20 мая 1945.
1 Мария мирно трудится над полотном. Вечер, все двери заперты, масляная лампа с тремя рожками освещает маленькую комнату в Назарете, главным же образом стол, у которого сидит Дева Мария. Полотно, возможно это простыня, свешивается с сундука и с Ее коленей до самого пола, и Мария, что одета в темно-синее, как будто выступает из кучи снега. Она одна. Ловко шьет, наклонив голову над Своей работой, и свет заставляет сиять верхнюю часть Ее головы отблесками бледного золота. Остальная часть лица в тени.
В хорошо прибранной комнате царит полнейшая тишина. С улицы, ночью безлюдной, тоже не доносится никакого шума. Также из сада. Массивная дверь, ведущая в сад из комнаты, где Мария работает, и там же Она обычно обедает и принимает друзей, заперта и не пропускает даже звука падающей в бассейн воды фонтанчика. Действительно, глубокая тишина. Интересно, где пребывают мысли Девы Марии, пока Ее руки проворно работают…
Сдержанный стук в дверь, выходящую на улицу. Мария поднимает голову, прислушивается. Стук этот был таким легким, что Мария, наверное, думает, будто он вызван каким-то ночным животным или налетевшим на дверь порывом ветра, и снова склоняет голову над работой. Однако стук повторяется более отчетливо. Мария встает и идет к двери. Прежде чем отпереть спрашивает: «Кто стучит?»
Отвечает тонкий голос: «Одна женщина. Именем Иисуса сжалься надо мной».
Мария немедленно открывает, держа повыше светильник, чтобы рассмотреть эту странницу. И видит ворох, путаницу тканей, из которой ничего не проглядывает. Жалкий ворох, что сгибается в глубоком поклоне, говоря: «Приветствую Тебя! Госпожа!»[a], и опять повторяет: «Именем Иисуса сжалься надо мной».
«Заходи и скажи Мне, чего ты хочешь. Я тебя не знаю».
«Меня знают многие – и никто, Госпожа. Меня знает Порок. И меня знает Святость. Но я нуждаюсь в том, чтобы теперь мне раскрыло объятия Милосердие. А Милосердие это Ты…» – и она плачет.
«Ну так входи… И скажи Мне. Ты сказала достаточно, чтобы Я поняла, что ты – несчастная женщина. Но Я еще не знаю, кто ты. Твое имя, сестра».
«О, нет! Не сестра! Я не могу быть Твоей сестрой… Ты Мать самого Блага… я само Зло…» – и плачет все сильнее и сильнее под своим опущенным покровом, полностью ее скрывающим.
Мария ставит светильник на скамейку, берет за руку незнакомку, стоящую на коленях у порога, и понуждает подняться.
2 Мария ее не узнает… а я узнаю. Это закутанная женщина с Живописной Воды.
Она встает, подавленная, дрожащая, трясущаяся от своих рыданий и все еще упирается перед входом, говоря: «Я язычница, Госпожа. Для вас, евреев: нечисть, даже если бы была святой. А я вдвойне нечисть, потому что я блудница».
«Если ты пришла ко Мне, если ты через Меня ищешь Моего Сына, ты становишься всего лишь раскаивающимся сердцем. Этот дом принимает тех, кто носит имя Скорби», – и Она увлекает ее внутрь, закрывая дверь, ставя лампу на стол, предлагая ей скамью и побуждая: «Говори».
Но закутанная женщина не желает садиться; немного согнувшись, она продолжает плакать.
Мария перед ней, кроткая и величественная. Ждет, молясь, пока утихнет ее плач. Я понимаю, что Она молится, по всему Ее виду, хотя внешне ничто в Ней не напоминает о молитве. Ни ладони, в которых Она все так же держит маленькую ладонь закутанной женщины, ни Ее сомкнутые губы.
Наконец плач утихает. Закутанная вытирает лицо своим покрывалом, а затем говорит: «Все-таки я пришла из такой дали не для того, чтобы остаться неузнанной. Сейчас время моего искупления, и я должна открыться, чтобы… чтобы показать Тебе, сколькими ранами покрыто мое сердце. И… Ты мать… и Ты Его Мать… Поэтому пожалеешь меня».
«Да, дочь»
«О! да! Зови меня дочерью!.. У меня была мать… и я ее покинула… Мне потом сказали, что она умерла от горя… У меня был отец… он проклял меня… и говорит всем в городе: „У меня больше нет дочери“» (плач ее бурно возобновляется. Мария бледнеет от страдания, но кладет ладонь ей на голову, чтобы утешить). Закутанная продолжает: «У меня уже не будет никого, кто назовет меня дочерью!.. Да, так, погладь меня так, как делала моя мама… когда я была чистой и доброй… Позволь, я поцелую эту Твою ладонь, и вытру ею мои слезы. Одни мои слезы меня не очистят. Сколько я плакала с тех пор, как осознала!.. Прежде я тоже плакала, поскольку это ужасно – быть только плотью, которой пользуются и которую унижают мужчины. Но это были слезы измученной скотины, что ненавидит и восстает на того, кто ее мучает, и они еще сильнее пачкали, потому что… я меняла хозяина, но не меняла своего скотского состояния… Уже восемь месяцев я плачу… оттого что поняла… Я осознала свое ничтожество, свое разложение. Я им окутана и сыта, и оно мне отвратительно… Но эти мои все более сознательные слезы пока меня не очищают. Они смешиваются с моей грязью, а не смывают ее. О! Мать! Осуши Ты мои слезы, и я буду очищена, чтобы суметь приблизиться к моему Спасителю!»
«Да, дочь, да. Садись. Сюда, со Мной. И говори спокойно. Оставь всю свою тяжесть тут, на этих Моих материнских коленях», и Мария садится.
3 Однако закутанная женщина валится Ей в ноги, желая говорить с Ней так. И не спеша начинает: «Я из Сиракуз… Мне двадцать шесть лет… Я была дочерью, вы бы сказали, управляющего, а мы говорим прокуратора одного римского вельможи. Единственной дочерью. Жила счастливо. Мы проживали возле морского побережья в прекраснейшей вилле, управляющим которой был мой отец. Время от времени наезжали то хозяин виллы, то его жена и их дети… Они со мной хорошо обращались и были добры ко мне. Девочки со мной играли… Моя мама была счастлива… была горда мною. Я была красива… умна… всё мне давалось легко… Но мне больше нравились вещи легкомысленные, нежели хорошие. В Сиракузах был огромный театр. Громадный театр… Красивый… вместительный… Служивший для игр и представлений… В комедиях и трагедиях, которые в нем шли, широко использовались актрисы пантомимы. Своими безмолвными танцами они подчеркивали смысл того, что поет хор. Ты не знаешь… но даже с помощью ладоней, с помощью движений тела мы можем выразить чувства человека, подверженного каким-либо переживаниям… Подростки и девушки обучаются на мимов в специальной палестре. Они должны быть красивыми, как боги, и подвижными, как бабочки… Мне очень нравилось ходить на своего рода возвышенность, откуда открывалось это место, и наблюдать за танцами девочек-мимов. А потом я их воспроизводила на цветущих лугах, на белых песках моей страны, в саду нашей виллы. Я была похожа или на художественную статую, или же на проносящийся ветер, настолько я умела застывать в статичных позах или носиться, почти не касаясь земли. Мои богатые подруги мной восхищались… а моя мама мной гордилась…»
Закутанная женщина говорит, вспоминает, снова окунается в свое прошлое, представляя его, и плачет. Ее всхлипывания – словно запятые в ее рассказе.
«Однажды… был май… все Сиракузы были в цвету. Праздники только что закончились, и я оставалась под впечатлением от танца, исполненного в театре… Меня водили туда хозяева вместе со своими дочерями. Мне было четырнадцать лет… В том танце девочки-мимы, что должны были изображать весенних нимф, сбежавшихся на поклонение Церере, танцевали, увенчанные розами и розами же одетые… Ими одними, поскольку их одежда была легчайшим покровом, сетью паутины, на которой были рассыпаны розы… Танцуя, они казались крылатыми Гебами[b], настолько легко они скользили, их блестящие тела просвечивали сквозь растрепанные шлейфы цветистого покрывала, что образовывали крылья у них за спиной… Я выучила этот танец… и однажды… однажды…»
4 Она принимается плакать еще сильнее… Потом снова овладевает собой.
«Я была красива. Я и сейчас красива. Взгляни». Она встает на ноги, стремительно откидывая назад свое покрывало и сбрасывая широкую накидку. И я застываю в изумлении, потому что вижу, как из сброшенных тканей выступает Аглая, прекрасная, хотя и в поношенной одежде, с просто заплетенными волосами, без украшений, без роскошных материй, но настоящий цветок во плоти, тонкий и все же совершенный, с прекрасным лицом, светло-каштановыми волосами и бархатными, но полными огня глазами.
Она вновь опускается перед Марией на колени: «Я была красива, на свое горе. И глупа. В тот день я оделась в кисею, мне помогали девочки моих господ, которым нравилось видеть, как я танцую… Я одевалась на краю золотого пляжа, перед лазурным морем. На побережье, в том пустынном месте, росли дикие цветы, белые и желтые, с острым запахом миндаля, ванили[c], свежевымытого тела. Из цитрусовых рощ тоже доносились волны острого запаха, пахли и плантации сиракузских роз, а также море и песок; солнце извлекало запахи из всего… и что-то пугающее вошло в мою голову. Я тоже почувствовала себя нимфой и преклонялась… перед кем? Перед плодородной Землей? Перед оплодотворяющим Солнцем? Не знаю. Язычница среди язычников, думаю, я преклонялась перед Чувством, моим деспотичным повелителем, о котором я еще не знала, но которое было могущественней иного бога… Я увенчала себя розами, сорванными в саду… и танцевала… Я была пьяна от света, от запахов, от наслаждения быть юной, гибкой и красивой. Танцевала… и меня заметили. Я увидела, что за мной наблюдают. Но не постеснялась показаться нагой на виду у жадных мужских глаз. Наоборот, я находила приятным кружиться еще сильнее… Удовольствие вызывать восхищение, в самом деле, наделило меня крыльями… И это была моя погибель. Три дня спустя я осталась одна, так как хозяева отбыли, возвратившись в свое родовое имение в Риме. Но я не осталась в доме… Пара тех восторженных глаз открыли мне нечто иное, помимо танца… Они открыли мне, что такое чувственность и плотская жизнь».
Мария непроизвольно выказывает неприязнь, что замечает Аглая.
«О! да Ты ведь чиста! И я, наверное, вызываю у Тебя отвращение…»
«Говори, говори, дочь. Лучше Марии, чем Ему. Мария – это море, которое омывает…»
«Да. Лучше Тебе. Я и сама себе это сказала, узнав, что у Него есть Мать… Поскольку сначала, видя, как сильно Он отличается от любого мужчины, Единственный, кто всецело дух – теперь я знаю, что дух существует, и чтó это такое, – прежде я не могла бы сказать, из чего сделан Твой Сын, настолько лишенный чувственности, хотя и мужчина, и про себя думала, что у Него нет матери, а Он таким и сошел на землю, чтобы спасать те безобразные ничтожества, из которых я самое худшее…
5 Каждый день я возвращалась на то место, надеясь вновь встретить того смуглого, красивого молодого человека… И спустя некоторое время встретила… Он заговорил со мной. Сказал мне: „Поедем со мною в Рим. Я приведу тебя к императорскому двору, и ты будешь жемчужиной Рима“. Я сказала: „Хорошо. Я буду твоей верной женой. Приходи к моему отцу“. Он усмехнулся и поцеловал меня. Сказал: „Не женой. Но ты будешь богиней, а я твоим священником, что откроет тебе тайны жизни и наслаждения“. Я была глупой, была девчонкой. Но, хоть и девчонка, а я знала, что такое жизнь… я была сообразительна. Была глупа, но еще не испорчена… и его предложение вызвало во мне чувство гадливости. Я вырвалась из его объятий и убежала домой… Но матери ничего не сказала… и не могла противиться желанию увидеть его снова… Эти его поцелуи сделали меня еще глупее… И я вернулась… Едва лишь я возвратилась на этот пустынный пляж, как он налетел на меня, исступленно целуя, просто ливень поцелуев, со словами любви, с вопросами: „Разве не все заключено в этой любви? Разве она не слаще каких-то уз? Чего еще ты хочешь? Ты сможешь жить без этого?“
О! Мать!.. В тот же вечер я сбежала с этим мерзким патрицием… и стала тряпкой, растоптанной его животным началом… Не богиней – грязью. Не жемчужиной – навозом. Мне открылась не жизнь, а ее грязь, ее позор, ее отвратительная сторона, страдание, стыд, бесконечное несчастье больше не принадлежать даже себе самой… А потом… полное падение. После шести месяцев оргий, устав от меня, он перекинулся на новые увлечения, а я оказалась на улице. Эксплуатировала свое умение танцовщицы… Я уже знала, что моя мать умерла от горя и что у меня больше нет ни дома, ни отца… Меня принял в свою гимназию учитель танцев. Он меня усовершенствовал… мною попользовался… и швырнул меня, как некий цветок, сведущий во всяком искусстве чувственности, в развращенную среду патрициев Рима. Цветок, уже грязный, упал в клоаку. Десять лет я падала в бездну. Все ниже и ниже. Потом меня привезли сюда, чтобы скрашивать досуг Ирода, и здесь я попала к другому хозяину. О! из всех собак, сидящих на цепи, самая цепная – это одна из нас! И среди хозяев собачьих свор нет более зверских, чем те, что владеют женщиной! Мать… Ты дрожишь! Я навожу на Тебя ужас!»
Мария поднесла руку к Своему сердцу, словно бы Ее туда ранили. Тем не менее Она отвечает: «Нет. Не ты. На Меня наводит ужас то Зло, что имеет такую власть на Земле. Продолжай, бедное дитя».
«Меня привезли в Хеврон… Была ли я свободна? Была ли богата? Да, поскольку не находилась в тюрьме и поскольку утопала в драгоценностях. Нет, потому что могла видеть только тех, кого он пожелает, и потому что не обладала правами даже на саму себя.
6 Однажды в Хеврон пришел человек: Человек, Твой Сын. Тот дом был дорог Ему. Я поняла это и пригласила Его войти. Шаммая не было… и я уже из окна услышала слова и увидела внешность, которые перевернули мое сердце. Но клянусь Тебе, о Мать, что вовсе не плоть подтолкнула меня к Твоему Сыну. Выйти на порог, презрев грубые шутки черни, и произнести: „Заходи“ меня заставило нечто, что открыл мне Он. Это была моя душа, о существовании которой я тогда узнала. Он сказал мне: „Мое Имя означает: Спаситель. Я спасаю того, кто имеет благую волю спастись. Спасаю, уча быть чистыми, предпочитать скорбь, но целомудрие, и во что бы то ни стало – Благо. Я Тот, кто ищет потерянных, кто дарует Жизнь. Я Чистота и Истина“. Сказал, что у меня тоже есть душа и что я убивала ее своим образом жизни. Но не проклинал меня, не издевался надо мной. И ни разу не посмотрел на меня! Первый мужчина, который не пожирал меня алчным взглядом, оттого что я обладаю страшным проклятием притягивать мужчин… Сказал мне, что кто ищет Его, тот находит, потому что Он там, где есть нужда во враче и лечении. И ушел. Но Его слова остались тут. И они уже отсюда не выходили. Я говорила себе: „Его Имя означает Спаситель“, как будто начиная исцеляться. Мне остались Его слова и Его друзья-пастухи. И я сделала первый шаг, дав им милостыню и попросив помолиться… А потом… я сбежала…
О! это святое бегство! Сбежала от греха в поисках Спасителя. Шла и искала. Уверенная, что найду Его, потому что Он мне это обещал. Меня послали, будто к Нему, к человеку по имени Иоанн. Но это был не Он. Один еврей направил меня к Живописной Воде. Я жила, продавая золото, которого у меня было много. В месяцы моих скитаний мне приходилось держать свое лицо закрытым, чтобы меня опять не схватили, и еще потому что, в действительности, Аглая была погребена под тем покрывалом. Прежняя Аглая была мертва. Там находилась ее израненная и обескровленная душа, искавшая своего врача. Неоднократно мне приходилось спасаться от похотливости мужчин, что преследовали меня даже такую, исчезнувшую в своем одеянии. Даже один из друзей Твоего Сына…[d]
7 У Живописной Воды я жила как какой-нибудь зверь, бедная, но счастливая. А росы и потоки очищали меня меньше, чем Его слова. О! ни одно не пропало! Однажды Он простил одного убийцу. Я услышала… и готова была сказать: „Прости и меня тоже“. В другой раз говорил о потерянной невинности… О! сколько было слез раскаяния! Как-то раз исцелил прокаженного… и я была готова закричать: „Очисти меня от моего греха…“ Однажды исцелил безумного, а тот был римлянин… и я заплакала… а Он велел передать мне, что отечества проходят, а Небо остается. В один ненастный вечер Он принял меня в дом… а потом устроил так, что меня приютил управляющий… и через одного мальчика передал мне: „Не плачь“… О! Его доброта! О! моя ничтожность! Обе они так велики, что я не осмелилась принести свое ничтожество к Его ногам… несмотря на то что один из Его спутников ночью поведал мне о бесконечном милосердии Твоего Сына. А потом, подкарауленный теми, кто увидел грех в стремлении души к возрождению, мой Спаситель отбыл… а я Его ждала…
Но Его ждала также месть тех, кто еще гораздо меньше меня достоин взглянуть на Него. Поскольку я грешила как язычница и против самой себя, тогда как они грешат, уже зная Бога, против Сына Божия… И они побили меня… И сильнее, нежели камнями, они ранили меня своим обвинением, и сильнее, чем плоть, они ранили мою бедную душу, доведя ее до отчаяния.
О! страшная борьба с собой! Оборванная, окровавленная, израненная, в лихорадке, теперь уже без моего Врача, без крова и хлеба я бросала взгляд то назад, то вперед… Прошлое говорило мне: „Вернись“, настоящее говорило: „Убей себя“, будущее говорило мне: „Надейся“. Я надеялась… Не убила себя. Я сделала бы это, если б Он прогнал меня, потому что больше не хочу быть тем, чем была!.. Я дотащилась до селения и попросила убежища… Но меня узнали. Словно дикий зверь, я должна была убегать: туда, сюда, все время преследуемая, везде подвергаясь издевательствам и везде проклинаемая, оттого что хотела быть честной, и оттого что разочаровала тех, кто посредством меня хотел нанести удар по Твоему Сыну. Следуя вдоль реки, я поднялась до Галилеи и пришла сюда… Тебя не было… Я пошла в Капернаум, который Ты только что покинула. Зато меня увидел один старик. Один из Его врагов, и он выдал мне обвинительную речь против Него, Твоего Сына, а поскольку я плакала и не реагировала, сказал мне… сказал мне… „Все могло бы для тебя измениться, если бы ты захотела стать моей любовницей и моей сообщницей в обвинении этого назаретского Рабби. Довольно того, чтобы ты в присутствии моих друзей сказала, что Он был твоим любовником…“ Я бежала, словно человек, увидевший, как под цветочным кустом разматывается клубок змей.
8 Так я поняла, что уже не смогу припасть к Его стопам… и припадаю к Твоим. Давай растопчи меня: я грязь. Давай прогони меня: я грешница. Давай назови меня по имени: я блудница. Всё приму от Тебя. Но сжалься, Ты же Мать. Возьми мою несчастную испачканную душу и принеси ее к Нему. Вкладывать мою похоть в Твои руки – преступление. Но только так она будет защищена от мира, стремящегося к ней, и обратится в раскаяние. Скажи, как я должна поступить. Скажи мне, что я должна делать. Скажи мне, какое средство мне нужно использовать, чтобы больше не быть Аглаей. Что я должна изменить в себе? Что я должна из себя вырвать, чтобы больше не быть грехом, не быть соблазном, чтобы мне больше не приходилось бояться самой себя и мужчин? Я должна вырвать у себя глаза? Должна сжечь свои губы? Должна отрезать свой язык? Глаза, губы, язык помогали мне творить зло. Я больше не хочу зла и готова наказать себя и их, и пожертвовать ими. Или хочешь, чтобы я вырвала у себя эти алчные бедра, что толкали меня к порочным увлечениям? Эту ненасытную утробу, пробуждения которой я все время опасаюсь? Скажи мне, скажи мне, как можно забыть, что ты женщина, и как можно заставить других забыть, что ты женщина!»
Мария расстроена. Она плачет, переживает, но единственный признак ее страдания – это слезы, что падают на кающуюся.
«Я хочу умереть прощенной. Я хочу умереть, вспоминая только Спасителя. Я хочу умереть с Его Мудростью, что мне любезна… и не могу больше близко подойти к Нему, потому что мир смотрит с подозрением на Него и на меня, чтобы обвинить…» – Аглая рыдает, совсем повалившись на землю, словно какая-нибудь ветошь.
9 Мария встает на ноги, говоря вполголоса: «Как это трудно – быть Искупителями!» Она почти задыхается.
Аглая, услышав это замечание и догадавшись о Ее реакции, стонет: «Видишь? Видишь, даже Ты испытываешь отвращение? Сейчас я уйду. Это для меня конец!»
«Нет, дочь. Не конец. Сейчас для тебя все начинается. Послушай, бедная душа. Я стенаю не из-за тебя, а из-за этого жестокого мира. Я не дам тебе уйти, но подберу тебя, бедная ласточка, прибитая бурей к Моим стенам. Я отведу тебя к Иисусу, и Он укажет тебе путь твоего избавления…»
«Я уже не надеюсь… Мир прав. Мне нет прощения».
«От мира нет. Но от Бога есть. Позволь, Я буду говорить с тобой от имени высшей Любви, которая дала Мне Сына, с тем чтобы Я подарила Его миру. Она вывела Меня из блаженного неведения Моей девственности, посвященной тому, чтобы этот мир получил Прощение. Она вытянула Мою кровь не из родов, а из сердца, открыв Мне, что Мое Дитя – это Великая Жертва. Посмотри на меня, дочь. В этом сердце великая рана. Она кровоточит уже тридцать с лишним лет, все больше увеличиваясь и поглощая Меня. Знаешь, как ее имя?»
«Скорбь».
«Нет. Любовь. Это любовь делает Мне кровопускание, устраивая так, чтобы Мой Сын не в одиночку занимался спасением. Это любовь дарит Мне огонь, чтобы Я очищала тех, кто не осмеливается прийти к Моему Сыну. Это любовь дает Мне слезы, чтобы Я омывала ими грешников. Ты хотела Моей ласки. Я подарила тебе Свои слезы, которые уже сделали тебя чистой, чтобы ты могла взглянуть на Моего Господа. Не надо так плакать! Ты не единственная грешница, что приходит ко Господу и отходит от Него искупленной. Были другие, и будут другие такие же.
Сомневаешься, что Он сможет тебя простить? Но разве ты не видишь во всем с тобой случившемся некую таинственную волю божественного Блага? Кто привел тебя в Иудею? А кто в дом Иоанна? Кто поставил тебя возле окна в то утро? Кто зажег в тебе свет, чтобы прояснить тебе Его слова? Кто дал тебе способность понять, что милосердие, вкупе с молитвой облагодетельствованного, приводит к божественному содействию? Кто дал тебе силы убежать из дома Шаммая? А кто – выдержать первые дни до Его прибытия? Кто вывел тебя на Его дорогу? Кто наделил тебя способностью жить покаянием, чтобы все больше и больше очищать свою душу? Кто дал тебе душу мученицы, душу верующей, душу подвижницы, душу чистой женщины?..
Да, не качай головой. Ты думаешь, чист только тот, кто не познал чувственности? Ты думаешь, душа никогда не сможет снова стать девственной и прекрасной? О, дочь! Поверь, что из двух: Моей чистоты, что всецело от благодати Господа, и твоего героического восхождения обратно, к вершине твоей потерянной чистоты, – твоя более великая. Ты свою чистоту возводишь[e]: наперекор чувственности, нужде и привычке. Для Меня это природное дарование, подобное дыханию. Ты должна подавлять свои мысли, чувства, свою плоть, чтобы не вспоминать, не вожделеть, не потакать. Я… о! разве может маленькое дитятко нескольких часов отроду желать плотского? И какие у него заслуги в том, что оно не желает? Так и Я. Я не знаю, что такое эта трагическая жажда, сделавшая из человечества жертву. Мне ведома только святейшая жажда Бога. Но ты ее не знала и обучилась ей сама. А ту другую, трагическую и ужасную, ты укротила ради любви Божьей, теперь единственной твоей любви. Улыбнись, дочь божественного Милосердия! Мой Сын совершает в тебе то, о чем Он говорил тебе в Хевроне. Уже совершил. Ты уже спасена, раз обрела благую волю к своему спасению, раз познала чистоту, скорбь и Благо. Твоя душа возродилась. Да. Тебе необходимо Его слово, сказанное от Божьего имени: „Ты прощена“. Я этого сказать не могу. Но дарю тебе Мой поцелуй как обещание, как начало прощения…
О Святой Дух, чуточка Тебя всегда присутствует в Твоей Марии! Позволь же Ей вдохнуть Тебя, Дух освящающий, в это создание, которое плачет и надеется. Ради Нашего Сына, о Бог любви, спаси ту, что ждет спасения от Бога. Пусть та Благодать, которой Я наполнена, как говорил Ангел Божий, чудесно почиет на ней и поддержит ее, пока Иисус, благословенный Спаситель и высший Священник, не разрешит ее во Имя Отца, Сына и Духа…
10 Уже поздно, дочь. Ты уставшая и оборванная. Заходи, отдохни. Завтра двинешься дальше… Я переправлю тебя в одну честную семью, поскольку сюда приходит уже слишком много людей. И дам тебе одежду, во всем подобную Моей. Ты будешь похожа на еврейку. И поскольку Я вновь увижусь со своим Сыном только в Иудее, так как близится Пасха, и на апрельское новолуние мы будем в Вифании, тогда и поговорю с Ним о тебе. Приходи в дом Симона Зелота. Найдешь Меня, и Я отведу тебя к Нему».
Аглая все еще плачет. Но теперь умиротворенно. Она сидит на земле. Мария тоже опять присела. И Аглая кладет голову Ей на колени и целует Марии руку… Затем стонет: «Меня узнают…»
«О! нет. Не бойся. Твое платье теперь уже слишком примелькалось. Но Я подготовлю тебя к этому твоему путешествию навстречу Прощению, и ты будешь, словно девица, что идет на свадьбу: не такая как все и незнакомая для толпы, не знающей о ее торжестве. Идем. Возле Моей комнаты есть еще одна маленькая. Там размещались святые и паломники, желающие идти к Богу. Приютит она и тебя».
Аглая собирается подобрать свою накидку и покрывало.
«Брось. Это одежды несчастной потерявшейся Аглаи. Ее больше нет… и от нее не должно оставаться даже одежды. Она восприняла слишком много ненависти… а ненависть вызывает такую же боль, как и грех».
Они выходят в темный сад, заходят в комнатку Иосифа. Мария зажигает лампадку, что стоит на полочке, снова гладит кающуюся, закрывает дверь и светит Себе тройным огоньком, дабы понять, куда отнести рваную накидку Аглаи, с тем чтобы завтра ни один посетитель ее не увидел.
[a] Ave! Domina! (лат.)
[b] Геба – богиня юности Олимпийского пантеона
[c] До недавнего времени считалось, что ваниль завезена из Америки. Но в 2016 г. в результате раскопок древнего города Мегиддо были найдены погребальные кувшины, содержащие следы ванили. Подробнее в статье археолога Бернадетты Арно (Bernadette Arnaud) от 04.12.2018 на сайте Sciences et Avenir (https://www.sciencesetavenir.fr/).
[d] Иуда Искариот, см. 112.1
[e] Costruisci – букв. строишь