ПРОЛОГ
В первой половине июля 1945 года из Владивостока на Камчатку вышел небольшой грузовой пароход «Путятин». Его трюмы были загружены солью для рыбных комбинатов полуострова и небольшим количеством продовольствия и промышленных товаров для населения Петропавловска‑на‑Камчатке. На борту «Путятина» находилось около сорока пассажиров.
Спустя трое суток в дальневосточном пароходстве была принята радиограмма:
«Ночь 12 на 13 июля траверзе пролива Буссоль Охотском море подобрал бедствующих китайцев количестве 82 человек тчк Продолжаю курс Петропавловск тчк Крамсков».
А через десять часов еще радиограмма:
«Отливным течением снесен район мелких рифов средней части Курильской гряды тчк Опасаясь сесть рифы лег дрейф тчк Туман максимальной плотности тчк Следите за мной тчк Крамсков».
Спустя двое суток была получена еще одна радиограмма:
«Путятин» пересек Курильскую гряду и вышел в Тихий океан».
Это было последнее сообщение радиостанций «Путятина». Напрасно радисты наших дальневосточных портов и всех судов, находившихся в то время в Охотском море и в северо‑западной части Тихого океана, караулили в эфире позывные потерявшегося судна, – «Путятин» исчез бесследно.
Но вот вечером 22 июля неподалеку от мыса Лопатка, на юге Камчатки, с берега была замечена шлюпка в Охотском море.
Берега здесь суровы и величественны. Кругом необозримый водный простор: к востоку – сумрачно‑синий Тихий океан, к западу – пепельно‑светлое Охотское море, а к северу – громады гор, поднявших в поднебесье белоснежные шапки потухших вулканов. И над всей этой картиной громадная нестерпимая синь такого ж громадного высокого неба. У подножия головокружительных прибрежных обрывов, вокруг камней, торчащих там и тут из воды, в устьях ключей, что бегут из горных распадков, в шторм и в тихую погоду неумолчно шумит и пенится прибой. Пустынны там берега. Лишь чайки, топорки да кайры кружатся над неприступными скалами. День‑деньской звенят в воздухе их истошные крики. В ясную погоду отсюда видны Курильские острова. Далекие, едва уловимые контуры гор как бы висят в небе. Они похожи на исчерна‑мглистые клубы грозовых туч. А немного к западу, на отшибе от северных Курил, под самое небо поднял свою округлую снеговую шапку исполинский конус одинокого вулканического острова Алаид.
Древняя камчадальская легенда рассказывает, что когда‑то Алаид стоял на юге Камчатки, там, где теперь находится Курильское озеро. Его вершина, поднимавшаяся к самому небу, закрывала солнце от соседних гор, в горы постоянно роптали на своего соседа. Надоело Алаиду слушать этот ропот, он снялся со своего места и ушел подальше в открытое море, на юг, чтобы никому, там не мешать. А на том месте, где он стоял, образовалось озеро, посредине которого остался одинокий камень. Там же где прошел Алаид, направляясь в море, остался его след – река Озерная.
От гряды Камчатских гор к югу, вплоть до первого Курильского, пролива, утиным носом протянулось невысокое узкое плато, мыс Лопатка, – зеленая равнина, едва возвышающаяся над уровнем воды.
В этот вечер против Камбальной бухты, лежащей у западной части мыса Лопатки, далеко в Охотском море показался парус. В бинокль можно было разглядеть шлюпку, скользящую под парусом. Она направлялась к берегу. Как это часто случается здесь летом, к вечеру берега подул легкий ветер, подымая чешуйчатую рябь волн. Шлюпка шла на бейдевинд румба на четыре почти против ветра, часто меняя галсы, выписывая крутые зигзаги с острыми углами. Видно, ее вели мастера‑яхтсмены. Парусу помогали гребцы: несколько пар весел, поблескивая в лучах вечернего солнца, дружно и размашисто взлетали над водой.
В первую же минуту появления паруса на горизонте его заметил с берега пограничный патруль. Лежа в траве над прибрежным обрывом Камбальной сопки и вглядываясь в морскую даль, пограничники строили догадки: кто бы мог быть в шлюпке? Никаких предупреждений о ней не было. А расстояние между шлюпкой и берегом заметно сокращалось.
– Нужно предупредить заставу. Кто знает, кого недобрая несет из самого моря, – сказал белобрысый скуластый крепыш ефрейтор Кузин, начальник наряда.
– Поднимитесь, Ломия, к вышке, позвоните капитану, – приказал он тихому смуглолицему кавказцу с большим орлиным носом. – Скажите: идут примерно на Топорковый ключ. Здесь, мол, и будем перехватывать их.
Вернувшись, Ломия доложил:
– Капитан приказал наблюдать. К нам на помощь выходит взвод лейтенанта Морозова.
Незадолго до наступления сумерек шлюпка подошла к берегу. Она пристала, как и предполагал ефрейтор Кузин, в устье Топоркового ключа – здесь наиболее удобное место для высадки. В шлюпке оказались военные моряки: двадцать девять человек насчитал ефрейтор Кузин, наблюдая за неизвестными из прибрежных зарослей шеломайника. На дне шлюпки виднелись автоматы, шинели, вещевые мешки с притороченными к ним касками.
В мирных намерениях неизвестных нетрудно было убедиться в первую же минуту, как только шлюпка ткнулась носом в камни у устья ключа. Усталые, заросшие щетиной лица матросов светились счастьем, радостные возгласы оглашали распадок. Над общим шумом и гвалтом послышался строгий молодой голос:
– Кривцову и Валькову закрепить конец на берегу. Всем сходить на берег по одному, вещей не брать: будем вытаскивать шлюпку. Первому отделению обеспечить дрова и развести костер.
Говоривший продолжал сидеть на корме, у руля. Это был молодой чернявый лейтенант со строгим смуглым лицом, с нахмуренными широкими бродами. Его тонкую гибкую фигуру ладно облегал новенький китель с рядами орденских планок над левым карманом. Черные выразительные глаза его светились лихорадочным блеском, когда он смотрел, как моряки припали к светлоструйному ручью, бегущему с гор. Видно, его тоже мучила жажда. Тем временем моряки, спрыгнувшие первыми на берег, радостно кричали, бросались целовать камни, обнимали друг друга.
– Братцы, до‑ома!
– Наша земля!
Ефрейтор Кузин приказал Ломии оставаться в шеломайнике и наблюдать, а сам, одернув гимнастерку и выставив вперед автомат, вышел из зарослей и громко крикнул:
– Здравия желаю, товарищи!
Шумной гурьбой моряки окружили пограничника. Все тянулись к нему, чтобы взглянуть, пожать руку. Сквозь толпу матросов к Кузину с трудом протиснулся смуглолицый строгий лейтенант. Он стиснул пограничника, крепко поцеловал в губы, откозыряв, представился:
– Лейтенант Суздальцев, командир взвода морской пехоты.
Ефрейтор Кузин был смущен, но держался строго, деловито, как того требует пограничная служба.
– А теперь, товарищи, попрошу ваши документы, – сказал он, когда улегся шум. И снова, уже в который раз, одернул гимнастерку.
Документы у прибывших были в порядке. В командировочном предписании, предъявленном лейтенантом, значилось, что взвод следует из Нарвика на Дальний Восток.
– Из Норвегии, значит? – спросил ефрейтор. – А откуда же сейчас на шлюпке появились?
– Рассказ длинный, браток, – вздохнул лейтенант, пряча предписание. – Долбанули нас в океане. Две торпеды в наш пароход всадили. Четыре года воевали и уцелели, а тут, в мирной обстановке, чуть не сыграли в ящик.
– А где же остальные с парохода? – допытывался Кузин.
Лейтенант махнул рукой: что, дескать, спрашивать! Но, помолчав, сказал: – Погибли. Все. Перебиты на воде.
С откоса спустился взвод пограничников во главе с маленьким коренастым лейтенантом Морозовым. Ефрейтор Кузин, браво откозыряв, в двух словах доложил обстановку. Через несколько минут пограничники и моряки в одном строю двинулись на заставу.
А уже на другой день лейтенант Суздальцев сидел в кабинете генерала.
– Рассказывайте, как было, – приказал командующий. – Со всеми подробностями.
– Мы вышли из Владивостока вечером девятого июля и двенадцатого вечером подошли к Курилам. Был сильный туман. Около трех часов ночи на судне послышались крики: «Люди на море!» Я вышел на полубак и увидел отчалившую от нашего парохода шлюпку. Вскоре шлюпка вернулась с неизвестными людьми. Это были либо китайцы, либо японцы. Они были одеты в рваную солдатскую одежду и выглядели изможденными. Среди наших пассажиров оказался майор морской службы, который знал японский и китайский языки. Он и объяснился со спасенными. Кажется, это были бежавшие из японского концлагеря китайские военнопленные.
– Как фамилия майора? – живо спросил генерал.
– Я с ним не успел познакомиться, товарищ генерал, помню только, что его звали Иннокентием Петровичем, фамилия упоминалась, но я забыл. Ему лет тридцать пять, высокий, статный блондин. Между прочим, он говорил, что служил когда‑то в морской погранохране в Приморье. Сам он из Владивостока.
– Грибанов?
– Грибанов! – с радостью подтвердил лейтенант Суздальцев. – Он направлялся в ваше распоряжение, товарищ генерал.
Командующий встал, прошелся по кабинету. На его лице нервно задвигались рыжие усы.
– Значит, погиб? – спросил он, остановившись перед Суздальцевым.
– Шлюпка, где он находился, была разбита. По‑моему, он сразу же был убит или потонул.
– Очень жаль! Это был отличный разведчик и одаренный лингвист, что редко сочетается в одном человеке. Продолжайте, – добавил он после паузы.
Лейтенант Суздальцев рассказал все, что знал о подобранных в море военнопленных, о том, что после этого судно вынуждено было дрейфовать в тумане еще более двух суток, попало в район рифов и только на третьи сутки, когда прояснилась погода, вышло в Тихий океан.
– Когда мы вышли в океан, – продолжал лейтенант, – то увидели перископ подводной лодки. Перископ шел справа от нас, параллельно нашему курсу. Потом скрылся и больше не появлялся. Нас, офицеров, пригласил к себе капитан парохода и сказал, что судно находится в угрожаемом положении и что все люди должны быть на ногах. Капитан объявил аварийное расписание: кто к каким шлюпкам приписан. Моему взводу была выделена отдельная шлюпка, и я приказал сложить туда оружие и всю амуницию.
Около двенадцати ночи, когда судно шло с замаскированными огнями, мы сидели на юте возле своей шлюпки. Вдруг судно сильно вздрогнуло и раздался взрыв. Мы поняли, что пароход торпедирован, и кинулись к шлюпке. Благополучно опустили ее на воду и поспешно стали отходить, боясь попасть в воронку, которая образуется, когда судно начнет тонуть. Но пароход еще не тонул, только из машины со свистом бил пар. На воду спускались все новые шлюпки и плоты. В это время, не более как минуты через три после первого взрыва, раздался второй, и пароход стал быстро тонуть.
Тут мы все увидели всплывшую на поверхность подводную лодку. Она двигалась к нам. Капитан «Путятина» крикнул в рупор, чтобы все шлюпки быстрее расходились в разные стороны. Это распоряжение было очень своевременным. Через минуту или две с подводной лодки при свете прожектора начали, обстреливать шлюпки из пулеметов. А потом лодка стала таранить шлюпки, а тех, кто плавал на воде, расстреливали. Мы в это время были уже довольно далеко от того места, и нас сразу не заметили. Через некоторое время, однако, мы услышали шум мотора и поняли, что за нами гонятся. Я приказал солдатам примкнуть к автоматам диски и подготовиться к стрельбе. Мой расчет был такой: палуба подводной лодки открыта, стреляющие с нее не защищены, и если дать по ним массированный огонь из двадцати восьми автоматов, то можно наделать переполоху, а главное, разбить прожектор, ослепить пиратов и удрать.
Так мы и сделали. Как только прожектор потух, лодка остановилась. У меня было желание кинуться на лодку и забросать люк гранатами, – пираты не успели бы его закрыть. Но у нас не было гранат, а с одними автоматами идти на абордаж я не решился. И мы удрали. Трое суток скрывались на крохотных необитаемых островках вышли в Охотское море и взяли курс к своим берегам.
– Как вы полагаете, товарищ лейтенант, чья же это была лодка? – спросил генерал.
Суздальцев не мог сказать ничего определенного.
– Кто знает? Может, бродячая немецкая – их сейчас много по всем океанам, – но, вернее всего японская. Можно так судить: подобрали мы обежавших от них опасных пленников, они это установили каким‑то образом и решили: пусть погибнет советский пароход вместе с пассажирами, лишь бы никто не уцелел из военнопленных… Генерал ничего не сказал на это, а спросил:
– Кто еще из офицеров был на «Путятине»?
– Был еще корреспондент какой‑то военно‑морской газеты, – фамилии его я не знаю, – и две женщины – военные врачи, с погонами капитана медицинской службы. Это я помню. Одна – хирург, другая – терапевт. Был еще научный сотрудник Академии наук, географ. Фамилию его слышать не доводилось.
Генерал поблагодарил Суздальцева за подвиг и за обстоятельный доклад, поздравил с присвоением звания старшего лейтенанта и предоставил ему и его взводу недельный отдых.
– А в конце недели вы получите роту и начнете обучать ее в условиях, приближенных к боевым.
Но кто же все‑таки и с какой целью потопил советский пароход? Эта тайна раскрылась позже. Рассказ об этом впереди.
НА ОСТРОВЕ МИНАМИ
Остров Минами, а в переводе с японского – Южный, похож на исполинский корабль, стоящий носом на северо‑восток. Он протянулся в Курильской гряде на сто, а может быть, и больше километров. Скалистые террасы сбегают на «востоке к Тихому океану, на западе – к Охотскому морю. Только вместо палубных надстроек – хаос гор, вместо труб – конусы вулканов, а вместо носовой части – ровное плато. Впереди северной оконечности острова, за мысом Вакамура, – пунктирная линия рифов, а еще дальше к северу, в безбрежном морском просторе, синеют мелкие, далеко разбросанные друг от друга острова. Безлесные, почти голые, они едва видны с плато, да и то лишь в ясную погоду.
Говорят, что года четыре назад, в декабре 1941 года, по заданию императорской ставки сюда приезжала высокопоставленная комиссия для ознакомления с состоянием военных укреплений. Комиссия нашла Северное плато самым уязвимым местом в обороне острова. Это было в те дни, когда грозовые тучи войны, собиравшиеся над Тихим океаном, разразились громом фугасных бомб, сброшенных японскими самолетами на американскую военно‑морскую базу в Пирл‑Харборе. Спустя месяц на траверзе бухты Мисима, у охотского побережья острова Минами, бросил якорь военный транспорт „Хигаси“. В его трюмах находились закованные в кандалы военнопленные китайцы. Документы свидетельствуют, что когда „Хигаси“ выходил из порта Дайрен, в его трюмах было три тысячи человек. На остров Минами доставлено на двести человек меньше, – они умерли в дороге от невыносимых условий. Военнопленных выводили на берег в кандалах и помещали за колючей проволокой, неподалеку от главной базы гарнизона острова. Тогда же на острове были закрыты все рыбозаводы, а гражданское население поголовно вывезено в Японию. Так начались трагические события, о которых пойдет речь.
Каждое утро из бухты Мисима к Северному плато уходили небольшие корытообразные суда – десантные баржи, битком набитые военнопленными. Их сажали плотно друг к другу на корточки по десять в ряд, спиной к задней палубной надстройке, на которой располагалась охрана с двумя пулеметами. Каждый десяток людей был связан одной веревкой за руки, загнутые за спину, от рук по спине отходила петля на шею. Стоило сделать хоть небольшое движение руками, как петля начинала затягиваться на горле.
У Северного плато военнопленных высаживали и разводили мелкими группами. Здесь их развязывали и каждому вручали кирку или лопату. С утра до позднего вечера долбили они каменистый грунт, прокладывая бесчисленные ряды траншей, подземные ходы сообщений, а потом и целые подземные галереи, казематы, уходящие в глубину на несколько этажей.
Прошло около четырех лет. Северное плато, на десять километров протянувшееся от подножия вулкана Туманов до утеса Вакамура, преобразилось. В его центре прямоугольником легли две широкие бетонированные ленты – взлетно‑посадочные дорожки аэродрома; у подножия вулкана раскинулся танковый и артиллерийский парк; по краям плато протянулись в несколько рядов извилистые траншеи с бетонированными колпаками дотов, с пулеметными гнездами, с бесчисленными подземными ходами сообщений. По всему побережью плато пролегла отличная гравийная дорога. Ее кольцо замыкалось у подножия вулкана Туманов. Оттуда отходила еще одна дорога – к восточному берегу. Она пересекала несколько лесистых отрогов и глубоких распадков, выходящих к Тихому океану, и, достигнув глубокой, просторной долины Туманов, пересекала по ней в западном направлении весь остров до охотского побережья, заканчиваясь у бухты Мисима – главной базы гарнизона.
И хотя еще ни разу не гремела здесь канонада боев, не ходили на штурм укреплений войска противника, а уже в земле по всему плато лежало много‑много человеческих костей: две трети военнопленных погибло на острове. Мерли от голода и непосильного труда, от дизентерии и чахотки, гибли в зимнюю стужу, падали под пулями охранников, под самурайскими саблями офицеров‑фехтовальщиков, любивших показать искусство сабельного удара на беззащитных жертвах.
Теперь работы подходили к концу: зачищались последние галереи, соединяющие узлы укреплений и „лисьи норы“, ведущие от главных галерей к амбразурам в прибрежных скалах, бетонировались последние отсеки казематов в подземелье.
Однажды утром, – это было в первой половине июля 1945 года, – на Северное плато прибыли командующий гарнизоном генерал‑майор Цуцуми и его заместитель подполковник Кувахара. Их бронированный вездеход остановился у здания штаба укрепрайона, врытого в землю, обнесенного бруствером и похожего на овощехранилище.
К вездеходу с необыкновенной расторопностью подбежал, будто шар подкатился, маленький, толстенький полковник инженерных войск, начальник строительства укрепрайона. О нем никак нельзя было сказать, что он вытянулся в струнку перед начальством, скорей он еще более округлился и замер, напоминая фарфоровую статуэтку.
Генерал грузно сошел на землю и вялым кивком ответил на приветствие полковника. Это был крупный мужчина, с типичным видом солдафона: подчеркнуто прямой корпус (на Руси говорят – „будто аршин проглотил“), тяжелая, словно вытесанная из четырехугольного бурого камня, застывшая физиономия.
– Мне нужен инженер‑капитан Тиба, – сказал генерал, отряхивая пыль с широкой накидки.
– Он, как всегда, в подземелье, господин командующий.
– Много еще осталось работы?
– На три‑четыре дня, господин командующий, – чеканил в подобострастии полковник. – В каземате номер шесть пробилась вода в нижнем этаже. Туда переброшена сейчас большая партия военнопленных.
– Снова вода? А как на западном? Обвалов больше нет?
– Там все благополучно, господин командующий. Идет очистка подземелий от опалубки и мусора…
– Поедете с нами, – приказал генерал и направился к вездеходу.
Осмотр укрепрайона командующий начал с восточного участка, расположенного вдоль тихоокеанского побережья. Еще издали можно было заметить, как из‑под земли возникает цепочка людей, окруженная охраной, и обрывается возле оврага на краю плато. Это был живой конвейер, по которому из подземелья к оврагу передавались ведра с грязной жижей. Опорожненные ведра по тому же конвейеру возвращались обратно.
Генерал и его спутники некоторое время наблюдали картину ритмически слаженного труда, потом направились в подземелье. Генерал с опаской проходил вдоль рядов живых механизмов. В тускло освещенных фонарями галереях было тесно и пахло сыростью. Лица людей казались странными восковыми масками, слепленными здесь невесть кем и невесть когда.
Свита достигла дна каземата с высокими стенами, облицованными бетоном. В одном из его углов с угрожающим шумом прорывался ключ. Вокруг при тусклом освещении толпились темные фигуры, и нельзя было разобраться, кто здесь охрана, а кто военнопленные, – все боролись с водой, прорывающейся из темной толщи недр. Одни вычерпывали воду, другие забивали ключ камнями и накладывали бетонные пластыри. Никто не обратил внимания на появление генерала, и только когда окликнули инженера Тиба, из толпы выделился стройный южанин, скорее похожий на филиппинца, чем на японца. Он быстро помыл руки в ключе и вместе с генералом поднялся по ходам сообщения на поверхность. Только здесь он встал перед командующим по команде „смирно“. На смуглом продолговатом лице не было ни тени подобострастия. На маленького круглолицего подполковника Кувахара капитан даже не обратил внимания.
Все офицеры гарнизона боялись подполковника Кувахара больше, чем самого командующего. Сын одного из членов тайного совета, Кувахара был одним из видных разведчиков японской армии и пользовался большим влиянием. После десятилетней службы в разведотделе Квантунской армии Кувахара считался отличным специалистом по русским и китайским делам. Операции по уничтожению партизанских гнезд в Маньчжурии, которые осуществлялись под его руководством, проходили, как правило, успешно. Назначение Кувахара на этот остров было связано с переброской сюда большой группы военнопленных. Учитывая, что эти люди обречены на верную гибель, на строительство подбирались преимущественно бывшие коммунисты, комсомольцы, крестьяне‑партизаны и добровольцы‑студенты, попавшие в плен на разных фронтах Китая. Это были наиболее опасные для империи элементы, и нужен был именно хитрый, ловкий и беспощадный Кувахара, чтобы держать их в руках и заставить работать.
С приходом Кувахара на острове установился деспотический, по‑самурайски свирепый режим не только среди военнопленных, но и в подразделениях гарнизона. Слежка за офицерами, проверка содержимого ранцев и всех личных вещей солдат, обязательный просмотр писем, прослушивание телефонных разговоров проводились неукоснительно. И никто об этом не смел говорить, лишь отдельные офицеры шепотом на ухо друг другу высказывали свое возмущение.
Из офицеров, связанных со строительством укреплений, пожалуй, один инженер‑капитан Тиба не трепетал при встрече с Кувахара. Разумеется, Кувахара это злило, но он не мог придраться к Тиба, – тот был вне подозрений, так как демонстративно безразлично относился к событиям общественной жизни. Когда в кругу офицеров заходила речь о трудностях войны, он либо отмалчивался, либо уходил. Кроме того, он слыл в гарнизоне выдающимся специалистом инженерного дела и пользовался защитой и покровительством командующего. Все считали Тиба скрытым, замкнутым, нелюдимым, и не без основания: он никогда ни с кем не бывал в дружбе. Жил в уединенной каморке при одной из казарм аэродромного батальона, и никто не бывал у него там, кроме ординарца. Да и к услугам ординарца он прибегал редко.
Как всегда, командующий встретил инженера дружелюбно: генерал любил выставить себя либералом перед учеными людьми.
– Что случилось у вас, господин инженер? – спросил он без строгости.
– Ничего особенного, господин командующий. Плохо был забетонирован водоносный слой, – спокойно отвечал Тиба. – Накопились грунтовые воды, создался сильный напор, и, как видите, прорвало бетонный пол.
– Сколько потребуется времени, чтобы закончить работы?
– Сегодня забьем ключ, завтра будем наращивать слой бетона, а послезавтра закончим.
– Вы можете нас проводить по подземельям?
– Слушаюсь, господин командующий. Только… – инженер Тиба запнулся, – только в подземельях всюду военнопленные…
– Но там же охрана, господин инженер‑капитан, – многозначительно заметил молчавший до сих пор Кувахара. – Или вы не держите ее в подземелье?
– Охрана, господин подполковник, находится в главных узлах сооружений, – не оборачиваясь к Кувахара, пояснил Тиба. – В галереях опасно распылять охрану: у пленных, в руках лопаты и кирки…
– Ерунда! – воскликнул подполковник. – Возьмем с собой отделение солдат.
– Как же вы сами‑то ходите, капитан? – участливо спросил командующий.
Тиба усмехнулся.
– С пленными у меня разговор короткий. – При этом инженер‑капитан так посмотрел на Кувахара, как если бы сказал: „Ты дурак и ничего не понимаешь“.
И проницательный Кувахара действительно ничего не понял.
Перед тем как спуститься в подземелье, генерал потребовал рабочую карту расположения укреплений. Ее расстелили на траве, и все уселись вокруг. Жирная красная черта, обозначавшая подземные галереи, замысловатыми зигзагами охватывала все побережье плато. То там, то тут от нее отходили кривые полосы потоньше – „лисьи норы“. Одни вели к краям плато, к синим квадратам – амбразурам, другие – к синим кружочкам – дотам. Красными квадратами различной величины обозначались главные узлы системы укреплений. Одни из них – казармы для солдат, другие – склады боеприпасов, третьи – командные пункты полков и батальонов.
– Начнем отсюда, – указал генерал на самый крайний квадрат, – и пройдем до каземата главного управления. По пути завернем к двум – трем амбразурам и вот к этим дотам, – генерал показал на карте.
Под охраной отделения солдат спустились в тот каземат, где шла борьба с водой. Отсюда отходили в противоположных направлениях две темные галереи. В их глубине перемигивались красные точки фонарей, копошились темные фигуры военнопленных, сколачивавших настил из досок.
Трое вооруженных солдат, шедших впереди, останавливались возле каждого работающего и приказывали положить инструмент на пол и стоять „смирно“ до тех пор, пока пройдет генерал со свитой. Свет электрических фонариков в руках генеральской свиты вырывал из мрака то бледное лицо военнопленного, то, кусок потолка, то стены, обшитой досками. С потолка, состоявшего из наката бревен, падали тяжелые капли.
– Это самый сырой участок, – пояснил Тиба генералу. – Через год потребуется ремонт этой галереи. Если конечно, все будет благополучно…
– А что вы считаете неблагополучным? – вкрадчиво, спросил подполковник Кувахара.
– Я далек от политики, господин подполковник, – повернув к нему голову, ответил инженер‑капитан, – но я хорошо понимаю, что такое война и какие в ней бывают превратности.
– Что говорят военнопленные? – перебил его генерал.
– Я ведь не знаю китайского языка, господин командующий. А те из китайцев, которые хоть намного владеют японским, спрашивают меня только об одном: что будет с ними, когда закончатся здесь работы.
– И что же вы им отвечаете? – спросил генерал.
– Обычно призываю их добросовестно работать и высказываю предположение, что лучшие из них получат поощрение и будут отправлены на родину.
– Сейчас можете отвечать, что все будут отправлены на родину. – Эти слова генерал сказал мягко, почти задушевно.
– А почему вы, господин инженер‑капитан, не сообщаете командующему о том, что среди военнопленных существуют и другие разговоры? Или вам ничего о них не известно? – вмешался подполковник Кувахара. – Вы ведь часто беседуете с десятником Ли Фан‑гу, к которому благоволите.
Инженер Тиба ответил не сразу. С пристальным вниманием он осмотрел один из боковых опалубочных щитов, осветив его фонариком, потом сказал стоящему рядом оборванному китайцу, чтобы тот хорошенько закрепил доски, и только после этого повернулся к Кувахара и объяснил:
– Я здесь слышу гораздо больше разговоров, чем вам доносят, господин подполковник. Военнопленные – наши враги, и они вольны говорить все, что им вздумается, за это они и отбывают наказание.
– За вольные разговоры необходимо каждого расстреливать! – вскипел Кувахара.
– Нам тогда бы пришлось перестрелять всех, господин подполковник, – хладнокровно сказал Тиба. – Мы и так постреляли больше, чем следовало. Из‑за этого и оказались вынуждены затянуть работы. Осторожнее, господин командующий, здесь дренажная канава, ее еще не совсем заделали, – Он помог генералу перешагнуть через канаву и продолжал: – Что же касается десятника Ли Фан‑гу, господин подполковник, то, несмотря на все его прокоммунистические разговоры, о которых вы, по‑видимому, знаете, это один из самых добросовестных исполнителей моих поручений. А для нас это главное.
Впереди, справа, показалось мрачное углубление в толще стены. Тиба остановился возле и пояснил:
– Это та самая „лисья нора“, господин командующий, которую вы хотели осмотреть. Но она очень узка и с низким потолком – в ней едва можно разминуться двоим. Она ведет к одной из амбразур.
– Там тоже работают военнопленные? – спросил генерал.
– Нет, она уже полностью закончена. Там находятся два солдата. Они охраняют амбразуру, чтобы никто не мог ускользнуть через нее.
Оставив охрану в галерее, генерал со свитой стал протискиваться по „лисьей норе“. После нескольких поворотов они увидели забрезживший впереди дневной свет. Еще поворот – и все очутились в просторном каменном гроте. Через широкую амбразуру открывался вид на необозримый синий простор Тихого океана. Грот был довольно высокий, с несколькими нишами в стенах для ящиков с боеприпасами. Солдаты, сидевшие на карнизе амбразуры, вскочили по команде „смирно“.
– Здесь можно разместить три пушки, – объяснил Тиба, – одну действующую и две запасные. Запасные расчеты должны находиться в галерее. Вот здесь начинается тоннель, – показал он на деревянный щит в стене. – Через него сверху будут закатываться сюда пушки. Боеприпасы будут подаваться по норе из галереи.
– Отлично! – похвалил генерал. – Каков сектор обстрела?
– Сто два градуса.
– Сколько еще пушек из других амбразур простреливают этот сектор?
– Из амбразур – четыре, кроме того, восемь пушек – из дотов.
– Отлично, господин инженер‑капитан. Ну что ж, пойдемте дальше.
Побывав еще у одной амбразуры и внутри одного дота, свита очутилась в каземате главного управления – просторной помещении с бетонированными стенами, полом и потолкам. Здесь было человек десять худых и оборванных пленных. При свете аккумуляторной лампы они затирали цементным раствором мельчайшие трещины в стенах и потолке. По приказанию солдат охраны они сложили на пол инструмент и выстроились в ряд вдоль стены.
– Это самый нижний этаж, – объяснял инженер‑капитан. – Вверху еще два этажа, а над ними замаскированный колпак дота с четырьмя амбразурами. Колпак находится позади второй линии наземных траншей.
В тот момент, когда инженер Тиба, увлекшись, давал объяснения командующему, от стены, где стояли военнопленные, отошел маленький старичок с лицом, похожим на испеченное яблоко. Он откозырял офицерам и на ломаном японском языке спросил:
– Господин генерал, что будет с нами, когда закончатся работы?
– Вы будете отправлены в Китай, – пренебрежительно ответил командующий. – А почему вы спрашиваете об этом?
– У нас говорят, что нас всех скоро будут расстреливать, – простодушно сказал старичок. – Это, значит, неправда?
– Кто сказал вам об этом? – вкрадчиво спросил подполковник Кувахара.
– Все военнопленные говорят.
– Это провокация! – оборвал старика Кувахара.
– Спасибо за разъяснение, – старичок шагнул назад к стене.
Поднявшись на поверхность, генерал и подполковник Кувахара уселись в кузов вездехода, провожающие остались у входа в подземелье.
– Вы получите указания через три дня, – сказал генерал полковнику, начальнику строительства укрепрайона, и инженеру Тиба. – Я у вас буду здесь.
Вездеход тронулся.
– Сегодня же приступайте к подготовке операции „Нэмуро“, – сказал генерал подполковнику Кувахара. – Через три дня ни одного пленного не должно остаться на острове.
– Слушаюсь, господин командующий. Какой вариант прикажете использовать?
– Потопление.
– Хай! [Хай – (японск.) – слушаюсь, есть. ]
ДВА РЫБОЛОВА
Во второй роте десантных самоходных барж давно говорили, что если бы рядовой Комадзава Этиро имел возможность сам распоряжаться своим временем, то наверное бы всю жизнь просидел с удочкой на берегу реки. С тех пор как рота, сформированная из старых резервистов в Осака, прибыла на Тисима‑Ретто, [Тисима‑Ретто – японское название Курильских остров] Комадзава не провел, кажется, ни одной свободной минуты в казарме. Пока стояли на самом северном острове – Сюмусю, где нет речек, он обычно рыбачил на берегу бухты: удил бычков, навагу и корюшку, а с тех пор как роту перебросили на остров Минами, Комадзава переключился только на пресноводную рыбу – форель. Его уловы почти каждое воскресенье разнообразили скудное меню друзей‑солдат.
Вот и сегодня, в солнечное июльское утро, он неторопливо шагал знакомой тропинкой к речке, размахивая бамбуковой корзинкой и насвистывая веселую песенку. Была середина июля, стояли теплее погожие дни. Буйно шли в рост медвежья дудка, шеломайник, лопухи, гигантский дикий гречишник‑кислица, молодые побеги которого в это время особенно нежны и вкусны. Над морем и горами ярко‑голубым шатром опрокинулось небо, и воздух до того прозрачен, что ясно видны светло‑сиреневые каменные заструги даже самых дальних хребтов и вулканов.
Солдатом Комадзава владело радостное чувство приволья. Сейчас ему казался обновленным весь остров с его цепями горных хребтов, с хаосом лесистых отрогов, на вершинах которых сереют осыпи, с исполинскими конусами вулканов, с глубокими узкими долинами и ущельями, с зарослями кривой березы, стройной маньчжурской ели, кряжистой лиственницы, похожего на камыш курильского бамбука.
Знакомая тропа вывела рыболова из поселка, в долину. Вот и речка. Прозрачная и веселая, она с шумом бежит из долины Туманов, но здесь, вблизи морского берега, как бы испугавшись моря, становится тихой и медленно, словно робея, течет среди дремучих зарослей разнолесья и высоких буйных трав. Вот и любимое место Комадзава – небольшая площадка над обрывчиком. Чуть выше по течению видна рыбалка другого страстного рыболова – военного переводчика, подпоручика Хаттори. Почему‑то его сегодня нет, хотя он уже должен бы удить: ведь сегодня воскресенье, а в такие дни он обычно раньше Комадзава приходит на речку. Неужели он не придет сегодня? Комадзава любил поговорить с этим умным человеком.
Удобно примостившись, рыболов неторопливо привязывает корзину на длинный шпагат и опускает ее в воду, превратив в садок, потом так же неторопливо, как это умеют делать бывалые удильщики, разматывает леску. В баночке заготовлена нажива – мякоть ракушки‑гребешка, изрезанная на мелкие кусочки. Он выбирает самый крупный кусочек и бережно, аккуратно насаживает на крючок.
Но едва он забросил леску, как позади послышались шаги. Это, конечно, подпоручик Хаттори. Поздоровались.
Большое квадратное лицо Комадзава с лукаво сощуренными глазами широко растягивается в добродушной улыбке. Кряжистый и короткий, словно коряга, он поворачивается всем своим корпусом, провожая взглядом соседа‑удильщика, пока тот не усаживается на своем излюбленном месте.
– Как ловится?
– О, только что закинул! Как ваше здоровье, господин подпоручик?
– Спасибо, Комадзава‑сан, здоровье хорошее. Хаттори так же неторопливо, как перед этим Комадзава, усаживается на свое место. Давно уже повелось так, что два рыболова – рядовой Комадзава и подпоручик Хаттори – многие часы проводят вместе на берегу. Впервые они встретились здесь в прошлом году. Вскоре после того, как роту десантных барж перебросили сюда с острова Сюмусю. Сначала Комадзава держался замкнуто перед подпоручиком, как и всякий японский солдат перед офицером, но мало‑помалу они сблизились, и разговоры их делались все более откровенными.
Подпоручик Хаттори не был военным человеком – это можно было определить сразу же по его внешности: он не отличался военной выправкой. Офицеры штаба и особенно подполковник Кувахара, у которого Хаттори работал переводчиком, относились к нему высокомерно