— Констебль?
— Скажи ему, парень, — вмешался старший инспектор. — Пусть успокоится.
Шеферд пожал плечами и нядел очки.
— Хотел убедиться, одна ли она. Мэгги ушла на ночь к своей подружке… — Он вздохнул и переступил с ноги на ногу.
— Вы подумали, что Сейдж мог бы заниматься тем же самым с миссис Спенс?
— Он был у нее три раза. И я заподозрил ее в измене, хотя не имел ни малейших оснований. А вот заподозрил, и все. Конечно, гордиться тут нечем.
— Возможно ли, констебль, чтобы она стала его любовницей после столь короткого знакомства?
Шеферд взял стакан, увидел, что он пустой, и поставил обратно. На софе звякнула пружина — это пошевелился старший инспектор.
— Возможно, мистер Шеферд?
Очки констебля сверкнули огнем, когда он поднял голову и встретился взглядом с Линли.
— На такой вопрос трудно ответить. Особенно если любишь женщину. Согласны?
В этих словах была правда, Линли не мог ее не признать. Больше правды, чем он думал. Люди все время разглагольствуют о добродетели доверия. А многие ли из них действительно живут доверием, без сомнений, которые селятся подобно беспокойным цыганам где-то на краю их сознания.
— Насколько я понял, когда вы приехали, Сейдж уже ушел? — спросил он.
— Да. Она сказала, что он ушел в девять.
— Что она делала?
— Лежала в постели.
— Ей было плохо?
— Да.
— Но она вас впустила?
— Я стучал. Она не отвечала. И я вошел.
— Дверь была не заперта?
— У меня есть ключи. — Он заметил, как Сент-Джеймс быстро взглянул в сторону Линли, и добавил: — Она мне их не давала. Я получил их от Та-унли-Янга. Ключи от коттеджа, Коутс-Холла, всех построек. Он там хозяин. Она просто присматривает за территорией.
— Ей известно, что у вас есть ключи?
|
|
— Да.
— В качестве меры предосторожности?
— По-видимому.
— Вы часто ими пользуетесь? Во время вашего вечернего объезда?
— Как правило, нет.
Линли увидел, что Сент-Джеймс задумчиво смотрит на констебля, сдвинув брови и выставив вперед подбородок.
— Немного рискованно было, согласитесь, входить вот так ночью к ней в коттедж. А вдруг вы застали бы ее в постели с мистером Сейджем?
У Шеферда напряглись скулы, но он искренне ответил:
— Тогда бы я сам его убил.
Глава 8
Первые четверть часа Дебора провела в церкви Св. Иоанна Крестителя. Она прошла по центральному проходу к алтарю, проводя пальцем в перчатке по завиткам, украшавшим каждую скамью. По другую сторону кафедры одна из них была сделана в виде ложи и отделена от остального пространства воротами из колонн в виде ячменных леденцов, на каждой колонне, на маленькой бронзовой табличке виднелись почерневшие буквы «Таунли-Янг». Дебора подняла щеколду и вошла внутрь, удивляясь, что есть люди, которые поддерживают неприятный стародавний обычай отгораживаться от тех, кого считают ниже себя по социальному положению.
Она села на узкую скамью и огляделась. Воздух здесь был спертым и холодным, изо рта шел пар, когда она выдохнула, он превратился в белый шар, а потом рассыпался будто облачко на ветру. Рядом, на колонне висела доска с гимнами, которые пели во время предыдущей службы. Номер 388 был верхним, и она почему-то открыла лежащий на скамье молитвенник и прочла:
Христе Господи, ты, что в сердце своем несешь
Тяжесть нашего стыда и греха,
И теперь с высоты снисходишь, чтобы разделить
|
|
Битвы наши и страхи внутри нас.
После чего ее взгляд упал на
Что мы можем заботиться, как и ты,
Об убогих и хромых, о глухих и слепых
И своей волей делить, как и ты,
Все горести людские.
К горлу подступил ком.
Она уставилась на эти слова, будто они были написаны как раз для нее. Что было не так. Что было не так.
Она захлопнула книгу. Слева от кафедры на металлическом стержне висел флаг, она рассмотрела и его. На вылинявшем синем поле было вышито желтыми буквами «Уинсло». Под ним нашиты буквы «Церковь Св. Иоанна Крестителя», из некоторых букв торчали пучки ниток, словно снег на колокольне или на циферблате. Ей стало любопытно, в каких случаях вывешивают этот флаг, видел ли он когда-нибудь свет дня, сколько ему лет, кто его сделал и зачем Ей представилась пожилая прихожанка, придумавшая рисунок, работавшая иглой во славу Божию, делая приношение месту Его поклонения Долго ли она трудилась? Какие нитки она взяла для букв? Помогал ли ей кто-нибудь? Знал ли кто-нибудь об этом? Хранит ли кто-то из прихожан историю этой церкви?
Такие вот игры, подумала Дебора. Какими усилиями она держала свой рассудок? Насколько важно ей было ощутить покой, который приносило посещение церкви и общение с Богом.
Она пришла сюда не ради этого. Она пришла, потому что прогулка в конце дня по Клитероской дороге вместе с мужем и его ближайшим другом, ее бывшим любовником, отцом ее ребенка, которого она могла бы родить — и никогда бы не родила, — показалась ей лучшим способом избежать ощущения, что ее предали.
Притащился в Ланкашир под ложным предлогом, подумала она про себя, усмехнувшись, она, которая и была в конечном счете предательницей.
|
|
Она обнаружила пачку бумаг по усыновлению, спрятанных между его пижамой и носками, и ощутила негодование при мысли о его обмане и вторжении в их время, удаленное от реальной лондонской жизни. Когда она швырнула бумаги на комод, муж пробормотал, что он хотел поговорить об этом. Ему, видите ли, показалось, что они тут выяснят все свои проблемы.
А что, собственно, выяснять. Говорить об этом все равно что начинать спор, который кружится подобно циклону, набирает скорость и энергию от недоразумений, несет разрушение от слов, которые швыряют в гневе и стремлении оправдаться. Семья — это не кровь, говорил он весьма разумно, так как Господь свидетель, что Саймон Алкурт-Сент-Джеймс был человеком науки, школяром и воплощением рассудительности. Семья — это люди, Дебора. Люди, соединенные между собой независимо от времени, условий и опыта. Мы образуем наши связи, отдавая и принимая эмоции, все сильней чувствуя потребности другого, поддерживая друг друга. Привязанность ребенка к родителям не связана с тем, кто произвел его на свет. Она приходит оттого, что он живет день за днем с ними, они его кормят, направляют, оттого, что рядом с ним есть кто-то — кто-то, совместимый с ним, — кому он может доверять. Ты знаешь это. Знаешь.
Не так, все не так, хотелось ей сказать, она уже чувствовала набегающие на глаза слезы, которые ненавидела, потому что они ограничивали ее способность говорить.
Тогда что же? Скажи мне. Помоги мне понять. Мой… он не будет… твой. Он не будет наш. Неужели ты не можешь это понять?
Он смотрел на нее молча несколько мгновений, не для того, чтобы наказать отстранением, как она когда-то истолковала его молчание, а для того, чтобы обдумать все и решить проблему. В процессе предпринятых действий он будет учитывать ее рекомендации, если ей хочется, чтобы он тоже рыдал, подтверждая тем самым, что понимает ее скорбь.
Поскольку он никогда бы такого не сделал, она не могла сказать ему то последнее, невыразимое. Она не говорила это даже себе. Ей не хотелось чувствовать горе, которое сопровождало бы ее слова. И она боролась против них, когда они вторгались в ее сознание, прогоняла, восставая против самых сильных его сторон: он никогда не сдавался под натиском обстоятельств, принимал жизнь такой, какая она есть, и подчинял своей воле.
Тебе совершенно все равно, вот что она ему скажет. Это для тебя ничего не значит. Ты не хочешь меня понять.
Как удобен такой аргумент-циклон.
Утром она ушла на прогулку, чтобы избежать стычек. На вересковой пустоши, где ветер хлестал лицо, спотыкаясь о неровности почвы, увертываясь от случайных колючек утесника и топча побуревший от холода вереск, она забыла почти обо всем, кроме самой ходьбы.
Но тихая церковь не давала ей возможности отвлечься. Она могла разглядывать памятные надписи, наблюдать, как в меркнущем свете дня темнеют краски за окнами, читать бронзовые Десять Заповедей, образовавших заалтарный экран, и решать, сколько из них она уже нарушила. Она могла провести ногой по покоробившемуся от старости полу возле скамьи Таунли-Янгов и пересчитать дыры от моли, испещрившие красный покров на кафедре. Она могла любоваться старинным потолком с подбалочниками, искусной резьбой на деревянном распятии и балдахине. Могла слушать колокола. Но не могла заглушить в себе голос совести, который говорил правду и заставлял к ней прислушиваться.
Заполнение этих анкет будет означать, что я сдалась. Что признала свое поражение. Что я не женщина, а не поймешь кто. Что моя боль станет привычной, но никогда не пройдет. И это несправедливо. Я хочу одну вещь… только одну, такую простую и недостижимую вещь.
Дебора встала и распахнула настежь дверцы привилегированной скамьи. И тут на память пришли слова Саймона:
Ты наказываешь себя, Дебора? Неужели твоя совесть говорит, что ты грешница и что единственное искупление заключается в замене одной жизни другой, которую ты сама создала? Поэтому ты так поступаешь? Считаешь, что ты в долгу передо мной?
Возможно, отчасти. Потому что он был само прощение. Если бы он хоть иногда сердился, обвиняя ее в создавшейся ситуации, ей, возможно, было бы легче. Но он лишь искал выход, охваченный тревогой о ее здоровье, и именно поэтому ее мучила совесть.
Она вернулась к северным вратам церкви. Вышла наружу. Зябко поежилась от усилившегося холода и заправила шарф под воротник пальто. На другой стороне улицы возле дома констебля все еще стояли две машины. На крыльце горел свет. Но за окном не было заметно никакого движения.
Дебора повернулась и вошла на церковный двор. Он был бугристый, как все пустоши, опутан по краям ежевикой и куманикой, вокруг одного надгробия густо рос красный кизил Наверху надгробия стоял ангел со склоненной головой и протянутыми руками, словно собирался броситься в гущу красных стеблей.
Для поддержания могил делалось немного. Мистер Сейдж умер месяц назад, однако отсутствие заботы к непосредственному окружению храма вело свою хронологию из более ранних времен. Дорожка заросла травой. Могилы покрылись мертвыми почерневшими листьями. Забрызганные грязью камни позеленели от лишайника.
Лишь одна могила, словно молчаливый укор всем остальным, была ухоженной и безукоризненно чистой Жесткая трава подстрижена. На камне ни пятнышка. Дебора решила взглянуть на нее поближе.
«Энн Элис Шеферд» гласила надпись на камне. Женщина умерла в двадцать семь лет. Она была при жизни чьей-то «дорогой женой» и, судя по состоянию ее могилы, осталась дорогой и после смерти.
Глаза Деборы уловили какой-то свет. Он показался ей таким же неуместным, как красный кизил в хроматическом единстве кладбища, и она нагнулась, чтобы рассмотреть основание могильного камня, где два ярко-розовых сцепленных овала светились в гнезде из чего-то серого. При ее первом рассмотрении серый цвет, казалось, вытекал из мраморной доски, словно камень рассыпался в пыль. Но при более внимательном рассмотрении было видно, что это маленькая кучка пепла, с крохотным гладким камешком посередине. На нем-то и были нарисованы переплетенные овалы, которые привлекли внимание Деборы — два неоново-розовых кольца, прекрасно выполненные, оба одинакового размера.
Ей показалось странным такое подношение умершей. Зима требовала венков из падуба и довольствовалась можжевельником В крайнем случае она принимала ужасные пластиковые цветы в пластиковых ящиках, внутри которых накапливалась мучнистая роса. Но вот пепел и маленький камень да еще, как она теперь увидела, четыре куска дерева, держащие камень на месте?
Она дотронулась пальцем до камня. Он оказался гладким как стекло. И абсолютно плоским. Его положили на землю прямо в середину надгробия, но лежал он среди пепла будто послание живым, а не нежная память об умершей.
Два переплетенных кольца. Осторожно, чтобы не рассыпать пепел, в котором лежал камень, Дебора подняла его. По размеру и весу он был не больше монеты в один фунт. Она сняла перчатку и ощутила холод камня — он лежал в ее ладони как лужица воды.
Несмотря на свой странный цвет, кольца напомнили ей обручальные, те, какие можно увидеть выгравированные на золоте или тисненные на приглашениях. Как и их бумажные двойники, эти тоже представляли собой правильные круги, о которых любят рассуждать священники, совершенные круги союза и единства, которые должен воплощать в себе крепкий брак. «Союз тел, душ и умов, — сказал священник на их с Саймоном свадьбе больше двух лет назад. — Стоящая перед нами пара отныне станет таковой».
Но так ни у кого не получалось, насколько могла судить Дебора. Была любовь, а с ней росло и доверие. Была интимная близость, а с ней пришло и тепло уверенности. Была страсть, а с ней приходили и мгновения радости. Но если два сердца могут биться в унисон, а два ума думают одинаково, то такой интеграции не произошло между ней и Саймоном. Если же такое бывало, триумф совершенства оказывался слишком призрачным.
Да, любовь между ними была. Большая, всепоглощающая. Дебора уже не мыслила без нее жизни. В чем она не была уверена — хватит ли их любви, чтобы прорваться сквозь страхи, достичь понимания.
Сжала камень с его ярко нарисованными розовыми кольцами. Она сохранит его как талисман. Он, как фетиш, будет служить тому, что должно создавать единство в браке.
— На сей раз ты все испортил. Ты понимаешь это или нет? Они намерены провести повторное расследование этой смерти, и их ни один дьявол не остановит. Ясно тебе?
Колин отнес на кухню стакан для виски. Поставил прямо под кран. Хотя в раковине не было другой посуды, не накопилась она и на кухонном или обеденном столе, он выдавил моющую жидкость в стакан и пустил струю, пока не полезли мыльные пузыри. Они скользили через край и бежали вниз. Вода стала похожей на пивную пену.
— Теперь твоя карьера висит на волоске. Об этом узнают все, от констебля Нита, гоняющего мальчишек из Борстола, до управления в Хаттон-Престоне. Ты это понимаешь, а? На тебе пятно, Кол, и если в управлении появится вакансия, едва ли про него забудут.
Колин размотал с основания крана полосатую посудную тряпочку и поднес к стакану с такой точностью, с какой чистил свои ружья. Он скомкал ее, потер стакан изнутри и тщательно провел ею по краю. Странно, но он до сих пор скучал по Энни в самые неожиданные моменты, вроде этого. Он всегда приходил без предупреждения — быстрый прилив горя и желания, который поднимался от его чресел и заканчивался в области сердца — и всегда начинался с чего-то настолько обычного, что он никогда не задумывался, насколько коварным было предшествующее этому действие. Он всегда оказывался беззащитным.
Он заморгал. Задрожали руки. Он еще ожесточенней принялся тереть стакан.
— Думаешь, парень, я смогу тебе помочь, а? — продолжал отец. — Один раз я уже вмешался…
— Потому что тебе захотелось вмешаться. Я тогда не нуждался в твоей помощи, па.
— Ты совсем спятил? У тебя крыша поехала? Что она с тобой сделала? В шорах тебя держит, что ли? Скоро будешь пускать слюни и ходить в расстегнутых штанах.
Колин сполоснул стакан, тщательно вытер и поставил рядом с тостером, который, как он только сейчас заметил, был покрыт пылью и обсыпан крошками. Наконец он взглянул на отца.
Старший инспектор стоял в дверях в своей привычной позиции, блокируя выход. Чтобы избежать дальнейшего разговора, Колину пришлось бы протиснуться мимо него и найти себе занятие в кладовке рядом с кухней или что-то затеять в гараже. Впрочем, отец в любом случае потащится за ним. Он весь бурлит и дымится, и ему требуется выпустить пар.
— О чем ты думаешь, дьявол побери? — рычал отец. — Ты вообще хоть о чем-нибудь думаешь в своей жизни, бога-гроба-душу-мать?
— Мы уже это проходили. Произошел несчастный случай. Я сообщил Хокинсу. Выполнил все, что полагается по процедуре.
— Черта с два ты выполнил! На твоих руках был труп с изжеванным в клочья языком, с избитым, как у свиньи, телом. Вся площадка вокруг утрамбована, словно он боролся с дьяволом. И ты называешь это несчастным случаем? И об этом сообщил своему вышестоящему начальнику? Иисусе милостивый, не понимаю, как они тебя до сих пор еще терпят.
Колин скрестил на груди руки, навалился на кухонный стол и медленно выдохнул воздух. Потом облек свой ответ в слова.
— Ты не давал им этого шанса, па. Впрочем, не только им, но и мне тоже.
Отец побагровел
— Господи Боже! Шанс? Это не игра. Это жизнь и смерть. По-прежнему жизнь и смерть. Только на этот раз, парень, выпутывайся сам. — Он принялся расправлять рукава, которые закатал, когда они вернулись с прогулки, а потом застегнул их. Справа на стене висели часы, принадлежавшие Энни, — кошка мотала черным хвостом-маятником и водила глазами. Пора было уезжать. К ждавшей его «сладкой красотке». Колину оставалось лишь немного потерпеть.
— При невыясненных обстоятельствах вызывают сотрудников криминального отдела. Тебе это известно, парень?
— У меня они были.
— Только их чертов фотограф!
— Приезжала следственная бригада. Они видели то, что видел я. Ничто не указывало на то, что там был кто-то еще, кроме мистера Сейджа. Никаких следов на снегу, кроме его следов. Никто из свидетелей не видел в тот вечер на общинной тропе кого-то постороннего. Площадка же была так утоптана потому, что он бился в конвульсиях. Тут не требуются никакие эксперты, чтобы это определить.
Отец сжал кулаки. Поднял руки, но тут же опустил.
— Двадцать лет назад ты отличался ослиным упрямством. И тупостью. Таким и остался.
Колин пожал плечами.
— Сейчас у тебя нет выбора. Ты это знаешь, не так ли? Вся поганая деревня шушукается об этой мокрозадой сучке, по которой ты сходишь с ума.
Теперь и Колин стиснул кулаки, но тут же заставил себя их разжать.
— Ладно, па. Поезжай, тебе пора. Насколько мне помнится, сегодня тебя ждет твоя собственная сучка…
— Эй, парень, ты еще не вышел из того возраста, когда надирают задницу.
— Верно. Но на этот раз ты, возможно, не справишься.
— После всего, что я делал…
— Тебе не нужно было ничего делать. Я не просил тебя приезжать сюда. Не просил ходить за мной как собака, почуявшая лису. Я все держал под контролем.
Отец презрительно кивнул.
— Упрямый, тупой да еще слепой. — Он покинул кухню и направился к входной двери, взял куртку и сунул ногу в один сапог. — Тебе еще повезло, что они приехали.
— Они мне не нужны. Она ничего не сделала.
— Кроме того, что отравила викария.
— Случайно, па.
Отец обул второй сапог и выпрямился.
— Сын, тебе надо молиться. Над тобой сгущаются тучи. В деревне. В Клитеро. По всей дороге до Хаттон-Престона. Дай бог, чтобы сотрудники Ярда не унюхали что-нибудь в постели твоей подружки.
Он выудил из кармана кожаные перчатки и стал их натягивать. Молчал до тех пор, пока не водрузил на голову форменную фуражку. Потом пристально взглянул на сына:
— Ты был со мной откровенным? Ничего не скрыл а?
— Па…
— Ведь если ты что-то скрыл ради нее, ты пропал. Ты в мешке. Это статья. Пойми!
Колин понимал беспокойство отца из-за нависшей над сыном угрозы, если сокрытие каких-то обстоятельств приведет к повторному следствию, но отец также не мог смириться с тем, что Колина никогда не интересовала карьера, что он не стремился к более высокому званию. В свои тридцать четыре года он по-прежнему оставался деревенским констеблем, и отец подозревал, что это неспроста. «Мне это нравится» звучало неубедительно, так же как «Я люблю деревенскую жизнь». Несколько лет назад старший инспектор еще мог бы купиться на отговорку «Я не могу оставить свою Энни», но теперь он приходил в ярость, если Колин заговаривал об Энни, в то время как у него была Джульет Спенс.
И вот теперь мог разразиться страшный скандал, если выяснится, что его сын помог скрыть преступление. Он было успокоился, когда жюри присяжных вынесло свой вердикт. А нынче ему снова предстоит с ужасом ждать, пока Скотленд-Ярд не закончит расследование и не подтвердит, что преступления не было.
— Колин, — снова спросил отец. — Ты был откровенен со мной, да? Ничего не скрыл?
Колин посмотрел отцу прямо в глаза.
— Я ничего не скрыл, — сказал он.
Лишь затворив за отцом дверь, Колин почувствовал, что его ноги слабеют. Он схватился за дверную ручку и прижался лбом к дереву.
Повода для озабоченности не было. Никто и не должен об этом знать. Ему и самому не приходило это в голову, пока парень из Скотленд-Ярда не задал ему вопрос о Джульет и пистолете.
Он явился для разговора с ней, получив три разгневанных телефонных звонка от напуганных родителей, чьи сыновья набедокурили на территории Коутс-Холла. Она жила в Холле в коттедже смотрителя тогда уже больше года — высокая, угловатая женщина, замкнутая, зарабатывавшая на жизнь выращиванием трав и составлением лекарственных сборов; она неустанно ходила по полям вместе с дочкой, редко появлялась в деревне. Продукты покупала в Клитеро, садовые принадлежности в Бернли. Травы продавала в Лейнсшоубрид-же. Иногда возила дочь на экскурсии, но выбирала всегда необычные места, к примеру, Музей текстиля Льюиса, а не Ланкастерский замок, или коллекцию кукольных домиков, а не морские аттракционы в Блэкпуле. Правда, об этом он узнал позже.
Поначалу, когда он трясся в своем «лендровере» по разбитой дороге, он думал лишь об идиотизме этой женщины, выстрелившей в темноту в трех мальчишек, которые кричали на краю леса, подражая различным зверям. Да еще из дробовика. Что угодно могло случиться.
В тот день солнце струилось сквозь дубовую рощу. Деревья уже покрывались зеленым бисером. Зима уходила, начиналась весна. Он ехал по этой чертовой дороге, которую Таунли-Янг отказывались ремонтировать уже с десяток лет, когда в открытое окошко до него долетел резкий аромат срезанной лаванды, а вместе с ним одно из пронзительных воспоминаний об Энни. Оно было таким слепящим, таким реальным, что он ударил по тормозам, почти ожидая, что она выбежит к нему из лесной чащи, там, где больше ста лет назад густо росла лаванда, когда Коутс-Холл был подготовлен к приезду жениха, который так и не прибыл.
Они бывали тут тысячи раз, он и Энни, и она обычно рвала лаванду, когда шла по дороге, наполняя воздух запахом цветов и листвы, собирая почки, чтобы дома положить их в сашетки к шерстяным вещам и в белье. Он вспоминал эти сашетки, неуклюжие тюлевые мешочки, завязанные розовой ленточкой с бахромой. Они рассыпались через неделю. Ему потом приходилось извлекать из своих носков кусочки лаванды, стряхивать их с рубашек. Но, несмотря на его протесты, мол, ладно тебе, какая от них польза, она все равно запихивала их во все уголки дома, даже в его ботинки, приговаривая, что это от моли.
Когда она умерла, он выбросил их, в безуспешной попытке избавить дом от нее. Он смел ее лекарства с приставного столика, снял ее одежду с вешалок и запихнул ее туфли в мешок для мусора, отнес ее духи в конец сада и разбил молотком, словно мог таким образом уничтожить свою ярость. Добрался он и до ее сашеток.
Однако запах лаванды всегда возвращал ее к нему. Даже хуже, чем по ночам, когда его сны позволяли ему увидеть Энни, вспомнить и тосковать по ней, такой, какой она когда-то была. Днем же, преследуя его одним лишь запахом, она оставалась недосягаемой, как шепот, уносящийся вместе с ветром.
Он думал Энни, Энни и глядел на дорогу, вцепившись руками в руль.
Так что он не сразу увидел Джульет Спенс, и у нее таким образом с первых же минут появилось перед ним преимущество, которое, как ему порой казалось, она сохраняла и по сей день.
— Что с вами, констебль? — спросила она, и он резко повернулся к открытому окошку и увидел, как она вышла из леса с корзинкой в руках и с испачканными грязью коленками.
Его нисколько не удивило, что миссис Спенс знала, кто он такой Деревня была маленькая. Она, вероятно, видела его и прежде, хотя знакомы они не были. Кроме того, Таунли-Янг мог ей сказать, что он периодически наведывается в Холл, когда объезжает вечером свой участок. Возможно, она видела его иногда из окна своего дома, в то время как он грохотал по внутреннему двору особняка, освещая фонариком его заколоченные окна, проверяя каждый камень этих руин, желая убедиться, что он не узурпирован человеком.
Он оставил ее вопрос без ответа и вылез из «ровера».
— Миссис Спенс, верно? — спросил он в свою очередь, зная заранее ответ.
— Да.
— Вы подтверждаете тот факт, что прошлой ночью выстрелили из ружья в сторону троих двенадцатилетних мальчишек? В сторону детей, миссис Спенс?
В ее корзинке лежала странная смесь зеленых листьев, веточек и корней, вместе с совком и секаторами. Она сняла с кончика совка ком земли и вытерла пальцы о джинсы Руки у нее были большими и грязными. Ногти короткими и неровными. Похожими на мужские.
— Заходите в коттедж, мистер Шеферд, — пригласила она.
Резко повернувшись, она снова скрылась в лесу, предоставив ему прыгать по колдобинам еще полмили. Когда он захрустел шинами по гравию внутреннего двора и остановился в тени Холла, она уже успела положить корзинку, счистила грязь с джинсов, вымыв руки настолько тщательно, что кожа была словно содранная, и поставила на плиту чайник
Входная дверь была распахнута настежь, и, когда он поставил ногу на единственную ступеньку крыльца, она крикнула:
— Я на кухне, констебль. Заходите.
Чай, промелькнуло в его голове. Все вопросы и ответы контролируются ритуалом наливания кипятка, добавления сахара и молока, вытряхивания печенья на щербатую тарелку с цветочками. Разумно.
Однако вместо того, чтобы заварить чай, она медленно налила кипяток в большую металлическую кастрюлю, в которой стояли стеклянные баночки с какой-то жидкостью. Она поставила на огонь и кастрюлю.
— Все должно быть стерильным, — произнесла она. — Люди часто умирают по чьей-то глупости, если кто-то консервирует продукты, не стерилизуя их.
Он окинул взглядом кухню и попытался заглянуть в находившуюся за ней кладовку. Время года показалось ему совсем не подходящим для ее намерений.
— Что же вы консервируете?
— Я могла бы спросить то же самое у вас.
Она подошла к шкафу и достала из него два стакана и графин, из которого налила жидкость, по цвету нечто среднее между глиной и янтарем. Она была мутной, и когда женщина поставила перед ним стакан, он уже сел за стол, не спрашивая разрешения, в намерении утвердить здесь свой авторитет, он поднял его и подозрительно принюхался. Чем пахнет? Корой? Старым сыром?
Она засмеялась и сделала большой глоток из своего стакана. Потом поставила графин на стол, села напротив Колина и обхватила свой стакан обеими руками.
— Не бойтесь, — сказала она. — Это сделано из одуванчика с бузиной. Я пью каждый день.
— Для чего?
— Для очистки организма. — Она улыбнулась и выпила еще.
Он поднял стакан. Она смотрела. Не на его руки, которые он поднял, не на рот, когда он пил, а в его глаза. Вот что поразило его, когда он вспоминал их первую встречу: как она смотрела ему в глаза. Было любопытно, и он собирал свои беглые впечатления о ней: никакой косметики; седеющие волосы, но кожа свежая и молодая, почти без морщинок, так что она не была намного старше его. От нее исходил едва уловимый запах пота и земли, над глазом виднелась капелька грязи, похожая на родинку; рубашка на ней была мужская, большого размера, обмахрившаяся на вороте и обшлагах; верхние пуговицы не застегнуты, и он увидел начало ее ложбинки между грудями; запястья крепкие; плечи широкие. Он подумал, что у них один размер одежды.
— Вот как это бывает, — спокойно сказала она. У нее были темные глаза с такими большими зрачками, что глаза казались черными. — Поначалу это страх перед чем-то, что больше тебя, тем, что ты не можешь контролировать, и понимаешь не до конца — это лежит внутри твоего тела и живет по своим собственным законам. Потом приходит страх, что какая-то проклятая болезнь ворвалась в ее жизнь и в твою и сделала невесть что из обеих. Затем наступает паника, потому что никто не может дать никаких ответов, которым можно доверять, и все отвечают по-разному. Потом становится жалко себя, потому что ты оседлан ею и ее болезнью, тогда как тебе хотелось — очень хотелось, и ты клялся, что будешь любить — иметь жену и семью, словом, нормальную жизнь. А вместо нормальной семьи весь этот ужас, твой дом стал для тебя ловушкой — все эти неприглядные картины, запахи, звуки приближающейся смерти. Однако, как ни странно, в конце все становится тканью твоего бытия, нормой семейной жизни. Ты привыкаешь к кризисам и моментам облегчения. Свыкаешься с мрачноватыми реалиями рвоты, клизм, утки и мочи. Сознаешь, насколько ты важен для нее. Ты становишься ее якорем, спасителем, здравым рассудком. И твои собственные нужды отходят на второй план — неважные, эгоистические, даже неприличные — в свете той роли, какую ты играешь для нее. Так что, когда все кончается и ее уже нет, ты не ощущаешь себя освободившимся, как это представляют себе окружающие. Вместо этого на тебя нападает нечто вроде безумия. Все тебе говорят, что, мол, это благословение, что Бог наконец-то прибрал ее к себе. Но ты знаешь, что Бог тут ни при чем. В твоей жизни просто осталась зияющая рана, дыра в том месте, которое занимала она, ее потребность в тебе, то, как она заполняла твои дни.