Через несколько дней мы рассчитываем освободиться от своего денежного обязательства перед Вами; другое же обязательство — обязательство благодарности и признательности мы хотели бы сохранить навсегда.
Сердечный привет милой, чудесной Сфинкс, и поверьте мне, дорогой Эрнест, Ваш искренний и признательный друг
Оскар Уайльд
Чек получен.
131. Констанс Уайльд{139}
[? 5 апреля 1895 г.]
Дорогая Констанс, не позволяй никому, кроме слуг, заходить сегодня в мою спальню или гостиную. Не принимай никого, кроме своих друзей.
Оскар
132. Редактору «Ивнинг ньюз»{140}
Гостиница «Холборн Виадук»
5 апреля 1895 г.
У меня не было бы никакой возможности доказать мою правоту на суде, не привлекая лорда Альфреда Дугласа в качестве свидетеля против своего отца.
Лорд Альфред Дуглас стремился выступить свидетелем, но я не хотел позволить ему сделать это.
Чтобы не ставить его в столь неловкое положение, я решил закончить это дело и принять на свои собственные плечи позор и бесчестье, которые могли бы стать следствием моего привлечения к суду лорда Куинсберри.
Оскар Уайльд
133. Лорду Альфреду Дугласу{141}
[Гостиница «Кэдоган»]
[5 апреля 1895 г.]
Мой дорогой Бози, сегодня я буду ночевать в полицейском участке на Боу-стрит: мне сказали, что освобождение под залог невозможно. Попроси Перси, Джорджа Александера и Уоллера из «Хеймаркета» похлопотать о поручительстве.
Отправь также, пожалуйста, телеграмму Хамфризу с просьбой представлять мои интересы в суде на Боу-стрит. Телеграфируй по адресу: Норфолк-сквер, 41.
И приходи повидаться со мною. Всегда твой
Оскар
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
РЕДИНГ 1895–1897
Описание
6 апреля 1895 года Уайльду было предъявлено в полицейском суде на Боу-стрит обвинение в совершении правонарушений, подпадающих под действие одиннадцатого раздела закона об изменении норм уголовного права от 1885 года. Полицейский судья сэр Джон Бридж отказал в освобождении под залог и вплоть до первого процесса над ним, начавшегося 26 апреля в центральном уголовном суде под председательством судьи Чарльза, Уайльд находился в заключении в тюрьме Холлоуэй. 1 мая присяжные разошлись во мнениях, и был назначен суд в новом составе. 7 мая Уайльд был выпущен из тюрьмы под залог, и 20 мая начался второй процесс над ним, проходивший в центральном уголовном суде под председательством судьи Уиллса. 25 мая Уайльд был признан виновным и приговорен к двум годам тюремного заключения с каторжными работами. Первые полгода своего срока он отбывал в Пентонвилльской и Уондсвортской тюрьмах, остальное время — в Рединге.
134. Аде и Эрнесту Леверсон{142}
Тюрьма Холлоуэй
9 апреля 1895 г.
Дорогие Сфинкс и Эрнест, пишу Вам из тюрьмы, где дошли до меня Ваши добрые слова; они утешили меня, хотя и вызвали у меня, в моем одиночестве, слезы. По-настоящему-то я здесь не одинок. Рядом со мной всегда стоит некто стройный и золотоволосый, как ангел. Его присутствие погружает меня в тень. Он движется в мрачном сумраке, словно белый цветок.
С каким грохотом это обрушилось! Зачем пророчила Сивилла хороший исход? Я думал только о том, чтобы защитить его от отца; ни о чем другом я не помышлял, а теперь…
Не могу больше писать. Как сердечно, участливо и нежно Вы с Эрнестом относитесь ко мне.
Оскар
135. Мору Эйди и Роберту Россу{143}
Тюрьма Холлоуэй
9 апреля 1895 г.
Дорогие Мор и Бобби, передайте, пожалуйста, Сфинкс, Эрнесту Леверсону, миссис Бернард Бир (Марилебон-роуд, Черч-коттедж), как глубоко я тронут их любовью и добротой.
Сообщите комитету клуба «Нью трэвеллерз», а также клуба «Альбемарл», что я отказываюсь от своего членства (Пикадилли и Довер-стрит).
Бози — такое чудо. Он занимает все мои мысли. Я виделся с ним вчера.
Тут ко мне по-своему добры, но у меня нет книг, нет сигарет, и я очень плохо сплю. Всегда Ваш
Оскар
Прошу Бобби пойти на Тайт-стрит и взять из спальни отпечатанную на машинке руко
убрать рекламу
пись, часть моей трагедии в белых стихах, а также черную книжку с La Sainte Courtisane[19].
136. P. X. Шерарду{144}
Тюрьма Холлоуэй
13 апреля 1895 г.
Дорогой мой Роберт, не могу передать тебе, как ободрили и утешили меня твои письма в том ужасном, жутком положении, в какое я поставлен, и как радует меня, что Сара, Гонкур и другие люди искусства сочувствуют мне! Ради Бога, заверь Луиса, Стюарта Меррилла, Мореа и всех прочих, что я тронут, невыразимо тронут. Посылаю тебе телеграмму с вопросом: как ты думаешь, не купит ли у меня Сара «Саломею»? Меня так донимают кредиторы, что я не знаю, к кому и обратиться. Я, разумеется, расплачусь с ней, когда все уладится, но, может быть, она могла бы сделать это, если бы ты упомянул ей о том, как нуждаюсь я в 10 000 франков (400 фунтов). С глубочайшей любовью и признательностью
Оскар
137. Р. X. Шерарду{145}
Тюрьма Холлоуэй
16 апреля 1895 г.
Дорогой Роберт, мой добрый, отважный, безрассудный друг! Очень обрадовался твоему письму с его изумительными новостями. Что до меня, то я болен — страдаю апатией. Мало-помалу из меня уходит жизнь. И ничто, кроме ежедневных визитов Альфреда Дугласа, не возвращает меня к жизни, но даже его я вижу в унизительных и трагических обстоятельствах.
Не дерись на дуэлях чаще, чем шесть раз в неделю! На Сару, наверное, надежды нет, но твоя рыцарская дружба — твоя благородная, рыцарская дружба — дороже всех денег на свете. Всегда твой
Оскар
138. Аде Леверсон{146}
Тюрьма Холлоуэй
23 апреля 1895 г.
Мой дорогой Сфинкс, только что получил чудесную записку от Вас и чудесную записку от Эрнеста. Как добры ко мне Вы оба!
Уилли пишет мне самые чудовищные письма. Я вынужден был попросить его перестать делать это.
Сегодня Бози придет ко мне рано. Мой адвокат, кажется, хочет, чтобы дело было рассмотрено безотлагательно. Я этого не хочу, Бози — тоже. Отпустят или не отпустят меня под залог, нам, по-моему, лучше подождать.
[Приписано позже.]
Повидался с адвокатом и с Бози. Не знаю, что делать. Из меня, похоже, ушла моя жизнь. Я чувствую себя попавшимся в ужасную сеть. Не знаю, где искать выход. Меня поддерживает сознание, что он думает обо мне. Этим заполнены мои мысли. Всегда Ваш
Оскар
139. Аде Леверсон{147}
Тюрьма Холлоуэй
6 мая 1895 г.
Мой дорогой Сфинкс, сегодня не пришло ни строчки от Fleur-de-Lys[20]. Наверное, он в Руане. Я чувствую себя таким несчастным, когда не получаю от него вестей, и сегодня я в унынии, тюрьма мне осточертела.
Читаю Ваши книги, но мне хочется быть на воле, с людьми, которых я люблю. Дни тянутся бесконечно.
Ваша с Эрнестом доброта скрашивает мне жизнь. Я все больше злоупотребляю ею. О! Надеюсь, все кончится хорошо, и я смогу вернуться к Искусству и Жизни. Здесь я изнываю в пустоте. С большой любовью, всегда Ваш
Оскар
Только что пришло письмо от Бози из Руана. Передайте ему, пожалуйста, телеграммой спасибо от меня. Он исцелил меня сегодня от грусти.
140. Аде Леверсон (телеграмма){148}
Слоун-сквер
8 мая 1895 г.
Я остановился на несколько дней по адресу: Оукли-стрит, 146. Можно зайти к Вам сегодня вечером?
Оскар
141. Аде Леверсон{149}
[? Оукли-стрит, 146]
[Начало мая 1895 г.]
Мой, дорогой, славный добрый друг, у меня нет слов, чтобы поблагодарить Вас за все, что Вы делаете для меня, но мы с Бози питаем к Вам и Эрнесту самую глубокую любовь.
Надеюсь, сегодня настроение у меня будет лучше. Ваша сердечная доброта вчера вечером была чудесна. Ваши цветы похожи на него — то, что Вы прислали их, похоже на Вас. Милый, милый друг, сегодня вечером я увижусь с Вами в 7.45. Ах, как Вы добры, нежны и прелестны! Всегда преданный Вам
Оскар
Лорду Альфреду Дугласу
[? Кортфилд-гарденз, 2]
[20 мая 1895 г.]
Дитя мое, сегодня было испрошено, чтобы вердикты выносились раздельно. В этот момент, вероятно, вершится суд над Тейлором, а я получил возможность вернуться сюда. Моя прелестная роза, мой нежный цветок, моя лилейная лилия, наверное, тюрьмой предстоит мне проверить могущество любви. Мне предстоит узнать, смогу ли я силой своей любви к тебе превратить горькую воду в сладкую. Бывали у меня минуты, когда я полагал, что благоразумнее будет расстаться. А! То были минуты слабости и безумия. Теперь я вижу, что это искалечило бы мне жизнь, погубило бы мое искусство, порвало бы музыкальные струны, создающие совершенную гармонию души. Даже забрызганный грязью, я стану восхвалять тебя, из глубочайших бездн я стану взывать к тебе. Ты будешь со мною в моем одиночестве. Я полон решимости не восставать против судьбы и принимать каждую ее несправедливость, лишь бы остаться верным любви; претерпеть всякое бесчестье, уготованное моему телу, лишь бы всегда хранить в душе твой образ. Для меня ты весь, от шелковистых волос до изящных ступней, — воплощенное совершенство. Удовольствие скрывает от нас любовь, но боль открывает самую ее сущность. О, самый дорогой на свете, если к тебе придет некто, раненный безмолвием и одиночеством, опозоренный, превращенный в посмешище, ты сможешь исцелить его раны, прикоснувшись к ним, и возродить к жизни его душу, придавленную несчастьем. Ничто тогда не будет для тебя трудно, и помни: только эта надежда, она одна, побуждает меня жить. Ты для меня то же, что мудрость для философа и Бог для праведника. Сохранить тебя в моей душе — вот цель той муки, которую люди называют жизнью. О, любимый мой, самый дорогой на свете, белый нарцисс на нескошенном лугу, подумай о бремени, которое выпало тебе, бремени, облегчить которое может только любовь. Но пусть это тебя не печалит — лучше будь счастлив тем, что наполнил бессмертной любовью душу человека, который сейчас плачет в аду и все же носит в своем сердце блаженство рая. Я люблю тебя, я люблю тебя, мое сердце — это роза, расцветшая благодаря твоей любви, моя жизнь — пустыня, овеянная ласковым ветерком твоего дыхания и орошенная прохладными родниками твоих глаз; следы твоих маленьких ног стали для меня тенистыми оазисами, запах твоих волос подобен аромату мирры, и, куда бы ты ни шел, от тебя исходит благоухание коричного дерева.
Люби меня всегда, люби меня всегда. Ты высшая, совершенная любовь моей жизни, и другой не может быть.
Я решил остаться: так будет благороднее и красивее. Мы все равно не могли бы быть вместе. Мне не хотелось, чтобы меня называли трусом или дезертиром. Жить под чужим именем, изменять свою внешность, таиться — все это не для меня, которому ты был явлен на той горней выси, где преображается прекрасное.
О, прелестнейший из всех мальчиков, любимейший из всех любимых, моя душа льнет к твоей душе, моя жизнь — к твоей жизни, и во всех мирах боли и наслаждения ты мой идеал восторга и радости.
Оскар
143. РОБЕРТУ РОССУ{150}
[Тюрьма Ее Величества, Рединг]
10 марта 1896 г.
Мой дорогой Робби! Я бы хотел, чтобы ты поскорее написал мистеру Харгроуву, адвокату, и известил его о том, что, поскольку моя жена желает оставить за мной треть дохода в случае, если она умрет раньше меня, я не собираюсь мешать ей выкупить мою пожизненную долю в ее приданом. Я принес ей столько горя, я так безжалостно разрушил жизнь детей, что у меня нет никакого права препятствовать ей в чем бы то ни было. Она была бесконечно добра и участлива, когда приезжала увидеться со мной. Я доверяю ей во всем. Пожалуйста, сделай это немедленно и поблагодари моих друзей за желание помочь. Я чувствую, что поступлю правильно, если не буду перебегать ей дорогу.
Напиши, пожалуйста, также в Париж Стюарту Мерриллу или Роберту Шерарду и скажи, что я глубоко признателен за поста
убрать рекламу
новку моей пьесы; попроси передать мою благодарность Люнье-По — мне очень важно, что в дни бесчестья и позора меня все еще считают художником. Я бы хотел испытывать больше удовлетворения по этому поводу, но я абсолютно мертв для каких бы то ни было ощущений, кроме боли и отчаяния. Так или иначе, пусть Люнье-По передадут, что я вполне сознаю, какую честь он мне оказал. Ведь он и сам настоящий поэт. Боюсь, тебе будет трудно разобрать эти каракули, но уж извини: поскольку мне не разрешают пользоваться письменными принадлежностями, я совершенно разучился писать.
Поблагодари от моего имени Мора за книги; к несчастью, когда я берусь за греческих или римских поэтов, меня одолевает головная боль, так что мне от них мало пользы; тем не менее я глубоко тронут его вниманием. Попроси его передать мою благодарность даме из Уимблдона. Непременно напиши мне ответ и расскажи о литературных новостях — какие новые книги вышли и прочее; также о пьесе Джонса в постановке Форбса-Робертсона и о всех новых веяниях на лондонской и парижской сцене. Постарайся разыскать отзывы Лемэтра, Бауэра и Сарси о «Саломее» и изложи мне их кратко; напиши, пожалуйста, Анри Бауэру и передай ему, что труды его неизменно меня трогают. Роберт его знает. Было очень мило с вашей стороны, что вы меня навестили; непременно приезжайте еще. Ужас смерти, который я здесь испытываю, меркнет перед ужасом жизни; в безмолвных страданиях [несколько строк вырезано тюремным начальством], но не будем больше об этом. Я всегда вспоминаю о тебе с любовью. Твой верный друг
О. У.
Я бы хотел, чтобы Эрнест забрал с Оукли-стрит мою дорожную сумку, меховое пальто, прочую одежду и книги моего сочинения, которые я подарил моей дорогой маме. Попроси его узнать, на чье имя записан участок земли на кладбище, где она покоится. До свидания.
144. РОБЕРТУ РОССУ{151}
[Тюрьма Ее Величества, Рединг]
Суббота, [? 23 или 30 мая 1896 г.]
Дорогой Робби! Вчера я никак не мог собраться с мыслями, поскольку ждал вас только сегодня. Когда вы будете столь добры, что решите навестить меня снова, сообщите мне, пожалуйста, точную дату заранее. Все неожиданное выводит меня из равновесия.
Ты сказал, что Дуглас собирается посвятить мне сборник стихотворений. Напиши ему сразу же и скажи, чтобы он ни в коем случае этого не делал. Я не могу ни принять, ни разрешить подобного посвящения. Возмутительная и нелепая затея. Кроме того, в его распоряжении, к сожалению, находится ряд моих писем к нему. Я хочу, чтобы он немедленно передал их тебе все без исключения; тебя же я попрошу их опечатать. Если я умру здесь, уничтожь их. Если я выйду отсюда живой, я уничтожу их сам. Они не должны существовать. Сама мысль о том, что они в его руках, ужасает меня, и, хотя мои несчастные дети, разумеется, никогда не будут носить моего имени, все равно они знают, кто их отец, и я должен, как могу, ограждать их от любых дальнейших разоблачений и скандалов.
У Дугласа также находится то, что я ему дарил, — книги и драгоценности. Я хочу, чтобы и это было передано тебе — для меня. С частью драгоценностей он расстался при обстоятельствах, о которых я не буду распространяться, но часть он сохранил — например, золотой портсигар, жемчужное ожерелье и эмалевый медальон, который я подарил ему на прошлое Рождество. Я хочу быть уверен, что у него не осталось ни единого из моих подарков. Все это должно быть опечатано и храниться у тебя. Меня ужасает сама мысль о том, что он носит что-либо или просто владеет чем-либо из подаренного мной. Невозможно, конечно, избавиться от мерзких воспоминаний о двух годах, в течение которых я, к моему несчастью, держал его подле себя, и о том, как он вверг меня в пучину страданий и позора, утоляя свою ненависть к отцу и прочие низменные страсти. Но мои письма и мои подарки не должны у него оставаться. Даже если я выберусь из этой отвратительной ямы, меня ждет жизнь парии — жизнь в бесчестье, нужде и всеобщем презрении, — но я, во всяком случае, не буду иметь ничего общего с этим человеком и не позволю ему видеться со мной.
Итак, напиши ему немедленно и забери у него все, о чем я упомянул; пока это не сделано, я буду чувствовать себя еще более несчастным, чем обычно. Я знаю, что прошу тебя о нелегкой услуге, и, возможно, он ответит тебе в оскорбительном тоне, как ответил Шерарду, когда тот потребовал от него прекратить публикацию моих писем, но умоляю тебя, сделай это для меня. Как только ты все получишь, пожалуйста, дай мне знать и, кроме того, как в прошлом письме, сообщи мне все литературные и театральные новости. Напиши, почему Ирвинг уходит из «Лицеума», где он сейчас играет, и так далее; что в каком театре идет; кого обругал Стивенсон в своих письмах; и все прочее, что хоть на час вырвет меня из круга мерзких тюремных впечатлений.
Когда будешь писать Дугласу, сошлись на это письмо и со всей откровенностью приведи мои слова, чтобы у него не осталось ни малейшей лазейки. Он не может ответить отказом. Он разрушил мою жизнь — с него достаточно.
Я глубоко тронут добротой дамы из Уимблдона. Как хорошо, что вы смогли навестить меня. Передай привет Мору, которого я с нетерпением жду.
О. У.
[Опущены несколько слов]. У Сфинкс хранятся кое-какие письма Д. ко мне; их следует либо немедленно ему возвратить, либо уничтожить.
145. МИНИСТРУ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ{152}
[Тюрьма Ее Величества, Рединг]
2 июля 1896 г.
Досточтимому Правительства Ее Величества министру внутренних дел.
Настоящая петиция от вышеозначенного заключенного смиренно указывает, что он никоим образом не стремится оправдать те ужасные проступки, в которых он совершенно справедливо признан виновным, но лишь хочет обратить внимание властей на то, что эти проступки суть проявления сексуального помешательства и признаются таковыми не только современной медицинской наукой, но и многими сегодняшними законодательствами, например, во Франции, Австрии и Италии, где перестали наказывать за подобное поведение на том основании, что оно является следствием болезни, которая подлежит ведению скорее врачей, нежели судей. В работах таких выдающихся ученых, как Ломброзо и Нордау, — и это только два примера из многих — данное обстоятельство подчеркивается особо, причем указано на скрытую предрасположенность к помешательству такого рода, заложенную в натуре поэта или художника. Профессор Нордау в своей книге «Вырождение», опубликованной в 1894 году, посвятил целую главу подателю настоящей петиции как особенно характерному примеру действия этой роковой закономерности.
Подателю настоящей петиции теперь совершенно ясно, что если в интеллектуальном отношении три года, предшествовавшие его аресту, были самыми блестящими во всей его жизни (четыре написанные им пьесы с огромным успехом шли не только на сценах Англии, Америки и Австралии, но и почти во всех европейских столицах, многие выпущенные им книги вызвали живой интерес на родине и за границей), то это также были годы, когда он страдал ужасной формой эротомании, заставившей его забыть жену и детей, высокое положение в лондонском и парижском обществе, европейскую славу художника, фамильную честь и саму человеческую натуру свою; болезнь сделала его беспомощной жертвой самых отвратительных страстей и отдала его в лапы мерзавцев, которые, поощряя эти страсти ради собственной выгоды, способствовали его ужасному краху.
Именно непрестанная тревога о том, что это безумие, которое в прошлом выражалось в чудовищных половых извращениях, может теперь распространиться на всю личность как таковую, вынуждает подателя петиции писать настоящее обращение с надеждой на серьезное и немедленное его рассмотрение. Как бы ни было ужасно безумие само по себе, страх перед ним столь же невыносим, и он столь же разрушительно воздействует на душу.
Вот уже тринадцать кошмарных месяцев податель петиции испытывает на себе все ужасы одиночного тюремного заключения; он лишен человеческого общения с кем бы то ни было; он лишен письменных принадлежностей, с помощью которых он мог бы отвлечь мысли от окружающей обстановки; он лишен достаточного числа книг, столь необходимых каждому литератору и жизненно важных для поддержания душевного равновесия; он обречен на полнейшее безмолвие; он полностью отрезан от внешнего мира и любых явлений жизни; он влачит жалкое, убивающее душу существование, полное непосильных тягот и лишений, изматывающее своей монотонностью. Отчаяние и мука этого одинокого прозябания были неимоверно усилены известием о смерти его матери, леди Уайльд, к которой он был нежно привязан, а также сознанием тех бед, которые он навлек на свою молодую жену и двоих детей.
Благодаря специальному разрешению податель петиции имеет право получать для чтения две книги в неделю. Однако тюремная библиотека крайне мала и убога. Она не содержит и десятка книг, подходящих для образованного человека; книги, которые были, по просьбе заключенного, добавлены к этому списку, он прочитал и перечитал столько раз, что они превратились для него едва ли не в бессмыслицу. Итак, он, по существу, лишен всякого чтения, и мир идей, как и реальный мир, стал для него недоступен. Ему отказано во всем, что может дать хоть какое-то успокоение, развлечение и исцеление больному и потрясенному рассудку; но как бы ни были ужасны физические тяготы современной тюремной жизни, они не идут ни в какое сравнение с муками разлуки со словесностью, невыносимыми для человека, который жил Литературой, ко
убрать рекламу
торый почитал ее путем к совершенству, единственной настоящей пищей для духа.
Нет ничего удивительного в том, что, живя в безмолвии, в одиночестве, в полной отрешенности от любых человеческих проявлений, в склепе, где замурованы живые, податель петиции ежедневно и еженощно, в каждый час бодрствования испытывает чудовищный страх перед полным и окончательным безумием. Он чувствует, что его сознание, искусственно выключенное из сферы рациональных и интеллектуальных интересов, не имеет иного выбора, кроме сосредоточения на тех формах половых извращений, тех отвратительных видах эротомании, которые низвергли его с высоты общественного признания в заурядную тюремную камеру. Это произойдет с неизбежностью. Рассудок не может не работать, и коль скоро он лишен таких необходимых условий для здоровой интеллектуальной деятельности, как книги, письменные принадлежности, человеческое общество, соприкосновение с жизнью и прочее, то человек, пораженный чувственной мономанией, становится легкой добычей нездоровых страстей, непристойных фантазий и растлевающих, оскверняющих, разрушающих мыслей. Преступление может быть забыто или прощено, но грех остается; он поселяется внутри человека, который по ужасной прихоти судьбы стал его жертвой; он проникает в его плоть; он распространяется по его телу, как проказа; он пожирает его, как неизлечимая болезнь; и в конце концов он становится неотъемлемой частью личности. Его не вытравить раскаянием, сколь бы ни было оно едко; его не смыть слезами, сколь бы ни были они обильны; и тюрьма с ее чудовищной изоляцией от всего, что может спасти заблудшую душу, отдает жертву, словно связанную по рукам и ногам, на растерзание и поругание страстям, которые она ненавидит больше всего на свете и избавиться от которых не может.
Уже более года податель петиции борется за свой рассудок. Бороться дальше нет сил. Он ясно видит приближение безумия, которое отнюдь не ограничится какой-либо частью души, но охватит всю ее целиком; он желает одного и молит об одном — о досрочном освобождении, с тем чтобы друзья смогли увезти его за границу, где он обратится за медицинской помощью и постарается излечиться от сексуального помешательства. Он прекрасно понимает, что его карьера как писателя и драматурга кончена, что его имя вычеркнуто из английской литературы на веки вечные, что его дети никогда более не будут носить его имени и что его уделом будет уединенная жизнь в какой-нибудь далекой стране; он сознает, что, настигнутый банкротством, он будет влачить жалкое существование в горькой нужде, что вся прелесть и красота жизни отняты у него безвозвратно; но в безнадежности своей он все-таки цепляется за надежду, что ему не придется сменить заурядную тюрьму на заурядную больницу для умалишенных.
Как бы губительно ни действовал на личность тюремный режим — режим столь ужасный, что он превращает в камень сердца, которые ему не удается разбить, и низводит до положения скотины не только заключенных, но и тюремщиков, — все же он не должен иметь целью уничтожение самой души человеческой. Тюрьма ничего не делает для исправления человека, но не может же она стремиться свести его с ума — и потому податель петиции умоляет, чтобы его отпустили, пока у него еще осталась хоть капля разума; пока он еще в состоянии воспринять значение слова и идею книги; пока еще есть надежда, что надлежащее лечение и гуманное обращение смогут вернуть равновесие потрясенному рассудку и исцелить душу, которая была же когда-то невинной; пока натура еще в силах избавиться от мерзкого безумия и хотя бы на склоне дней вновь обрести утраченную чистоту.
Податель петиции от всего сердца умоляет министра внутренних дел принять во внимание заключение любого из признанных авторитетов в медицинской науке о том, каков будет неизбежный результат одиночного заключения в полной тишине и изоляции для человека, страдающего сексуальной манией самого ужасного свойства.
Податель петиции хотел бы также указать на то, что, хотя его физическое состояние во многих отношениях сейчас лучше, чем в Уондсвортской тюрьме, где он два месяца провел в больнице, страдая полным физическим и умственным расстройством, вызванным истощением и бессонницей, он тем не менее за время пребывания в заключении почти полностью оглох на правое ухо вследствие абсцесса, приведшего к прободению барабанной перепонки. Тюремный врач констатировал, что он не в состоянии оказать какую-либо помощь и что неизбежна полная глухота. Податель петиции, между тем убежден, что лечение за границей может сохранить ему слух. Сэр Уильям Дэлби, крупнейший специалист в этой области, заверил его, что при надлежащем лечении нет никакой причины опасаться глухоты. Однако, хотя нагноение идет в течение всего срока пребывания в тюрьме и слух со дня на день становится все хуже, не было предпринято даже попытки лечения. Ухо трижды промывали обычной водой с целью обследования — этим все и ограничилось. Податель петиции, естественно, опасается, что заболевание перекинется на второе ухо, как бывает очень часто, и тогда к страданиям потрясенного и истощенного рассудка добавится ужас полной глухоты.
Его зрение, о котором ему, как большинству литераторов, всегда приходилось особенно печься, также весьма сильно страдает от вынужденного пребывания в камере с выбеленными стенами и полыхающим всю ночь газовым рожком; он ощущает постоянную слабость и резь в глазах и с трудом может разглядеть предметы даже на близком расстоянии. Яркий дневной свет во время прогулок в тюремном дворе часто вызывает боль и раздражение в глазном нерве, и в течение последних четырех месяцев мысль о возможной потере зрения была источником мучительного беспокойства. В случае продолжения заключения прогрессирующее помешательство и помутнение рассудка почти неизбежно усугубится слепотой и глухотой.
Податель петиции испытывает и другие опасения, о которых он не будет распространяться ввиду недостатка места; безумие представляет собой главную для него опасность и причиняет ему самый мучительный страх, и он молит о том, чтобы уже долго длящееся заключение и сопутствующие ему беды были сочтены достаточным наказанием, чтобы оно не длилось долее и не превращалось в бессмысленную месть, доводящую до полного распада и унижения как тело, так и душу.
Оскар Уайльд
146. МИСТЕРУ СТОКЕРУ И МИСТЕРУ ХЭНСЕЛЛУ{153}
[Тюрьма Ее Величества, Рединг]
31 декабря 1896 г.
Джентльмены, сим уполномочиваю Вас быть моими поверенными во всех делах, касающихся моей семьи, как в отношении моей доли в имуществе жены, так и в отношении опекунства над моими детьми. Прошу Вас также уведомить адвокатов моей жены (фирма «Харгроув и сын», Виктория-стрит, 16, Вестминстерское аббатство), что я желаю, чтобы все необходимые сношения их со мной осуществлялись через Вас. Думаю, не ошибусь, если скажу, что мистер Мор Эйди или кто-то через него уже ввел Вас в курс дела, но я озабочен тем, чтобы — ради Ваших профессиональных интересов и ради моих — мои пожелания и суждения передавались Вам, скрепленные моей подписью.