ЛИУТПРАНД КРЕМОНСКИЙ
ОТЧЁТ О ПОСОЛЬСТВЕ В КОНСТАНТИНОПОЛЬ
LIUDPRANDI RELATIO DE LEGATIONE CONSTANTINOPOLITANA
Лиутпранд, епископ св. Кремонской церкви, желает, жаждет и молится, чтобы Оттоны, непобедимейшие римские императоры-августы, и славнейшая императрица-августа Адельгейда здравствовали, процветали и торжествовали.
I. Что явилось причиной того, что вы 1 до сих пор не получали ни писем моих, ни вестника, станет ясно из последующего отчёта 2. 4 июня мы прибыли в Константинополь и, будучи в поношение вам дурно приняты, подверглись постыдному обращению. Нас заперли в доме 3, довольно большом и открытом, который не защищал ни от холода, ни от жары. Вооружённые воины были поставлены на страже и запрещали моим людям выходить оттуда, а [всем] остальным туда входить. Этот дом, только и доступный для нас, заключённых, был настолько удалён от дворца, что мы, добираясь туда не верхом, но пешком, едва дышали [от усталости]. В довершение наших бед греческое вино оказалось невозможно пить из-за примешанной к нему сосновой смолы и гипса. В доме не было воды и только за деньги мы могли купить воду, чтобы утолить жажду. К этой немалой беде добавилась ещё одна, а именно наш сицилийский 4 страж, который ежедневно доставлял нам припасы; если захочешь найти ему подобного, то найдёшь не на земле, а разве что в преисподней; ибо он обрушивал на нас, как разлившийся поток 5, любое зло, любое надувательство, любой шантаж, любое мучение, любое несчастье, какое только мог придумать. В течение 120 дней не было ни одного, который бы не доставил нам стонов и стенаний.
II. 4 июня, как записано выше, мы достигли Константинополя у Золотых ворот 6 и ждали, сидя на лошадях, под проливным дождем 7 до 11 часов. В 11-м же часу Никифор 8 приказал нам войти, но решил, что мы, украшенные вашей милостью, не достойны прибыть верхом, и нас отвели в названный уже мраморный, ненавистный, лишённый воды и открытый для сквозняков дом 8а; 6 июня, в субботу накануне Троицы, нас ввели к его брату Льву, куропалату и логофету 9, где мы выдержали большой спор о вашем императорском титуле 10. Ибо он назвал вас не императором, то есть βασιλέα на их языке, а с целью унизить – ρήγα, то есть по-нашему королём; когда я сказал ему, что это означает одно и то же, хоть и обозначается по-разному, он заявил мне, что я пришел не ради мира, но ради того, чтобы вести споры; так, встав в гневе, он довольно презрительно принял ваши письма, не сам, а через переводчика; был он человеком довольно внушительным, но лживого смирения, на которого ежели кто обопрётся, то пронзит себе руку 11.
III. 7 июня, то есть в день св. Троицы, меня ввели во дворец, который называют Στεφάνα, то есть Коронным 12, к Никифору, довольно нелепому человеку, пигмею с тупой головой и маленькими, как у крота, глазками; короткая, широкая и густая с проседью борода, а также шея в палец высотой уродовали и безобразили его; мохнатый из-за обильно и густо растущих волос, цветом кожи – эфиоп, «с которым не захочешь повстречаться посреди ночи» 13, он имел одутловатый живот и тощий зад; бёдра сравнительно с его малым ростом были слишком длинны, а голени – слишком коротки, пятки и стопы – соразмерной длины; одет он был в роскошное шерстяное платье, но слишком старое и от долгого употребления зловонное и тусклое, обут в сикионские башмаки 14; дерзкий на язык, с лисьими повадками, по вероломству и лжи – истинный Улисс. Вы, мои государи, августейшие императоры, всегда казались мне прекрасными, насколько же прекраснее теперь! Всегда великолепными, насколько же великолепнее теперь! Всегда могущественными, насколько же могущественнее теперь! Всегда добрыми, насколько же добрее теперь! Всегда полными достоинств, насколько же полнее теперь! Слева от него, но не в одном с ним ряду, а несколько ниже, сидели два малолетних императора 15, некогда его повелители, а теперь подчинённые. Начало его речи было следующим:
IV. «Мы должны были, более того, желали принять тебя радушно и с блеском; но не сделали это из-за нечестия твоего государя, который как враг вторгся и захватил Рим, силой, вопреки праву и закону отобрал у Беренгара и Адальберта их землю, одних римлян поразил мечом, других повесил, одним выколол глаза, а других отправил в изгнание 16; кроме всего прочего он пытался огнём и мечом подчинить себе города нашей империи; и, так как его злобные старания не увенчались успехом, он теперь прислал к нам тебя, пособника и подстрекателя его злобы, под предлогом мира, а на самом деле как κατσκοπον, то есть шпиона».
V. Я ответил ему: «Мой государь вступил в город Рим не силой и не как тиран, но освободил его от тирана, более того, от ига тиранов. Разве не правили им дети [блудниц]? 17 Или, что ещё гнуснее и постыднее, сами блудницы? Я полагаю, что твоя власть, вернее власть твоих предшественников, которые лишь по имени зовутся римскими императорами, но не являются ими на деле, тогда спала. Если же у них была реальная власть, если они были римскими императорами, то почему оставили Рим во власти блудниц? Разве не были одни святейшие папы изгнаны, а другие до того утеснены, что не имели ни хлеба насущного, ни возможности творить милостыню? Разве не посылал Адальберт оскорбительных писем императору Роману и Константину, твоим предшественникам? Разве не грабил он, как разбойник церкви святейших апостолов? Кто из вас, императоров, движимый рвением к Богу, позаботился о том, чтобы отомстить за это гнусное преступление и вернуть святой церкви её положение и собственность? Вы пренебрегли этим, но не пренебрёг мой государь, который, от краёв земли поднявшись 18 и придя в Рим, изгнал нечестивцев и вернул наместникам святых апостолов их власть и все почести. Позднее тех, которые восстали против него и господина папы, он в соответствие с указами римских императоров Юстиниана, Валентиниана, Феодосия и прочих казнил, удушил, повесил и отправил в изгнание, как клятвопреступников и святотатцев, пытавших и грабивших своих государей пап; если бы он этого не сделал, то сам оказался бы нечестивым, неправедным и жестоким тираном. Известно, что Беренгар и Адальберт, став его вассалами, приняли Итальянское королевство вместе с золотым скипетром из его рук и под присягой, в присутствии твоих слуг, которые до сих пор живы и обитают в этом городе, обещали ему верность 19. И, поскольку они по наущению дьявола, нарушили эту присягу, он справедливо лишил их королевства, как предателей и мятежников; да ты и сам поступал точно также с теми, которые были твоими подданными, а затем восстали».
VI. «Однако, – сказал [Никифор], – это отрицает вассал 20 Адальберта». А я ему говорю: «Если он говорит иное, то пусть завтра один из моих воинов докажет, согласно твоему приказу, правоту нашего дела в поединке». «Допустим, – сказал [император], – он, как ты говоришь, поступил справедливо. Но объясни, почему он с огнём и мечом вторгся в пределы моей империи? Мы были друзьями и собирались посредством брака заключить нерушимый мир».
VII. «Земля, – отвечал я, – которая, как ты говоришь, принадлежит твоей империи, судя по её народу и его языку относится к Итальянскому королевству. Её держали в своей власти лангобарды; Людовик, император лангобардов и франков, освободил её из рук сарацин, перебив их во множестве 21. Но и Ландольф 22, князь Беневента и Капуи, подчинил её и удерживал в своей власти 7 лет. И до сего дня не ушла бы она от его службы и от ига его преемников, если бы император Роман не купил дружбу нашего короля Гуго, дав ему огромную сумму денег 23. Это и было причиной того, что он заключил брак между своим одноимённым внуком и незаконнорожденной дочерью 24 нашего короля, того самого Гуго. И, как я вижу, ты приписываешь моему государю не милость, но бессилие из-за того, что он после приобретения Италии и Рима оставлял её за тобой столько лет. Узы дружбы, которые, как ты говоришь, вам хотелось создать посредством брака, мы рассматриваем как хитрость и коварство. Ты требуешь перемирия, которое не заставит ни тебя требовать, ни нас подчиняться. Однако, чтобы обман был разоблачён, а истина не была продана, мой государь отправил меня к тебе, чтобы если ты желаешь отдать за моего государя, вернее за его сына, августейшего императора Оттона, дочь императора Романа и императрицы Феофано 25, то подтвердил бы это передо мной клятвой, а я, в обмен на эту милость, подтвердил бы клятвой, что мой господин сделает для тебя то-то и то-то 26, и ещё больше сделает 27. Но мой господин уже передал тебе, как своему брату, лучший залог дружбы, а именно: [уступил] тебе по моему настоянию, – хоть ты и говоришь, что от этого предложения происходит только зло, – всю Апулию, подчинённую его власти 28. Свидетелей этого дела столько, сколько жителей во всей Апулии.
VIII. «Прошло, – сказал Никифор, – уже два часа; пришла пора провести торжественную προέλευσις 29, то есть процессию. Будем делать то, что надлежит. Когда будет подходящее время, мы ответим на твои слова».
IX. Да не будет мне в тягость описать προέλευσις, а моим государям услышать о ней. Огромная толпа торговцев и простых людей, собравшаяся в этот праздник для торжественной встречи и восхваления Никифора, заняла обе стороны дороги от дворца до св. Софии 30, образуя как бы стену; впрочем, её сильно безобразили довольно тонкие щиты и жалкие копья, которые люди держали [в руках]. В довершение этого безобразия большая часть черни шла во славу его босиком. Я думаю, что так они рассчитывали ещё больше украсить свою священную προέλευσις. Но и вельможи его, которые проходили вместе с ним через эту плебейскую и босоногую толпу, были одеты в широкие и дырявые от ветхости туники. Им было бы лучше идти в своих повседневных одеждах! Не было ни одного, чей прадед надел бы эту [одежду] новой! Ни один не был украшен ни золотом, ни драгоценностями, разве что сам Никифор, которого императорское облачение, изготовленное для человека более высокого роста, делало ещё отвратительнее. Клянусь вашим спасением, которое для меня дороже собственного, что парадное одеяние одного из ваших князей ценнее сотни и даже более подобных одеяний! Итак, меня привели на proeleusiν и усадили на возвышенное место 31 возле псаломщиков, то есть певцов.
X. Пока он шёл, словно ползучее чудовище, льстивые псаломщики кричали: «Вот идёт утренняя звезда, восходит Эос, взором отражающая лучи солнца, бледная смерть сарацин 32, Никифор μέδων, то есть государь!». И далее пели: «μέδωντι, то есть государю Никифору, πολλά ‘έτη, то есть многие лета! Народы, поклоняйтесь ему, чтите его, склоняйте перед ним свои шеи!». Насколько было бы правильнее петь: «Иди, потухший уголь, μέλλε, ковыляющий, словно старуха, ликом Сильван 32а, мужиковатый, блудливый, козлоногий, рогатый, двучленный; вечно небритый, глупый и неотёсанный варвар; суровый, косматый 33 и мятежный каппадокиец!». И вот, воодушевлённый этими лживыми песнями, он входит в св. Софию, тогда как его государи, императоры, издали следующие за ним, склоняются перед ним в земном поклоне с поцелуем мира. Его оруженосец отмечает стрелой в церкви год, который шёл с начала его правления 34; так те, кто этого не видел, узнают год от начала эры.
XI. В этот же день он велел мне прийти к нему на пир. Так как он счёл меня недостойным иметь предпочтение перед кем-либо из его вельмож, то я сидел на 15-м от него месте и, к тому же, без скатерти. Никто из моих спутников не только не сидел за столом, но даже не видел дома, в котором был пир. Во время обеда, довольно гнусного и отвратительного, по обыкновению пьяниц обильно сдобренного маслом и каким-то ужасным рыбным соусом, он много спрашивал меня о вашем могуществе, о вашем королевстве и войске. Когда же я последовательно и правдиво ответил ему, он сказал: «Ты лжёшь! Воины твоего государя не умеют ездить верхом, пехота не умеет сражаться, величина щитов, тяжесть доспехов, длина мечей и бремя шлемов не позволяют им вести бой ни тем, ни другим способом». И со смехом добавил: «Мешает им также gastrimargia, то есть ненасытность чрева; их Бог – чрево 35, отвага – хмель, храбрость – пьянство; их пост – слабость, воздержанность – трепет. На море у твоего государя ничтожное количество судов. Только я обладаю сильным флотом, с которым нападу на его суда, войной разрушу его приморские города, а те, что расположены на реках – обращу в пепел. А как, скажи, сможет он противостоять мне на суше с таким малым войском? Был при нём сын, была жена, саксы, швабы, бавары, итальянцы, все были с ним, и всё же не сумели они, вернее не смогли, взять единственный городок 36, оказавший им сопротивление. Так как же они намерены противостоять мне, когда я приду, а за мной будет следовать столько воинов, сколько
Жатв на Гаргарской горе 37, гроздей виноградных в Мефимне,
Звёзд на небе 38, волн во время бури на море!
XII. Когда я хотел ему ответить и дать достойную такого высокомерия отповедь, он не позволил; но словно для унижения добавил: «Вы не римляне, но лангобарды!». Он собирался и дальше говорить [в том же духе] и махнул мне рукой в знак молчания, но я, возмущённый, сказал: «Летопись 39 повествует, что Ромул, братоубийца, от кого и получили римляне своё имя, был порниогенитом, то есть рождённым от разврата; он-то и построил себе убежище, куда стал принимать неисправимых должников, беглых рабов, убийц, которые за свои проступки заслуживали смерти, и множество им подобных, и назвал их римлянами; от такого-то благородства и ведут свой род те, кого вы называете космократорами, то есть императорами. Мы же, то есть лангобарды, саксы, франки, лотарингцы, бавары, швабы и бургундцы, настолько их презираем, что в гневе зовём наших врагов не иначе, как «римляне». Одним этим именем, то есть именем «римляне», мы обозначаем всякую низость, трусость, алчность, изнеженность, лживость, словом, любой из пороков. Но, так как ты говоришь, что мы невоинственны и не умеем ездить верхом, то если грехи христиан заслуживают того, чтобы ты упорствовал в своём жестокосердии, ближайшие битвы покажут, чего стоите вы и насколько воинственны мы».
XIII. Никифор, разгневанный этими словами, движением руки водворил тишину, велел унести длинный и узкий стол, а мне – вернуться в ненавистный дом, или правильнее сказать, в тюрьму. Там, через 2 дня, я тяжело заболел как от негодования, так и от зноя и жажды. Но и среди моих спутников не было никого, кто не испил бы из этой чаши и не боялся бы, что вот-вот придёт его последний день. Как же им было не заболеть, когда питьём их вместо хорошего вина была солёная вода, ложем – не сено, не солома и даже не земля, но жёсткий мрамор, а подушкой – камень? Когда открытое помещение не ограждало их ни от жары, ни от дождя, ни от холода? Сама богиня здоровья 40, излившись на них, если бы захотела, как говорят в народе, спасти бы их не смогла 41. Итак, страдая как лично, так и за своих людей, я призвал к себе стража, скорее своего гонителя, и не столько просьбами, сколько подарками 42, уговорил его отнести брату императора моё письмо следующего содержания:
XIV. «Епископ Лиутпранд куропалату и логофету дрома Льву. Если славнейший император собирается исполнить ту просьбу, ради которой я прибыл, меня не утомят те муки, которые я здесь терплю; но пусть моему господину станет ясно через письма мои и посланника, что я не намерен оставаться здесь без дела. Если же он иначе понимает это дело, то здесь стоит венецианское торговое судно, готовое к отплытию. Пусть разрешит он мне, больному, взойти на него, чтобы, если придёт время моей смерти, то хотя бы тело моё достигло родной земли».
XV. Прочитав это, он велел мне явиться к нему через 4 дня. Для обсуждения вашего дела вместе с ним согласно их традиции сидели мудрейшие мужи, сильные в аттическом красноречии: паракимомен 43 Василий, протасикрит 44, протовестиарий 45 и 2 магистра 46; они начали беседу следующим образом: «Изложи, брат, причину, по которой ты сюда прибыл». Когда я сказал им, что прибыл ради заключения брачного союза, который должен стать основой для продолжительного мира, они сказали: «Неслыханное дело, чтобы порфиророгенита порфиророгенета, то есть багрянородная дочь багрянородного императора соединилась браком с чужеземцем 47. Однако, хоть ты и просишь о столь исключительном деле, ты получишь то, о чём просишь, если отдашь то, что наше по праву, а именно: Равенну и Рим со всеми прилегающими землями, которые простираются оттуда вплоть до наших владений. Если же ты ищешь дружбы без брака, то пусть твой господин освободит Рим, а князей Капуи и Беневента, некогда подданных нашей империи, а ныне мятежников, пусть вернёт в прежнее рабство».
XVI. Я сказал им: «Вы сами прекрасно знаете, что мой господин повелевает славянами 48, более могучими, чем Пётр, царь Болгарии, который взял себе в жёны дочь императора Христофора» 49. «Но Христофор, – сказали они, – не был багрянородным».
XVII. «А Рим, – говорю я, – о свободе которого вы громко кричите, кому служит? кому платит налоги? Разве не служил он прежде блудницам? И пока вы спали, вернее были без сил, разве не мой государь, августейший император, освободил его от столь позорного рабства? Константин, император-август, который основал этот город и назвал его своим именем, как космократор передал римской церкви святых апостолов множество даров, причём не только в Италии, но во всех почти западных королевствах, а также в восточных и южных, а именно – в Греции, Иудее, Персии, Месопотамии, Вавилонии, Египте, Ливии, как свидетельствуют его грамоты, которые находятся в наших руках 50. И вот, всё, что принадлежит церкви блаженных апостолов в Италии, а также в Саксонии, Баварии, во всех королевствах моего господина, он пожаловал наместнику святейших апостолов 51. И если мой государь из всего этого приобрёл для себя лично города, поместья, вассалов или крепостных, то я погрешил против Бога. Почему же [ваш] император не поступит также, не вернёт церкви апостолов то, что находится в его империи и не получит ещё большую прибыль и свободу, чем та прибыль и свобода, которые мой господин получает за свои труды и щедрость?
XVIII. «Но это, – сказал паракимомен Василий, – он сделает, когда Рим и Римская церковь подчинятся его воле». Тогда я сказал: «Некий человек, претерпевший много обид от другого, обращается к Богу с такими словами: «Господи, отомсти за меня моему врагу! А Господь ему отвечает: «Я сделаю это в день, когда воздам каждому по делам его!» 52. А тот: «Увы, – говорит, – когда же это будет!».
XIX. Тогда все, кроме брата [императора], засмеялись и, прекратив беседу, велели вернуть меня в ненавистный дом и тщательно охранять до самого дня святых апостолов 53, который празднуют все благочестивые люди. Во время этого праздника [император] приказал мне, – я был очень болен в это время, – а также болгарским послам, прибывшим накануне, выйти ему навстречу к [храму] св. апостолов. После пения хвалебных песен и торжественного богослужения нас пригласили к столу; причём на более почётное место за длинным и узким столом он [посадил] болгарского посла, обритого по венгерскому обычаю 54, опоясанного бронзовой цепью и бывшего, как мне показалось, катехуменом 55, отдав ему предпочтение передо мной в поношение вам, мои августейшие государи. За вас я был подвергнут презрению, унижению и оскорблению. Но я благодарю Господа Иисуса Христа, которому вы служите всей вашей душой, за то, что удостоился принять бесчестие за ваше имя 56. Однако, мои государи, полагая оскорблённым не себя, но вас, я покинул стол. И когда я в гневе хотел уйти, куропалат Лев, брат императора, и протасикрит Симеон последовали за мной, бранясь: «Когда Пётр, василевс Болгарии, женился на дочери Христофора, было подписано symphona, то есть соглашение, клятвенно подтверждённое, о том, что болгарские апостолы, то есть послы, должны пользоваться у нас предпочтением, почётом и уважением перед послами всех прочих народов 57. Хоть этот болгарский посол, как ты справедливо заметил, острижен, немыт и опоясан бронзовой цепью, он всё же патрикий, и мы решили и постановили, что было бы неправильно предпочесть ему епископа, особенно франкского. И так как мы знаем, что ты счёл это недостойным себя, то не позволим тебе сейчас, как ты собирался, вернуться в гостиницу, но заставим тебя принять пищу в отдельном помещении вместе со слугами императора».
XX. Я ничего им не ответил по причине ни с чем не сравнимой сердечной боли, но сделал так, как они велели, ибо решил, что стол, за которым болгарского посла предпочитают, – не говорю мне, епископу Лиутпранду, – но вашему послу, недостоин меня. Однако, святейший император утешил мою тоску великим даром, послав мне из числа своих самых изысканных кушаний жирного гуся, восхитительно вкусного, начинённого чесноком, луком и пореем, а также пропитанного рыбным соусом, которого он сам прежде отведал и о котором я мог мечтать лишь за вашим столом; так что вы, не верившие, что деликатесы священного императора могут быть желанными, должны непременно поверить этому!
XXI. Итак, по прошествии 8 дней, когда болгары уже отбыли, [император], полагая, что я очень высокого мнения о его столе, заставил меня, больного, отобедать с ним в том же самом месте. Вместе со многими епископами там также присутствовал патриарх 58; в их присутствии он задал мне множество вопросов относительно Священного Писания, на которые я, вдохновлённый Духом Святым, довольно изящно ответил; наконец, желая поиздеваться над вами, он спросил, какие соборы мы признаем. Когда я упомянул ему Никею, Халкедон, Эфес, Антиохию, Карфаген, Анкиру, Константинополь, то он засмеялся: «Ха! Ха! Ха! Ты забыл упомянуть Саксонию 59. И, если ты спросишь, почему наши книги её не содержат, я отвечу, что ваша вера слишком молода и вы ещё не смогли достигнуть нас».
XXII. А я ему в ответ: «Если член поражён недугом, то его следует отсечь калёным железом 60. Все ереси произошли от вас, у вас же и расцвели; нами же, то есть народами запада, они были и задушены, и уничтожены. Мы не причисляем к названным соборам те соборы, что часто проводились в Риме и Павии. Так, римский клирик, впоследствии вселенский папа, Григорий, который зовётся вами «Диалогус» 61, избавил еретика Евтихия 62, патриарха константинопольского, от его ереси. Ибо этот Евтихий говорил, причём не только говорил, но и учил, провозглашал и писал, что мы обретём при Воскресении не истинную плоть, которой обладаем здесь, но некую фантастическую; книга его заблуждений была сожжена ортодоксальным Григорием. Но и Эннодий, епископ Павии, был отправлен сюда, то есть в Константинополь римским патриархом 63 по причине другой ереси, обуздав которую, он восстановил католичество и православие 64. Народ саксов с тех пор, как принял святое крещение и учение Божье, не запятнал себя ни единой ересью, по причине которой следовало бы провести там собор, чтобы исправить ошибку, коей не было. Ты говоришь, что вера саксов молода; я утверждаю то же самое; ибо вера Христова всегда молода и не стара у тех, у кого за верой следуют дела 65. И там вера не молода, но стара, где дела не сопровождают её и где ею пренебрегают, словно старой, изношенной одеждой. Но я точно знаю об одном соборе, проходившем в Саксонии, на котором было постановлено и утверждено, что более подобает сражаться мечами, чем перьями, и что лучше принять смерть, чем обратиться к врагу спиной. Это испытало на себе и твоё войско! И ещё узнает на деле, как они сражаются!» – добавил я в сердцах.
XXIII. В тот же день, после полудня, он по пути во дворец велел мне выйти ему навстречу, хоть я был столь слаб и немощен, что идущие мне навстречу женщины, прежде кричавшие мне: «Мана! Мана! 66 », [сочувствуя] моему несчастью, ударяли себя в грудь и говорили: «ταπεινέ καί ταλαίπωρε!» 67. О, если бы исполнилось то, что я пожелал тогда, воздев руки к небу, Никифору, когда он приблизился, и вам, отсутствующим! Но можете мне поверить, он заставил меня рассмеяться, ибо сидел на нетерпеливом и необузданном коне – столь маленький на столь огромном. Это напомнило мне куклу, которую ваши славяне привязывают к жеребёнку, позволяя ему затем следовать за матерью без узды.
XXIV. После этого меня отвели к моим согражданам и сожителям, 5 «львам» 68, в вышеназванный ненавистный дом, где я в течение 3-х недель ни с кем, кроме моих людей не разговаривал. По этому поводу мне пришло на ум, что Никифор решил никогда меня не отпускать; от безмерной печали горе моё настолько усилилось, что я ушёл бы из жизни, если бы Матерь Божья не добилась её для меня своими молитвами у Творца и Сына Его, что было явлено мне в истинном, а не призрачном видении.
XXV. Итак, в течение этих 3-х недель Никифор пребывал за пределами Константинополя, в месте под названием είς πήγας, то есть «У фонтанов» 69, куда и велел мне прийти. И, хотя я был столь слаб, что не только стоять, но и сидеть мне было очень тяжело, он заставил меня стоять перед ним, обнажив голову, что было крайне вредно для моего здоровья; и сказал мне: «Послы твоего господина, короля Оттона, которые были здесь перед тобой в предыдущем году 70, клятвенно обещали мне и письменно подтвердили свою присягу, что он никогда и никоим образом не затеет скандал с нашей империей. Ты считаешь большим скандалом то, что он называет себя императором или, что он присвоил себе фемы 71 нашей империи? Обе эти вещи нетерпимы; и если обе они непереносимы, то особенно невозможно выносить, даже слышать о том, что он называет себя императором. Но если ты подтвердишь то, что они обещали, наше императорское величество тут же отпустит тебя домой счастливым и богатым». Он сказал это не потому, что надеялся, будто вы будете соблюдать эти обещания, если бы я по своей глупости их сделал, но из желания иметь в своих руках что-нибудь, что он мог бы в будущем предъявить во славу себе и в поношение нам.
XXVI. Я сказал ему: «Недавно мой святейший государь, мудрейший и преисполненный Святым Духом, предвидя то, о чём ты говоришь, предписал мне в έντόλινα, то есть инструкции, заверенной его печатью, не преступать тех границ, которые он установил, и вести себя только в соответствии с ней». Ты знаешь, мой августейший государь, на что я полагался, сказав: «Пусть будет оглашена έντόλινα, и всё, что она велит, то я клятвенно подтвержу перед тобой. Но то, что обещали предыдущие послы без повеления моего господина, под присягой или на бумаге, то это, говоря словами Платона: «вина избирающего, а Бог – невиновен» 72.
XXVII. После этого речь зашла о знатнейших князьях Капуи и Беневента 73, которых он именует своими рабами 74 и из-за которых его терзает душевная боль. «Твой господин, – сказал он, – принял под свою защиту моих рабов; если он не отпустит их и не вернёт в их прежнее рабство, то лишится нашей дружбы. Ведь они сами просят, чтобы их вернули под нашу власть; но наше императорское величество отвергает их, чтобы они знали и испытали [на себе], сколь опасно рабам отпадать от своих господ и бежать от рабства. Твоему господину более подобает передать их мне, как другу, чем потом отпускать вопреки своей воле. Воистину узнают они, если я буду жив, что значит обманывать своего повелителя и оставлять свою службу. Да и сейчас, я думаю, они чувствуют то, что я говорю, ибо наши воины за морем не дают им покоя!».
XXVIII. Он не позволил мне на это ответить, но приказал вернуться к своему столу, хоть я и желал уйти. Рядом с ним сидел его отец 75, человек, как мне показалось, 150 лет. В своих хвалебных, вернее продажных гимнах греки желали, чтобы Бог продлил лета ему и его сыну. Из этого мы можем сделать вывод, насколько греки глупы, сколь сильно они любят подобную славу, сколь угодливы 76 они и сколь жадны: ведь они желают не только старику, но ветхому старцу того, чего природа ему не в состоянии дать, о чём и сами знают. И ветхий старец радуется тому, что ему желают, причём знает, что Бог этого не сотворит, а если и сотворит, то не к пользе его, но во вред. А Никифор, пожалуйте, радуется, что они называют его … 77 мира и утренней звездой! Называть бессильного мужественным, глупого мудрым, низкого высоким, чёрного белым, грешника святым – это, поверьте мне, не хвала, но оскорбление. И он, который более радуется, что его называют чужими, а не собственными эпитетами, похож на тех птиц, чьи глаза видят ночью, а днём слепнут.
XXIX. Но вернёмся к теме. Во время этого обеда он велел то, чего прежде не делал, а именно: громким голосом прочитать гомилию 78 блаженного Иоанна Златоуста на Деяния апостолов. После окончания чтения, когда я просил о разрешении вернуться к вам, он, кивнув головой в знак того, что так и сделает, приказал моему гонителю 79 отвести меня назад – к моим землякам и сожителям, «львам». Когда это было сделано, меня не принимали вплоть до 20 июля, но тщательно сторожили, дабы не мог я насладиться беседой с кем-нибудь, кто пришёл бы ко мне. Между тем [император] велел Гримицо, послу Адальберта, прийти к нему и вернуться домой вместе со своим флотом. Последний состоял из 24-х хеландий, 2-х русских и 2-х галльских кораблей 80; не знаю, отправлял ли он ещё суда, но других я не видел. Храбрость ваших солдат, мои государи, августейшие императоры, не нуждается в воодушевлении [описанием] слабости их врагов, как то часто имело место с другими народами, из которых наиболее отдалённые и наиболее слабые по сравнению с прочими сокрушили отвагу греков и сделали их данниками. Ибо как не устрашил бы я вас, если бы сказал, что они самые храбрые и подобны Александру Македонскому, так и не вселю в вас храбрость, рассказывая про их слабость, как то и есть на самом деле. Хотелось бы, чтобы вы мне поверили, и я знаю, вы мне поверите, что 400 ваших воинов смогут разбить всю эту армию, если только рвы или стены им не помешают. А во главе этой армией, – полагаю, в поношение вам, – он поставил как бы человека, – «как бы», говорю я, ибо он перестал быть мужчиной, но не смог стать женщиной. Адальберт передал Никифору, что у него есть 8 тысяч рыцарей в доспехах и сказал, что с помощью аргосского 81 войска или обратит вас в бегство, или уничтожит; и просил вашего соперника 82 прислать ему денег, чтобы он мог убедить своих людей сражаться лучше.
ХХХ. А ныне, мои государи, познайте коварство данайцев по проступку одного и судите обо всех 83. Никифор дал тому рабу, которому поручил набор и наём войска, довольно крупную сумму денег с условием, чтобы он распорядился ею следующим образом: если Адальберт, как и обещал, придёт к нему с 7 и более тысячами закованных в броню [рыцарей], то он должен разделить эту сумму среди них; Кона, брат [Адальберта] с его и аргосцев войском должен на вас напасть, а Адальберта следовало держать под надежной охраной в Бари, пока его брат не вернётся с победой. Если же Адальберт, придя, не приведёт столько тысяч человек, сколько обещал, он велел его схватить, связать и передать вам, когда вы придёте; более того, деньги, которые были ему предназначены, также следовало передать в ваши руки 84. Ну и воин! Ну и верность! Он хочет предать того 85, кого намерен защищать; он собирается защищать того 86, кого хочет погубить; ни тому, ни другому он не был верен, но в обоих случаях был лжив: он сделал то, чего не хотел, и хотел то, чего не сделал. Но, да будет так; он поступил так, как и подобало поступать грекам! Мы же вернёмся к теме.
ХХХI. 19 июля я наблюдал из ненавистного дома, как он отправлял этот собранный флот 87. 20 июля, в день Вознесения пророка Илии на небо, который легкомысленные греки празднуют сценическими играми, он велел мне прийти к нему и сказал: «Наше императорское величество намерено вести армию против ассирийцев, а не против христиан, как твой господин. Ещё в прошлом году я хотел это сделать, но услышав, что твой господин желает вторгнуться в земли нашей империи, мы, оставив ассирийцев, обратили наши поводья против него; навстречу нам в Македонии вышел его посол, венецианец Доминик 88, который с большим трудом и терпением убедил нас вернуться, клятвенно уверив нас, что твой господин никогда не будет думать об этом и никогда этого не сделает. Возвращайся домой», – когда я услышал это, то сказал про себя: «Слава Богу!», – «и объяви своему господину то-то и то-то 89; если он даст мне желанное удовлетворение, возвращайся назад».
XXXII. Я ответил: «Пусть твоё святейшее величество велит мне тут же помчаться в Италию; как только мой господин выполнит то, что желает твоё величество, я с радостью вернусь к тебе». Впрочем, ирония, с которой я это сказал, – увы! – не укрылась от него. Ибо, улыбаясь, он кивнул головой и приказал мне, склонившемуся до земли и собиравшемуся уходить, оставаться снаружи и прийти к нему на обед, сильно пахнувший чесноком и луком и обильно приправленный маслом и рыбным соусом; в тот день я вознёс множество молитв о том, чтобы он соизволил принять мой дар, которым часто пренебрегал.
ХХХIII. Когда мы сидели за его длинным узким столом, покрытым [скатертью] на паллинг 90 в ширину, – в длину же лишь наполовину, – он издевался над франками, именем которых называл как латинов, так и тевтонцев, и просил меня рассказать – в каком месте расположена столица моей епархии и чьим именем она названа. Я сказал ему: «Кремона, близ Эридана, царя [всех] италийских рек 91. И, так как твоё императорское величество отправило туда хеландии, да будет к моей пользе то, что я увидел и узнал тебя! Даруйте мир месту, которое может сохранить благополучие лишь благодаря тебе, ибо не в состоянии тебе сопротивляться!». Но этот коварный тип понял, что я сказал это είρωνικώς 92, и со смиренным выражением лица пообещал, что так и сделает; и он поклялся мне честью его священной империи, что я не пострадаю от болезни, но с благоденствием и быстротой прибуду в порт Анконы с его хеландиями. И в этом он поклялся мне ударяя себя пальцами в грудь.
XXXIV. Но заметьте, сколь нечестиво он поклялся. Это было сделано и сказано 20 июля, в понедельник; так вот, с того дня и до самого 24 июля я не получил от него ни куска хлеба, тогда как в Константинополе был столь сильный голод, что и за три золотых не мог я достать еды для 25 моих спутников и 4-х греческих стражей. В среду Никифор покинул Константинополь, собираясь отправиться против ассирийцев.
XXXV. В четверг его брат вызвал меня к себе и обратился с такими словами: «Святейший император уехал, а я по его распоряжению остался ныне дома. Скажи мне теперь, имеешь ли ты желание видеть святейшего императора и нет ли у тебя чего-либо, что ты ещё не сообщил?». Я ответил ему: «У меня нет причин ни видеть святейшего императора, ни сообщить ему что-то новое; об одном лишь прошу: чтобы меня, согласно обещанию святейшего императора, на хеландиях доставили в порт Анкону». Услышав это, он начал клясться, что выполнит это, головой императора, – ибо греки всегда готовы поклясться чьей-либо головой 93, – собственной жизнью, детьми, которых, если он говорит правду, да сохранит Бог. Когда я спросил его: «Когда?», он ответил: «Скоро; но императора сейчас нет; когда же император вернётся, делонгарис 94, в чьих руках находится вся сила флота, позаботится о тебе». Обманутый этой надеждой, я, радостный, ушёл от него.
XXXVI. Но через два дня, в субботу, Никифор приказал мне явиться к нему в Умбрию 95, место, расположенное в 18 милях от Константинополя, и сказал мне: «Я полагал, что ты, муж влиятельный и честный, пришёл сюда ради того, чтобы, во всём уступив моей воле, установить между мной и твоим господином вечную дружбу. Но поскольку из-за твёрдости своего сердца ты не хочешь этого сделать, обещай по крайней мере до