Принц был воистину прекрасен. Сам он этого не знал, да и вовсе никогда об этом не задумывался, ведь ни одно существо во всей Вселенной не объяснило принцу, как он был прекрасен.
Но принцу это было и не нужно. Он был ко всему безразличен. Ему нравилось только гулять по млечному пути, идти, ступая по мягкому упругому воздуху, так долго, что, наверное, он доходил почти до края бесконечной Вселенной. Ему нравилось лететь вниз, глубоко, до дна бездны, чувствуя бестелесным телом ветер, ласкающий его. Жонглировать звездами и складывать их, летая по ночному небу, в причудливые созвездия. Издалека смотреть на Землю, изучая ее странные, непохожие ни на что во Вселенной, чуждые ему, но такие манящие зеленые рельефы дол, морей, гор; сидеть на краю Луны, любуясь величественным движением небесных тел.
Но кое-что нравилось принцу больше всего на свете: та ночь, единственная за долгие, мучительные месяцы слабости, когда он мог приблизиться к Солнцу и вдоволь насытиться Светом. В эти ночи принц Афелий поглощал Свет без остатка, и, упиваясь им, сохранял его в самом себе настолько долго, насколько мог, вплоть до минуты полного и неминуемого истощения.
Те дни, когда Свет был почти на исходе, были особо мучительны. Сил почти не оставалось, и, становясь почти прозрачным, Афелий рисковал раствориться в воздухе. Острее всего в эти дни принц чувствовал своё одиночество. Всегда холодный, говорящий с одними только звездами, такими же ледяными, как он сам, вечно юный принц желал погибнуть, причинить себе вред, только бы не растворяться в поглощающей его пустоте, наполнявшей всю Вселенную; желал сделать что угодно, только бы <i>почувствовать, понять, узнать</i> — но единственным известным ему чувством было безразличие, и, увы, он был обречен на бессмертие.
Принц чувствовал, пожалуй, слишком много, но совершенно не осознавал этого. Ведь ни одно существо во Вселенной не объяснило принцу, что такое «чувствовать».
Однажды Афелий лежал на грозовой туче, как на пуховой перине, начиная проваливаться в сладкий сон. Шея принца была украшена сверкающими ожерельями и монисто. Диадема на его волосах цвета звезд слегка сдвинулась ко лбу. Тугой голубой корсет, стесняющий юношеский стан, ослабел, открывая широкую грудь, а длинная полупрозрачная мантия, блестящая, как речная вода на летнем солнце, окутывала его изящную спину, руки и ноги, ниспадая далеко за тучу. И вот из неоткуда, со скоростью, превосходящей скорость звука, на небе возникла фигура, и стала незаметно подбираться к спящему принцу. То был прославленный вор и разбойник, охотившийся за Светом, нарушая заведенный во Вселенной порядок, все ее проклятья и запреты. На поясе его висела сумка, в которой он прятал звезды, Свет, и всё, что ни попадалось ему на небесах.
Сделавшись невидимым, вор взмыл в воздухе, нависнув над Афелием, и осторожно, стараясь не спугнуть его движением, протянул руку к монистам, что покоились на шее принца. Но принц даже сквозь сон почувствовал зной, накативший на него, несоизмеримый с холодом его собственной кожи. Когда вор коснулся украшения и потянул цепочку на себя, принц открыл глаза и вмиг сжал запястье похитителя, и он тотчас стал видим снова.
От крепкой хватки принца рука вора словно налилась льдом, холод сковал его тело. Вор сделал слабую попытку высвободить руку, но Афелий держал крепко и не поддавался, и сквозь эту недвижную битву вор подивился, откуда сколько силы в этом эфемерном на вид теле.
Решив, что перед ним простой воришка и ему ничего не угрожает, Афелий медленно ослабил хватку, и, спрыгнув с тучи, сделал несколько шагов назад. Обжигающее тепло исчезло в тот же миг.
— Ты хотел забрать моё монисто? Возьми, мне вовсе оно не нужно, — произнес принц с гордостью в непроницаемом голосе, расстегнув застежку и бросив украшение в сторону вора. Тот поймал его, и, покрутив в руках, отправил блестящее монисто в сумку. — Просто я не хотел, чтобы ты сам прикасался ко мне — тебе стало бы очень больно, это был бы твой конец, — объяснил Афелий виновато и бросил на собеседника кроткий взгляд из-под ресниц.
Перед принцем стоял юноша с лицом, точно высеченным из камня, загорелой кожей и россыпью родинок на обнаженном торсе, что делало его еще больше похожим на величественную скульптуру. Над верхней губой молодого разбойника тоже красовалась родинка, выразительные карие глаза под широкими бровями то бегали, то смотрели прямо, но неизменно смеялись. Темные пряди обрамляли его лоб и спадали до линии скул, а на левом ухе посверкивало золотое колечко.
— Прости. Я не хотел тебя разбудить, — голос разбойника смеялся так же, как и глаза.
Осмелев, принц подошел ближе.
— Как тебя зовут?
— Меня зовут Каллисто. И я знаю тебя. Это ты вечно жмешься около звезд, гуляешь по млечному пути и играешь с Луной в прятки!
— И я тебя помню. Ты каждый месяц, когда Солнце закрывает собой Луну, воруешь мои звезды?
— Да, это я, — сказал Каллисто, грациозно раскланявшись.
— Разбойник! Верни мне их, они, должно быть, истосковались по мне.
Вор задумался, стал изучать взглядом статную, но хрупкую фигуру Афелия. Лазурная ткань его накидки невесомо, как капля воды, упавшая на лепесток розы, коснулась руки Каллисто. Неведомое чувство узнал разбойник с этим прикосновением.
Он вытащил из глубокого кармана одну звезду. Афелий радостно потянулся к ней, но Каллисто отпрянул, как бы дразня принца. Как ни пытался Афелий выхватить из рук вора звезду, Каллисто был ловчее. Тогда лунный принц оставил суету, горько вздохнул, кутая плечи в невесомую прозрачную ткань. Без мольбы, лишь с печалью произнес он:
— Отдай ее мне, милый друг.
И посмотрел в глаза Каллисто.
Взгляд Афелия был сравним с ударом молнии. Они поражал своей нескончаемой скорбью до глубины души. В этих глазах сверкала влага, плескались волны тысячи морей. Тех, что Каллисто помнил, увидев их там, на Земле — его родине.
И тогда Каллисто, улыбнувшись горько и виновато, протянул вперед руку, не отводя от принца завороженных глаз.
Звезда в его руке искрилась, как будто и в самом деле желая снова оказаться рядом с Афелием. Принц всё еще не приближался, глядя на вора серьезно и настороженно.
— Ну же, возьми, — сказал Каллисто, призывая принца жестом. — Я больше не побеспокою тебя.
Мягкость его голоса подействовала на Афелия. В мгновение ока оказавшись рядом с вором, он аккуратно, не касаясь руки Каллисто, одними кончиками пальцев взял звезду. Раздался звон, как от стекла. Принц улыбнулся, казалось, искренне, и, отведя руку, стал любоваться драгоценной звездой издали. Насмотревшись, Афелий выпустил звезду; она взмыла вверх, и, достигнув цели, заняла свое место в созвездии Северной Короны, в котором до этой секунды недоставало одной звезды.
— Спасибо, — сдержанно сказал Афелий вору и повернулся к нему спиной, оставив шлейф накидки волочиться за собой. Но Каллисто подлетел к принцу спереди, оказавшись прямо перед ним. Афелий невольно вздрогнул.
— Могу я тебя кое о чем попросить, прекрасный принц? — спросил Каллисто все тем же голосом — искрящимся щекочущим смехом.
«Прекрасный?» — подумал Афелий недоуменно, и не сразу нашелся, что ответить.
— О чем же? — принц вскинул брови.
— Ты первый, у кого я не смог ничего украсть. А раз так, давай играть честно, ведь я отдал тебе твою любимую звезду. Поверь, я делаю это не для развлечения. Мне не нужно многого. Поделись со мной светом, прекрасный принц!
От его последней фразы уголки губ Афелия поползли вверх, и он не сдержался от звонко-кристального смеха, чем вызвал непонимание Каллисто. Ни с того ни с сего его смешливость переросла в знакомую грусть, только еще более темную и глубокую. По-королевски выпрямив плечи, он произнес на грани со злой насмешкой:
— Так ты хотел украсть мой Свет? Напрасно. Я сам почти истощил его запасы. — Принц жестом подозвал к себе тучку, и, присев на нее, словно откинувшись в кресле, мысленно предвкушал долгий разговор по душам, которого так давно жаждал.
— Что это значит? — Вор, уперев руки в боки, обошел принца по кругу. — Ты же лунный принц. Ты можешь делать невероятные вещи: однажды я видел, как ты нагнал на Землю тумана, как повернул растущую Луну, и та стала убывать. Я думал, ты и с Солнцем — на дружеской ноге.
— И ты ошибался, мой дорогой Каллисто. Ты счастливец. Ты можешь подлетать к Солнцу, когда тебе вздумается, делаться невидимым и дурачить своими фокусами Светило. А на мне лежит запрет, и моё проклятье не позволит даже приблизиться к нему раньше положенного срока. Я должен сторониться тепла и солнечного света, и бесконечное море лет жить одним только холодом. А коснуться меня — всё равно, что коснуться воздуха, с тем только различием, что стужа станет для тебя верной смертью.
— А если ты сам коснешься меня, по доброй воле, как сделал недавно? — спросил Каллисто завороженно, присев поодаль.
— Тогда тебе ничего не грозит. Но ты всё равно не почувствуешь этого прикосновения.
И правда, подумал Каллисто. Когда принц перехватил его руку на пути к монисто, он не ощутил касание этих пальцев вокруг своего запястья — только мороз по коже.
— Тебе, должно быть, ужасно скучно не говорить ни с кем, кроме звезд?
— Скучно? Пожалуй, да. Я могу подглядывать за всем, что делается на планетах, но всегда держусь в стороне, ведь я свободен, — заключил принц, наматывая на палец ожерелье и глядя куда-то вниз.
— Я тоже свободен, но мне никогда не бывает скучно! — воскликнул Каллисто с гордостью. — Знал бы ты, столько смертных я обманул! На Земле я ходил под черным флагом, видел столько чудес, сколько нам на небесах и не снилось. Разве тут можно соскучиться? И, скажу честно, прекрасный принц: после всех моих странствий обдурить старое доброе Солнце не составляет никакого труда.
Разбойник вел свой рассказ горделиво и восторженно, любуясь собой с присущим ему очарованием. Ему невозможно было не внимать, и принц слушал с восторгом, с завистью, с тоской.
— А это чувство, когда кровь закипает, и кажется, что ничего нет тебе неподвластного… — продолжал Каллисто с мечтательной улыбкой, сведя брови к переносице.
— Что такое «кровь»? — в замешательстве прервал его Афелий.
— Это то, что течет по твоим венам, — ответил Каллисто так, словно речь шла об известным каждому вещах.
— По моим венам течет лунный свет. Как жаль, что его мне недостаточно для жизни! А кровь — она, наверное, лучше, чем лунный свет?..
— Во мне течет кровь, но и мне тоже не прожить без Солнца.
Афелия переполняло что-то невыразимое. Ему стала до смерти противна своя бесплодная жизнь. Наверное, если бы он только мог, то сейчас бы заплакал. Но он не знал, что такое «слёзы», ведь ни одно существо во Вселенной не объяснило принцу, как это — плакать.
И тут Афелия посетила глупая мысль.
— Каллисто, скажи, что делают смертные, когда им грустно и больно?
— Мой отец жил на Земле, а мама была самой красивой, талантливой и блистательной богиней Юпитера. Однажды я видел, как мой отец плакал: из его глаз текла каплями влага и струилась вниз по щекам. Он был безутешен, подавлен горем, когда за нечистую кровь я был проклят воровать себе звезды и Свет, чтобы жизнь во мне не угасала.
— Так ты воруешь Свет, потому что обречен делать это? — шепотом спросил Афелий, широко раскрыв глаза.
— Именно так, прекрасный принц.
Афелий виновато опустил голову.
— Ах, как я хотел бы заплакать! — горячо прошептал он.
Каллисто наблюдал за изменениями в лице принца. Он так увлекся своими красочными воспоминаниями, что совсем не подумал, как это может ранить Афелия. Разбойнику стало его очень жаль. Так захотелось помочь принцу, сделать так, чтобы он никогда не хотел заплакать…
— Дождись меня, — после долгой паузы сказал Каллисто, и, перевесив сумку через плечо, вспорхнул с тучи. — Я вернусь на это же место.
— Куда же ты? — спросил Афелий немного испуганно. Не хотелось терять друга, едва обретя его.
— Дождись меня! — только и повторил Каллисто, уже лавируя между облаков, и эхо от его звонкого голоса прокатилось по небу.
И Афелий дождался.
Извелся ожиданием, метался от звезды к звезде, терял надежду. Думал: бросил, обманул и его прославленный вор, но всё равно дождался.
Каллисто вернулся в полночь, улыбкой встретив принца. У Афелия словно гора свалилась с плеч.
— Я думал, ты уже не придёшь. Где ты пропадал? — взволнованно, дыша полной грудью спросил Афелий.
— Всего лишь искал тебе подарок! — лукаво усмехнулся вор. — Не поверишь, что достал.
Когда Каллисто запустил руку в бездонную сумку, принц уже догадался, что сейчас произойдет.
Горящий поток Света, вырываясь из ладони Каллисто, ослепил Афелия. Преодолев расстояние, поток вонзился принцу прямо в грудь. От неожиданного восторга Афелий задержал дыхание, с благодарностью принимая не угасающую струю, наполнявшую его теплом. Казалось, он вот-вот лишится чувств. Его кожа мерцала изнутри, переливаясь перламутром. Тонкие черты его лица исказились в сладкой истоме.
«А ведь я был уверен, что ещё краше ему не стать!» — с неясным ему торжеством подумал Каллисто.
Когда волна иссякла, принц упал на колени, и, успокоив сбившееся дыхание, поднял восторженный взгляд на Каллисто. Вору на мгновение показалось, что на щеках Афелия заиграл румянец.
— Каллисто… — выдохнул он, позабыв все слова благодарности.
В этом момент Каллисто немалым усилием воли заставил себя до него не дотронуться.
Отныне Каллисто каждый день приносил принцу Свет. Вор был ловок и быстр, и Солнцу никогда не удавалось поймать его с поличным.
Он и сам питался этой близостью опасности, кичился тем, что стал выше запрета, и более всего пребывал в неясном, обостряющем все чувства восторге от своего обретенного друга, единственного во Вселенной, который был обязан ему такой скорой переменой в характере. Афелий почти перестал допускать мысль, что что-то может пойти не так. Афелий был… по крайней мере, чувствовал себя причастным к вечной жизни. Он больше не казался сам себе сторонним и ненужным наблюдателем за делами небесных сфер.
Пока принц наполнялся жизнью, вор, добывающий для него эту жизнь, непомерно слабел. Желая окружить Афелия Светом, Каллисто забывал, как он сам нуждается в нем. И это было немудрено — рядом с ним, наполненным, искрящимся, смеющимся, резвящимся с ним круглые сутки, эта нужда не напоминала о себе. Афелий полностью заменил ему Свет. Он был намного лучше холодного, навязанного судьбой солнечного Света, и красть его для себя Каллисто стало казаться чем-то совсем уж глупым и неважным.
— Милый друг, — в один из дней сладко пропел Афелий, взволнованно порхая вокруг своего вора. Они настолько увлеклись друг другом, что незаметно для них самих оказались совсем близко к Земле. — Милый друг, я хотел бы отблагодарить тебя, но все слова иссякли. Научи меня сказать тебе «спасибо» за всё, что ты делаешь для меня!
У Каллисто было человеческое сердце. Оно совершило странный кульбит при этой просьбе принца. И вор пока не мог понять, какого толка волнение охватило его.
— Мне не нужно твоей благодарности. Лучшая награда для меня — видеть, что ты счастлив, мой принц, — мягко ответил Каллисто и с улыбкой выпустил печальный вздох.
— Но я хочу этого, понимаешь? Хочу выразить, как сильно я тебе благодарен! Мне это нужно, Каллисто. Мне нужно что-то получше слов! — Принц был на взводе. Ему казалось, что за то недолгое время, в которое он наконец стал чувствовать себя полноценно, этот момент — вершина его ликования.
— Тогда обними меня, — обронил вор, с надеждой взглянув на Афелия.
Принцу понадобилось вспомнить, что такое объятия: он удержал в памяти фрагмент воспоминания, в котором Каллисто бегло объяснил ему это проявление.
— Обнять? О да! — Афелий инстинктивно прикрыл рукой рот, рывком приблизившись к вору, но остановился на расстоянии вытянутой руки. Огоньки, светящиеся в его глазах на миг помрачнели и скрылись. — Но ты же знаешь, тебе просто станет холодно, ты не почувствуешь меня. Я не хочу, чтобы тебе было плохо.
— А ты попробуй, — Каллисто вскинул бровь, дразня сам себя, не зная, зачем. — Других способов я не знаю.
— Хорошо, — дрожащим голосом соглашается Афелий, ощущая, как в груди вырастает нечто определяющее его настоящее и дальнейшее, рвущееся наружу, нечто, чему он здесь и сейчас решает даровать жизнь. И тут же со страхом осекается. — Только, Каллисто-
— Я помню, принц. Я не прикоснусь к тебе. Я буду осторожен. Не бойся, ты не убьешь меня против своей же воли. — Каллисто говорил твердо, стараясь увериться в этих словах сам.
И Афелий, подлетев ещё чуть ближе, сначала одними только пальцами коснулся его плеча, зажмуриваясь и быстро одергивая руку. Пропустив вздох, он открывает глаза и видит перед собой всё того же невредимого Каллисто, тепло и сдержанно улыбающегося ему.
— Смелее, прекрасный принц. Ты смелый.
«Я смелый», — думает прекрасный принц, и припадает своим телом и телу вора. Он него тепло, даже лучше, чем от Света; его ни с чем несравнимо приятно ощущать своей кожей. Принц, не успевший привыкнуть к ощущению, чувствует участившиеся удары сердца Каллисто. Они буквально пробивают его грудную клетку, этот стук отзывается в нем, и он крепче смыкает руки на спине Каллисто, утыкаясь носом в его ключицу, льнет к нему как можно ближе. Он готов обнимать его всё своё бесконечное существование. Он не хочет отстраняться. Волосы Каллисто щекочут его ухо.
— Афелий… — неохотно, извиняясь шепчет вор спустя время. — Афелий, я замёрзну.
Все это время он не отвечал на объятие, безвольно стоя с опущенными руками.
Медля, принц заставляет себя отпустить.
— Ты подарил мне бесценное. А я так и не смог дать тебе ничего, кроме холода.
Голос принца звучал без всякой надежды. Ему не приходилось ещё испытывать такой боли от сменяющих друг друга счастья и горя. Ему ещё никогда не приходилось испытывать хоть что-нибудь, а подобные всплески он едва ли был в состоянии выдержать.
— Это не имеет значения. Я всё равно тебя люблю.
Принц смотрит ошалело. Рука вора тянется к нему. Мышцы напрягаются, но Каллисто всё ещё благоразумен: по крайней мере, пока он жив, он может быть подле принца. И почему-то у Афелия больше не крутится на языке извечных вопросов. Ему больше не нужно спрашивать, что значит слово «люблю».
И хоть Каллисто бил озноб от долгой близости принца, он заставил себя сосредоточить всё свое внимание только на хрупкой фигуре возлюбленного, который метался, не зная, куда девать вышедшую из берегов радость.
— …И я сделаю так, чтобы ты больше <i>ничего </i>не боялся.
Без Света становилось сложнее, Каллисто слабел, но оставлял свою слабость без малейшего внимания. Разве это могло быть важно на пути к тому, что снять с принца проклятье? Да только расторопность его всё чаще норовила подвести: одно неверное движение, и безмятежное Светило заметит, как нечто из раза в раз тянет из него по длинной тонкой струйке. Но Каллисто нужно было еще больше: не для себя, для принца. Чтобы не оглядывался он, не ждал наступления скорбного дня; чтобы перестал нуждаться и пресмыкаться; чтобы уверился, что за наслаждение не настигнет кара, а страдание — не сама собой разумеющаяся форма жизни.
Они расставались только на то время, которое Каллисто посвящал своему проклятию и призванию. Но даже в эти минуты мыслями он был с Афелием. Когда они в очередной раз гуляли по млечному пути и Афелий слушал, глядя во все глаза, рассказы Каллисто о Земле, вор начал замечать, что его сердце больно покалывает. Эти уколы-спазмы, похожие на боль от порезы пальца осколком стекла, стали посещать его всё чаще, в моменты, когда юноша этого не ждал: когда Афелий смеялся особенно заливисто, когда он улыбался его приключенческим историям, склонив голову на бок; когда принц аккуратным движением одной руки поправлял очаровательно съехавшую на бог диадему и приглаживал белокурые волосы; когда, невесть что пытаясь разглядеть, задумчиво, с тенью улыбки смотрел в непроглядную даль и темень, туда, где падали звезды.
Пару раз Афелий заметил, как Каллисто запинался посреди речи, как будто от неожиданной боли. Принц как по команде выходил из захватившего транса; стирались из воображения картины людской жизни с участием любимого друга, и принц взволнованно на него смотрел, выражая немой вопрос.
— Ничего, — через пару секунд говорил Каллисто, стараясь звучать так же, как минуту назад, и переводил тему.
Мысли о том, чтоб почувствовать это эфемерное, сверкающее изнутри, иллюзорное тело, доводили вора до помешательства. Он не мог не желать этого, он был слаб, безысходность грызла его душу, грозясь разбить последние надежды, но Каллисто надеялся и надеялся, боясь оставить надежду даже на единый миг — настолько призрачной она была. Принц виновато смотрел на него, улавливая ход его мыслей по алчущему и обреченному взгляду. Принц стыдился своего счастья, не будучи способным его разделить.
Неизвестно, сколько потребовалось времени вору, чтобы однажды, привычно одаривая Афелия украденным лучом, заметить, что на этот раз что-то действительно изменилось; заметить по короткому, почти испуганному вздоху принца. Он замер с опущенной головой, в неестественном положении прижав обе ладони к груди и яростно сжимая пальцами корсет. Каллисто инстинктивно подлетел к Афелию, готовый защитить его в любой момент, еще не зная, как именно. Но принц предупредительно вытянул руку, не подпуская вора, и с опаской изучая свои эмоции. Он прислушался к бушующему внутри урагану: казалось, Вселенная разделила с ним половину всей своей силы. Это хрупкое создание понятие не имело, как с этой силой поступать. Назначение ее было неясным, а контроль над ней не давался вовсе.
— Каллисто, — выдавил из себя принц, — пожалуйста…
— Что? Что мне сделать?!
Но, не успев ничего сказать, принц почувствовал, как всё напряжение, угрожавшее ему погибелью секунду назад, сошло на нет, сменяясь чем-то совершенно иным. Эти изменения отразились и на лице принца.
Каллисто замер, не веря своей догадке.
— Неужели… получилось? Афелий?
Афелий выдохнул, чувствуя, как извечный холод, составляющий всё его существо, покидает его. И ничем не подкрепленное, но твердое убеждение заставило его поднять на Каллисто глаза и попросить:
— Попробуй взять меня за руку, — слова казались дикими. Еще вчера принц не мог помыслить о том, чтобы вымолвить подобное.
Каллисто, не веря ушам, произнес с каким-то детским восторгом:
— Правда? Я… я могу?
Но чувства не могли ему соврать, Афелий был уверен. Он стал другим, вне всяких сомнений.
— Да, — шепнул принц, и от его теплой улыбки и ясного взгляда у Каллисто закружилась голова. Едва сдерживая порыв немедленно схватить его руку и поцеловать тонкие пальцы, он одернул руку, стараясь растянуть волнение от долгожданного мгновения. Всё еще справедливо опасаясь, вор накрыл своей ладонью изящную ладонь принца, медленно смыкая вокруг нее пальцы. Они были горячими, осязаемыми, человеческими. Каллисто мог чувствовать их тепло. Эта кожа была на ощупь как бархат, и ощущалась приятнее и правильнее, чем что угодно, бывшее когда-либо у него в руках. Помедлил минуту, и, едва осознавая реальность происходящего, переместил ладонь на талию принца, другой рукой притягивая его за плечи к себе. Каллисто вряд ли мог дать себе отчет в испытываемом сейчас умиротворении. Его человеческое начало говорило в нем отчетливее всего другого, и ему подумалось (если, конечно, он и правда способен был к сложным мыслительным процессам в этот момент) что веками искомая истина, которой алчет человеческая душа, на ощупь именно такая. Это блаженное осознание обернулось брызнувшими из глаз слезами. После этого и жить дальше было не за чем. Если Афелий был его Богом, значит, он был и Любовью.
Груз вины упал с плеч принца, а наполняющая Каллисто эйфория передалась и ему. Афелий глубоко дышал, не зная, что держащий его в своих объятьях беззвучно плачет. Глаза его закрыты, рассудок настолько ясен и светел, что Каллисто еле сохраняет себя в сознании.
— Я хочу поцеловать тебя, милый друг, — ровным голосом сказал Афелий на ухо Каллисто, не размыкая объятий, но как будто не уверенный в том, что выбрал верное слово.
Каллисто слышит его не сразу. А когда слышит, пытается уловить облик прозвучавших совсем близко слов, повторяющихся в его голове гулом. Он поднимает подбородок с его плеча и смотрит на принца открыто, видя его лицо в нескольких сантиметрах от собственного.
— Так поцелуй, — Каллисто усмехается лукаво, со свойственным озорством, как день, два, неделю назад.
Возможно, эта непосредственность, за которой таилось сердце, полное любовью к недосягаемому и непомерно высокому, стала для вора роковой. Потому, что согласие Каллисто перечеркнуло остатки скованности и страха, что нависал над ними двоими с самого момента встречи. И, вне всяких сомнений, не зря. Отказываться от своих решений, какой бы ценой они ни давались, не было в правилах Каллисто.
Афелий же с недавних пор разучился рассуждать о последствиях и предсказывать будущее. Он просто не мог обмануться - не сейчас.
Секунда, в которую Афелий сократил крошечное расстояние между ними и мягко накрыл губы Каллисто своими, растворилась в небытие, будто ее и не существовало вовсе - настолько контрастно она разделила всё на "до" и "после". Думая об этой секунде, Каллисто готовился к чему-то другому: к вспышке, к взрыву, по силе сравнимому с извержением. Но в испытанном не было ни толики бурного или неистового. Афелий не был сотворен для бурь и страстей. Единственными началами, которое он содержал в себе, были любовь и нежность.
Снести столь яркое соприкосновение с божественной любовью без потерь невозможно для существа уступающего лунному принцу в силе. И Каллисто понял это, когда Афелий с нежеланием отстранился он его губ. Каждый мускул в лице принца говорил о том, что пережитое окупило всё его бессмертие.
- Благодарю, - молитвенно прошептал принц, гладя подушечками пальцев Каллисто по щеке.
- Не стоит, прекрасный принц, - улыбнулся Каллисто, всё же не сумев отказать себе в том, чтобы перехватить эту ладонь и судорожно поцеловать.
Это последнее, что прославленный вор сделал в своей жизни, игнорируя снова возникший, в тысячу раз больнее, чем раньше, пронзивший грудь спазм. Он медленно растворился в воздухе, заставляя принца хвататься за исчезающий навсегда силуэт. Скованный отчаянием, принц Афелий пулей полетел куда-то вниз. Полет казался бесконечным, мысли рассекали воздух, выстраиваясь в пугающие слова. Бесконечные, монотонные очертания космоса мелькали перед глазами. Принц закрыл их, желая срастись с темнотой, но та рисовала ему образ возлюбленного, до которого было рукой подать каких-то жалких несколько минут назад. Тогда невозможно было предположить, что и эти минуты закончатся.
Афелий повалился на облако, чья мягкость отзывалась раскаленным железом. И тогда Афелий наконец-то испытал на себе, каково это - плакать. Но, что важнее, он узнал Любовь. А об этом, если со временем удастся преодолеть всё сопутствующее, - не совестно будет вспомнить, коротая своё бессмертие.