Задачи карательной деятельности - вопрос не только юридический, но также социальный и политический. Определение целей наказания в уголовном праве имеет принципиальное значение, оно непосредственно связано с проблемой противодействия преступности, характеризует отношение общества к лицу, совершившему преступление. Н. Винер писал: «До тех пор, пока общество не установит, что же оно действительно хочет: искупления, изоляции, воспитания или устрашения потенциальных преступников, у нас не будет ни искупления, ни изоляции, ни воспитания, ни устрашения, а только путаница» [1].
Цель - категория не уголовно-правовая, а философская. В философии под целью понимается предвосхищение в сознании результата, на достижение которого направлены действия [2]. В уголовном законе определение целей наказания не дается. Такое понятие исходя из его философской трактовки выработано теорией уголовного права. Под целями наказания понимается тот социальный результат, к которому стремится государство, устанавливая и применяя уголовное наказание к лицам, виновным в совершении преступления.
М.Д. Шаргородский цели наказания определял как «фактические результаты, которых стремится достичь социалистическое государство, устанавливая уголовную ответственность, осуждая виновного в совершении преступления и применяя эту меру» [3].
Это определение подверглось, на наш взгляд, необоснованной критике Б.П. Золотовым. Он упрекает М.Д. Шаргородского в том, что оно якобы отражает достижение конечных результатов. «А поскольку цель никогда не равна результату (она может быть шире, уже его), видимо, речь должна идти о стремлении, направленности на достижение определенных результатов, а не о самих результатах» [4].
|
|
В теории уголовного права выделяются три учения о целях наказания:
а) абсолютные теории, видящие в наказании «акт самоцельный и независимый от каких бы то ни было результатов, которые им могут быть вызваны» [5]; они объединяют две относительно самостоятельные группы учений;
б) относительные теории, которые не только предполагают достижение наказанием определенных целей, но и само существование наказания оправдывают исключительно этими целями. Среди них выделяются теории устрашения, общего предостережения, психического принуждения, частного принуждения и исправления. Разница между ними заключается в том, на что, по мнению представителей указанных учений, направлено наказание - на будущую преступность всего общества или конкретного лица, и что воздействует на преступника - угроза наказания или его исправление;
в) смешанные теории, не имеющие собственных теоретических представлений, основанные на компиляции взглядов представителей иных учений.
Все указанные подходы достаточно полно представлены в российской литературе, особенно дореволюционной [6].
В связи с этим представляют интерес воззрения на цели наказания, во-первых, российских криминалистов, во-вторых, российских писателей и общественных деятелей.
У русских юристов не было единого мнения ни по поводу количества целей, которые может преследовать наказание, ни по их видам, ни по содержанию. Многие из исследователей обоснованно допускали преследование карательной политикой государства нескольких целей. С.В. Познышев же полагал, что наказание может иметь лишь одну-единственную цель. «Если поставить наказанию несколько целей, то они или объединятся в одной общей идее, или если останутся самостоятельными, будут в непримиримом противоречии и антагонизме друг с другом; из каждой из них будет вытекать свои особые требования» [7].
|
|
Интересны концепции русских ученых об эволюции целей наказания. Так, по мнению М.Н. Гернета, наказание в своем развитии прошло три стадии: 1) период частной и общественной мести; 2) период устрашения; 3) период исправления и предупреждения [8].
Несколько иначе представлял эволюцию целей наказания Г.Ю. Маннс. Он выделял следующие периоды: господство кровной мести и зарождение системы композиций (до XI в.); отмирание мести, господство композиций и зарождение уголовного наказания в современном смысле (XI - XIII вв.); отмирание композиций и развитие уголовных наказаний (XIV - XV вв.); безраздельное господство уголовных наказаний (XVI - XVII вв.); господство уголовных наказаний и зарождение мер социальной защиты (XVIII - XIX вв.); отмирание наказаний и возрастающее значение мер социальной защиты (начало XX в.)[9].
Предложенная Г.Ю. Маннсом схема более последовательна, по ней можно проследить цели наказания в их развитии. В то же время здесь ощущается влияние социологической школы уголовного права, провозгласившей отмирание уголовного наказания, его замену мерами социальной защиты.
А.А. Жижиленко по мере развития уголовного права выделяет следующие цели уголовной репрессии: обезвреживание; удовлетворение потерпевшего от преступления; устрашение и обезвреживание; эксплуатацию труда преступников; социальное перевоспитание осужденного [10].
|
|
В период действия Русской правды обезвреживание достигалось либо изгнанием преступника, либо лишением его жизни. Развитие государства привело к зарождению денежных выкупов, или композиций, которые преследовали цель удовлетворения потерпевшей стороны; она превалирует в памятниках права, вся карательная система сводится к денежным взысканиям. Впоследствии эта цель заменяется целью обогащения государственной казны, затем, по мере усиления государственной власти и развития карательных мер, наказания стали применяться с целью устрашения. «Поэтому, - как писал М.Н. Гернет, - наказания этого периода отличаются страшной жестокостью» [11].
Преследовалась цель устрашения не самого преступника, а других лиц. Такое отношение к наказанию прекрасно иллюстрирует печально знаменитая фраза английского судьи, сказанная вору, приговоренному им к смертной казни и жаловавшемуся на чрезмерную суровость наказания: «Не потому ты будешь казнен, что украл лошадь, а для того, чтобы другие не крали лошадей».
Указанная цель в Соборном уложении 1649 г. была сформулирована следующим образом: «чтобы на то смотря, иные такого беззаконного и скверного дела не творили» [12].
По мнению А.А. Жижиленко, цель устрашения покоилась на представлении о том, что страхом наказания, страхом подвергнуться известным страданиям можно оказать такое воздействие на психику людей, что они будут воздерживаться от совершения преступлений. При этом чем сильнее будет элемент страдания в наказании, тем больше страха он будет внушать [13].
Именно в связи с постулированием данной цели вся карательная система характеризовалась чрезвычайной суровостью. И.Я. Фойницкий писал: «...Государство считает нужным применять наказания в формах наиболее грубых, суровых, действующих на воображение масс; даже лишения жизни в простой форме ему недостаточно: находит нужным усложнять, квалифицировать смертную казнь колесованием, четвертованием и проч. Притом, наказание публично: толпа не только допускается к присутствованию к экзекуции, но и приглашается к тому трубными звуками, глашатаями и т.п.» [14].
Кстати, при подготовке французского уголовного кодекса 1791 г. прогрессивный общественный деятель того времени Мишель Лепелетье де Сан-Фаржо также предлагал сделать наказание публичным: «Жалкое состояние виновного, в которое он ввергнут благодаря своему преступлению, должно воспитательно действовать на душу народа» [15].
Личность человека при преследовании цели устрашения оставалась вне поля зрения правосудия. Зачастую избирались такие способы наказания, которые унижали виновного в глазах населения, сопровождались различными обрядами, рассчитанными на возбуждение в массах презрения к преступнику и преступлению [16].
Известно: общество привыкает к жестокости. Следовательно, для воплощения идеи устрашения необходимо было постоянно все более ужесточать наказания [17].
Против средневековой идеи устрашения, достигаемой путем жестокой расправы над виновным, выступал Ч. Беккариа. По его мнению, «цель наказания заключается в том, чтобы воспрепятствовать виновному вновь нанести вред обществу и удержать других от совершения того же» [18].
По Соборному уложению 1649 г. наказание нередко преследовало цель возмездия по принципу талиона. В уголовном законодательстве Петра I эта цель сохранялась, однако по его Воинским артикулам (1716 г.) основной целью также выступало устрашение. В них, пожалуй, впервые отчетливо просматривается и другая цель - использование преступника в интересах государства. «Цель эксплуатации преступников в интересах государства особенно сильно начинает осуществляться в карательных системах середины новых веков и продолжает быть одним из руководящих принципов карательной деятельности государства в течение продолжительного времени, пока не выдвигается представление о том, что наказание кроме полезности для государства должно заключать в себе в первую очередь полезность и для самого преступника» [19].
В последующих уголовно-правовых актах цель наказания прямо не указывалась, хотя по его видам можно сделать вывод, что они остались неизменными, и в первую очередь сохранялась такая цель, как устрашение.
В российской науке уголовного права поиски оптимальных целей наказания активизировались в XIX в.
С.В. Познышев, например, под целью наказания предлагал понимать возможно более сильное психическое противодействие стремлению к преступлению. «Возникая в душе вслед за идеей преступления мысль о наказании должна тушить преступное желание, предотвращать, уничтожать или парализовать стремление преступника» [20].
Задачу карательной политики автор видел в специальном и общем предупреждении, считая, что они являются составными частями, логически дополняющими друг друга, - предупреждения преступлений. Последнее возможно достичь путем: а) физического удержания от преступной деятельности; б) воздействия на психику субъекта, психического противодействия преступлению.
С.В. Познышев выделял два вида исправления, выступал против отождествления, имевшего место в некоторых уголовно-правовых теориях того времени, юридического исправления с устрашением виновного. При устрашении содержанием наказания преступнику внушался такой страх, чтобы, вспоминая о нем, он удерживался от совершения преступления из-за боязни вновь перенести подобное наказание. Юридическое же исправление, как полагал автор, центр тяжести воздействия переносит не на содержание наказания, а главным образом на неизбежность связи наказания с преступлением.
Нравственное исправление по сравнению с юридическим, по мнению С.В. Познышева, - в более глубоком воздействии на личность виновного. Оно предполагало не только внушение неизбежности наказания, но и воздействие на характер наказуемого, которое бы изменило его личность («нравственную личность») настолько, чтобы он в будущем не имел «решимости вступить на путь преступления». Это не означало превращение порочного человека в добродетельного, что вообще, согласно воззрениям автора, недостижимо посредством наказания, а предполагало лишь некоторое изменение к лучшему характера преступника, достаточное для предупреждения рецидива, некоторое ослабление склонностей, толкающих на преступный путь, или усиление противодействующих им нравственных чувствований и представлений. Наказание должно стремиться, по возможности, приучить человека к труду, ослабить или уничтожить его дурные привычки и т.д. «Если допускается вообще возможность хотя бы некоторого исправления взрослого человека посредством разных воспитательных средств, то должна быть допущена возможность исправления посредством наказания, так как последнее может заключать в себе все эти воспитательные средства» [21].
Оставляя в стороне некоторую непоследовательность позиции С.В. Познышева, отметим, что он близко подошел к современному пониманию исправления лиц, совершивших преступление.
М.Н. Гернет при определении целей наказания, в отличие от предыдущего автора, исходил из самостоятельности двух решаемых уголовной политикой задач: исправления преступника и предупреждения преступлений [22].
И.Я. Фойницкий, видя в наказании средство «ограждения общежития», считал, что при его применении достигается цель безопасности, устрашения или исправления. Указанные цели не разделяются механически: все они - в большей или меньшей степени - присущи каждому наказанию. Исправление или, по выражению автора, приспособление преступника к честной жизни составляет реальную потребность государства. «Теории исправления доктрина уголовного права обязана весьма важным положением, по которому наказание не должно быть развращающим ни для наказываемого, ни для общества; она сблизила в области наказания интерес общественный с личным, показав, что наказание приносит обществу пользу всего надежнее путем доставления пользы самому наказываемому, воспитания его в духе сознания своих социальных обязанностей и доставления ему возможностей честной жизни и по отбытии наказания» [23].
Вместе с тем И.Я. Фойницкий не был последователен в своих рассуждениях, полагая, что так называемые случайные преступники не нуждаются в исправлении: наказывая их, государство преследует цель устрашения [24].
В качестве аргумента он приводил организацию отбывания наказания, по его мнению, аксиому тюрьмоведения: в краткосрочных тюрьмах режим всегда строже, чем в тюрьмах долгосрочных. Длительный срок заключения дает возможность рассчитывать на исправление преступника, что немыслимо при краткосрочном осуждении. В последнем случае не остается другого средства воздействия на осужденного, кроме устрашения.
Некоторые российские дореволюционные ученые пытались вывести цель наказания из мотивации поведения преступника. В частности, М.П. Чубинский писал: «Принимая в соображение мотив, главными специальными целями наказания являются обеспечение и цель исправления; цель обеспечительная должна преследоваться по отношению к тем преступникам, которых нет надобности исправлять ввиду положительного с этико-социальной точки зрения мотива их деятельности; по отношению же ко всем остальным преступникам наказание должно преследовать цель исправления» [25].
Полемизируя с Листом, полагавшим в отношении преступников, действовавших по положительным мотивам, преследовать цель устрашения, М.П. Чубинский утверждал, что эта позиция ошибочна хотя бы потому, что названная категория лиц способна воспринимать гораздо более возвышенные мотивы, чем страх. Последний для них менее эффективен, так как самые жестокие кары, прямо рассчитанные на устрашение, никогда еще не приводили к цели, а наоборот, часто вызывали ужесточение и увеличение тех преступных проявлений, с которыми желали бороться. «Если преступник действовал по антисоциальному мотиву - он требует исправления; чем меньше по первому взгляду надежд на исправление, тем интенсивнее следует стремиться к достижению этой цели; решать же вперед, что преступник неисправим, и переходить к обеспечительному наказанию в виде интернирования, чуждого цели исправления, - это значит, с одной стороны, заранее сложить руки и признать свое бессилие, с другой - рисковать ошибками: недаром, например, норвежский проект Уголовного кодекса, вводя неопределенные приговоры для лиц особо опасных, в то же самое время предусматривал, что лицо, подвергшееся такому приговору, может доказать свою способность к исправлению и быть отпущенным на свободу» [26].
Проблема так называемого неисправимого преступника в XIX в. обсуждалась довольно широко. С резкой критикой ученых, допускавших наличие таких лиц, выступал С.В. Познышев. Он утверждал, что до сих пор не установлены и не могут быть установлены такие признаки, по которым можно было бы безошибочно узнавать неисправимых преступников. А пока такого критерия нет, то и рассуждать об обезвреживании неисправимых преступников нечего. В отношении каждого преступника, хотя бы и многократного рецидивиста, суд должен предположить, что он, может быть, изменится к лучшему. «Суду при обсуждении вопроса о неисправимости данного лица пришлось бы гадать о будущем: какое действие могло бы в будущем оказать на этого субъекта то или иное наказание, вовсе ли никакого или сколько-нибудь исправляющее, не присоединились ли бы в данном случае к наказанию какие-либо другие события в жизни этого человека, которые, может быть, могли бы переродить его и сделать более чувствительным к карательному воздействию и т.д.» Уголовное право не знает неисправимых, а знает лишь неисправленных преступников (см.: Познышев С.В. Основные начала науки уголовного права. С. 76).
Необходимость обезвреживания рассматриваемой категории преступников отрицал и И.Я. Фойницкий. С его точки зрения, в отношении «неисправимых» следует действовать путем «физического захвата их личности» (по современной терминологии, путем изоляции) до тех пор, пока не устранится опасность для общества. Автор считал ошибочной позицию, согласно которой опасность прекращается только со смертью преступника. Солидаризуясь с Дюкеном, он полагал, что предрасположенность к совершению преступления присуща человеку лишь до достижения определенного возраста; после этого она уменьшается, а стало быть, уменьшается и его опасность. Это может быть достигнуто и раньше благодаря рациональным мерам воспитания (см.: Фойницкий И.Я. Учение о наказании в связи с тюрьмоведением. С. 65, 66).
Проблема наказания как одного из показателей степени гуманности общества обсуждалась не только юристами, но и затрагивалась многими общественными деятелями рассматриваемого периода [27]. Так, будущий декабрист барон Штейнгель в записке «Нечто о наказаниях» указывал, что карательная практика преследует три цели: возмездие, общее предупреждение и исправление преступника. Первая цель достигается справедливостью наказания (в современном российском уголовном праве эта трактовка относится к такой цели, как восстановление социальной справедливости), т.е. соответствием тому вреду, который преступлением причиняется государству, обществу или частному лицу. Для реализации второй цели необходимо, чтобы о совершенном преступлении и назначенном наказании было известно всем. Наказание должно устрашать не жестокостью, а «тем презрением в обществе или отчуждением от онаго, которое они за собой влекут, и отъятием надежды избегать наказания и презрения при содеянном преступлении» [28].
Третья цель может быть реализована только в отношении «малых преступлений», когда виновный может «еще быть терпим в обществе». В связи с этим наказания должны действовать «на душу, сердце и совесть, нежели на тело». Однако вопреки своим взглядам на цели наказания Штейнгель при выборе вида мер наказания руководствовался принципом талиона [29].
Помощник референдария 3-й экспедиции Г. Яценков в качестве целей наказания в разрабатывавшееся уголовное законодательство предлагал включить: а) удовлетворение потерпевшего; б) специальное предупреждение; в) общее предупреждение. При этом он подчеркивал, что для их реализации должны быть установлены такие наказания, которые, с одной стороны, «были бы соразмерны учиненному преступлению, а с другой - «оставляли бы в сердцах людских самое живое и долгое впечатление». Г. Яценков был противником наказания ради мучения. «Наказания не на тот конец установлены, чтобы мучать тварь, чувствами одаренную». Они должны быть «меньше мучительны для преступникова тела» [30].
Монархист Лопухин считал, что наказание имеет триединую цель: исправление преступника, пример для устрашения других и устранение из общества преступника, нарушающего его спокойствие и отрицательно влияющего на окружающих. В другом случае цель наказания он видел в исправлении наказуемых и в удержании других от преступлений [31].
Мыслитель-материалист, зачинатель революционного и демократического направления в науке А.Н. Радищев в целом исходил из прогрессивной идеи: лучше предупреждать преступления, чем за них наказывать [32]. При этом в борьбе с преступностью не отрицал и роли наказания, ратовал за его неотвратимость. Целью наказания, по мнению писателя, не может являться мучение (оно всегда гнусно), а должно быть: а) предупреждение преступления; б) исправление преступника.
На наш взгляд, приоритет превентивной цели отражает взгляды А.Н. Радищева на преступность. Исправление преступника он считал достижимой целью: «человек рождается ни добр, ни зол», «злодения не суть природны человеку», «люди зависят от обстоятельств», поэтому «всяк может исправиться» [33].
В связи с этим все наказания писатель делил на две группы: стремящиеся к исправлению преступника и назначаемые для предупреждения преступлений. Хотя и с оговорками, он полагал возможным применение телесных наказаний [34]; вопрос о смертной казни решал альтернативно: призывал считать аксиомой, что она вообще не нужна, при этом допускал ее применение «из сожаления либо по выбору преступника» [35].
Много внимания проблемам наказания и его целям уделял П.И. Пестель. Об этом, в частности, свидетельствует основной его труд «Русская правда» - крупнейший памятник идеологии декабристов, документ их программного и конституционного творчества.
П.И. Пестелем были разработаны особые правила, которые охватывали цели карательной деятельности государства. Следует подчеркнуть, что декабрист выступал против признания наказания местью за содеянное. «Наказание не есть мщение, ибо мщение есть страсть, а закон должен иметь целью ставить преграды страстям и не быть, следовательно, сам изречение страсти» [36]. Цели наказания он видел в том, чтобы удержать других людей от подобных преступлений, исправить (если возможно это сделать) самого преступника и поставить его «в невозможность нарушать впредь спокойствие и благоденствие общества и частных людей» [37].
Если первые цели понятны (общее предупреждение и исправление виновного), то последнее положение сформулировано недостаточно ясно. Скорее всего, речь идет об ограничении возможности совершения преступлений, поскольку П.И. Пестель был против смертной казни [38].
По мнению автора, предупредительное свойство наказания сработает только тогда, когда наказание неизбежно, всенародно и следует как можно скорее после содеянного [39].
Реалистически подходил к решению проблемы наказания Ф.М. Достоевский. Об этом свидетельствуют не только его статьи, посвященные разработке в конце 1850-х гг. Основных положений судопроизводства и судоустройства, но и многие художественные произведения и в первую очередь роман «Записки из мертвого дома» - итог четырехлетнего пребывания писателя в Омском остроге [40].
Л.Н. Толстой на протяжении почти всей своей жизни сталкивался с судом и его деятельностью, изучал военно-уголовное законодательство. Он гневно протестовал против цели устрашения наказания (статьи «Стыдно», «Не могу молчать» и др.) [41].
К вопросам наказания обращались и другие писатели, драматурги и поэты, литературные критики: А.И. Герцен, Н.В. Гоголь, Н.А. Добролюбов, В.Г. Короленко, И.А. Крылов, Н.А. Некрасов, А.Н. Островский, М.Е. Салтыков-Щедрин, А.В. Сухово-Кобылин, А.П. Чехов и др. [42].
Советское уголовное право в первые годы своего существования было подвержено влиянию различных теорий, предпринимались попытки определить цели наказания с марксистско-ленинских позиций, теоретически сформулировать задачи советской уголовной политики, поскольку «представление о возможных целях карательной деятельности государства может определить круг возможных в настоящее время и в будущем наказаний, подобно тому, как и в прошлом та или иная цель наказаний, выдвигавшаяся на первый план, окрашивала собой всю карательную систему данной эпохи» [43].
Как отмечал А.А. Пионтковский, некоторые авторы, исследуя задачи наказания в советском уголовном праве, сформулировав верно ту или иную цель - исправительную, предупредительную или охранительную, - считали ее единственной, чем искажали действительную роль наказания в советском государстве. В это время только зарождалась концепция советской теории уголовного права о соотношении принудительной и воспитательной сторон наказания, понятий «кара», «наказание» и «воспитание» [44].
В связи с этим представляет интерес дискуссия, развернувшаяся на страницах журнала «Пролетарская революция и право» между Л.А. Саврасовым и Я.Л. Берманом.
В статье начальника карательного отдела НКЮ РСФСР Л.А. Саврасова (в связи с занимаемой должностью позиция автора многими воспринималась как официальная) «Преступление и наказание в текущий переходный период» утверждалось, что принцип исправления по отношению к некоторой категории преступников нереалистичен [45].
Эта концепция, надо сказать, имела сторонников (например, Н.В. Крыленко) и отстаивалась примерно до середины 30-х гг. прошлого века.
Позиция Л.А. Саврасова подверглась резкой критике. Так, Я.Л. Берман писал: «Преступника редко можно помянуть добрым именем. Но из этого совсем не следует делать вывода, что поэтому на наказание преступников власть должна смотреть как на расправу с ними» [46]. Он считал, что наказанию свойственна и кара, и воспитание [47].
В статье «К вопросу о наказании» Л.А. Саврасов, вступив в дискуссию с Я.Л. Берманом, продолжал отстаивать свои позиции, хотя вынужден был признать: «...Теоретически нет неисправимых преступников. Но мы действуем во времени и в пространстве, сил у нас недостаточно и нам впору лишь справиться с теми случайными и молодыми преступниками, которых мы можем и потому обязаны вылечить».
В указанной статье автор изложил свои взгляды на соотношение наказания и исправления. «Наказание нельзя противопоставлять исправлению, ибо наказание есть целое, а исправление - часть. Я уже не говорю о старом делении наказаний на уголовные и исправительные... Пенология выработала, правда, особый термин, чтобы подвести эти наказания под «исправление», она говорит о «юридическом исправлении» этими наказаниями, но нам, марксистам, прятаться за эти слова не пристало, и мы можем смело сказать, что кроме наказания, выливающегося в форму определенных методов «исправления преступника», есть наказания, которые применяются для непосредственного воздействия на психику субъекта, совершившего преступление, т.е., говоря простым языком, «чтобы ему впредь неповадно было». «Юридическое исправление» -...для марксистов не есть исправление, а просто кара: «пусть помнит, что за такие вещи по голове не гладят» [48].
Непоследовательность позиции Л.А. Саврасова очевидна. В отношении одних преступников он допускал возможность достижения их исправления, что же касается других - врагов революции, то целью их наказания считал только кару. В его концепции отразилась та историческая обстановка, в которой зарождалось советское уголовное законодательство [49].
Я.Л. Берман придерживался взглядов, согласно которым при применении наказания надо исходить из опасности личности преступника, а не тяжести совершенного преступления. Эти взгляды были навеяны идеями социологической школы уголовного права, которую он считал социалистическим направлением [50]. Они имели довольно широкое распространение в науке советского уголовного права вплоть до 1940-х гг.
Исходя из указанных идей, Я.Л. Берман писал, что «...власть должна... рядом превентивных мер... преследовать цель предотвращения преступных деяний. В соответствии с этими мерами для борьбы с преступными элементами, с лицами, уже совершившими преступления, последовательно она может руководствоваться только одной целью исправления этих, дабы они более не совершали преступлений» [51].
Для индивидуализации наказания автор разработал классификацию преступников, взяв за основу смешанный критерий социального и биологического, соединив таким образом антропологическое социологическое направления в учении о личности правонарушителя [52].
Оригинальную трактовку целей наказания предлагал А.А. Жижиленко, по мнению которого карательной системе в первые годы советской власти присуща цель устрашения, что подтверждается наличием такого вида наказания, как смертная казнь. «В особенности же эта цель устрашения делается главным руководящим началом тогда, когда страна переживает революцию и когда террор возводится в принцип управления» [53]. Он считал, что в указанный период перед наказанием стояла цель обезвреживания. При этом автор подчеркивал, что данная цель «не мирится с выставляемым в настоящее время началом - нет преступников неисправимых, есть преступники неисправленные» [54].
А.А. Жижиленко выделял цели карательной системы и цели наказания как института уголовного права. К первым он относил исправление преступника, его социальное перевоспитание, осуществляемое с применением особых приемов, с помощью которых виновному лицу прививаются отсутствующие у него мотивы поведения, необходимые для социальной жизни.
Наказание, по его мнению, должно преследовать следующие цели:
- охрана правопорядка. В этом смысле всякое наказание является мерой оборонительной, охраняющей существующий правовой уклад со всеми его особенностями. Без признания этой цели, по мнению автора, нельзя представить себе наказания вообще. Она же преследуется и другими мерами правовой охраны;
- правовое воспитание масс. Эта цель должна достигаться, с одной стороны, угрозой наказанием, с другой - его исполнением. Угроза осуществления наказания за определенное правонарушение указывает на недопустимость того или иного поведения и вместе с тем на значение и ценность отдельных благ и интересов. Наказание преступников формирует у людей представление о том, что «угроза уголовной кары не есть пустой звук, что она, напротив, имеет вполне реальный смысл» [55].
Рассматриваемая цель по данной концепции не адекватна задаче специального устрашения, хотя в них А.А. Жижиленко видел много общего.
А.А. Жижиленко пытался спрогнозировать цель карательной политики в ближайшем будущем. При этом он исходил из деления преступников на две категории:
- случайные (эпизодические). К ним он относил лиц, ведущих добропорядочный образ жизни: людей в общем честных, но ставших преступниками в силу сложившихся обстоятельств, под влиянием соблазна, под воздействием охватившей их страсти, бороться с которой они оказались не в силах, наконец, вследствие неблагоприятного для них стечения обстоятельств. В их жизни преступление было случайным эпизодом;
- привычные (настоящие) преступники, т.е. ведущие предосудительный образ жизни, не привыкшие различать добро и зло, свое и чужое; это люди, для которых преступная деятельность - своего рода профессия, совершающие преступления по привычке.
Случайного преступника, как считал А.А. Жижиленко, нет нужды исправлять [56]. Вторая категория неоднородна, поэтому карательная политика должна быть соответствующим образом дифференцирована. К так называемым закоренелым преступникам, исходя из опасности личности виновного, он предлагал применять меры социальной защиты, а «настоящих преступников» полагал возможным исправить или перевоспитать.
Таким образом, А.А. Жижиленко полностью находился под влиянием идей социологической школы уголовного права.
Г.Ю. Маннс подчеркивал, что нет вечных и неизменных целей. «Цели, преследуемые мерами уголовного принуждения, подвержены, подобно содержаниям и формам преступления и наказания, исторической эволюции и зависят от характера общественных отношений той или иной эпохи». Однако при этом он считал, что цели общего и специального предупреждения известны уголовному праву уже на сравнительно ранних ступенях его развития.
Автор пытался определить иерархию целей уголовной репрессии и способы решения поставленных задач. Так, цель общего предупреждения преступлений достигалась и достигается, по его мнению, воспитательным и мотивационным действием на массы: а) угрозы применения принудительных мер; б) исполнения этой угрозы в отношении лиц, совершивших социально опасное деяние. Солидаризуясь с А.А. Жижиленко, Г.Ю. Маннс исходил из того, что указанная цель выдвигалась на первый план при резких обострениях классовых противоречий, утрачивая свое значение в периоды относительно спокойного развития, когда возрастание преступности определялась не столько ростом первичной преступности, сколько увеличением рецидива.
Цель исправления преступника, значение которой возросло позже, как полагал Г.Ю. Маннс, тесно связана с институтом лишения свободы, она влияет на организацию мест заключения и определяет характер и способы воздействия на заключенных.
История развития учения о целях наказания в первые годы советской власти показывает, как сложно, порой противоречиво решались вопросы о целях карательной политики, и это, естественно, не могло не сказаться и на их отражении в уголовном законодательстве.
В советском уголовном праве цели наказания впервые были сформулированы в Руководящих началах по уголовному праву. В них говорилось: «Задача наказания - охрана общественного порядка от совершившего преступления или покушавшегося на совершение такового и от будущих возможных преступлений как данного лица, так и других лиц» (ст. 8). Из текста данной нормы видно, что уголовная репрессия осуществлялась с целью как общей, так и специальной превенции. Причем в Руководящих началах указывались и способы достижения специального предупреждения [57], охватывающие ресоциализацию виновного лица, и применение высшей меры наказания. Данные способы нашли отражение в уголовном законодательстве.
М.Ю. Козловский рассматривал преступление как продукт непримиримых классовых противоречий; исходя из этого он делал вывод, что ставить перед наказанием цель исправления преступника бесполезно, поскольку она неразрешима [58]. Автор отрицал и общепредупредительное значение уголовного наказания.
По мнению Г.В. Швекова, эта концепция оказала немалое влияние на конструкцию УК РСФСР 1922 г. по вопросу о задачах наказания (см.: Швеков Г.В. Первый советский уголовный кодекс. М., 1970. С. 65).
Н.В. Крыленко, наоборот, сетовал, что Руководящие начала упустили в характеристике наказания цель общего предупреждения преступлений. «А между тем применять наказание с целью устрашения, «чтобы другим неповадно было», полезно и отрицать значение террора мы - в практике судебной работы - отнюдь не можем. И маниловские теории, что террор не устрашает, отбрасываем как отвергнутые действительностью» [59].
Анализ ст. ст. 7 и 8 Руководящих начал свидетельствует об обратном. В указанных нормах постулировались цели как общего, так и специального предупреждения преступлений [60].
Широкая дискуссия о целях наказания развернулась в период подготовки первого Уголовного кодекса РСФСР.
Н.В. Крыленко, представляя на I Всесоюзном съезде работников советского строительства и права проекты, разработанные специальной комиссией Наркомата юстиции и Институтом советского строительства и права при Комакадемии, по первому из них охарактеризовал цели карательной политики переходного периода как подавление классовых врагов и дисциплинирующее воздействие на колеблющиеся элементы из среды трудящихся. Соответственно, предлагалось установить две системы уголовно-правовых мероприятий: прямого подавления и меры дисциплинирующего воздействия. Подавление предполагало расстрел как меру физического уничтожения наиболее опасных классовых врагов и изоляцию от общества лиц, чье дальнейшее пребывание на свободе представлялось явно нецелесообразным. Меры дисциплинирующего воздействия охватывали широкий диапазон конкретных видов наказания, от общественного порицания до принудительных работ в отдаленных местностях [61].