Однако идею «бытия», подчиненного фактам, можно понимать не только чисто эмпирически, но и более глубинно и всеохватывающе, напр., как «сущность» или «природу», т.е. в «метафизическом» смысле. При таком подходе долженствование может найти свое обоснование в бытии — в том самом бытии, которое всякий сознательный субъект призван реализовывать. Так, термин «люди» можно воспринимать эмпирически (и тогда это выражение обозначает индивидов, которые крадут и которые не крадут, убивают и не убивают и т. д.), но он же может быть осмыслен и как «сущность» человека, или человеческая «природа» мыслящей личности, и как «достоинство человека», и тогда можно и должно отыскать рациональную основу, исходя из которой между тем, кто ворует, и тем, кто не ворует, можно вывести различие в нравственном плане. Но это наблюдение, предполагает метафизический подход, необходимость и способность нашего ума возвыситься «над» эмпирическим фактом и постичь глубинную причину бытия вещей и «истину» поведения, их соответствия достоинству личности. Общество, не имеющее ценностей, не могло бы существовать, но если эти ценности были бы всего лишь простыми мнениями, какие социальные связи могли бы они реализовать? «Этика без истины»—это пустой стакан, стоящий перед тем, кто умирает от жажды.
В данном разделе мы выделяем четыре определяющих принципа: «богатство», «сила», «справедливость», «любовь». Наша цель определить не только их конкретное онтологическое значение, но и их структурные связи друг с другом и с бытием как таковым. Каждое из этих фундаментальных понятий имеет в себе целый комплекс оттенков, от взаимозависимости друг с другом. С одной стороны это приводит к путанице, с другой определяет задачу выявления такого разнообразия и метода их взаимосвязи. Путаницу и неопределенность не возможно решить, не ответив на то, как «богатство», «сила», «справедливость» и «любовь» укоренены в природе бытия как такового?
Неопределенность значений понятий «богатства», «силы», «справедливости» и «любви» ведет к путанице, особенно когда мы рассматриваем связи между собою. Любовь и сила часто противопоставляются, так что любовь отождествляется с отказом силы, а сила - с отказом от любви. Не менее дружественной является пара богатства и справедливости. Так справедливость требует санкций на богатства, а богатство исключает справедливость. Именно такая путаница в понятиях в первом случае привела Ницше к философии «воли-к-власти», а во втором, Карла Маркса, к коммунистической доктрине социализма. Примеры можно продолжить, противопоставлении любви и силы, напр. у школы Алберта Ричля, с его антиметафизическим уклоном любовь Бога вытеснила силу Бога, от чего был утерян образ тринитарного символизма, а Царство Божие свелось к идеалу этического сообщества. Классическое противоречие любви и справедливости Бога, в учении Ансельма Кентерберийского до сих пор безраздельно царствует в умах западного мышления, где решением становиться, юридически оформленное, заместительная смерть Богочеловека, Иисуса Христа. Выходит любовь достигается только полнотой справедливости. И такие примеры конфликтных отношений требуют понимания взаимосвязи между этими четырьмя принципами.
Четыре принципа «богатства», «силы», «справедливости» и «любви» можно определить как предельное бытие четырех ценностей школ этики. Чем шире общее понятие, тем больше оно имеет масштаб применения, но меньше его содержание, напр., «бытие» имеет широкое пространство для реализации, но сказать о нем нечего. И наоборот, специальное понятие - скажем имя собственное - «Накул Виталий», - напротив, имеет малую область применения, т.к. распространяется только на меня, но большое содержание. Дифференциация между ними носит градуальный характер.[427] Таким образом, четыре понятия можно отнести к трансценденталиям, как самым общим метафизическим «сущностям», которые не могут быть определенны категориальным образом, являясь безусловными условиями нашего этического познания.
Итак. «Богатство» есть эталон системы утилитаризма, как мерило успеха, неважно в каком смысле мы имеем ввиду. «Сила» есть ценность гедонистического подхода, подчеркивающего личностное и волевое начало. «Справедливость» есть кульминация перфекционистического подхода. «Любовь» - конечно же есть принцип выражения «альтруистической» концепции. Каждый из этих принципов и есть онтология этики, т.к. они не определяются через самих себя, но только во взаимосвязи и пересечении с другими. Не стоит смотреть на эти принципы в метафизическом ключе, как на четырех духов мира, скорее это грани качества онтологии. Через них этика определяется, но не они этикой. См. схема № 2.1.
Из предыдущего ясно видно, что мы хотим говорить о христианской этике. Но можно ли при этом утверждать, что существует особая христианская мораль?[428] Так ли уж отличается поведение христиан в нашем мире от поведения нехристиан, чтобы утверждать, что наряду с другими существует и христианская мораль? Но должна ли христианская вера по определению приводить к иному поведению, чем у нехристиан? Это вопрос к онтологии этики: едина ли она для всех? Стоит ответит утвердительно, что очевидно и с философской стороны, и с богословской. Давайте сначала признаем, что христиане во многом действуют точно так же, как нехристиане. Ведь в Писании ясно сказано, что большая часть наших поступков узнаваема и для нехристиан.[429] Мы читаем, что христианин не должен подавать повод для соблазна «Иудеям и Еллинам » (1Кор 10:32). Ему следует радеть о добром не только пред Господом, но и пред людьми (2Кор 8:21). Он должен поступать благоприлично пред «внешними » (1Фес 4:12). Глубоко в душе язычники должны признать, что христиане демонстрируют приличное поведение. Христианское поведение не настолько было чуждым язычнику, чтобы он не мог оценить его. Напротив, поведение христианина могло импонировать язычнику, т.к. он, очевидно, знал, в чем состояла «благопристойность» и «целомудренность», т.к. у язычника дело закона может быть записано в сердце (Рим 2:15).
Призыв святого Павла не сообразоваться «с веком сим » (Рим 12, 2), нужно отнести не к содержанию этики «мира сего», а к его практике. А совет апостола Павла филиппийцам сделать своим все, «что только истинно, что честно, что справедливо, что чисто, что любезно, что достославно, что только добродетель и похвала » (Фил 4,8), не означает совета принимать огульно нормативные кодексы других религий и философий, но предполагает, что принятие веры во Христа как субъективного принципа морального познания позволяет верующим распознавать приемлемые элементы каждой нравственной концепции.[430]
Прежде чем непосредственно рассматривать каждое из принципов необходимо понять, как эти понятия укоренены в самом бытии. Онтология есть исследования логоса on, «бытия как такового». Бытие - самое всеобъемлющее из всех философских понятий, но и самое неопределенное. Современному человеку трудно понять латинское esse-ipsum, бытие само по себе, или греческое on h on, бытие-поскольку-оно-бытие. Мы все от рождения номиналисты. И как номиналисты мы подверженны представлять наш мир как совокупность вещей. Но эта склонность - историческая случайность, а не сущностная необходимость. В Средние века номиналистам противостояли реалисты, полагающие основания бытия в общих понятиях, универсалиях. Однако мы не будем трогать ни номиналистов, ни реалистов, а начнем с того, с чего начинали одни и вторые. С чего можно сказать и начиналась философия, это первый вопрос: что такое есть? Что значит быть без всех вещей? Каковы характерные черты всего того, что участвует в бытии? Это и есть вопрос онтологии.
Попытка дать строгое определение бытия неизбежно упирается в тавтологию, поскольку о бытии нельзя взыскать ничего большего, чем «Бытие есть». Невозможно отрицать, что бытие - это единое целое, и что качества и элементы бытия образуют текстуру взаимосвязанных и конфликтующих сил. Эта текстура единое целое постольку, поскольку она есть и дает силу бытия каждому из своих качеств и элементов. Это единое целое, а не мертвая тождественность и не повторяющаяся монотонность. Это целое единое в множественности своих структур.[431] Наука онтологии пытается вскрыть эту текстуру с помощью слов, которые находятся в бытии. Онтология не занимается событиями, это удел истории, ни явлениями, это дело физики, онтология есть предельное мышления бытия. При этом нельзя что - либо изучать, не затрагивая онтологию, т.к. любое явление и слово имеет в себе «бытие», иначе о нем нельзя было и помыслить.
С самых древних времен онтологию определяли логосом тетрайды: «богатства», «силы», «справедливости» и «любви». Метафизически говоря, эти принципы так же стары, как и само бытие. Они предшествуют всему, что есть, и не могут быть выведены из чего - либо, что есть. Они имеют онтологический ранг. Все четыре понятия, в своей укоризненности в бытии, имеют сложность в определении, т.к. любое обозначение предполагает еще что-то за «есть». Но бытие, измеряемое вещью, в мире лишь ссужает его пределы, в отрицании всего, что умалчивается определением. При этом незнания дефиниций понятий, не мешает познанию их. Как человек, который не изучает законы логики и принципы категорий разумного мышления, владеет ими, так и человек будучи частью любви, силы, справедливости и богатства знает их изнутри, не как феномены, но как ноумены.
А до того, как они получили онтологический статус, они имели мифологический смысл. Прежде чем стать качествами бытия, они были богами. Так одни боги воплощали справедливость и правду, другие - силу, третьи поклонялись богатству материи, четвертые во всем видели движение любви друг ко другу. Называть их могли по - разному, в зависимости от места и верований. Иногда одних противопоставляли другим, и все же все четыре всегда всплывают в понятии образа мира. В линии от Августина к Беме, Шелленгу и Шопенгауру эти боги становятся символами «воли», как силы; «материи», как богатства; «логоса», как справедливости; «эроса», как любви.
В этике не существует ответов, которые не опирались бы явно или не явно на утверждение о природе бытия. Наиболее значимой попыткой сделать этику независимой от онтологии была философия ценностей. Этика стала рассматриваться как проблема биологии, психологии и социологии. «То, что должно быть» трансформировалось «в то, что есть», норма - в факт, идея в идеологию. Но как могут заповеди ценностей, которые находятся вне жизни, налагать обязанности на людей, с бытием которых они не имеют никакой сущностной связи? На этот вопрос теория ценностей ответа не дает и дать не может.
Альтернативный подход к этики - это богословский. Этические нормы даны Богом, в это все их обоснование, как безусловный характер нравственного императива. И здесь есть две альтернативы: первая - гетерономный подход, второй - теономный. Первый понимает моральные заповеди как выражение божественной воли, суверенной и не имеющей критериев. Такой волюнтаристский подход игнорирует адекватность человеческой природе и прямо отрицает нравственный императив. С другой стороны, второй подход, теономный, позволяет избежать деструктивности гетереномного закона, но именно по этой причине он оказывается онтологическим. Теономный подход, не исключая волю Бога, интерпретирует что данный Богом закон - это сущностная природа человека, указанная ему как норма. Закон представляет истинную природу человека, от которой он отчужден. Теономная этика включает онтологию, при этом верифицирует онтологические основания, на которых покоится.
Отношения между Богом и онтологией можно выразить в утверждении: максимум, что можно сказать о Боге это, то что Он Сам есть бытие. Все, что выходит за рамки того, что Он есть, если это нечто невыразимое, так пусть оно и останется не произнесенным, иначе окончим лишь одной альтернативой бытию, что есть «ничто», затерявшись в сумраках нигилизма. Такое описание бытия как любовь, сила, справедливость и богатство хорошо соотносится аналогии жизни тринитарной интерпретации живого Бога. Где Бог не мертвое тождество, а живое основание всего, что обладает жизнью. От того творение в своей онтологии не могло быть другим, сохраняя образ и подобие, почерк Творца. Бог - источник любви, силы, справедливости и богатства для всех тех, кто считает отождествления Бога с бытием слишком пантеистической концепции. Это отпечаток божественного Духа, т.е. феномены ноуменального. Бог будучи предельной реальностью, является объектом всех символических утверждений, в которых я выражаю предельную заинтересованность. Так сказать что-то о Боге в буквальном значении - всегда сказать о Нем что-то ложное. Символическое по отношению к богу не менее верно, чем буквальное, однако это единственный способ говорить о Боге. Это значит что наши предельные метафоры любви, силы, справедливости и богатства укоренены в божественной жизни, превосходя бесконечно нашу.
Понять силу, любовь, справедливость и богатство как подлинные символы божественной жизни - значит понять их предельное единство. Единство не есть тождество. Когда мы говорим «единство», то подразумеваем разделение на части, от этого напряжение исключить невозможно. Бытие – это и не материя, и не дух, не какая-то субстанция, но «ракурс», «перспектива». Организующим принципом реальности является точка зрения, а всякая попытка получить «безличную» картину мира оканчиваются неудачей – перспективы sub specie aeterni не существует.
2. 1. Любовь
2.1.1. Онтология любви
Отношение к любви как чувства порождает большую путаницу в ее применении в этике. Эмоциональная любовь всегда связана с переживанием сердечного тепла, сильного душевного волнения, счастья, удовлетворения. Мы не можем его определить, но только охарактеризовать лишь присущими ему качествами и проявлениями. Этическая любовь, всегда с императивом «ты должен», хорошо просматривается в иудаизме, так же как и в западной цивилизации. Но как можно от человека требовать чувство? Это состояние не намеренное, его нельзя требовать, но оно есть дело случая. Эмоцию требовать нельзя, вызывая ее специально, она всегда лицемерие, что является признаком враждебности. Эмоция не может быть заповедью. Для этого этическая любовь нуждается в онтологическом обосновании, иначе она бессмысленна. Этическая природа любви зависит от ее онтологической природы, и онтологическая природа любви получает свои качества от ее этического характера.
Онтологию любви можно проследить на протяжении большей части всей западной философии.[432] Здесь любовь не есть что-то эмоциональное, но онтологическое, это и есть форма бытия. Если жизнь есть бытие в реальности, то любовь есть движущая сила жизни. Бытие не является реальностью без любви. Она влечет все, что есть, ко всему, что есть. Любовь - это побуждение к соединению разделенного.[433] Закрытое в себе индивидуальное «я», в своей обособленности является носительницей тяги к «другому». Выходит, любовь как чувство есть лишь предвкушение полного участия в бытии, «предвосхищение исполнения желания воссоединиться» и испытания в воображении счастья от союза. Онтология движения к другому выражает себя эмоционально, первое первично второму. Достигший цели любви - это и предельное счастья и конец счастья. Так как здесь разделение преодолено. Но без разделения нет любви, нет и жизни. Если нет «другого», а все есть «я», это конец истории. Здесь лежит принципиальное отличие в мышлении между западной и восточной культурой. Это то, что дает христианству превосходство над другими религиозными традициями, здесь любовь сохраняет индивидуальность человека, который одновременно субъект и объект любви.
Любовь онтологична, т.к. является причиной бытия, и ее основанием. Мы являемся смыслом любви, мы ее смысл, а не она наш. Оно глубже всякого существования, т.к. мы им стоим и им мыслим. Не потому ли человек задает себе вопрос: «почему есть зло?». Ведь зло не есть норма. Но никто не беспокоится о том: «Почему есть добро?» Потому что оно-то и есть норма. Любовь легче определяется в апофатических терминах, чем в катафатических.
Говоря о любви, Джордано Бруно обращает внимание на психологические особенности любви. Стрелы любви вмиг пронзают сердце человека. В любви человек становится как бы не от мира сего. Любящий всегда стремится к обладанию объектом любви; любовь будоражит человека, активизирует его, делает его целеустремленным. Любовь властвует над человеком, хотя, конечно, ее власть отличается от власти князей и тиранов: власти любви человек отдается, - насильственной власти тиранов подчиняется. Любовь, несомненно, приятна, и она кажется наградой. Что бы ни было, любящий не желает отказываться от своей любви. Любовь воспринимается как ценность сама по себе; она и есть «героический властитель и вождь самой себе».[434] В этом смысле любовь являет человеку рай.
Любовь - это естественно. Вспомните Шекспира с его увертюрами, игрой слов, замысловатыми символами и ритмикой строк, где любовь всегда что-то волшебное, «не реальное». И удивитесь прозаичности и обыденности слов Писания, когда речь заходит об определении любви (1Кор 13, Песн 1:14,15).[435] Для того, кто не любит, это смешно и скучно. Для того, кто любит, - прекрасно как бриллиант. Если не любишь, то ждешь конца такой однообразности, а влюбленный ждет повторения. Недаром, тем, кто наблюдает со стороны, любящий кажется узким, упрямым, или «человек в розовых очках».[436] В величайшей главе любви во всей Библии, апостол Павел в восьми из десяти случаях начинает с частицы «не». Любовь выражается в том, чем она не является: не гордится, не мыслит зла, не бесчинствует, не завидует и тому подобное. Выходит: любовь – не есть зло. Мы живем в такое время, где нам проповедуют, что любовь - это фантастика и чудо, а влюбленный человек не вменяемый.
В Талмуде сказано, что хотя душа невидима, но она, только она, и видит. Блез Паскаль это выразил так: «У сердца есть доводы, о которых не знает разум». Мы не вправе их презирать или от них отмахиваться. Глухой не поймет, почему люди вдруг неожиданно встают и начинают двигаться, пока не услышит музыку, так и человек не понимает влюбленного, пока сердце не оживет.[437] Сердце видит, и, если мы хотим видеть, мы должны смотреть им. Именно любящий по-настоящему прав, именно он и видит то, что есть на самом деле. Не любовь слепа, а безлюбие; тот, кто не любит, видит гусеницу, когда любящий видит бабочку. У любви — свой рентген. Согласно мудрейшим толкователям, жених в Песне песней — Бог, невеста — мы. Бог верит в нашу бабочку, надеется на нее, любит ее. Мы видим грешника, Бог — потенциального святого. Посмеем ли мы обвинить Его в глупости? Суды Его не слепы, а прозорливы и верны. Любовь предельно точна. Как может она быть слепой? Бог есть Любовь. Разве Он слеп?
Бог говорит, что любовь – это не исключения из правила, а нормальное состояние человека. Это естественно. Любить – это норма, а не любить – это поломка. Всмотритесь, весь мир держится на законах любви. Порядок притяжения не есть ли смысл любви? Только любовь способна притягивать. И вся Вселенная нерушимо подчиняется этому закону. Если ты любишь - ты не герой, ты - нормальный. Любовь - это будни. Однажды Иисус исцелил человека, который был прикован к постели 38 лет. Иудеи разгневались на Него, т.к. это была суббота. Что означало, что никаких дел нельзя делать в этот выходной день. На что Иисус напомнил: «Отец Мой доныне делает, и Я делаю » (Ин 5:17). Иисус обратил внимание, что у Бога нет выходных, одни только будни.
Любить за награду - проституция, любовь за страх - насилие, любовь как долг - лицемерие, любовь как счастье - извращение. Любить можно только из любви. Но любовь нельзя определить любовью. В ней всегда есть место награде, долгу и счастью.
2.1.2. Связь любви с силой, справедливостью и богатством
Онтология любви ведет к основополагающему утверждению: любовь только одна. Ее различные типы лучше понимать лишь как качества одной любви.
1. Любовь силы в реализации.
В гедонистическом ключе любовь, направленная на себя, есть побуждение к жизненной самореализации. Эта любовь - либидо. Однако не стоит его путать с концепцией Фрейда или пуританским богословием, где такое либидо есть самоотчужденная форма от других качеств. Любовь к себе - сложно осмысленное понятие, т.к. она всегда для «другого», целесообразность такого отношения часто оспаривалось в ее онтологичности. Это не есть удовольствие ради удовольствия, хотя они не исключаются, но направление «я» как субъекта к «я другому» как объекту. Различие с древних времен любви эротической от ἀγάπη, любви земной от небесной, вносило путаницу в понимании этого вопроса. Любовь как эрос низко ценится теми богословами, которые не ценят культуру, но без любви эроса к истине не было бы богословия, а без эроса как к любви к прекрасному не было бы литургии. Без отношения любви эроса к Богу, такая любовь высыхает до формы послушания. Но послушание - уже не любовь. Без желания и чувств соединиться со своим началом любовь к Богу становится словом, лишенным смысла.
Онтологическое единство любви и силы является одним из самых острых моментов, т.к. сила всегда связана с моментом насилия, а насилие противоположно любви. Сила нуждается в насилии, но насилие нуждается в критерии, которое неявно присутствует в реальном соотношении сил. Плохо не насилие само по себе, а такое, которое не выражает силу бытия, во имя которой используется. Сила бытия - это возможность его утвердить в противовес небытию внутри и вне себя. Сила бытия не мертвое тождество, но динамический процесс. Процесс, в котором разделенное воссоединяется, - это любовь. Чем больше любви, тем больше силы бытия. Любовь есть основание силы, а не ее отрицание. Никто так сильно не чувствовал важности этого вопроса, как Лютер, который был вынужден сочетать этику духовной любви с реалистической политикой сильной власти. Лютер отвечал так: «насилие - это неспецифическое дело любви»[438]. Другими словами, неспецифическое дело любви - разрушать то, что ей противостоит. Любовь может быть не приятной. Отсюда любовь не только радует и милосердствует, но и обличает и осуждает. Любовь умеет гневаться. Любовь может причинять боль. Чтоб разрушить то, что противостоит любви необходимо сила, и не простая, а насильственная. Любовь должна с помощью насильственной силы уничтожить то, что противостоит любви. Но любовь не может уничтожить того, кто действует против любви. Даже уничтожая его дела, она не уничтожит его самого. Она старается спасти и улучшить его, разрушая в нем все то, что противостоит любви. Наказание воспринимается не как отрицание, но как утверждение любви. Итак, пересечения противоположных элемента, любви и силы, это не просто не специфическое дело любви, но и трагический ее аспект. К этому вопросу мы еще вернемся (см. «этика компромисса»). Это цена, уплаченная за воссоединение разделенного. Здесь нельзя прийти к другой крайности, в которой любовь растворится в силе. Такая сила без любви уже будет «черным насилием», т.к. оправдает любое разрушение и без воссоединения, но как средство утверждения собственной власти.
Одним из абстрактных представлений псевдореалистической мысли является убеждение, что самоутверждение есть единственный закон политического действия, а самоотрицание - единственный закон христианского действия, причем эти законы находятся в отношении взаимоисключающего противоречия и ведут к двойной морали. Здесь речь идет о том принципиальном понимании мирского и христианского, которое игнорирует реальность вочеловечения Бога, а потому не способно постигнуть ни мирское, ни христианское. То, что любовь Божья к миру распространяется также и на политическое действие, что поэтому мирской образ христианской любви может принимать также образ борющегося за самоутверждение, власть, успех, уверенность, можно понять только в том случае, когда со всей серьезностью осознается вочеловечение любви Божьей. Здесь дают себя знать также пределы или, лучше, предпосылки закона самоутверждения в политическом действии.[439] Политическое действие означает несение ответственности. Это не может происходить без применения власти. Власть встает на службу ответственности, реализации действительности.
2. Любовь справедливости в праве.
Вторая сторона любви рассматривается в перфекционистической категории. Если любовь силы мы находим в реализации, то любовь справедливости можно обнаружить в правах. Если для первого характерно было либидо (лат. lĭbīdo), до для второго это филео(от греч. φίλeo). Это понятие выражает желание присоединиться к силе бытия другого, обособленного. Это область отношений «я-ты», предполагая общение. Поэтому Аристотель утверждал, что филео возможна только между «равными».[440] Равными не в принадлежности к какой-то группе, не одинаковые, но более широко, в онтологическом измерении. В этой любви «равный» всегда остается «другим», как мужчина любящий женщину. Любовь не умеет играть в гольф, и всегда против гомосексуализма. Любовь – это два. За этим лежит инстинктивная потребность каждого существа исполнить свое назначение посредством соединения с другими существами, то что мы называем коммуникацией. Любовь умеет принимать другого. Недаром «друг» однокоренное со словом «другой». И каждая отличительная черта другого вызывает восхищение и радость от возможности к приобщению. Но дайте любви остыть и другой - уже враг. Его отличия – это бунт против моего. Только любовь Божья может двоих разных соединить в одно, при этом ни один из них не потеряет своей уникальности. «Согласно атеизму, говорит один человек, и говорить ему не с кем, для него Бога нет. Согласно пантеизму, говорит только Бог, ведь все и есть Он – тварного мира свободных душ- у него нет. И только в христианстве мы находим беседу между Творцом и творением. Может поэтому любовная поэзия гораздо богаче в странах христианских, нежели в атеистических или пантеистических».[441]
Онтологическое единство любви и справедливости имеет более тонкую взаимосвязь между собой. В протестантской традиции принято считать, что любовь всегда больше справедливости, благодать - закона. Вопрос здесь в том, что будет с любовью, если в ней нет справедливости? Если она - не содержит в себе справедливости, любовь становиться хаотичной самоотдачей, разрушающей и того, кто любит, и того, кто такое отношение принимает. Такая самоотдача не воссоединяет, т.к. не с кем это делать. Преданность должна не только уметь отдавать, но и согласна принимать. Любовь не есть только жертва, так отдающий все имение и тело свое на сожжение, может и не любить. «И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы » (1Кор 13:3). Любовь принимает, а не только отдает. Она всегда остается в должниках. «Не оставайтесь должными никому ничем, кроме взаимной любви » (Рим13:8). Любовь, которая лишь отдает и не принимает, чтоб дать любящему возможность расплатиться, не есть истинная любовь.[442]
Любовь такого рода - это желание избавиться от собственного «я», и делает за это ответственным «другого». Эта несправедливость к другому есть несправедливость к себе. Справедливость к себе в этом смысле можно отождествлять, к примеру, что пуританская форма самоконтроля признается несправедливой, поскольку исключает те элементы «я», которые справедливо претендуют на то, чтоб их приняли во внимание при установлении общего равновесия разных стремлений. Быть справедливым в отношении к себе - значит осуществить максимум потенциальных возможностей и при этом не потерять себя в распаде и хаосе. Несправедливость в отношении к себе есть всегда несправедливость по отношению к тому, кто принимает нашу несправедливость. Он лишается возможности быть справедливым, т.к. вынужденно злоупотребляет нашим отношением к нему. Любовь не делает больше, чем требует справедливость, любовь есть высший принцип справедливости. Любовь воссоединяет, а справедливость сохраняет то, что должно соединиться. Справедливость - это форма воссоединяющей любви. Справедливость, скажем языком Аристотеля, дает баланс, «чувство меры» для «равных». Это любовь, которая защищает, дает безопасность в отношении, обеспечивая правами. У Клайва Льюиса есть такое утверждение: «Любовь переносит и прощает все, но ничего не пропускает. Она радуется малости, но требует всего».
Мы не можем восполнить все нужды в мире. Не в состоянии сделать приятное каждому. Не обладаем ресурсами ответить на все просьбы на этом свете. Но некоторые пытаются и в конце концов истощают все запасы. Здраво оценивайте свои возможности и придерживайтесь их. Любовь умеет говорить «нет». Павел говорит, что делая добро всем, надо помнить в первую очередь о братьях своих (Гал 6:10). «Если же кто о своих и особенно о домашних не печется, тот отрекся от веры и хуже неверного» (1Тим 5:8). Любовь не нарушает правил. «А кто любит, тот исполнит заповеди» (Втор30:16, Ин 14:15,21, 15:10).
Закон отказа от возмездия (Мф 5:38-42) представляется противоположностью lex talionis, который был провозглашен в Ветхом Завете«Исх 21:23 сл. («глаз за глаз, зуб за зуб »), Лев 24:20, Втор 16:21 и, безусловно, оказал влияние на отношение Иисуса к Закону. Некоторые комментаторы утверждали, что отказ от сопротивления злу и даже порой поощрение его (позволение ударить по другой щеке провоцирует новый удар) часто казалось нереалистичным, если не просто аморальным (Данген).[443] Однако «любовь» в повелении Иисуса не означает, что христиане обязаны испытывать к Нерону и Гитлеру такие же чувства, какие они испытывают к своим родным и друзьям. То, чего требует Иисус, - это сверхприродный акт, полагающий новое начало, акт, который не станет тщетным, даже если вызовет новые оскорбления и ненависть противников. Такова истинная природа Бога. Он не платит злом за зло (Мф 5:43-45; Лк 6:27-31). Во-вторых, выражение «подставить другую щеку» можно с почти полной уверенностью считать афоризмом.[444] Такие выражения верны по отношению к определенным лицам и ситуациям. В другом месте в словах Иисуса подразумевается, что сопротивление злу законно. Например, вместо того, чтобы принять учение фарисеев, Он решительно отвергает этих людей за ошибки и преступления, совершенные ими против народа Израиля (Лк 11; Мф 23). Когда на суде Его ударили по щеке (Ин 18:22-23; см. Суд над Иисусом), Иисус это оскорбление не сносит невозмутимо и не побуждает своих врагов ударить еще раз, а протестует против несправедливости.