Проблема человек и природа
Феномен творчества выдающегося русского писателя Ивана Сергеевича Шмелева (1873–1950) привлекает пристальное внимание современных исследователей. Его художественное наследие – необычное явление в отечественной литературе, исключительное по глубине созданных образов и оригинальности творческой манеры. Редкий писательский дар Шмелева, своеобразие художественного видения становится неисчерпаемым источником литературоведческих и читательских интерпретаций.
В русскую литературу И. С. Шмелев вступает как автор целого ряда произведений, в которых тема детства и образ ребенка обретают глубокий философско-этический смысл. В некоторых из них («Гассан и его Джедди», 1906; «Мэри», 1907; «Мой Марс», 1910; «Липа и пальма», 1912) писатель обращается к проблеме человек и природа, размышлению о различном восприятии мира природы взрослым человеком и ребенком, о возможности постижения человеком гармоничности бытия.
Сюжето- и смыслообразующим принципом рассказа «Гассан и его Джедди» становится духовная антитеза детского и взрослого мировосприятий. Начало произведения изобилует описаниями картин природы, увиденных рассказчиком, от чьего лица ведется повествование. Перед читателем проходит череда образов – «теплый июльский вечер», солнце, собирающееся «опуститься в морскую пучину», «легкая зыбь на вечерней заре» [9, с. 3]. Картина мирного, умиротворяющего пейзажа открывается рассказчику: «Тянуло холодком. Небольшие баркасы и шхуны едва покачивались, шурша друг о друга боками. Пахло смолой, водорослями и соленой свежестью моря. Солнце все ниже и ниже… Скоро с далекого запада двинется ночная синева волн» [Там же, с. 3]. Повествователь стремится передать личные впечатления, используя цветописную образность («ночная синева волн», «потемнело море», «густая зелень акаций»), необычные сравнения и метафоры («солнце стало приплюснутым, как каравай хлеба на громадном синем блюде»; «солнце приняло вид яйца, горбушки, точки»; «море зверем кидалось на дамбу») [Там же, с. 5, 16, 29]. Рассказчик наслаждается видами открывающихся природных красот, любуется их непредсказуемостью, изменчивостью, непостоянством. Мирный пейзаж внезапно сменяется бурным штормом, когда море начинает темнеть, а волны шумят сильней, но уже через некоторое время «доносится ласковый ропот прибоя» и «море едва-едва дышит» [Там же, с. 5, 11]. Еще несколько легких мазков – и морская стихия «окутывается пеной и неистово ревет» [Там же, с. 31]. Такой взгляд рассказчика на пейзаж родственен методу художника-импрессиониста, стремящегося воплотить образы, рожденные внешним наблюдением, передать многообразие цветовых оттенков, создать «эффект непосредственности, трепетности, красоты бытия» [3, с. 8], постичь закономерности изменчивого окружающего природного мира, и, в конечном счете, воплотить мечту о гармоничном единстве бытия природы и человека.
Однако усилия повествователя в постижении глубины окружающего мира остаются тщетными, он осознает невозможность внутреннего слияния с природой. Это становится особенно очевидным при встрече с маленькой большеглазой Джедди – «ребенком-феей», «то печальной, то порывисто веселой» [9, с. 19, 3], похожей на пугливую птичку. Рассказчик застает ребенка во время молитвы, произносимой на морском берегу. Он с удивлением отмечает, что девочка пребывает в состоянии неразрывного внутреннего единства с окружающим ее природным миром, – тем самым, которым он любовался и восхищался, оставаясь лишь сторонним наблюдателем. Ребенок предстает частью теплого июльского вечера, вечерней зари, мирно плещущихся волн. Если для взрослого рассказчика богатство и разнообразие морских запахов (терпкой смолы, соленой свежести морского воздуха) является чем-то экзотическим, чуждым, то для Джедди – это родные и привычные ароматы. Как и природная стихия, – непостоянная и изменчивая, полная покоя и одновременно готовая перерасти в бурю, завораживающая и одновременно пугающая взрослого повествователя, – выражает внутреннюю эмоциональную жизнь девочки.
Взрослый рассказчик поражается силе и глубине детской молитвы, позволяющей не просто ощущать духовную связь с природным миром, но и прозревать в нем бытие Бога. В восприятии ребенка голос моря становится гласом Господним, предвозвещающим приближение непогоды. «– Большой шторм… Джедди хорошо знает море. Ей сам Аллах говорит» [Там же, с. 5], – сообщает рассказчику дедушка девочки. Джедди обладает особой мудростью сердца – знанием, что все вокруг сотворено Господом. Она умеет «за тварью различать Творца… и радоваться ее красотам, и восхвалять Бога за то, что посылает всяческое природное изобилие, и страшится, видя в природных катастрофах знак гнева Божия…и пребывает в мире и с Богом, и с природой» [2]. Детское сердце чутко улавливает отчаяние путешественников, застигнутых штормом, и немедленно молитвенно откликается, призывая Бога вызволить людей из беды. Господь слышит чистую, искреннюю просьбу ребенка, и корабли благополучно прибывают к берегу: «– Да… Как шторма или осенью буря, Джедди не спит ночи… Все плачет… говорит: «– Страшно на море»… Или начнет просить – на руки ее взять, на море идти… И мы… идем к маяку… Я закутаю ее, и мы стоим… долго стоим…Да, Аллах говорит ей… И всегда мы увидим какой-нибудь бриг или шхуну… Дождемся их, и тогда – домой» [9, с. 5].
Доверием, близостью к Богу полна и душа Гассана, дедушки Джедди. Встретившись со стариком уже после смерти девочки, повествователь, желая утешить, рассказывает об искупительной жертве Господа Иисуса Христа, который «всех воскресил для новой, вечной жизни» [Там же, с. 25]. Чуткое сердце старого Гассана, наделенное даром «детской веры в светлое будущее», незамедлительно откликается на эту весть: «Хороший Христоса… Гассан будет любил Христоса… Джедди не ушел… Джедди живой… Гассан нашел Джедди» [Там же, с. 25]. Рассказчика потрясает духовная чистота и доверчивость простого человека из народа, сумевшего сохранить детскую непосредственность и искренность. Гармония, царящая в душе Гассана, позволяет ему видеть и гармонию вокруг себя. Это и есть то подлинное Царство Божие, которое находится «внутри нас» (Лк. 17:21).
Однако сохранить в себе ребенка удается далеко не каждому взрослому человеку. По мысли И. С. Шмелева, возрастая, впитывая новые знания, развивая разум и обретая опыт, человек закрывает свое сердце для добра, света и любви, воплощением которых является Христос. И особенно ярко это проявляется в отношении к животным. В рассказе «Мэри» автором художественно воссоздан образ греховного мира, утратившего гармонию взаимоотношений человека и животного. Перед читателем проходит череда образов: богатый граф – владелец знаменитой конюшни, озабоченный выгодными заездами, приносящими деньги, безжалостный и беспощадный к жокеям, которые уже не могут побеждать и выигрывать призы; старик Числов, видящий в своей скаковой лошади лишь возможность будущей прибыли и тешащий себя тщеславными мечтами. Числов живет «одною мыслью»: «Судьба толкнула его купить лошадь. Он приготовит ее, разовьет ее скорость… и снова увидят его желтый камзол с алой лентой, красный картуз. Он поедет за заветным призом, из-за которого бьются все владельцы конюшен, жокеи, спортсмены, он победит, возьмет деньги, вернет свою славу» [12, с. 10].
В рассказе мир взрослых, погрязших в страстях и эгоизме, противопоставляется миру детей, которые сохраняют чуткость сердца, способность к любви и милосердию. Так, для восьмилетнего Сеньки, внука старого жокея Числова, лошадь является предметом неустанной любви и заботы. Мальчик щедро одаривает животное своим вниманием и «днями сидит в конюшне» [Там же, с. 12]. Именно в отношении ребенка к Мэри автор показал пример восстановленной гармонии между человеком и животным. Детское сердце, полное любви к Богу и созданному Им тварному миру, перед решающим заездом, который погубит животное, особенно встревожено, предчувствуя грядущую беду: «Сенька сидит на крыльце и ревет. Знакомый белый кусочек, сахар, зажат в его пальцах… Сенька вскочил, обхватил ее шейку, прильнул… Горячее что-то упало на вздрагивающие ноздри» [Там же, с. 14]. Мальчик понимает, что дед уводит любимую лошадь на гибель ради денег: «– Зачем ты уводишь ее, зачем?.. Ты хочешь продать ее?.. – Сенька был бледен… – Не надо денег, не надо!.. Дедушка, оставь «Мэри», оставь! Сенька уткнулся в ворота и плакал» [Там же, с. 30]. Именно ребенок становится главным обвинителем тщеславного жокея после того, как лошадь была погублена заездом, его сердцем и совестью: «– Дедушка! Зачем ты уводил «Мэри?» – вдруг спросил Сенька. – Она была здорова тогда… Зачем ты уводил ее, зачем?» [Там же, с. 31].
Мир животных в рассказе олицетворяется и одухотворяется, наделяется способностью мыслить, чувствовать и говорить. Животные по духу оказываются родственны детям, сохраняют возможность воплощения любви и милосердия к себе подобным и человеку. Так, лошадь Мэри по-детски бескорыстно и искренне стремится помочь старому жокею выиграть заезд, чтобы отплатить за любовь и заботу, встреченные в его доме: «Мэри» дрожала: чувство восторга и непонятного страха охватило ее. – Я так рада! Я буду добывать деньги, я буду трудиться» [Там же, с. 21]. Провожая Мэри перед заездом, собака по кличке Жук, как и маленький Сенька, предчувствует надвигающуюся беду и, заранее оплакивая участь лошади, одаривает ее прощальной лаской: «Он лижет ее белую ножку и печально виляет хвостом… – Прощайте, «Мэри»… – говорит он глазами. – Я… плачу, «Мэри»… о вас» [Там же, с. 50].
Вместе с тем автор полон оптимизма и веры в то, что взрослый человек способен сохранить в себе детскую чистоту, склонность к добрым поступкам, искреннему состраданию и милосердию. Об этом он повествует в рассказе «Мой Марс», где основным становится размышление об «обманчивой наружности» [11, с. 1]. Автор с юмором сравнивает взрослого человека с разными растениями – «шишковатым и толстокожим ананасом», гранатом, чья «кожура крепка, как подошва, как старая, усохшая резина», «неуклюжим кактусом, колючим и толстокожим», который «стоит ненужный и угрюмый, как еж» [Там же, с. 1]. Однако «под бугроватой корой» ананаса «прячется душистая золотистая мякоть», внутри граната «притаились крупные розовые слезы, … мягкие хрустали, – его сочные зерна», а кактус способен «вдруг ночью, на восходе солнца» вспыхнуть «огненной звездой» и «улыбнуться» [Там же, с. 1]. Так и душа взрослого человека, угнетенная грузом знаний и жизненного опыта, суровостью будней, тяжестью недоверия к миру, в один миг может раскрыться с неожиданной стороны, и «угрюмый господин» окажется «величайшим добряком», а «деловой человек» «раскроется, как угрюмый кактус» [Там же, с. 1].
Это духовное пробуждение, выраженное в способности к неэгоистичной любви, происходит в момент сострадания животному. Падение собаки в море и ее возможная гибель становится событием, композиционно разделяющим рассказ на две части. В начале произведения преобладает мотив разобщенности людей (пассажиров парохода) друг с другом, их взаимной неприязни и раздражения, возбуждаемых непоседливым и игривым поведением рыжего сеттера Марса. «Деловой человек» угрюмо требует, чтобы собаку сбросили «за хвост, да в воду», а старичок в бархатном картузе жалуется на отсутствие тишины и ругает тех, кто «всюду таскает собак за собой» [Там же, с. 100]. Простодушный поступок Марса, от полноты чувств лизнувшего в нос маленькую девочку, вызывает бурю негодования у ее фрейлины: «– Нельзя позволять грязной собаке лизать чистое лицо, Нина! Ты будешь наказана дома. Выучишь десять строк дальше» [Там же, с. 110].
Даже дети, правда, находящиеся в процессе взросления и начинающие утрачивать чистоту и доброту, оказываются заражены озлобленностью, их шалости не невинны, а полны желания причинить страдание другому, беззащитному существу. Так, десятилетний мальчик Вилли преимущественно занят тем, что дразнит мопса тросточкой и доводит его до состояния бешенства. Проказливого Марса, вызывающего раздражение у пассажиров, ребенок с удовольствием готов ударить палкой. В тон ему действует старичок в бархатном картузе, нанося удары ногой надоедливому мопсу и замахиваясь палкой на Марса.
Однако все меняет беда, в которую попадает собака. Вторая часть рассказа, в отличии от первой, обретает иную эмоциональную окраску. Беззащитность животного и его страдания пробуждают в людях все самое лучшее, светлое, возвращая утраченную в период взросления способность к любви и состраданию: «Какие лица! Я не узнаю их. Хорошие человеческие лица… Все вдруг почувствовали в себе что-то такое теплое и хорошее, и на самое короткое время стали детьми» [Там же, с. 282]. Любовь и радость объединяет людей, исчезает взаимное раздражение и озлобление, наступает примирение и покой. Финалом рассказа становится описание торжества тишины, когда все наслаждаются гармонией в себе и мире.
Размышлению о возможности восстановления духовной близости в отношениях человека и природы посвящен еще один рассказ И. С. Шмелева – «Липа и пальма». Сказочные мотивы (говорящие и мыслящие пчелы, грач, скворец, липа, пальма, олицетворенный образ весны) задают главную духовную антитезу произведения: природа, наполненная гармонией и живущая по законам настоящей, подлинной жизни, противопоставляется людям, ведущим неестественное, вымученное, словно искусственное существование. Природный мир, расцвеченный богатой палитрой цветовых эпитетов (голубые подснежники, фиолетовый мышиный горошек, розовый цвет гречихи), среди которых доминирует золотой (золотые сережки липы, гроздья золотистых цветов, молочно-золотые цветы), ассоциативно связан с символикой рая, гармоничного бытия. Здесь все (цветы, пчелы, деревья, птицы) дружно просыпаются весной, наливаются жизненными соками приходящей весны, приветствуют друг друга, «поют трудовые песни» и осенью «сладко засыпают после трудового лета» [10, с. 10].
Вмешательство человека нарушает гармоничный круг природной жизни, лишает ее подлинности и естественности. Человек омертвляет природу, заточает в «холодные стекла оранжереи» [10, с. 10], отчуждает от живительных соков земли и солнечного света. Сотни оранжерейных цветов – «милые тюльпанчики», «нежная семейка ландышей», «хрупкие, словно фарфоровые гиацинты», «облитые бело-розовым цветом азалии» – «были мертвы», «точно спали, эти красавицы, в своем хрустальном гробу» [10, с. 5]. Они оказываются недоступны для пчел, которые доверчиво устремляются к их сердцевинам и разбиваются о преграду холодных стекол.
Природа, над которой стремится властвовать человек, ставится на службу его собственному тщеславию. На пальму, выращенную в искусственно созданных условиях, солнечный свет и земля оказывают губительное воздействие, а сама она, ее неестественная красота, предназначается лишь для демонстрации на выставках и получения медалей. И душа пальмы становится холодной и высокомерной, неспособной, в отличие от липы, сочувствовать, сопереживать, радоваться солнцу и весне. «– Грубый урод! Такой же, как это дерево» [10, с. 14], – говорит пальма скворцу и липе. Напротив, липа, не испытывающая разрушительного вмешательства человека, напоенная солнечными лучами, окруженная гудящими и звенящими пчелами, овеваемая ветром, берегущая в своих ветвях гнездо грача, «чувствовала, как тянулись в нее могучие соки, как что-то живое бродило в ней» [10, с. 9]. Она, «обвешанная гроздьями золотистых цветов, тихая и довольная» [10, с. 16], насыщенная Божественной благодатью, сохраняет непосредственную связь с Творцом, наполняется любовью и жалостью ко всему окружающему.
Жизнь природы, ее глубокие и разнообразные переживания, остаются тайной, сокрытой от взрослого человека. Хозяин оранжереи совершенно равнодушен к красотам дикорастущего сада, живущим в нем пчелам и птицам, и вместе с тем очень внимателен к оранжерейным цветам и пальме, которые выращиваются для получения наград. Душевная холодность героя становится причиной жестокого решения – приказа срубить липу, заслоняющую солнце от оранжереи. Сердце взрослого человека остается равнодушным к переживаниям дерева, которое страшится смерти и «сыпет свою пыльцу, точно льет золотые слезы» [10, с. 18]. Такому душевному устроению противопоставляется детский взгляд на природу – «бледного, тоненького мальчика» Андрюши [10, с. 21]. Детское сердце чутко отзывается на жестокое отцовское решение, интуитивно чувствуя страдания обреченного дерева: «Мальчик посмотрел вверх и сказал едва слышно: «– А, может быть, она… и сейчас слышит?» [10, с. 31] И бросается защищать липу, предназначенную к уничтожению: «Тяжелый вздох вырвался из груди бледного мальчика. «– И-и-ван… Сте-па-ныч… Ты ее… не руби» [10, с. 31].
В рассказе единственным взрослым человеком, сохранившим духовную близость природному миру, оказывается старый садовник Иван Степаныч. С этим героем в текст произведения входит тема противопоставления интеллигенции и народа, не потерявшего живую душу, сохранившего сердечную чуткость и милосердие. Иван Степаныч осознает неестественность, искусственность оранжерейных растений, составляющих предмет гордости его хозяина. Мотивы холода и смерти, характерные для авторских описаний оранжереи, прослеживаются и в речи старого садовника: «Ну ее! чисто гроб хрустальный. Ни бревнушка. В ей замерзнешь» [10, с. 23]. Иван Степаныч, как и маленький Андрюша, искренне сожалеет о необходимости уничтожения липы: «И голо будет кругом, и чайку не попьешь в удовольствие, и веселого гула пчел не будет, и грач не прилетит, и скворец» [10, с. 24]. Старый садовник словно слышит плач дерева, обреченного на смерть от рук равнодушного человека: «Вот и липа-то. Глядеть – и не чувствует она ничего, а ежели проникнуть, она чу-ует» [10, с. 31].
В общении с Иваном Степанычем маленький Андрюша «обретает духовные силы» [1, с. 11]. Старый садовник обучает мальчика слышать и понимать жизнь природы, ее душу, видеть, как страдает все живое. Этот простой человек, обладающий своеобразным, присущим только ему одному языком, ведет ребенка к особой, духовной мудрости, – умению сочувствовать и сопереживать всему окружающему. С образом Ивана Степаныча в повествование вводится еще одна важная для писателя тема – Промысла Божия, премудро и справедливо все устраивающего: обреченная на уничтожение липа остается жить, тщеславная и высокомерная пальма погибает от мороза, а старый садовник счастливо избегает наказания хозяина благодаря заступничеству мальчика. Финальные слова Ивана Степаныча – «Как оборотилось-то!.. Дела Божьи» [10, с. 45] – обнаруживают духовный смысл судьбы каждого живого существа, ведомого Богом.
Таким образом, проблема человек и природа, над которой И. С. Шмелев размышляет в своих ранних произведениях, неразрывно связывается с темой детства. Детские образы наделяются особой духовной глубиной, таинственной сопричастностью Богу и всему созданному Им тварному миру. Одновременно с этим внутреннее духовное движение взрослого человека обретает противоположный вектор развития – устремление к злу и страстям, утрата образа Божьего. Обращение к миру природы позволяет автору выявить различия детского и взрослого мировосприятий, раскрыть идею о необходимости возвращения к идеалам любви, добра и милосердия. Народные образы наделяются лучшими человеческими качествами, сохраняют духовную связь с миром природы и Богом.
Список источников
1. Дунаев М. М. Духовный путь И. С. Шмелева // Духовный путь Ивана Шмелева. М.: Сибирская Благозвонница, 2009. С. 171–197.
2. Журинская М. Природа и Бог [Электронный ресурс] // Православный журнал «Фома». 2009. № 10 (78). URL: https://foma.ru/ priroda-i-bog.html (дата обращения: 02.04.2020).
3. Захарова В. Т. Поэтика прозы И. С. Шмелева: монография. Нижний Новгород: Мининский университет, 2015. 106 с.
4. Любомудров А. М. Духовный реализм в литературе русского зарубежья: Б. К. Зайцев, И. С. Шмелёв. СПб.: Дмитрий Буланин, 2003. 272 с.
5. Ляпаева Л. В. Мифопоэтика рассказа И. С. Шмелева «Гассан и его Джедди» // И. С. Шмелев и проблемы национального самосознания (традиции и новаторство): материалы Международных научных конференций. М.: ИМЛИ РАН, 2015. С. 325–326.
6. Осьминина Е. А. Проблемы творческой эволюции И. С. Шмелева: дисс. канд. филол. н. М., 1993. 166 с.
7. Сорокина О. Н. Творческий путь И. С. Шмелева в эмиграции // Духовный путь Ивана Шмелева. М.: Сибирская Благозвонница, 2009. С. 60–87.
8. Спиридонова Л. А. Художественный мир И. С. Шмелева: монография. М.: ИМЛИ РАН, 2014. 240 с.
9. Шмелев И. С. Гассан и его Джедди: рассказ. М.: Изданиередакции журнала «Юная Россия», 1917. 23 с.
10. Шмелев И. С. Липа и пальма: рассказ с рисунками. М.: Издание редакции журнала «Юная Россия», типография К.Л. Меньшова, 1912. 45 с.
11. Шмелев И. С. Мой Марс: рассказ. М.: Сов. Россия, 1990. 284 с.
12. Шмелев И. С. Мэри: рассказ. Париж: Возрождение, [192-]. 177 с.