В. Жирмунский был, кажется, единственным, кто пробовал установить стиховую природу кузминского верлибра (29). Он показал его строфическую организацию, повторения и параллелизмы в одних стихах, в других же, где эти качества ослаблены или отсутствуют, он увидел компенсирующее ритмическое единообразие. К этому следует только добавить, что первый род — наиболее ранний. Эти гимнообразные, размашистого письма стихотворения — из первой публикации в Весах, которая существенно отличается от книжной версии. В Весах, например, № 7 цикла "Любовь" читается как любовь к женщине, а в книге — к мужчине. Для книги Кузмин прибавил несколько стихотворений, которые отличаются миниатюрностью и в которых, по большей части, ослаблен синтаксический параллелизм (и отсюда налицо большая "прозаичность"), и поэтому они часто звучат как белый дольник (а в "Канопских песнях" есть и рифма, и традиционные метры). Эти более поздние стихи составили циклы "Любовь" и "Она" (таким образом Кузмин усилил сюжетность), ранние же были отнесены к циклам "Мудрость" и "Отрывки".
Поэтический почерк Кузмина складывается рано. Пожалуй, все его основные черты можно наблюдать уже в Сетях. Кузмин — один из непревзойденных мастеров поэтического повтора. Хотя Бальмонту в этом отношении принадлежит пальма первенства — именно Бальмонт научил русских поэтов богато раскрашивать стиховую строку — Кузмин превосходит его разнообразием и вкусом. Типичен, например, повтор ударной гласной (от двукратного до четырехкратного). Именно такими двумя трехкратными повторами открывается книга:
Моряки старинных фамилий, влюбленные в далекие горизонты.
|
|
Тройные повторы в Сетях не редкость:
И беспокоен мертвый их покой
В пестроте огней и света
Мы внемлем пенью вешних птиц
Смотря на близкий милый лик (30).
Есть и четырехкратные:
В близость нежной встречи верить я не смею
Запах грядок прян и сладок
И мирный вид реки в изгибах дальних.
Не столь часто объединение в одной строке разных повторов (в данном случае усложненное согласными, сочетающимися подчас с гласными в "зеркальный узор"), как, например, в строке
плеск тел (31), чей жар прохладе влаги рад.
Вот примеры вокализма (подчас изобразительного) из последующих сборников Кузмина, временами осложненного повторами согласных (о них у Кузмина — позже).
Врагу иль другу смерть даруя
И долу клонится чело
Он шпорой вновь в бок колет скакуну.
Так странен старых зданий ряд
Мы проживем с тобой вдвоем
И волнует душу тупую
Взорам пир — привольный остров в море
И им играет буря, хмуро дуя
Сады над бывшею пустыней
Сладко радугу поймала
В золоченое ведро
Грузно качнулся паром
По сонному лону
К пологому склону
Зеленых небес
На правильный квадрат стекла
Луком улыбки уныло рань
Другой любимый вид повтора у Кузмина (особенно в Сетях)- тоже, как у Бальмонта, — внутренняя рифма. Приводим примеры "в куче", хотя они разного типа и, может быть, происхождения. Например, частая у Кузмина внутренняя рифма, делящая строку на полустишия, видимо, идет от его бесчисленных песенок, которые он сочинял для собственных и чужих пьес и для салонного исполнения и которые далеко не все были напечатаны (32). Нередко такая внутренняя рифма — часть синтаксического параллелизма, тоже характерного для Кузмина.
|
|
Замиранье, обниманье
Умывались, одевались
Будучи с одним, будучи с другим
Пароход бежит, стучит
Море — горе, море — рай
Полноты и пустоты
У печали на причале
И там на вольном лоне в испытанном затоне
Ср.
Мысли бьются, мысли вьются
Искал повсюду идеал
Цепь былую ныне рву я
Белый рис — крылья риз
Целые стихотворения в Сетях строятся на внутренней рифме (33): "Мне не спится, дух томится", "Флейта Вафилла", "Маскарад", "Прогулка на воде", "Где сомненья? где томленья?", "Снова чист передо мною первый лист".
Уже теперь нужно заметить, что поэзия Кузмина в целом отличается редким равновесием элементов. Если внутренняя рифма (а также изощренная строфика) часто усиливает "музыкально-песенное" начало, то в тех же Сетях "музыка" уравновешивается не только верлибром, но и немалым числом дольников, а также других, более "вольных" форм акцентного стиха (см., например, "Каждый вечер я смотрю с обрывов"), переходящих даже в рифмованный верлибр ("Картонный домик"). Это укрепляет "прозаический" фон, о котором уже говорилось.
Наконец, третий главный вид повтора (34) у раннего Кузмина — это синтаксический параллелизм, разобранный Жирмунским в связи с верлибром "Александрийских песен", но характерный для всей поэзии Кузмина. Есть стихотворения, целиком построенные на параллелизме ("Утро" в "Ракетах"), но чаще всего это куски или отдельные строки:
|
|
близка вам,
слышит вас,
любит вас
будто с гостем, будто с братом
как мир мне чужд, как мир мне пуст
чей там шопот, чей там вздох
одних лишь глаз, одних лишь плеч
Пускай пути мои опасны,
Пускай грехи мои ужасны
Счастливые края, счастливые селенья
Как сладко цепь любви нести,
Как сладко сеть любви плести
С другой стороны, как бы для уравновешения параллелизма у Кузмина заметно пристрастие к резким контрастам, оксюморонам, антитезам (55) (хотя синтаксически и тут часто сопровождает параллелизм).
а) конструкции антонимические
нежно-развратные, чисто-порочные
погибшие, но живые сладкий плен полноты и пустоты
простецы с душою мудрой, мудрецы с душой простой
Мокрый огонь... рушась и руша мертвящий, помертвелый лик
Родные пастбища впервые вижу снова
Где радостна сама печаль
б) конструкции отрицания
И беспокоен мертвый их покой
"Люблю", — сказал я не любя
То бесстыдны, то стыдливы
Без загадок разгадали
Тебя пронзил, красою не пронзен
И печалью беспечальной
И вот небедственны уж беды
Как будто недоволен славой,
Лишь к славе горестной стремясь
И обещать, не обещая
И хотеньем бесхотенным
...беззаконно
Заковать законом душу
Земли неземной зелени видишь
Шумом бесшумным
К думам бездумным
Не один, не прямо, прямо и просто
И один
видел глазами... видел не глазами
Частью почерка Кузмина является и игра шаблонами и банальностями, особенно явная в некоторых пьесах. В "Опасной предосторожности", например, есть свирель и шалаш; в "Двух пастухах" — овечки и барашки. Из сентименталистских шаблонов его особенно привлекали восклицания "увы" и "ах", причем последнее стало заметной деталью кузминского стиля, характерной и для его послереволюционной поэзии.
Ах, верен я, далек чудес послушных
Ах, уста, целованные столькими
Ах, звуков Моцарта светлы лобзанья
Но ах! недолго той любовн нежной
Ах, заря тем алей и победней
Ах, нужен лик молебный грешнику
Ах, я ли, темный, войду в тот светлый сад?
Ах, я ли, слабый, избегнул всех засад?
Ах, наш сад, наш виноградник
Ах, покидаю я Александрию
Ах, нет ответа
Ах, тот кто любит, не увидит убыль
Ах, печали, ревности, сомненья
Ах, кем наш дальний путь проторен?
Ах, неба высь — лишь глубь бездонная
Ах, отрок, ты, отрок милый, Ах, не плыть по голубому морю
Ах, небо, небо синее! Ах, прежняя любовь!
Ах, смешайте праздный счет, все светила!
Ах, дома мне не спалося, все ты на уме
Ах, в гостинице закрытой три двора
Ах, Зулейки, Фатьмы и Гюльнары: что мне до них?
Ах, иссохло русло неги
И стрелы — ах! — златых ресниц!
Ах, не знать мне благостыни
Ах, увы мне, увы мне несчастному!
Ах, да, боа, перчатки, перья
Ах, Firenze, Vienna, Roma
Ах, без солнца бессолнечен день
Прощайте, ах, прощай, прощай!
Целует руку... Ах... мне дурно!
Ах, няня, мать была святой
Но тоска моя, ах, не обрела в ней
Ах, долго я искал заоблачной дороги
Ах, не знать тебе бы той кручины
Чу, шорох, ах, не ты ли
Она говорила: "ах, в доме твоем
Ах, не могу былым огнем гореть я
Ах, плаванья, моря, просторы
Ах, только б снег, да взор любимый
Ах, условленная тайна
Но, у пастушки, ах, похоже
Ах, утешнее, чем вчера
Но ах, как прост о ней рассказ!
Ах, с жемчужного этот ворот пронизью
Ах, страшно, ах, как больно!
Оступилась, ах, упала
Ах, Ева, Ева, Ева
Ах, вишни, вишни, вишни
Критики отмечали кузминские небрежности стиля то с восхищением (37), то с издевкой (38). Трудно сказать, что в этом намеренно, что естественно-бессознательно (39), но в Сетях можно встретить нешкольную грамматику ("выпить чай", "вослед тебя"), необычный порядок слов ("сижу читая я сказки и были"), слово "июле", поставленное так, что произносить надо "юле". Кузмин ставит рядом "нет" и "нету", "любви" и "любови"; иногда не считает стопы. Сходное можно найти в прозе (см. например, анаколуфы в Крыльях) (40). Во всяком случае, Сергей Маковский ("Модернизм и порча языка") (41), раздраженный Блоком и Кузминым, продемонстрировал свой пуризм, но не доказал нежелательности явления. У обоих поэтов "неряшливость" законна, хотя, может быть, по-разному мотивирована. Интересно, что в предисловии к «Склепу» О. Черемшановой Куз-мин ставил ей в заслугу "небрежность обращения со словесным материалом" и "обилие общих мест". Сам Кузмин в поздних стихах пользуется уже явно намеренными "неправильностями", которые выглядят почти как попытка расширить пределы школьной грамматики (42).
ОСЕННИЕ ОЗЕРА
В теперешних напевах
Я чист и строг, хоть и чужда мне мрачность
ОО
...уже в конце июня я отправился в Новгородскую губернию, где оставался до глубокой осени, предполагая даже зимовать там. Там, среди прозрачных озер, осенней прозрачностью прозрачного неба, пестроты сентябрьского леса, стеклянной тишины воздуха…
«Высокое искусство»
Да менять как можно чаще лица,
Не привязываться к одному
Форель
у него, позера,
Грустят глаза — осенние озера
Северянин
Опять мечты, опять любовь
Пушкин
В стихах этой книги символ "осенних озер" встречается лишь раз ("...отдав озерам/привольной жизни тщетные мечты), и кроме этого, "озера" встречаются трижды, но уже без всякой связи с названием сборника: "стан стройней озерных лоз", "словно горные озера", "очей озера".
Существует мнение, что второй сборник, как и второй роман, почти неизбежно бывает хуже первого, — и наверняка многие поклонники Сетей были разочарованы более неуловимыми «Озерными озерами» (43). В этой книге больше воздуха, прозрачности и свободной кантилены — и, может быть, здесь действует та же закономерность, какую Р. Якобсон установил для поэзии Маяковского: после книги "сюжетной" пришла книга более лирическая (44). Если в Сетях Кузмин к лиричности двигался, то здесь он с нее, наоборот, начинает и только в последней части уравновешивает ее (опять!) эпическим материалом. Гумилев отметил "изумительную стройность" сборника "при свободном разнообразии частностей" (45), и это отчасти справедливо. Кузмин уравновесил светлую меланхолию первого раздела такими неожиданными прибавками, как поэма "Всадник", цикл газелей ("газэл" по Кузмину), духовные стихи и стихи о Богородице. Но это равновесие статическое; движения от части к части, как это было в Сетях, в 00 нет. Вторая и третья части дают книге равновесие и богатство, но ядро находится в первой части, и именно его надо сравнивать с таким же ядром Сетей. Если "Где слог найду" было манифестом, не будет ли первое стихотворение «ОО» тоже ключевым?
,,Где слог найду"
три пятистишия с простой рифмовкой ААвАв
строки одинаковой длины (за исключением одной "небрежности")
земля, близь, загород слышен плеск купающихся тел
настроение радостности и влюбленности
влюбленность в человека подается через книжно-театральные имена и названия
далек чудес
отсутствие цветовых эпитетов — и все же стихотворение "живописное"
в целом "понятно", но в конце некоторая необъясненность
сравнения
"Хрустально небо, видное сквозь лес"
два тринадцатистишия сложной рифмовки
aBcaBccDEEDff и aBCaBCCdEEdFF
сложное чередование пяти- и двустопных строк
небо, дали, посреди природы Душа внимает голосам недольним
настроение просветленной печали (46), смерть недалеко (тлен)
"культура" отсутствует. Религиозно-окрашенный словарь: небо, скиты, церковь, иконостасы, лампада, богомольное сердце, "вольным и невольным" (слова из молитвы), чудеса, печаль святая
сердце ждало чудес
и все цветовое разнообразие: хрустальное небо, желтые листы, златятся дали,
"желтым, красным, розовым, лиловым", багрец — и все же стихотворение "музыкальное"
некоторая завуалированность смысла
(кто-то тихий, слияние и переплетение неба и осени, осени и церкви), но в конце образы четкости и ясности
метафоры
Таким образом, в ОО задана совсем иная тональность, чем в Сетях, хотя на самом деле ОО в такой же степени книга о гомосексуальной любви, как и Сети, и даже больше: именно в ОО находишь прославление, апофеоз этой любви. Почти вся первая часть — любовная, и, по крайней мере, шесть циклов из десяти — автобиографического характера и полны личных намеков, деталей, не всегда поддающихся расшифровке или комментарию, с названными и утаенными именами и с одним roman a clef ("Трое"). Но первый цикл устанавливает атмосферу своей неожиданно появившейся "четвертой манерой" (47), слегка напоминающей раннего Рильке (мотивы "желтого траура" осени, тишины, наступления зимы). Стихи — почти вариации на одну тему (опять музыкальный принцип), а не отдельные картинки (как в Сетях); если же все-таки рассматривать их как картинки, то это "одухотворенные пейзажи". В них нечего комментировать: имен и аллюзий мало. Даже любовь держится сперва на втором плане и выступает сдержанно ("нас сочетала строгая пора"), устанавливается какой-то "некузминский", неразговорный звук, более певучий, с еще большим богатством вопросительно-восклицательной интонации, чем раньше.
Но "содержание" стихов Кузмина трудно описывать. Осенняя меланхолия, от которой по привычке ждешь простоты, все время осложняется самыми неожиданными элементами. Во-первых, установив новую ноту в начале, Кузмин не стремится ее выдержать. Во второй половине первого раздела подбор стихов становится эклектичным, совершается возврат к старой манере, циклы мельчают, стихи становятся все более "на случай". С другой стороны, уже в первом цикле "фактура" стихов Кузмина становится понемногу все более изысканной и роскошной; усиливается уже наблюдавшаяся тенденция к повторениям и параллелизмам, контрастам, антитезам и "кончетти", вопросам и восклицаниям, появляются такие редкости, как стихи-двойники или зеркальная рифмовка, усложняется звуковая инструментовка, а особенно строфика, в заметном количестве пишутся сонеты-акростихи. Возникает тема слова и его магии. Усиливаются мотивы света, пути, долины, времен года, но особенно часто начинают мелькать слова "сердце" и "душа", которые отныне надолго становятся героем и героиней стихов Кузмина. Поэтические эхо звучат сильнее, и первый цикл, начавшийся на пушкинской ноте (светлая печаль), после нескольких пушкинских эхо кончается на сильной лермонтовской ноте ("Любовь мертвеца" — что очень усиливает кузминскую тему "Убит любовью").
Из автобиографических циклов наиболее значителен второй, "князевский", где как бы сливаются акмеизм и символизм (точнее, "Любовь этого лета" и стихи о Вожатом), переплетающиеся, в свою очередь, с любовной элегией батюшковско-пушкинского толка. Однако анализ страсти и ее оттенков в этих стихах имеет и более отдаленные корни, — те же, что и усиливающаяся аллегорическая образность или тема видений. Это старая итальянская поэзия. Д. Мирский однажды неодобрительно отозвался об этом влиянии Петрарки (48). И действительно, кузминские стрелы, стрелки, Амур, плен, сердце, слезы, сны, надежды и даже кормщик и скупец очень напоминают Петрарку (особенно в переводе Вяч. Иванова), но дальнейшее исследование, вероятно, установит связи и с Данте, и с другими итальянскими (а может быть, и провансальскими) поэтами,49 как оно может найти и связи с Овидием (50) и другими латинянами. Интересно, что в ОО Амур, появлявшийся кратко в Сетях, становится другим кузминским крылатым вожатым любви- в дополнение к архангелу Михаилу.
Строфика ОО заслуживает специального упоминания, и она в значительной степени идет от тех же итальянцев (51) Строфического богатства было много уже в Сетях, где репертуар Кузмина простирался от двустиший до девятистиший и включал трехстишия на одну рифму. ОО вдвое богаче двух других главных дореволюционных сборников (Сетей и ГГ) и по сочетаниям разностопных строк, и по числу строк в строфе, и по разнообразию рифмовки. Как бы сразу демонстрируя, что он хочет "старинною строфою / сказать про новую красу", Кузмин начинает книгу тринадцатистишиями (52) и к испробованному в Сетях добавляет двенадцатистишия и неодические десятистишия.
В ОО можно найти не только сонеты, элегические дистихи и "французские ямбы", но и ронсарову строфу, риторнель, рондо, французскую балладу, секстины (как малые, так и труднейшие большие) (53) Есть в них сафическая строфа, газели всевозможных родов, разного типа народный стих, пентаметры, "античные" дольники (54); не забывает Кузмин и верлибра. Его спенсерова строфа — лучшая в русской поэзии. При всем этом он совсем не был в своей строфике и метрике всеядным энциклопедистом-эклектиком. У него есть свои симпатии и антипатии: например, он редко пользуется трехсложными размерами (55).
Второй раздел книги занимают газели и поэма "Всадник". Их объединяют строфический экзотизм и гомосексуальная тематика. Сейчас в советской поэзии, после многочисленных переводов из восточных поэтов, форма газели стала широко известной. Во времена Кузмина она была открытием. Несмотря на некоторый интерес поэта к Востоку (он был знаком с Гафизом и Фирдоуси, но особенно хорошо знал 1001 ночь), жанр газели он воспринял из стихов немецкого поэта Платена, написавшего больше 150 газелей, а натолкнул его (а также Брюсова и Вяч. Иванова) на это в 1908 г. в первый свой приезд в Россию Иоганнес фон Гюнтер. Газели Кузмина поразительны, они дышат и ликуют в своем богатстве и многокрасочности (56). Насколько это лучше, чем, скажем, перехваленные "персидские" стихи Есенина. Кажется, что Кузмин, заблудившись было в каком-то творческом тупике (57) временно нашел дорогу и отдался чистой радости творчества.
Уравновешивая своей "западностью" газельный Восток, "Всадник" — это повествовательная поэма-гобелен в двадцать восемь спенсеровых строф, представляющая собой гомосексуальную аллегорию (путь к любви и смысл любви). Рыцарь, не запятнав себя любовью к женщине, доходит до обиталища любови истинной и находит в ней чистоту и покой. Кроме сексуального символизма, в поэме мы находим дантовскую образность ("гордыни льва и ярости пантеры"), но торжественный тон и подобающая аллегории серьезность не исключают едва заметного юмора. "Роза рая", например, может быть пародией на Божественную комедию. Звуковая организация поэмы повергает в изумление, и некоторые строфы демонстрируют одновременно и тонкость, и богатство краски.
Дремучий лес вздыбил по горным кручам
Зубцы дубов; румяная заря,
Прогнавши ночь, назло упрямым тучам,
В ручей лучит рубин и янтаря.
Не трубит рог, не рыщут егеря,
Дороги нет смиренным пилигримам, —
Куда ни взглянь — одних дерев моря
Уходят вдаль кольцом необозримым.
Все пламенней восток в огне необоримом.
В этой первой строфе поэмы поражает обильная (и вместе с тем такая легкая) инструментовка на р (21 раз в девяти строках!), разбавленная в самом начале четырьмя з и вокальным повтором на -у-. К этому можно прибавить совсем легкую краску неологизма (лучит), редкую грамматическую форму (янтаря) и анахронизм (егеря). В 14 строфе такое же богатство инструментовки на т (12) и на тр (6), на которую наложена сетка из н (19). Но повторы согласных — не единственное средство Кузмина. Во второй строфе, например, он более скуп в повторах, зато они обращают на себя внимание звукоподражательным характером ("стучит копытом звонкий/о камни конь", "белки бег"). Среди иных эффектов находим легкую тавтологию ("в доспехе лат") и одно пушкинское эхо ("в лесу глухом").
Третья, "русская", часть ОО продолжает развивать повествовательные жанры и преподносит несколько образцов духовных стихов (некоторые из них основаны на апокрифах и Прологе), а также цикл стихов о Богородице — как бы русский эквивалент Рильке (58) и pendant некоторым произведениям Ремизова. В этом цикле заметны известные по другим стихам Кузмина мотивы чуда, судьбы и "свободы покорности" и используется не только традиционная метрика, но также народный и молитвенный стих.
Если кузминский вокализм несколько ослабляется после Сетей, то его пристрастие к многообразным узорам из согласных возрастает. В Сетях примеров еще не так много, но и они демонстрируют трудности классификации. Большая часть примеров--аллитерации, повторение начального согласного. Однако Кузмин этим не ограничивается: он включает середину слова, повторяет более одного согласного, часто привносит иные элементы: гласные, внутреннюю рифму:
насмешливые и набожные
под мотивы менуэта
простясь с тяжелым, темным томлением
Роща, радуга, ракета.
и челн не чует змеиной зыби волн
экономные умные помещицы
Вот примеры из ОО:
скрытые скиты
Прелестный призрак новых дней
Сквозные скрасила кусты
о камни конь
мечтаний маки
Случайно слыша шум шагов
Но прежней прелестью любовной веры
Золотыми в зареве заката
Святой, смиренный, сокровенный
Но присмирел проказник в правых гневах
Вот тайный час, чтоб жертву жизни жать
рой в росных розах
и судов с косыми парусами
Кто знал погони пыл, полеты и паденья
Ты — вольный вихрь, восточных врат воитель
Смотря на стан стройней озерных лоз
С веселым шумом крыл навстречу стрел
С другом моим дорогим на долгие дни разлучаюсь
Острою струйкой вьются слова
С бледным Леандром
Влеком, что вал, веленьем воль предвечным
Осенней тишью странно пленена
И манил меня в страну иную
Коснели мысли медленные в лени
Все с равной радостью беру я
И блеск очей, и стройность строф
Слова звучат свежей свирельного напева
Звонче плач начни, горемыка Геро,
Грудь рыданьем рви, — и заропщут горы
И розан рта, пчелой любви ужален,
Рубином рдел, как лал в венце цариц
Отри глаза и слез не лей:
С небесных палевых полей
Уж глянул бледный Водолей,
Пустую урну проливая
Продолжаем примерами из других сборников. В ГГ консонантизм Кузмина все еще в расцвете и вступает в права уже в названии книги. В ключевом, "манифестном", стихотворении сборника виртуозно объединены игра как на согласных, так и на гласных ("Клевали алые малины/Лениво пили молоко"), к которым нужно еще прибавить рифмовку "зеркального" типа.
Заставил нас в глаза взглянуть
Но полные простой печали
Счастливый сон ли сладко снится
Пожаром жги и морем лей
Покойся, мирная Митава
Плащом прикрывши прелесть плеч
И трепет томно-темных глаз
Прилетает призрак смерти
Мой милый, молю, на мгновенье
Чертим чужой чертеж
По самой смутной из основ
Снует челнок...
Во власти влажной я луны
Ворожея, жестоко точишь жало
Но слава сладких звуков не во сне ль?
С приветом призрачного лета
И ропщут рокоты гитар
Раздался трижды звонкий звук
Радость рая
Ты помнишь первой встречи трепет
Сладкий дух, словно "Слава в вышних"
Твои щеки упруги, как прежде
Туманной Англии глухой ручей * (* Что может сравниться с этим? —В. М.)
По струнам лунного тумана
Колдует песня крепким кругом
Мешался шум шагов глухих
По камням сверкает светлый ключ
Дремотный дух навей, дубравы кров дубовый
В густых кустах
Тупо и тягостно тянутся думы
Задорно воздух пронизал
В приют привычный проскользнул
Звенит свирели трепетная трель
Мой нежный, набожный роман
Вечерний ветер, вея мерно,
Змеил зеркальность вод,
И Веспер выплывает верно
На влажный небосвод
Вздохам горестным помеха,
Чувствам сладостным преграда, —
Стал сухой и горький смех.
Как испорченное эхо,
Мне на все твердит: "не надо:
Вздохи, чувства — смертный грех"** (** Ср. этот редкостный пример инструментовки на гортанные со сходным запыхающимся абзацем в "Пламени Федры" в Параболах)
Кузминский консонантизм ослабевает в послереволюционных сборниках, хотя и можно возразить, что, например, в Параболах он становится иным, более сложным и перестает ограничиваться пределами одной строки.
Вожатый
Курится круглая куртина
Заворковал зобатый рой
Развеселю я легкой лютней
За ставней — стынущая ночь
Вернулись в гнезда громкие грачи
Струю на струны руки
Плотнится пыльный прах рыжей жены * (См. также весь "Пейзаж Гогена")
Эхо
Иглы мелкой ели колки,
Сумрак голубой глубок
И черный плат так плотно сжал те плечи
Разве в разбеге зигзаг
НВ
Радугой реет радостный рай
Еле колеблемая медь
Млеет морская медь
Играет край багет
Верится вновь вечеровой невесте
Что на пороге прах пустынь найду
Хорасанских шахских охот
Заблестит влюбленный стих
Форель
Вещает траурный тромбон
Ушел моряк, румян и рус
И лак и лес. Виндзорский лед
Желтеет кожею водораздел желаний
О, завтрак, чок! о, завтрак, чок!
Позолотись зимой, скачок
Нептун трезубцем тритонов гонит
Триумф Нептуна туземцев тешит
Возвращаясь теперь к ОО, нужно отметить важное явление, связанное со звуковыми повторами. Из них, с одной стороны, вырастает парономазия, с другой, — с ними как-то связана кузминская любовь к тавтологии. Парономазия, термин все больше входящий в употребление, обозначает тенденцию к образованию в строке одинаковых или сходных звуковых сочетаний — от сгустка согласных или слога до целого слова. В принципе, это похоже на каламбур или приближается к нему, и по-русски можно назвать "корневыми двойниками" (хотя "корни" эти большей частью ложные). В русской поэзии это явление недавнее, но для 20 века очень характерное, и Кузмин — один из его пионеров. В некоторых уже приведенных примерах было видно, как "корневые двойники" начинают вырастать из двойной или ждете трепетно трубы) или из ныне слабо ощущаемой общей этимологии (кто ловчей в любовном лове). Иногда это связано с внутренней рифмой (Сквозь высокую осоку/Серп серебряный блестит). Изредка Кузмин пользуется и знакомым, испытанным методом каламбура (Сети, "Любовь этого лета", № 5: роза — Розина) (60). Суть явления — в неожиданном звуковом сближении двух или нескольких слов, так что между ними устанавливается некая псевдосемантическая связь, а иногда и выявляется действительное корневое родство. См. в Сетях
В груди нет жала и нету жалобы (61)
Разговоры, споры упорные
Вот примеры корневых двойников из книг Кузмина: