Текст конспекта построен так же, как и исходная книга (КИШ) - в виде ризомы - лишь таким образом удается избежать профанации. Стиль также (согласно ДГ) должен соответствовать содержанию.
Как бы подсказывает, что само по себе дело освобождения через постижение теории происходит крайне несвободным образом, поскольку прежде, чем это освобождение достичь, приходится пройти инициацию дизъюнкциями, телами без органов, потоками, срезами и прочими понятиями, которыми ДГ (Делез, Гваттари) в КИШ оперируют. Текст КИШ не воспринимается современниками серьезно. До сих пор он находится в странном шутовском, трикстерском статусе, в котором простота заявления, простота извещения желающей машины вместо субъекта каждый раз опровергается невозможностью усвоить очень частные, разбросанные по тексту предсказания, которые ДГ в этой работе сделали..
Сам по себе этот текст как будто бы изображает то, о чем повествует, точнее, он разумеется, не изображает, потому что в этом тексте ДГ выступают против принципа презентации, то есть против любого изображения, против метафизики копии и изображения как таковой. И в этом смысле сам текст является одной из деталей желающей машины, сам по себе он прикреплен, провешен к лозунгу, который ДГ проводят, и сам по себе текст не содержит целостности.
Это не слишком помогает делу, так как, как правило, само по себе декларация ризомы ни к чему не ведет. Именно этого ДГ больше всего опасались. Тогда, когда речь заходит о ризоме, как о некотором количестве состыкованных, независящих друг от друга частей, которые способны в качестве цепочек прорастать в разные стороны, создавать новую сингулярность, некоторые новые события, не останавливаться на этих событиях, длиться дальше, прорастать в нечто иное, встречаться так, чтобы не узнавать факта первичной встречи. Поэтому, по сути, они и никогда не встречаются еще раз. Это вот и беспокоило Делеза больше всего. В некотором смысле КИШ предстает в комичном, даже, скорее, в трагикомичном положении, поскольку из этой книги всегда извлекается центральная идея – идея, связанная с тем, что единства не существует, что необходимо отдавать себе отчет в существовании так называемой желающей машины, точнее огромного количества желающих машин, как стыкующихся друг с другом коннекций. И когда этот тезис заявляется, когда его революционный смысл оказывается исчерпан, а он исчерпывается в такого рода полемике слишком быстро, очевидно, что желающая машина, как набор невзаимосвязанных коннекций, противостоит учению о субъекте, учению о полном теле, об организме. И когда сам по себе этот запал полемики становится исчерпан, возникает некоторая неясность в отношении того, что делать дальше.
И поэтому в первом томе КИШ ДГ пытаются представить не только негативную задачу, не только ту ступенчатую задачу отрицания, которую они проводят в отношении организма, органа, большой молярности, единого тела капитала или единого тела деспота, но и представить то, что они назвали баланс-программой для желающих машин, то есть своего рода позитивные задачи для этих самых машин как что-то такое на чем можно было бы, как они предполагали (точнее, предполагал Гваттари, Делез об этом, конечно, не помышлял), воссоздать нечто новой терапии, которая была бы принципиально нетерапевтична, которая была бы непсихиатрична. И в этом отношении бы обращалась с безумцем не так, как с ним обращаются как правило, где базовое отношение к безумию, которое проанализировал десятилетием ранее Мишель Фуко, показав, что оно не такое уж базовое, что оно определенным образом исторически формируется, что то жалостливое, почти гадливое ощущение, которое безумец, скажем, производит в психиатрической больнице – это загнанное существо, это ублюдок, как называет его Делез, что сама эта фигура не является каким-то естественным отношением, которое продуцирует в нас позицию собственного здоровья, то есть отторжение безумца как жалкого тела не является тем, что задано вне исторически как неким протестом того, что в нас сохраняется от здравости, боящейся скатиться к тому же состоянию. А напротив – такого рода восприятие фигуры безумца совершенно исторично, оно прошло через определенный конгломерат условий, и Мишель Фуко в своей известной работе показывает, как именно этот безумец постепенно приобретал тот жалкий облик, который он имеет, потому что даже, если кто-то укажет на то, что облик безумца был исторически жалок всегда, скажем, он был жалок в античный период, то Фуко прорабатывает момент, показывая, что эта жалкость имеет несколько иные основания, а стало быть – это какой-то другой аффект. То есть, когда склонные говорить о безумии, как о неком общечеловеческом феномене, как о некотором постоянном выпадении, которое может изменять свой облик в зависимости от исторических условий, но всегда остается неким выпадением, то есть сегрегация на безумца и нормального всегда происходит в одном и том же режиме, только по началу, скажем, она носит донаучный характер как в первобытном обществе, а потом получает характер более менее институализированный. Так вот, Фуко указывает на то, что это впечатление – абсолютно ложное, что вместо того, чтобы говорить о единой истории безумия, необходимо наблюдать за сингулярностями безумия и безумцев, то есть за определенными фигурами, которые не сменяют одна другую, скажем, безумец античности, а после этого, например, безумец нового времени, а совершенно иная, другая конфигурация, которой иногда по чистой случайности присваивается имя безумия. Так что нет никакой преемственности между античной ненормальностью, античным, как выражается Фуко, плохим телом, которое не допущено к отправлению обязанностей Господина в виду того, что оно неразумно, что-то лепечет, предается к каким-то искушающим его формам разврата. И с другой стороны, между безумцем в его современном периоде, как он сложился с конца 19 века, - это фигура в больничной форме, которая проходит через определенную последовательность режима дня, некоторых отправлений, связанных с контролем за его заболеванием, фигура, которую пытаются привлекать к сознательной позиции в отношении своего страдания, то есть фигура, с которой пытаются договариваться, оперируя к остаткам рационального в ней. Вот эта самая фигура, показывает Фуко, на самом деле сформировалась на пересечении нескольких серий событий. Это, во-первых, серия, которую Фуко называет серией подлых людей, то есть людей, которые влачат жалкое существование не в виду того, что они безумны, а в виду того, что они определенным образом выпадают из существующей социальной системы. Например, они слишком бедны, при этом бедны не каким-то достойным образом, который побуждает их бороться за жизнь и тем самым поддерживать состояние жилища, которое филантропы 19 века называли приличным, то есть когда, скажем, мы читаем у Диккенса о бедняке, который одет очень скромно, даже бедно, но чисто, вот здесь узнается та самая серия событий, правда, на уровне, который ДГ назвали бы молярным уровнем, то есть это уровень институции, которой приписывают определенный смысл, это не уровень этого подлого человека, а тот способ, которым его хотели бы видеть, если он все же способен соблюсти приятность глазу филантропа. Фуко называет окончательно подлыми людьми тех, кто теряют способность угождать этому филантропическому зрению, кто влачит свою бедность неким развратным образом, придаваясь ей со всей силы соей натуры. Это бродяги или люди, которые перестали поддерживать законы чистоты на всех уровнях жизни, включая метафорическую, религиозную чистоту духа. Это люди, которые прозябают в темных лачугах, при этом, не страдая от своего положения, предаваясь разврату, играм и т.д., или наоборот люди, которые оставляют место жительства, кочуя из города в город. Вот эта самая серия подлых людей, которых постоянно останавливали в их движении и развитии, которые в городах и селах возводились в так называемые бродяжнические заставы, где их отлавливали и призывали к ответу, пытаясь выведать, зачем они ведут такую непристойную жизнь, была одной из серий, одной из совокупностей, которая в качестве цепочки этих самых неугодных тел вошла в соприкосновение с другой цепочкой, которую Фуко называет цепочкой преступников – люди, которые могут вести более менее приличный образ жизни, по крайне мере, в дневное время, но в ночное они пускаются на нарушение закона, предаются разврату, но не случайным, не неким отчаянным образом, к которому предпосылает их образ жизни, связанный с невозможностью соблюсти элементарные приличия просто на уровне отсутствия средств, это люди, которые извлекают из разврата определенные денежные прибыли, это люди, которые организуют притоны, бандитские шайки и т.д. Вот это вторая серия, которая привела к образованию того, что Фуко называет фигурой безумца. Потому что, будучи прирученными, будучи помещены в определенные учреждения для содержания, скажем, в тюрьмы или работные дома, эти люди очень часто демонстрировали истерический склад натуры, были неспособны к поддержанию режима и в итоге они тоже послужили образованию той фигуры, тогда еще не существовавшей, ее не было в наличии ни одним физическим лицом – на этом Фуко очень жестко настаивает. Данная фигура безумца не была представлена, она образовалась в итоге из этих двух серий, включая третью серию – это серия развратных женщин, и тех, кто торгует своим телом, и тех, кто продает своих дочерей, если сами матери слишком стары, чтобы тело их кого-то могло заинтересовать. И вот из всей этой совокупности, из совокупности нищеты, которой развратно предаются, предаются с наслаждением, не пытаясь с ней бороться, из серии откровенных преступников, преступников-коршунов мужского образца, из серии развратных женщин или людей, которые торгуют телом, родился наконец этот самый собирательный образ сумасшедшего – того, кто не оттает себе отчета в своих действиях. Фуко настаивает на том, что лишь посредством определенной дисциплинаризации, то есть лишь включением в некий состав социального, состав институции, лишь переведением уровня молекулы, так называют это ДГ, на уровень того, что называют молярностью – уровню, по мыслям ДГ, на котором не вершится судьба сингулярности как чего-то совершенного особенного, как каких-то новых событий, как конгломератов, непохожих на прежнее состояние ситуации. И с другой стороны, есть молярный уровень, уровень, который поддается счету, измерению в молях, уровень большой биомассы, которую можно взвешивать, считать, независимо от тог, что на этом уровне мы не видим отдельные молекулы и не видим те цепочки, которые они образуют, не воспринимает химические реакции, в которые они вступают слишком быстро, чтобы на молекулярном уровне можно было это отследить. Так вот, Фуко настаивает на том, что образование фигуры безумца, приведшей в итоге к рассвету психиатрической эры, против которой ДГ непосредственно выступают. Именно на молекулярном уровне, по выражению ДГ, нужно искать образование этой самой фигуры безумца, которую институция слила в определенный конгломерат. Здесь мы подходим к некоторому важному для ДГ различению, которое по существу различением не является. Если вспомнить о чистом различии Делеза, то поймем, что действительно некоторые вещи могут различаться, тем не менее, все же, не различаясь в том пространстве, которое Делез называет планом имманенции. Существуют 2 различных вида образований. Есть то, что ДГ называют «безбрачной машиной» или чем-то таким, что все еще сохраняет верность вот этим самым молекулярным образованиям – это такое полное образование из молекулярностей, которое, тем не менее, дает им всем место, которое сохраняет первоначальный состав и позволяет проследить, каким образом эти уникальные молекулярности образовались в новую ситуацию. ДГ называют этот процесс процессом коннекции, не имея в виду непосредственно логического содержания термина. Это, разумеется, термин, который они переработали, который они определенным образом вставят в отношения с конъюнкцией и дизъюнкцией. Ниже будет объяснено, что это такое. Чтобы мы уже приобрели некоторые ориентиры, чтобы нам терминология ДГ не казалась, каким-то бессмысленным, не ангажированным набором терминов, не ясно, чему служащих, с самого начало можно указать, что в этой метафизике желающих машин есть свои векторы, есть то, против чего ДГ выступают, есть то, на защиту чего они встают. И, прежде всего, они встают на защиту того, что сами называют коннекцией или же такой желающей машиной, которая состоит из большого количества желающих машин, потому что объем и количество никогда не предзаданы. Всякая машина состоит большого количества маленьких машинок, нам это понятно, а те, в свою очередь, из прочих и так далее. И наоборот можно возводить эту пирамиду вверх и следить за тем, как из некоторого количества небольших желающих машинок образуется некоторая большая. При том, что она не замыкает их в себе, она не делает их чем-то совокупным, а тоже бесконечно открыта другим сериям, коннекциям и образованиям. И ДГ здесь сказали бы, что фигура безумца – это фигура полного тела, плохого синтеза, то есть это уже такая фигура, в которой мы уже не можем различить ее изначальные исторические образования. Фуко настаивает на том, как уже говорилось, что не существовало такого безумца, которого мы так легко видим сейчас. Скажем, возьмите любой мультфильм 80-ых в характерном шизостиле и вы может быть увидите вот эту странную, жалкую фигуру, что-нибудь наподобие клипа группы «Аукцыон» - это такой безумец в непонятной серой рясе, у которого дыры в голове, который что-то составляет, двигает руками, вокруг него плавают планеты и т.д. Вот эта фигура, которая в итоге была вырвана оппозиционными группами из господствующего синтеза, который тоже видит этого безумца вот так, но никогда не делает его объектом мультфильмов, протестов и т.д. Эта странная фигура какого-то неразличимого серого человека, который предстает типичным представителем психиатрической клиники, по сути, исторически никогда не была представлена до тех пор, пока неким образом из этого самого крупного синтеза ее не образовала машина-институция. До тех пор, пока все эти неразличимые проститутки, сифилитики, паркинсонники, бродяги и т.д., пока все они не были переработанным работным домом, пока все они в конце 19 века не слились в неразличимую биомассу, то есть не стали неким молярным множеством, где уже невозможно проследить не то, чтобы отдельную человеко-молекулу, напротив, когда возникает молярная масса ни одна человеко-молекула уже не отличается от другой, они все абсолютно неразличимы, они все в одинаковых балахонах, в одинаковой форме и т.д. То, что оказывается на уровне молярности неразличимым – это не каждый отдельный индивид с его якобы уникальной душевной организацией и т.д. Вот этого самого экзистенциалистского тренда уникальной индивидуальности ДГ, конечно, не придерживаются, это было бы нелепо, особенно после провозглашения полностью машинной природы желания и всех человеческих состояний. Но неразличимыми становятся именно молекулярности тех самых уникальных цепочек, событий которые привели к образованию этой самой неразличимой группы. Вот в этом самом обитателе психбольницы мы уже не различаем ни проститутку, ни женщину, торгующую своими детьми, ни бродягу, ни атамана, ни налетчика – вот здесь они уже представлены в этом самом молярном синтезе, в этом самом виде одного единственного маленького человечка. И вот здесь происходит что-то непоправимое и поскольку, даже если мы с протестом обращаемся к этой фигуре, скажем, мы недовольны положением пациента в психиатрической больнице, мы считаем, что подавляется его индивидуальность или что-то еще, мы как раз таки согласно ДГ предаем истину желающих машин, то есть предаем истину этих больших молекулярных цепочек, которые привели к образованию этого нового синтеза. К тому, что, скажем, защищая права пациента психбольницы, настаивая на том, что какие-нибудь бездуховные практики, бездушные тесты продолжают дальнейшее изуродование этой личности, мы упускаем то, что эта личность и возникла с самого начала как изуродованная. То есть ее не существовало исторически, она возникает в момент определенного синтеза, и лишь потом получает материальное выражение. Впрочем, для ДГ это одно и то же. Если существует какого-либо рода большой институциональный молярный синтез, то будьте уверены, что и человек появится. То есть это одна из тех основных вещей, на которых настаивают ДГ. Это наслоение на имманентности поля. Нет какого-то специфического предписания, согласно которому из безумца, из вот этого, выдуманного в работном доме безумца, появляется целая генерация безумцев, не отличимых друг от друга, населяющих психиатрические больницы на протяжении всего 20-ого века и до сих пор, а исходя непосредственно из события того, что из целой серии бродяг, больных и прочих появляется вот эта фигура безумца, уже исходя из этого безумец появляется и в реальности. То есть это не события, находящиеся на разных этажах, не поначалу предписание власти безумцу быть вот в этом жалком виде, и потом появление целой когорты безумцев, а все это, как сказали бы ДГ, - одна и та же машинная история, это, в общем-то, одна и та же машина, машина, которая на уровне знания, по выражению Фуко, то есть всей той информацией, которой располагает институция, врачи, полиция и т.д., все предписания законов, служебных записок, отчетов, докладов - все это система знания. Как видите, она не слишком отличается от системы Лакана, они похожи, почти близнецы. Так вот, нет такого отдельного события, благодаря которому из системы знания, из системы предписания работного дома, или филантропа, или чиновника, курирующего работный дом, вдруг появляется вот это самая фигура безумца каким-то вторичным властным решением. Она появляется исходя из того, что эта фигура делается реальностью в этой желающей машине. Эта самая машина содержит в себе целый ряд деталей – это работный дом, это управляющий работным домом, это режим дня, который не просто помещен в работный дом, а неким образом добавляется коннективно, то есть соединительным образом добавляется к ситуации. Скажем, можно ли представить себе работный дом без режима? Разумеется, невозможно. Его исторически не было. Хотя, может быть, мы плохо знаем реалии и где-нибудь под руководством какого-нибудь религиозного фанатика такой работный дом бы мог на каком-нибудь уединенном острове появиться. Но, в любом случае, необходимо, как настаивают ДГ, помнить, что желающая машина – это не какие-то психические производства, это не фантазмы, это не воображаемое, это вполне реальные, как иногда их называют, социальные ситуации, просто ДГ мало нравится это слово и понятно, почему – слишком оно затаскано. Так вот, это вполне определенные ситуации, которые, тем не менее, нужно увидеть в их машинном, стыкующем сочетании. То есть, когда мы думаем, например, о работном доме, или психбольнице, или об интернате для малолетних недееспособных, то перед нами предстает метафизическая, традиционная картина, в которой существует здание, в него помещены некие индивиды, в этом здании соблюдается определенный режим, практикуются определенные дисциплинарные практики, скажем, некий незамысловаты труд на пользу больному, который подается под соусом труда на пользу обществу, и т.д. То есть, нам кажется, что перед нами некая целостная система, в которую все ее составляющие входят неким виртуальным образом – они все изображены на некой невидимой схеме. ДГ настаивают на том, что это восприятие совершенно неверно, что каждый раз, когда нам рисуется воображаемая картина, скажем, работный дом с маленькими человечками, с определенными режимами и практиками, которые они исполняют, они двигаются от этажа к этажу, от процедурной к процедурной. Вот эта картина является полностью ошибочной, потому что такого ситуацию нужно мыслить в ее машинном обличие. Это не ситуации, в которой нечто помещено, а ситуация, которая состыкуется из различных равноположенных деталей. Это все детали – ситуации: и работный дом, и совершенно определенная фигура пациента, который представляет собой не просто количество абстрактных человечков, а определенное молярное множество, собранное, как уже было сказано, из подавленных, из молекулярных утраченных серий. То есть, по сути дела, сумасшедший, используя метафору Лакана в отношении понятия гуманизма, когда Лакан однажды сказал, что гуманизм – это на самом деле не понятие, а тихо сваленных друг на друга три гниющих трупа: один из них – это возрождение, другой – это демократическая практика 19 века и третье – это представление о человеке в его возвышенной мистической форме. То есть, гуманизм – это не грамотное понятие, понятие, которое можно думать и пользоваться, а это, как сказал бы Делез, плохо составленный композит. Понятие, которое собрано из трех, совершенно различных ситуаций. В этом плане оно не работает и нерелевантно. Поэтому все разговоры о гуманизме такие бесплодные, они буксуют, потому что самого понятия гуманизма не существует, оно теоретически некорректно. И то же самое с безумцем. Фигура безумца абсолютно теоретически некорректна. Этой фигуры нет, она возникла в определенной стыковке желающей машины, которая перемолола, по меньшей мере, три молекулярных синтеза: синтез бродяги, синтез разбойника и синтез проститутки – в одну фигуру безумца, который после действительно выбивающего из колеи обращения в работном доме, включая, конечно же, медикаментозное обращение, когда оно стало возможным, превращается в это вот, не различенное серое существо. И в этом смысле работный дом или психиатрическую больницу нужно мыслить как коннективный состав. С одной стороны, это здание с его организацией, на которую так много внимания обращал Фуко, это определенного рода лестницы, коридоры, коротенькие закутки, в которые можно кого-нибудь запихнуть или заставить там ожидать – все это определенным образом организует ситуацию. С другой стороны, это машина вот этого самого психически больного, которая собрана из трех желающих машинок, определенным образом прошедших через горнила социальной институции. С другой стороны, это определенного рода режим как целая сеть системы предписаний. Это не что-то такое, что организует все в целом, как нам кажется, если мы мыслим институционально. Наоборот, ДГ показывают, что представление о законе или о режиме, который пронизывает всю ситуацию, как будто бы выступая в качестве некого метаозначающего, то есть того, что простраивает все в целом, заставляя фигуры двигаться определенным образом – это совершенно ошибочное представление. Поскольку режим – это не то, что простраивает всю ситуацию в целом, а то, что добавляется через запятую. Здесь ДГ принципиально настаивают на отношениях метонимии, а не метафоры. То есть, не того, что охватывает целиком, как это бывает в случае метафоры, скажем, метафоры божественного, которая пронизывает все и вся, включая подобие образа человека, иерархическую организацию природы и т.д., а перед нами именно метафора – идея режима или идея порядка добавляется к ситуации и ее могло бы там не быть. Причем, это не означает, что там наступила бы анархия. И на этом настаивает Гваттари, пытаясь практиковать в своей больнице методы шизоанализа. И действительно, по свидетельству многих анархии в этой больнице было очень мало. Тем не менее, режим к ней не присовокуплялся, там не было режимных предписаний. То есть, нам надо мыслить все социальные системы не как метафорические образования, не как некоторые ситуации, которые простроены другими, более властными ситуациями, скажем ситуация этой самой больницы для умалишенных, простроенная режимом. А напротив, нужно понимать, что в данном случае перед нами огромное машинное образование, в котором все детали плохо пригнаны. И поэтому ДГ используют метафору поломанной желающей машины. Машины могут работать только тогда, когда они поломаны. И наоборот, они поломаны, потому что для их образования нет ни малейшей предпосылки. Большинство из практик, да практически все, как настаивают ДГ, - это такие практики, которые простроены нелогичным образом, они возникают в момент определенных срезов. То есть, скажем, психиатрическая больница – это не какое-то разумное образование, как то было бы с точки зрения врача или чиновника, в котором больные проходят соответствующую практику, позволяющую вернуться им к нормальному образу жизни, где все обустроено так, чтобы больные не испытывали слишком сильных раздражений, скажем, нет проституток, нет телевизора и т.д. И с другой стороны, это психиатрическая больница – это не какое-то слишком разумное, слишком раздражающее образование, как его видят протестующие против определенной психиатрической практики. И те, и другие, по мнению ДГ, ошибаются. Потому что психиатрическая больница – это такое образование, которое предстает совершенно нелогичным. В нем нет ничего особенно логичного, а сама идея логики, которая, якобы, она простроена, то есть сама идея логичности, которая всю это больницу организует – это еще одна добавленная желающая машина, это что-то совершенно нечто случайное, это новая серия – серия логики и разума, которая пересекла эту самую серию психиатрической больницы с ее определенным устройством, с людьми, со зданием и т.д. Перед нами именно желающая машина, которая состыкована так, что ее части друг от друга принципиально не зависят, но она образовалась таким вот образом и вторичным шагом на ней начинает настаивать. То есть, всякий раз, если мы желаем действительно подумать в сторону освобождения, ДГ настаивают на том, что необходимо увидеть каждое из социальных образований не в качестве какого-то единого института организма, именно поэтому с метафорой организма ДГ постоянно борются, потому что организм – это такая метафора, которая указывает на единство органов, но в организме каждый орган выполняет свою функцию, он нацелен на пользу существования целого, он обеспечивает свою маленькую часть работы, которая направлена на существование целого. Здесь и возникает идея гештальта, в котором все части подчинены целому, а целое – всегда больше своих частей. Вот именно против этой идеи выступают ДГ, показывая, что беда психиатрической больницы не в том, что она слишком разумна, например, что она слишком целостна, слишком закрыта, является тем, что в 90-ые либеральные годы называли «закрытой системой», упрекая ее за ее закрытость. А напротив, репрессия возникает там, где не видят, что любая система (суд, правительство, власть, государство) – это система, состыкованная из большого количества коннекций, то есть соединений, это совокупность некоторых случайных серий, которые пересеклись в этом месте. Но, когда они здесь пересеклись, возникает вторичная выгода и на их существовании начинают настаивать. То есть, сама по себе психиатрическая больница – это совершенно нелогичная совокупность такого вот здания, таких вот людей, которые попали в нее совершенно случайно, на самом деле речь идет не о социальной случайности – естественно, на уровне социально-случайного ничего нет, здесь господствует закономерность, а речь идет именно том, что все это на уровне, так называемых, желающих синтезов, то есть некоторых исторических синтезов, могло бы сложиться совершенно иначе, но сложилось вот так. И в этом плане ничего логичного нет, когда к этой вот системе странного бытия в этом странном здании добавляется идея жизни по режиму, который, якобы, благотворно влияет на психику больного. Наоборот, нужно всегда видеть, что все эти идеи являются не идеями, то есть они делаются идеями только лишь вторичным образом – именно с этим связана делезовская критика платонизма. Для Платона всякая идея обладает целесообразностью, и вторичным шагом она получает превосходство. Скажем, если существует масса столов, они все различны, стало быть, у каждого стола есть идея стольности как таковая, то есть некоторое образование, которое делает стол тем, что он есть. А если есть идея стольности, то здесь Платон совершает некоторый, опять же, коннективный синтез, на который он не имеет права, создавая плохой композит. Если существует некая общая идея всех столов, значит, она должна быть лучше каждого стола в отдельности, значит, она должна быть лучше всех столов как таковых. Именно так возникает идея совершенства, которая по справедливой критике Аристотеля незримо добавляется к каждой платоновской идее. Не в том дело, что существует идея человечности, идея лошадности, идея прекрасного и т.д., а дело в том, и в этом проблема, что каждый раз к этой идее добавляется как бы контрабанды – провозятся понятия совершенства. Ясно, что идея стола в платоновском мире должна быть лучше всех столов вместе взятых. Она совершенна. Это самый лучший стол на свете. Единственной проблемой является то, что его нет. Все конкретные столы являются лишь плохой тенью, плохой копией, воровским отображением этого самого главного, наилучшего стола, витающего в пространстве идей. Так вот, ДГ в «Антиэдипе» специально проводят анализ рисунков шизофренических больных, показывая, что на самом деле метафизика лжет нам, и что никакой идеи стольности вправду не существует, а существует нечто другое – существуют некие потоки желаний, которые на стыке образовали такую вещь как стол. И это делается видно при анализе некоторых рисунков, которые психиатрия называет «набитыми» - это рисунок больного шизофренией, обычно в вялой, неагрессивной стадии, когда больной кропотлив, старателен, но он старателен как-то не так, даже в своей старательности он умудряется подорвать существующий режим. Он может быть внешне крайне послушен условиям существования, он может исполнять этот режим, он может слушаться врача, но тем не менее его рисунки выдают, что он совершенно ускользнул из общего метафизического порядка, который является порядком клинике, как иерархия – это хороший платоновский порядок. Так вот, рисунки, которые делает этот больной, показывают, что он действительно этот порядок в основании подрывает, поскольку тог, когда, скажем, он рисует стол, он поначалу, как кажется, пытается уснастить этот стол большим количеством элементов, как будто бы украшая его. К столу добавляются ящички, на ящичках появляются ручки с ободком, потом еще ручки, потом гвоздики, потом у ножек появляется постамент и т.д. И поначалу кажется, что речь идет только о старательности этого больного, который старается нарисовать стол наилучшим образом. Поначалу, кажется, что он следует платоновской идеи воссоздания наилучшего стола, потому что ясно, что этот идейный стол не должен был бы быть голым и простым, как нам иногда кажется, а напротив, если он является идеей всех столов, то он каким-то образом должен умещать в себя все совершенства этих столов. У него должны быть ящички, ножки, витиеватые ручки и т.д. Кажется, что рисок больного воспроизводит идею с наилучшей стольности, но больной не прекращает рисовать, он не может остановиться. И в итоге в его рисунке начинают проявляться совершенно чудовищные формы, количество ящиков делается таким большим, что стол его уже не вмещает, и ящики заполняют всю прочую часть рисунка. Потом выяснятся, что эти ящички друг другу противоречат в пространственном отношении, например, он рисует ящики с двух сторон, но при этом они не могли бы поместиться в этой самой столешнице, из-за этого они налезают друг на друга. Потом он начинает рисовать то, что внутри этих ящиков, потом бесконечно удлиняются ножки, появляется пятая нога и т.д. В итоге рисунок делается чрезмерно насыщенным, поэтому его называют «набитым». Этот рисунок оказывается воплощением какого-то демонического воплощения мебели, который уже и столом-то не может быть. Он настолько перенабит, он настолько полифункционален, что столом уже не является. На не начинают расти диковинные головы или появляются такие образования, которые явно не принадлежат к такому предмету мебели как стол. Например, изощренная система, зеркал, позволяющая следить, что происходит в другой комнате, и т.д. Возникает предмет мебели, который столом ни в коем случае не является и в этом плане этот саамы рисунок приближается к истине стольности, которая является истиной не стола как таковой, а истиной того, что стол, как предмет мебели, как некое хорошее целое, функциональное, адаптированное к нуждам человека, появляется совершенно случайно. Это какая-то серия коннекций. Вот серия, например, столешниц, которые могли бы быть самыми разными, начиная с опоры ладони, и заканчивая большим горным плато. Вот серия разнообразных ножек, которые могли бы быть также ножками животного, например. Вот серия разнообразных устройств, ящиков, систем слежения и т.д., перегородок, которые занимают шизофренического больного. В основном все его рисунки состоят из перегородок. На что психиатрия уже обратила внимание, но не могла дать этому факту должное объяснение. На самом деле, то, что рисует такой больной, это, по сути, и есть некая прагенеология стола, которая не является идеей стола, ему предшествующей. То есть, не так, чтобы из хорошей идеи стола происходили разнообразные, более менее некачественные столы, которыми мы пользуемся, а наоборот, если существует прагенеология стола, если существует что-то, ему предшествующее, то это огромное количество желающих синтезов, которые в итоге, проходя друг через друга, пересекаясь, образуют такую сингулярность, такое событие как стол. И при том, в шизофреническом духе все стремится к тому, чтобы эту сингулярность снова расщепить на молекулярные серии, чтобы стол снова стал походить на неведомое животное, чтобы он распался, чтобы столешница стола - отдельно от ножек, например, - это часто фигурирует в рисунках таких больных. Желание шизофреника направлено на то, чтобы взорвать эту самую целостную, единую систему стола, чтобы показать, что она, по сути, является исторической случайностью, что этот стол пришел из серии, из цепочек различных событий и уйдет в никуда, если, конечно, ему позволить. Другое дело, что вся система нацелена на то, чтобы ему этого не разрешить. И вот в этом смысле ДГ обращаются к фигуре шизика, показывая, что этот саамы шизик, может быть, не преуспевая в других вещах, тем не менее, оказывается неким образом у грани этой самой машины истины происходящего. Именно шизик лучше всех знает, что не существует неких единых композитов, единых образований, связанных идеей полезности, взаимопринадлежности всех их частей и т.д. А что, напротив, если что и существует, то это некоторые случайные синтезы, некоторые коннекции, которые, тем не менее, получают, что называют ДГ, вторичным инвестированием. Они насыщаются некоторым представлением о пользе, о выгоде, они тоже делаются поддержкой желания, но уже на другом уровне. И вот именно для этого ДГ вводят, помимо понятие желающих машин, такое понятие как полное тело или тело без органов. И они сразу заявляют, что тело без органов – это что-то такое, что располагается по ту сторону. Тело без органов, так иногда читают ДГ - это правильное прочтение, в некотором смысле правильное, до известной степени, с одной стороны, оно предстает гибелью для желающих машин, то есть тело без органов – это такое образование, которое противодействует движению желающих машин, противодействует движению коннекции и сингулярности. Оно хотело бы их вобрать в себя, сделать их чем-то молчаливым, недвижным, несуществующим, то есть прервать желающую деятельность, прервать действие по образованию нового, по образованию бесконечного количества этих самых означающих цепочек, этих самых маленьких деталей разнообразных машинок. Деятельность машины раздражает тело без органов. Оно и препятствует ему. А с другой стороны, тело без органов – это ценное, даже революционное понятие, поскольку оно позволяет опять-таки, с другой стороны, опрокинуть понятие организма. Если желающая машина опрокидывает его с одной стороны. Так сказать, это критика слева. Желающие машины разрушают понятие организма, потому что они сами нефункциональны, их детали не пригнаны друг к другу, они не выполняют никакой общей целевой всеорганизующей функции, а тело без органов разрушает организм с другой стороны. Это критика справа, это реакционная критика организма, если так можно было бы выразиться. Это такое понятие, которое тоже