В письме от 28 января 1896 г. Толстой благодарил Иокои за присылку статьи и похвалил его намерение посвятить себя благородной цели установления братства между людьми. Но тут же он обратил внимание своего корреспондента на то, что его понимание этой цели искажено шовинистическими и националистическими предрассудками.
«Это — великая цель, — писал Толстой, — и я не знаю более высокой, которой человек мог бы посвятить свою жизнь. Но чтобы быть искренним с вами, я должен сказать, что как в вашей статье, так и в вашем письме я вижу, что вы еще не вполне решили, какому хозяину вы намерены служить: богу или маммоне».
Писатель предостерегал своего японского корреспондента и его единомышленников от увлечения великодержавным казенным патриотизмом, который на деле оборачивается шовинизмом и пренебрежением к другим народам. Умиротворение Дальнего Востока, писал он, «составило бы величайшее благодеяние для мира», но достигают его не территориальными захватами и разбоем, а установлением мира, дружбы и добрых отношений с соседями.
«Я надеюсь, — закончил он свое письмо, — что вы и ваши друзья, разделяющие ваши взгляды, будете стараться так делать. Для меня было бы большой радостью, если бы я мог быть чем-нибудь полезен для вас» (69, 31).
В июле 1897 г. Эрнст Кросби переслал Толстому полученное им из Нью-Йорка от Иокои письмо, в котором молодой японец пишет о своем восторге перед гуманистическим учением Толстого и о намерении немедленно вернуться в Японию, чтобы полностью посвятить себя его претворению в жизнь14.
Толстого это письмо чрезвычайно порадовало, и он поделился своей радостью со многими друзьями15.
Однако сам Иокои больше Толстому не писал. Вернувшись на родину, он вскоре отрекся от идей Толстого и проникся шовинистическими идеями «великой Японии», Переписываться с русским писателем ему более не было надобности. О том, почему он перестал писать в Ясную Поляну, он рассказал в одной из своих статей через восемь лет, в 1904 г., в разгар русско-японской войны:
«В 1894 — 1895 гг. я, будучи студентом в Англии, усердно изучал историю английской революции. Как раз в это время у нас шла война16. Мы прислушивались к грому орудий у Порт-Артура. Мы получали победные телеграммы. Это было горячее и радостное время.
Война шла к концу. Начиналась бумажная война. При вмешательстве трех держав началось осуществление договора о строительстве железных дорог в Маньчжурии. И горячая радость, которую приносили наши победы, захлебнулась в тяжелом разочаровании.
Потрясенный, с горечью в душе, я написал статью "Этические понятия японского народа" и опубликовал ее в "Международном журнале этики". Но я хотел большего. Я хотел услышать слово участия от человека, к голосу которого прислушивается весь мир, и я послал номер журнала с моей статьей в Москву, графу Толстому|7. Граф ответил мне немедленно. Но его ответ чрезвычайно поразил меня.
Великий Толстой критиковал мою статью, развенчал мою позицию страстного национализма и старался убедить меня в том, что никакое спасение для нас невозможно, пока «восточный шовинизм» не будет полностью изжит. Ответ великого мыслителя поверг меня в отчаяние. Я волей-неволей должен был отказаться от дальнейшей переписки с Толстым, так как он придерживался точки зрения, диаметрально противоположной моей. Я сохранил его письмо, не опубликовав его.
Но вот вспыхнула война с Россией. Я вынул письмо из ящика и прочитал его еще раз... И хотя я и сейчас не могу согласиться с его крайней точкой зрения, тем не менее я решился его напечатать. Пусть читатель сам увидит, как далеко заходит Толстой в увлечении своей доктриной. Его учениками мы быть не можем»18.
О дальнейшей судьбе Иокои Токио нам известно лишь, что он впоследствии стал ректором университета Досися в Киото, депутатом парламента. Судя по некоторым сведениям, он впоследствии дошел до крайних националистических воззрений и стал одним из апологетов японского милитаризма. Знаменательно, что Лев Толстой еще в самом начале пути этого деятеля нашел уязвимые места в его социально-политических воззрениях.
Осенью того же, 1896 г. по рекомендации Кониси Толстой познакомился еще с двумя японцами. Это были То-кутоми Иитиро (псевдоним Сохо), глава популярного в Японии издательства и журнала «Кокумин-но томо» («Друг народа»), и Фукай Эйго, впоследствии директор банка.
Журналист и публицист Токутоми Сохо принадлежал к тому поколению деятелей Японии, которые выросли в атмосфере буржуазной революции 1868 г. Воспитанный в колледже английского типа, участник либерального движения «Дзию минкэн ундо» («Движение за свободу и народные права»), Токутоми Иитиро был одним из создателей и руководителей буржуазно-демократического общества «Минъюся» («Друзья народа»), которое ставило себе задачей преобразовать феодальную Японию на буржуазный лад.
Впоследствии многие участники этого общества, проникнувшись великодержавными настроениями, стали опорой императорского трона, но в описываемое время они искренно боролись за интересы народа, за созыв парламента, за введение в стране демократических свобод. С этой целью общество «Минъюся» издавало в Японии сочинения европейских писателей-гуманистов, знакомило читателей с передовыми идеями Европы и Америки.
Главной целью поездки Токутоми и его спутника в Россию было посещение Нижегородской ярмарки, открывавшей большие перспективы для русско-японской торговли. Вместе с тем Токутоми стремился лично познакомиться с Толстым, идеи которого уже распространялись в Японии. Для этого он запасся рекомендательным письмом от Кониси к Толстому:
«Рекомендую Вам моего хорошего знакомого Токутоми, глубоко уважающего Вас, выдающегося нашего публициста. Он один у нас в антихристианском мире высоко держит знамя Христа. Он же издал мой перевод "Крейцеро-вой сонаты".
Цель его поездки в Европу и Америку — на месте познакомиться с международными делами в Европе и посетить замечательных людей. Прошу Вас принять его (со спутником Фукай), как меня, и дать ему наставление, какое ему приличествует, как христианскому публицисту»19.
По прибытии в Россию японские литераторы послали в Ясную Поляну следующее письмо:
«С.-Петербург 30 сентября 1896 г.
Его превосходительству графу Толстому.
Мы посылаем Вам полученное нами рекомендательное письмо от г-на Кониси из Токио и, желая засвидетельствовать Вам наше глубокое уважение, берем на себя смелость написать Вам. Как это видно из письма г-на Кониси, мы занимаемся в Японии литературной и издательской деятельностью и опубликовали в нашем журнале несколько Ваших произведений в переводе на японский язык. Если Вы любезно согласитесь познакомиться с нами, мы сочтем это большой честью для себя. Мы надеемся, что Вам, может быть, будет интересно услышать от нас, какой широкой популярностью пользуются Ваши книги в Японии.
Мы рассчитываем отсюда поехать в Нижний и затем в Москву. Во время нашего пребывания в Москве мы хотели бы Вас посетить. Итак, с Вашего разрешения, мы надеемся иметь честь увидеть Вас через неделю или две.
С наилучшими пожеланиями имеем честь пребывать уважающими Ваше превосходительство
Токутоми, Фукай» 20.
Лев Николаевич ответил согласием, и вскоре японцы прибыли в Ясную Поляну, где были приняты с присущим писателю радушием. Вечером этого дня Лев Николаевич писал жене, находившейся в это время в Москве:
«С утра же приехали японцы. Очень интересны: образованы вполне, оригинальны и умны, и свободомыслящи. Один — редактор журнала, очевидно, очень богатый, и аристократ тамошний, уже немолодой; другой — маленький, молодой, его помощник, тоже литератор. Много говорили, и нынче они уедут. Жаль, что ты их не видела» (84,259).
День, который японцы провели в Ясной Поляне, прошел в оживленных беседах. Как вспоминал потом присутствовавший при этом П. И. Бирюков, японцы рассказывали о своей стране, о ее культуре, и в частности о необыкновенном развитии садоводства в Японии. Говоря о своей родине, они не скрывали чувства национальной гордости; вместе с тем они отдавали дань уважения широким взглядам русского писателя. Лев Николаевич проявил к их рассказам живейший интерес. Он совершил с японцами прогулку по деревне и окрестностям Ясной Поляны, во время которой познакомил их со многими крестьянами и с бытом русской деревни. Гости были в восторге от этой прогулки.
Вечером японцы, растроганные теплым приемом, по-дружески распрощались с Толстым и обещали часто писать ему. Токутоми оставил свой токийский адрес. В свою очередь Лев Николаевич в записной книжке Токутоми начертал свое любимое изречение: «Я познал обязанность человека. Познав ее, я каждый миг должен исполнять ее. Потому, что миг человеческой жизни есть и приближение к ее концу»21.
Свое обещание гости выполнили. Толстой получал от них послания из многих стран и читал их с большим интересом22.
Весной 1902 г. Толстой получил из Токио от ректора духовной семинарии при русской православной миссии Сэнумы Какусобуро (1868 — 1933, в переписке с Толстым он именовал себя Иваном Акимовичем) следующее письмо на русском языке (приводим это и другие его письма с сокращениями)23.
«13 апреля 1902 г. г. Токио
Ваше Высокопревосходительство Высокопочитаемей-ший Граф!
Простите, что я, человек Вам совершенно неведомый, решаюсь беспокоить Вас следующими покорнейшими просьбами — не отказать дать мне милостивое разрешение перевести на японский язык Ваш бессмертный роман "Анна Каренина", распространяющий свою славу и в далекой от своей родины нашей Японии, а также осчастливить меня Вашею собственноручною записочкою хоть бы в двух строках для приложения к будущему изданию этого перевода... Возымел я такую смелость именно потому, что я имею достойнейшего сотрудника по внешней отделке перевода в лице корифея нашего литературного мира, Коёо Озаки24, многочисленные романы которого пользуются у нас наибольшею славою. Он шлет Вам вложенный здесь свой портрет в знак своего глубокого уважения к Вам»25.
К сожалению, не сохранилось ни ответное письмо, написанное по поручению Толстого его помощником Н. Н. Ге (сыном известного художника), ни посланное позднее письмо самого Толстого с разрешением на это издание. Однако содержание этих писем становится известным из нового письма Сэнумы, присланного из Токио в августе 1902 г. Вот что он писал:
«Честь имею выразить свою глубочайшую признательность как за первое письмо, написанное через г-на Ге, так и за второе, Ваше собственное, любезное письмо, с Вашею же собственноручною подписью, которою Вы не отказали осчастливить нас, несмотря даже на Ваше нездоровье, а также и за Ваше снисходительное позволение о переводе Вашего бессмертного романа "Анна Каренина". Письмо Ваше, прочитанное мною с неописанным восторгом, равно как и Вашу подпись, я считаю за бесценный Ваш подарок и буду вечно хранить у себя, как славный памятник нашей с Вами переписки.
...Я считаю для себя за большое несчастье то, что не могу исполнить Вашего желания достать романы Коёо Озаки на каком-нибудь европейском языке. Сам Озаки сильно жалеет, что еще не имеет ни единого своего романа, переведенного на какой бы то ни было европей-
ский язык, за исключением разве одной маленькой сказки на английском языке.
...Озаки на днях выпускает в свет первый номер вновь издаваемого им небольшого литературного журнала под названием "Бунсоо" (литературный сборник), в котором и будут помещены первые две главы "Анны Карениной" нашего перевода. Помещенные в каждом номере журнала части перевода затем мы соединим вместе и издадим отдельными книгами. Номера названного журнала я буду каждый раз высылать Вам».
Весьма примечательно в этом письме упоминание об интересе, проявленном Л. Н. Толстым к творчеству Одзаки Коё. Ниже мы увидим, что просьба Толстого прислать ему произведения японского писателя не была простой данью вежливости. Он искренне желал лучше познакомиться с духовной жизнью японцев, с их культурой, литературой и искусством. И многого в этом добился.
Вслед за вторым письмом с газетной вырезкой Сэнума направил в Ясную Поляну в январе 1903 г. еще одно письмо, в котором горячо поздравлял Толстого с пятидесятилетием его литературной деятельности. О работе же над переводом «Анны Карениной» он сообщил следующее:
«Наш перевод Вашего великого романа "Анна Каренина", хотя тихими шагами, двигается вперед, и он уже с прошлого года стал печататься отдельными главами в тоненьком журнале "Бунсоо" (что значит роща литературная), издаваемом моим сотрудником по переводу уже известным Вам писателем Коёо Озаки.
...Ввиду предполагаемого нашего издания первой части романа смею снова обратиться к Вам с дерзкою просьбой — удостоить нас получить что-нибудь, написанное Вашею собственною рукою для издания нашего перевода, и Ваш новейший фотографический снимок. Хотя я уже осчастливлен дорогим Вашим письмом с Вашею же собственноручного подписью, но очень желательно бы мне иметь хоть краткую Вашу собственноручную записочку, ибо последняя придала бы еще большую цену нашему будущему изданию».
Лев Толстой сочувственно относился к работе над переводом «Анны Карениной». Ему нравилось и то, что перевод делается с русского текста серьезным, аккуратным переводчиком, знающим русский язык26, и то, что он редактируется крупным японским писателем. Поэтому он удовлетворил просьбу Сэнума и послал ему еще одно письмо, которое должно было служить авторским предисловием к японскому переводу романа. Вот это письмо:
«Милостивый государь Иван Сенума!
Желаю успеха Вашему переводу "Анны Карениной", но боюсь, что роман этот покажется скучным японской публике, вследствие тех больших недостатков, которыми он переполнен и которые я ясно вижу теперь.
Исполняю Ваше желание, прилагаю мою фотографическую карточку и остаюсь готовый к услугам
Лев Толстой.
7/20 марта 1903 г.
Ясная Поляна» (74,64).
Письмо Толстого было воспринято и переводчиком Сэнумой и писателем Одзаки Коё с огромной радостью. Это было то, чего они так желали, — собственноручное письмо великого русского писателя, адресованное японскому читателю. Оставалось ускорить работу над переводом и издать его отдельной книгой, но неожиданная болезнь Одзаки Коё помешала этому.
30 октября 1903 г. Одзаки Коё умер от рака желудка. Но начатое им совместно с Сэнумой дело не пропало. Перед смертью он завещал своим друзьям — известным писателям Огури Фуё, Идзуми Кёка и Токуда Сюсэй довести дело до конца, что ими и было выполнено. Перевод был благополучно завершен и оказался одним из лучших в то время переводов Толстого.
27 января 1904 г. Толстой записал в дневнике:
«Война, и сотни рассуждений о том, почему она, что она означает, что из нее будет и тому подобное. Все — рассуждающие люди, от царя до последнего фурштата. И всем предстоит, кроме рассуждений о том, что будет от войны для всего мира, еще рассуждение о том, как мне, мне, мне отнестись к войне? Но никто этого рассуждения не делает... А делать по отношению войны очевидно что: не воевать, не помогать другим воевать, если уж не удерживать их» (55,10-11).
28 января он снова записал:
«Хорошо думал о войне, которая началась. Хочется написать о том, что когда происходит такое страшное дело, как война, все делают сотни соображений о самых различных значениях и последствиях войны, но никто не делает рассуждения о себе: что ему, мне, надо делать по отношению войны» (55, 11).
Эти записи относятся к начавшейся 27 января 1904 г. русско-японской войне.
Как известно, ожесточенная схватка на полях Маньчжурии была вызвана агрессивностью японских империалистов, незадолго до этого ограбивших Китай и стремившихся отторгнуть дальневосточные области России. Вместе с тем русско-японская война была следствием и колониальной политики русского царизма.
Захватнические устремления Японии, возросшие после грабительского нападения на Китай в 1894 г., поддерживались английскими и американскими империалистами. Английская буржуазия, мечтавшая о дальнейшем расширении своих колониальных владений на Дальнем Востоке, не прочь была столкнуть Россию и Японию с тем, чтобы ослабить обе державы. Американские империалисты, незадолго перед этим участвовавшие в подавлении боксерского восстания и добившиеся «открытых дверей» в Китае, были также заинтересованы в ослаблении конкурентов на Дальнем Востоке. Так западные державы поощрили японскую военщину напасть на Россию.
Царское самодержавие, имевшее свои интересы на Дальнем Востоке, не сумело и не захотело предотвратить военную авантюру в Маньчжурии. Более того, разжигая войну, оно имело целью остановить начавшуюся в России революцию, укрепить свое пошатнувшееся положение в стране.
Русско-японская война закончилась, как известно, сдачей Порт-Артура, потоплением русского флота и уничтожением значительной части русской армии в Маньчжурии. Сотни тысяч рабочих и крестьян погибли на полях Маньчжурии, кровью своей расплатившись за военно-хозяйственную отсталость царской России и продажность ее верхов. В результате войны Япония заняла Южный Сахалин, утвердилась на Курильских островах, закрыла для России все выходы в океан.
«Не русский народ, — писал Ленин, — а самодержавие пришло к позорному поражению. Русский народ выиграл от поражения самодержавия»27. Русско-японская война еще более расшатала устои военно-феодального строя России и ускорила наступление буржуазно-демократической революции.
Толстой встретил войну с горечью и тревогой. Острый вопрос, поставленный им в дневнике, — как мне отнестись к войне — был им для себя решен с первой же минуты: он без колебаний занял позицию решительного осуждения и отрицания войны.
Тяжелые переживания начались для Толстого в первый же ее день, когда молодые рекруты Ясной Поляны потянулись на призывной пункт. Толстой был на деревне среди тех, кто с рыданиями и причитаниями провожал своих близких. Впоследствии, в очерке «Песни на деревне», он ярко описал это печальное туманное утро, навсегда врезавшееся в его память.
Уже в первые дни войны Толстой расценил ее как захватническую с обеих сторон, сулящую обоим воюющим народам неисчислимые бедствия. Филадельфийской газете «Норде америкэн» («Северо-американец»), которая по телеграфу запросила его: «Сочувствуете ли Вы России, Японии или никому?» — он 22 февраля 1904 г. ответил:
«Я ни за Россию, ни за Японию, а за рабочий народ обеих стран, обманутый правительствами и вынужденный воевать против своего благополучия, совести и религии» (75,38).
Толстой резко осуждал тех, кто восхвалял или оправдывал войну. Своему сыну Льву Львовичу, который решил отправиться на войну корреспондентом, он писал:
«Для меня безумие, преступность войны, особенно в последнее время, когда я писал и потому много думал о войне, так ясны, что кроме этого безумия и преступности ничего не могу в ней видеть, и мне кажется, что по отношению к войне всякий нравственный человек должен только стараться устраниться от нее, не участвовать в ней, чтобы не забрызгаться ее мерзостью» (75, 74 — 75).
Как это было всегда, когда в мире возникали тревожные события, в Ясную Поляну устремился поток писем с вопросом: как быть? Простые люди России и многих других стран, деятели мировой культуры просили Толстого сказать свое веское слово о разразившемся конфликте. Идя навстречу этим требованиям, а также движимый велениями собственной совести, Толстой засел за статью «Одумайтесь!», которой суждено было впоследствии сыграть большую роль в истории русской и мировой публицистики.
Среди многочисленных обращений к Толстому о войне находилось и открытое письмо французского академика Жюля Кларти, опубликованное в газете «Тан» («Время»). Видный романист и историк писал:
«Вполне естественно, что мы именно у Вас спрашиваем, что думаете Вы, дух которого возвышается над другими, что думаете Вы о совершающихся событиях, которые, к сожалению, теперь владеют людьми и опрокидывают все их стремления... Вы видите, дорогой и великий учитель, человек есть игрушка событий. Монарх искренно хочет мира, а его заставляют вести войну28. Народ стремится к покою — его будят пушечные выстрелы. Великое слово "разоружение" брошено в мир, а вооруженные флоты пробегают океаны, и границы щетинятся штыками. Пророк добра, Вы поучаете людей жалости, а они отвечают Вам, заряжая ружья и открывая огонь! Не смущает ли это Вас, несмотря на твердость Ваших убеждений, и не разочаровались ли Вы в человеке-звере?»29,
На это обращение вместо отца ответил в печати сын Толстого — Лев Львович.
«Жгучие вопросы, — писал он, — которые встали теперь перед всем мыслящим человечеством, волнуют его (Толстого. — А. Ш.) более, чем когда-либо»30. Толстой, как и все истинные поборники мира, продолжает верить во всеобщий мир и братство между народами. Толстой не считает войну «неизбежным следствием людской деятельности». Он надеется, что народы обеих воюющих стран, убедившись, как они жестоко обмануты, найдут средства прекратить кровопролитие и восстановить мир. Толстой верит, что все народы мира не желают войны, и поэтому русско-японская война, по его мнению, если не последняя на земном шаре, то одна из тех войн, которые вызовут их прекращение. «Я убежден в том, — писал Лев Львович, — что отец мой глубоко огорчен тем, что человечество не достигло еще той ступени, на которой оно будет решать споры путем мирного соглашения, и должно, как в настоящую минуту, браться для этого решения за оружие».
Толстой в письме к сыну в целом одобрил его ответ французскому писателю, особенно то место, где говорится, что «война не есть необходимое условие жизни»3[. О том, почему он сам не ответил на письмо французского академика, и по доводу его намека, будто русско-японская война показала бесплодность миролюбивой проповеди Толстого, Лев Николаевич сказал в беседе с прибывшим в Ясную Поляну французским корреспондентом Ж. Бурдоном:
«Призывая любить мир и всеобщее согласие, я никогда не рассчитывал на то, что эти увещания могут сразу же принести плоды; я никогда не думал, что в мире может разом победить братство; и если б я увидел, что подобное умиротворение совершилось, то счел бы свои усилия бесплодным ребячеством. Нынешняя война — это только проявление губительного людского безумия. Она не может не удручать всех людей, обладающих совестью и чувством долга, однако не кажется им неожиданной: если б мы вдруг явились свидетелями всеобщего примирения людей — это было бы поразительным чудом. Итак, мой сын в своем ответе проявил не мало здравого смысла. Но я не совсем согласен с ним там, где он утверждает, что преисполнен доверия к благодетельному вмешательству арбитража: я не верю в арбитраж».
На замечание своего собеседника, что всеобщий, регламентированный и честно проводимый в жизнь арбитраж может явиться этапом в деле окончательного умиротворения, Толстой возразил:
«Конечно, и я не оспариваю случайные благие последствия арбитража. Несомненно, Гаагский трибунал заслуживает единодушного одобрения, и следует глубоко сожалеть, что нынешний конфликт не был передан ему на рассмотрение тем человеком, который, взяв на себя инициативу создания этого трибунала, посылает ныне целый народ воевать32. Спасение, однако, заключается не в дипломатических комбинациях, как бы хорошо они ни были задуманы, как бы великодушны они ни были; спасение — в совести каждого человека, в твердом понимании долга, который каждый обязан нести в самом себе: оно там — и больше нигде. Я верю в человека, но не доверяю государственным ухищрениям. Я хочу, чтобы любовь к миру перестала быть робким стремлением народов, приходящих в ужас при виде бедствий войны, а чтоб она стала непоколебимым требованием честной совести»33.
Русско-японская война, как никакая другая, отозвалась в душе Толстого тяжелой болью. «Я никогда не думал, — писал он Н. М. Романову, — чтобы эта ужасная война так подействовала на меня, как она подействовала» {75, 116 — 117), Временами события полностью выбивали его из колеи, и работа его надолго приостанавливалась.
В другие дни, наоборот, дурные вести с фронта оказывали на пего как бы подстегивающее влияние — он энергично исписывал страницу за страницей, наполняя их бьющими через край гневом и возмущением по адресу милитаристов и горячим сочувствием страдающему народу.
До сих пор не собраны материалы об этих драматических днях в жизни писателя. Не собраны полностью и высказывания Толстого о русско-японской войне. Но и то, чем мы располагаем, воссоздает яркий образ писателя-гуманиста, борца против воины, заступника народного.
Как уже упомянуто, в начале марта 1904 г., в разгар шовинистической кампании в русской печати, в Ясную Поляну прибыл французский журналист Жорж Анри Бур-дон (1868 — 1938), командированный редакцией газеты «Фигаро» для освещения внутриполитического положения в России. Его рассказ передает тот огромный интерес, который Толстой проявлял к событиям войны.
«Отправив мой "экипаж", — пишет Бурдон, — Толстой говорит мне, положив ногу на ногу:
— Есть ли новости из Санкт-Петербурга?
Я сообщаю ему все, что мне известно, и прибавляю:
— Внимательно ли вы следите за военными событиями?
Толстой с огорченным видом взмахивает правой рукой:
— Разве можно оставаться безучастным к подобному конфликту? Разве можно оставаться безучастным к происходящей войне, к войне вообще? Какое горькое чувство вызывают эти кровопролития!
Я поднял глаза. Прямо передо мной, над головой Толстого, я увидел приколотую к стене булавками французскую карту Кореи и Маньчжурии.
Я говорю:
— Но ведь эта война — не только конфликт между двумя народами. Она обрушила друг на друга две расы; какие последствия, по вашему мнению, может иметь победа той или другой расы?
— Не все ли равно? Я не делаю различия между расами. Прежде всего я думаю о человеке; мне все равно — русский он или японец, Я за рабочего, за угнетенного, за несчастного, к какой бы» расе он ни принадлежал. При всех обстоятельствах — что выиграет он от этой схватки?»
На замечание Бурдона, что вспыхнувшая война ставит под сомнение прогресс человечества и что идеал мира становится все более и более неосуществимым, Толстой с убежденностью сказал: «Нельзя отрицать прогресс человечества. Оно никогда не прекратит своего движения к правде и воплотится в добре».
Оценивая подход Толстого к войне, Бурдон писал:
«В этот трагичный для истории русского самодержавия момент вопрос о войне занимает все наши мысли. Мы неизбежно к нему возвращаемся. Но не требуйте от Толстого критики военных операций и не требуйте прогнозов, подобных тем, что делаются в редакторских кабинетах о судьбах воюющих армий. В происходящей войне он замечает лишь истинный смысл конфликта, его интересуют лишь судьбы народов».
Об огромной озабоченности Толстого военными событиями пишет и близкий знакомый Толстого X. Н. Абрикосов (1877 — 1957), проживший почти всю войну в Ясной Поляне. В своих неопубликованных воспоминаниях он рассказывает:
«Прежде всего меня поразил исключительный интерес, с которым Лев Николаевич следил за войной. В эти дни он часто ходил гулять или ездил верхом. Любимая его пешеходная прогулка была на Тульское шоссе. Там он встречал крестьян, идущих или едущих на базар, и с ними разговаривал о войне. Часто он ездил в Тулу верхом, чтобы купить свежую газету с новостями. Под конец войны, возмущенный враньем казенных писак, он на время бросил чтение газет. Но в начале войны он очень ими интересовался. Он удивлялся, как бессмысленно составлены царские манифесты, и говорил, что они наглядно обнаруживают неразумность правительства и отсутствие настоящих причин для войны».
«Когда появлялись в газетах известия о боях (Лев Николаевич говорил, что слово "бой" — новое слово, раньше говорилось "сражение") и о больших людских потерях, Льву Николаевичу слушать об этом было очень тяжело, и он сейчас же переменял разговор или уходил. По вечерам в доме бывали оживленные разговоры. Лев Николаевич рассказывал о прочитанном или делился семейными воспоминаниями очень живо и остроумно. Но если кто-нибудь пытался заговорить о войне, он умолкал. Помню, однажды вечером приехал из Москвы сын Толстого, Михаил Львович, с женой. Они привезли известие, что Тиелин взят японцами. Льва Николаевича взволновало это сообщение, но он не сказал ничего, только переспросил и замолчал»34.
X. Н. Абрикосов воспроизводит некоторые неизвестные ранее разговоры Толстого о русско-японской войне. Так, рассматривая однажды в газете фотографию передовой позиции под Ляояном, где впереди окопов находилась яма и четыре ряда густой колючей проволоки, Толстой обратил внимание на острокаменную почву местности и сказал:
«Ужас! Мы тут в тепле ведем разговоры о войне, а они там, солдаты, часто босые, в мороз идут в атаку по острым камням, по колючей проволоке... а интенданты наживаются».
Глубоко возмущали Толстого русские и японские служители церкви, которые именем бога освящали мерзости войны.
К лету 1904 г., несмотря на попытки царизма утаить правду, в народе заговорили об огромных потерях русской армии. Ясную Поляну в это время навестил крестьянин М. П. Новиков. Вот что сказал ему Толстой:
«Ужасно, ужасно! И сегодня и вчера я плакал о тех несчастных людях, которые, забывши мудрую пословицу, что худой мир лучше доброй ссоры, десятками тысяч гибнут изо дня в день во имя непонятной им идеи. Я не читаю газет, зная, что в них описываются ужасы убийств не только для осуждения, но для явного восхваления их... Но домашние иногда читают мне, и я плачу... Не могу не плакать»35.