Заголовок этой статьи взят из отрывка в дневнике Шмемана от 26 ноября 1973 г.:
«Малые дети, храните себя от идолов. (1Ин. 5:21). Иногда я вижу православие как сборище идолов. Любовь к прошлому всегда ведёт к идолопоклонству, а только этим прошлым или, вернее, множеством "прошлых" православные часто живут».
Эта тема неизменно повторяется через записи. В феврале 1977 года он напишет:
«Я осознал, как я духовно устал от всей этой «православности», от всех заигрываний с Византией, Русью, образом жизни, духовностью, политикой Церквей, благочестием, от всей пустой болтовни. Мне не нравится ничто из этого, и чем более я рассуждаю о смысле христианства, тем более всё это становится чуждым для меня. Всё это буквально затмевает Христа, отводит Его на задний план».
Подобная самокритика никак не может найти места для обсуждения в православии. Главная претензия Шмемана заключается в том, что само определение самокритики отсутствует в историческом православии:
«Православный не скажет, не признает, что православие может быть упадочным, что огромная часть увесистых томов "Минеи месячной" состоит из подражательной и часто пустозвонной риторики. Он само раздумье об этом обличит как еретическое и греховное».
Без обращения к самокритике перемены не возможны. «Чтобы изменить атмосферу внутри православия», пишет Шмеман, «следует посмотреть на самих себя со стороны, покаяться и, если нужно, принять неизбежные изменения, обратиться. Но в историческом православии полностью отсутствуют критерии самокритики». Рука об руку с отсутствием самокритики идёт и «отрицание всякого разума, логоса, аналитического взгляда» и «подавление мысли и рассуждения», что производит эффект неподвижности, закрытости и замкнутости в себе.
Церковь постоянно оборачивается назад, в мифическое прошлое, вместо того чтобы ожидать в будущем пришествие Христа и его Царства, таким образом происходит уничтожение в православии его изначального эсхатологического настроя. Вместо жизни в конфликте истории и эсхатологии, утверждает Шмеман, православие поселилось в уютных «безнадёжно Константиновских» мирах Византии и славян, что заменяют Христа духовностью. Произошла редукция Церкви до мистического благочестия, произошло отмирание эсхатологической сущности и миссии, что привело в итоге к дехристианизации и секуляризации этого мира. Сместив акцент с Христа, говорит Шмеман, сама церковная жизнь стала идолом и грехом. «Глубина и "новизна" этого греха в том, что идолом тут становится нечто, в сущности своей выросшее из и для "отнесенности": Церковь, богослужение, богословие, благочестие, сама, так сказать, "религия". Это звучит дешевым парадоксом, но Церкви больше всего мешает, вредит сама "Церковь", Православию – "православие", христианской жизни – "благочестие" и т.д.».
Вновь и вновь Шмеман указывает на триумфализм, мракобесие и гордость православия, в особенности в отношении к христианскому Западу. Эта тема регулярно появляется в текстах Шмемана, как отмечает Вижен Гуроян:
«С одной стороны, православие триумфально провозгласило исключительное обладание древним преданием. С другой стороны, сознание и поведение православных христиан опровергает эту претензию и показывает им, что это и есть уступки секуляризму, за которые они так любят критиковать западных христиан».
Триумфализм был бы куда более опасен, если бы он так смехотворно не расходился с реальностью. Шмеман пару раз отмечает комическую абсурдность византийской картины православия, в особенности как она представлена на Западе, со всеми облачениями, наградами, титулами и борьбой за первенство. Это смешно, он говорит, но «никто не смеётся»:
«Восток почти лишён чувства юмора – отсюда так много гордыни, помпезности, склонны всё драматизировать. Меня всегда утомляют люди без чувства юмора, вечно напряжённые, вечно обижающиеся, когда их низводят с высот, "моноидеисты". Если "будьте, как дети", то нельзя без смеха. Но, конечно, смех, как и всё, – пал и может быть демоническим. По отношению к идолам, однако, смех спасителен и нужен больше, чем что-либо другое».
По мере того как Церковь превращается в идола, она наполняется множеством различных искушений. Я нашёл шесть ключевых описаний этих искушений в дневниках Шмемана. Эти цитаты являются просто примерами, к которым можно добавить множество других:
1.Самоочарование, гордость и невежество.
«Цель существования Церкви это сама Церковь, её структура, богатство и успешность».
2. Одержимость почестями и наградами.
«И страшно думать, что в каком-то смысле гордыней по-настоящему живёт и Церковь: "права Церквей", "права Вселенского Престола", "достоинство" Русской Церкви и т.д. и разлив безрадостной, усложнённой и страхом пронизанной "духовности". И вот это постоянное "саморазрушение"».
3. Триумф самозамкнутых традиций, что исключает возможность чего-то нового.
«Будь то русские, украинцы, греки, арабы, албанцы, сербы или румыны — у всех между ними и Православием, то есть собственной верой, стоит какая-то стена, которой не разрушить никакими проповедями, книгами, никакой "религиозно-просветительской" деятельностью. И это так потому, что стена эта и есть, в сущности, их – уже существующее, и веками! – восприятие Церкви, богослужения, "духовности", самой веры. Тут не просто пустота, отсутствие знания, интереса и т.д. Нет, тут своего рода полнота, наполненность до краёв, не позволяющая проникнуть в сознание ничему "новому"».
4. Психологические манипуляции, которые провозглашают религию безрадостного «отчаяния и страха», бегства от мира и безразличия к миру.
«Полное равнодушие Византии к миру поразительно. Драма Православия: у нас не было ренессанса, не было пускай даже греховного, но освобождения от "сакральности". Вот мы и живём потому в несуществующих мирах – в Византии, в святой Руси, где угодно, только не в своём времени».
5. Потеря детской простоты и прямоты в литургической жизни, человеческих отношениях и церковном устройстве.
«Как мучителен этот "церковный" язык, на котором нужно говорить в Церкви, тон, стиль, повадка. Все условно, полное отсутствие простого, человеческого языка. С каким вздохом облегчения уезжаешь из этого мира ряс, чмоканья рук и церковных сплетен».
6. Клерикализм. Вакханалия священных предметов, монашеская игра в клобуки, капюшоны, стилизацию и прочее.
«Иногда хочется куда-нибудь убежать от этого православия ряс и камилавок, бессмысленных церемоний, елейности и лукавства. Быть самим собой, а не играть вечно какую-то роль, искусственную, архаическую и скучную».
Шмеман особенно сокрушался на счёт того, что эти болезни легко поражают новообращённых в православие. Он так комментирует поведение недавно обращённого:
«Почему, как это могло случиться? Почему чем больше он соприкасался с православием, тем сильнее его тянуло к этому тёмному, страшному "фанатизму", к обличениям и проклятиям? И если бы он был один, но это происходит с множеством новообращённых, а также со многими начинающими православными христианами, которые впадают в “острую церковность”. Реакция на "минимализм" Церкви, приходов и т.д.? Да, наверное, так. Но всё-таки кто же мешает им да и каждому из нас внутри этой "минималистической" Церкви жить светом и радостью веры во Христа? В том-то и все дело, что в какой-то момент они начинают ненавидеть именно свет и радость этой веры, и это-то и страшно…».
Несмотря на эти осуждающие наблюдения, было бы ошибкой прочитать дневники Шмемана лишь в подобном ключе. И в самом деле, всего за 10 дней до того момента, как он написал про «сборище идолов», он говорил о «ликовании» от Всеамериканского собора в Питтсбурге в ноябре 1973 г., собрании, которое проходит раз в два года и в котором участвуют около 1000 епископов, священнослужителей и мирян Северной Америки.
«Ехал на Собор с унынием, "безочарованностью": что хорошего из всего этого может выйти? И вот – в конце, после трёх дней страшного напряжения (я опять председательствовал), вдруг ясно: жива Церковь несмотря ни на что, и сборище очень "маленьких" людей превращается в Церковь. Чудные службы. Сотни причастников, и главное, конечно, это какое-то общее вдохновение… Почти мистический парадокс нашей Церкви: она "держит" епископов (уставом, структурами, невозможностью для них, как раньше, безответственного произвола, оправдываемого "архипастырской" властью), но потому и сама "держится" ими: без них невозможно… Все это пережил очень остро, и все еще держится приподнятое настроение, созданное Собором. Чудо Святого Духа в американском отеле Хилтон!».
Было бы ошибкой прочитать критику Шмемана как восстание против иерархии. Будучи критически настроенным ко многим аспектам современного православия, Шмеман отвергал восстание как способ действия в Церкви. Он провёл большую часть своей карьеры в тесном общении с епископами, споря с ними, но он так же утверждал, что «верит в епископов той же верой, что и в Церковь», потому что епископы, в своём врождённом консерватизме, сохраняют терпеливые и осторожные духи Церкви, нужные для каждой эпохи.
Дневники Шмемана наполнены рассказами об опыте приходов, людей и церковной жизни, которые его вдохновляли, несмотря на идолов, которых он видел и с которыми боролся. После службы дня поминовения усопших в Свято-Тихоновском монастыре в мае 1977 года он пишет:
«Думал опять и опять о том, что я "дома" в Церкви и это – несмотря на столь частый мучительный разлад с "церковностью"... Как бы ни была Церковь больна, как бы ни огрублялась, ни обмирщалась её жизнь, сколько бы ни торжествовало в ней "человеческое, слишком человеческое", только через неё просвечивает этот свет Царства Божия. Однако видеть его, "наслаждаться" им можно только в ту меру, в какую внутренне отрешаешься, освобождаешься от "себя" в Церкви, и это значит – от "гордыни", от её узости и тесноты…».
В отношении многих проблем он давал расплывчатые формулировки и не был готов представить окончательное решение. «Все вокруг меня уверены в том, что знают, что нужно делать; они идут к цели, в то время как у меня есть ощущение того, что я не знаю как, когда и почему». Дневники Шмемана полны вопросов, не имеющих ответа, которые он задаёт сам себе, и в них не излагается никакой схемы, по которой можно решать вскрытые им проблемы. Как отмечает Вижен Гуроян, Шмеман не был уверен в том, готова ли православная Церковь ответить на взрыв секуляризма на Западе или Востоке. По меньшей мере, в одном случае Шмеман «громко удивляется тому, готова ли Церковь ответить на подлинные религиозные нужды современных людей, в то время как они ищут веру и надежду в условиях коллапса “религиозной” гегемонии». Всё, что можно почерпнуть из дневников Шмемана это единственный критерий суждения всей церковной жизни: верность Христу. Являет ли та или иная форма церковной деятельности – будь то приход, епархия, монастырь, семинария, юрисдикция, патриархат, миссия, комитет, отдел, комиссия или институт – Христа, как Он освящается кафолической полнотой православной веры? Если нет, то потерян пророческий голос и есть пустая привязанность к «скорлупе» традиции:
«Пророчество это должно быть о Христе. Не о "Иисусе", не о "религиозном возрождении", не о "молитве" и "духовности", а о Христе, каким Он явлен в подлинно кафолической, подлинно православной вере. И это значит, конечно, раскрытие этой веры. Не возврат к Отцам или эллинизму, а, в каком-то смысле, "преодоление" всей "скорлупы" традиции – раскрытие самой Истины, самой Жизни, дарованных во Христе».
Непонятно, как представлял себе последствия «преодоления всей “скорлупы” традиции» сам о. Александр. Если бы он прожил чуть дольше, то было бы интересно взглянуть на то, высказался ли он бы более пространно о том, что всё это значило для него. В конце концов, все, что у нас есть, это его вдумчивый диагноз и очень широкое поле для обсуждения.
Я не пытаюсь суммировать жизненный путь о. Александра через его тексты или дневники. И не претендую на предположения о том, какие бы ограничения он мог выдвинуть, живи он в наши дни с их особенными искушениями. Но, основываясь на его наблюдениях в качестве основания, я просто предложу три способа, которым его пророческая надежда для церковной жизни может быть воплощена на практике: через сосредоточение на Христе Писания, через созерцание Христа и через самоуничижение Христа.
Христос Писания
«В Библии», пишет Шмеман, «"масса воздуха; в Византии какой-то вечно "спертый воздух"». Именно эту библейскую музыку Шмеман слышит как «мелодию православия, прекрасную и никогда не удушливую, но радостную, светлую и свободную». В то время как его тексты наполнены евангельским духом, этот дух не транслируется в литургический уклон, столь ассоциирующийся с его именем. Он частично сам виноват в этом. Акцент в семинарском образовании, безусловно, делался на богослужении, а не на Писании. Для о. Александра литургия была жизнью в её полноценном смысле и вмещала всё о жизни во Христе, как она выражена в Писании. Но православные священнослужители и приходы склонны, скорее, выражать нужды в полных литургических расписаниях, чем в личном знакомстве с Христом, каким Он открывается нам в Писании.
В 2010 г. моя жена и я имели честь останавливаться в Лабель, Квебек на несколько дней позднего лета, именно там у Шмеманов был летний домик. Мы провели потрясающие беседы с Ульяной Шмеман, которая скончалась в январе 2017 г. Она разделяла взгляды о. Александра на то, что «православие отвернулось от Евангелия, от Христа. Лишь Он является центром, Его страдания и распятие ради нас должны быть в сердце веры. Я удивлюсь, если мы не отошли от всего этого. Слишком много Церкви и слишком мало Христа».
Созерцание Христа
В других разговорах Ульяна Шмеман рассказывала, что одним из наиболее удовлетворительных мест духовной жизни, которые она встречала, была община монахинь в православном монастыре Преображения в Эллвуд-Сити, Пенсильвания. «Это место рай для меня», говорила она. Я был сильно удивлён той теплоте, с которой она говорила о монастыре, потому что этот тон сильно расходился с очевидным скептицизмом о. Александра по отношению к монашеству. «Нет», сказала она, «это ложное впечатление, которое сложилось у многих. Отец Александр не был против монашества или исповеди, но он был против сложившихся практик того и другого. Он бы полюбил этих монахинь». И, в самом деле, о. Александр признавал аутентичное монашество, с которым столкнулся среди коптов в Египте в 1978 г.:
«Сегодня зато день необыкновенный: посещение трёх монастырей в этой самой пустыне, с фактически непрерванной традицией от Антония Великого, Макария Великого и т.д. Гробница Ефрема Сирина! Но самое поразительное, конечно, это то, что всё это живёт. Настоящие монахи! Да я отродясь только и видел, что подражание, игру в монашество, побрякушки, подделку, стилизацию и, главное, безудержную болтовню о монашестве и "духовности". Но вот они – в настоящей пустыне! В настоящем подвиге…».
Ульяна говорила, что у о. Александра была глубоко созерцательная сторона. В течение летних дней в Лабеле он работал за обеденным столом по утрам, смотря наружу на озеро. «Когда он делал большую кляксу в тексте, то выходил на крыльцо и прогуливался туда-сюда. В эти моменты он говорил мне, что должен прогуляться до белой скалы, до белого камня. Это была отсылка, которую я никогда не могла понять».
Возможно, что всё это не стоит особого внимания. Возможно, что о. Александр просто ссылался на любимую белую скалу здесь, в Лабеле, на которую он должен был посмотреть и к которой хотел притронуться. Но для меня это кажется и отсылкой к Откровению 2:17: «Тому, кто побеждает, Я дам ему манны сокровенной, и дам ему белый камешек, и на камешке имя новое написанное, которого никто не знает, кроме получающего». Дневники открывают эту молитвенную, сокровенную, и созерцательную сторону о. Александра на каждой странице. Не случайно, что Мария, Матерь Божья, та, которая «все слова эти сохраняла, слагая в сердце своём» (Лк. 2:19), была объектом некоторых наиболее важных рассуждений о. Александра.
Самоуничижение Христа
Ульяна Шмеман говорила, что о. Александр был одним из самых щедрых и добрых людей, что она знала. «Для других это иногда представляло собой трудность, потому что он не мог принимать твёрдых решений». В то же время он полностью отдавал себя и работал без перерывов: учил, руководил семинарией, церковными службами, исповедовал, советовал, участвовал в церковных комитетах и консультациях, писал книги, проводил еженедельные программы на Радио Свобода (дважды в неделю, на протяжении 30 лет). Тем не менее, как рассказывала она, «одной из его наибольших тревог было ощущение того, что он делает недостаточно для Господа. Из него вышел бы великолепный мученик!».
Из примера о. Александра я вынес следующее: если самый суровый грех православной Церкви в идолослужении себе самой, то лекарство заключается в противоположном – самоуничижении ради других, становлении Церкви-служанки, опустошении себя для жизни мира. Многие писали об особом значении «кенозиса» для православия, но о. Александр пошёл дальше, связав кенозис с добровольным отказом от церковной гордости. В своей дневниковой записи от 18 ноября 1974 г. он пишет:
«В четверг вечером, накануне Рождественского поста, говорим, вернее – пытаемся говорить всё это студентам. Почему пришествие в мир Бога в образе "Отроча Младо" не только "кенозис", но и самое "адекватное" Богоявление. Поэтому-то в нем так очевидна, так божественна – ненужность силы, славы, правоты, прав, самоутверждения, авторитета, власти, всего того, что нужно только там, где нет истины, и что, поэтому, не нужно Богу».
Ранее в этой же записи он пишет:
«Христиане первые живут самоутверждением, гордыней и "экспансией". Откуда же взяться "раскаянию" и "самоограничению"? "Я", может быть, и уступлю, "мы" никогда не уступим, потому что мы правы, всегда правы, не могли бы секунды прожить без своей правоты».
Я лишь вкратце рассмотрел очень подробную критику православия Александром Шмеманом и сделал небольшие замечания относительно того, как можно представить себе, что православие, столкнувшись в наши дни с реальной возможностью новой и важной ступени своей истории, готово будет сосредоточить церковную жизнь на Христе в отношении Писания, созерцания и самоуничижения, прорезая путь через сборище идолов. Вероятно, даже всё это будет лишь полумерами. В эсхатологическом взгляде о. Александра на Царство Божье лишь смерть христианства, в том виде, в котором мы его знаем, способна преодолеть деструктивные силы, разрывающие его изнутри:
«"Смерть" христианства. Это звучит страшно. Но так ли это? Мне всё время "кажется" (и это какой-то внутренний свет и радость), что "смерть христианства" нужна, чтобы воскрес Христос. Ибо смертельная слабость христианства только в одном – в забвении им, в вынесении им "за скобки" Христа. Но вот в Евангелии Христос говорит всегда: Я. Говорит о Себе, что Он вернётся со славою, Он будет царствовать, Его нужно любить, ждать, Ему и о Нем радоваться. Когда от христианства – как уже сейчас – "ничего не останется", видным снова станет только Христос, а с Ним "ничего не поделать" ни революции, ни исламу, ни гедонизму, ни феминизму… Вот время для молитвы: "Ей! Гряди, Господи Иисусе…"».
Но этот мрачный вывод не стоит искажать. Как говорила Ульяна Шмеман: «Он был строителем, а не разрушителем. Проповедником о том, чем является и должна быть Церковь, если Евангелие снова становится неотъемлемой частью церковной жизни в каждом аспекте». Отец Александр не хотел быть забитым собственной критикой православия или быть названным пророком или радикальным реформатором; не более чем он хотел, чтобы его называли традиционалистом. Вместо всего этого он радел за незавершённый, открытый образ Церкви как жизни во Христе:
«Выходит так (и так было с тех пор, что я себя помню), что во всём том, что я люблю, считаю своим и с чем себя так или иначе отождествляю – религия, Церковь, тот мир, к которому я принадлежу по рождению, воспитанию, вкусам и убеждениям, – я остро вижу их неправду и их недостатки… "Внутри" религии я ощущаю себя радикальным реформатором. Но с реформаторами я чувствую себя консерватором и традиционалистом. Отсюда всегда мучительная трудность общения с любым "лагерем", отвращение от всех людей с "целостным мировоззрением" и идеями, приведенными в "систему". Всё "законченное", завершённое и, следовательно, не открытое к другому, мне кажется тяжелым и самим себя разрушающим. Это в равной мере относится и к идеям, и к чувствам. Ошибочность – по моему убеждению – и всякого "диалектизма": тезис, антитезис и синтез, снимающий противоречие (то есть опять называющийся "целостным мировоззрением" и "идеологией"). Я думаю, что открытость и незавершённость должны всегда оставаться, они-то и есть вера, в них-то и встречается Бог, Который совсем не "синтез", а жизнь и полнота.».
Наследие о. Александра было бы бесполезным, если бы он был лишь разочаровавшимся, жестоким критиком. Те, кто знаком с полным корпусом его текстов, знают и о радости и чистоте его эсхатологических взглядов. Именно его любовь ко Христу и Церкви даёт такой вес и остроту его критике. Учитывая состояние мирового православия, его растущий и процветающий триумфализм, мне кажется, что способность о. Александра видеть сквозь «сборище идолов» особенно ценна в наши дни и является утешением для тех, кто, иначе, мог бы впасть в отчаяние.
https://vk.com/@schmemann-sborische-idolov-kritika-pravoslaviya-o-aleksandrom-shmemano