Роль лидера группы в работе с доэдипальным пациентом в групповом сеттинге

Louis R. Ormont

The Role of the Leader in Managing the Preoedipal Patient in the Group Setting

Луис Р. Ормонт

Роль лидера группы в работе с доэдипальным пациентом в групповом сеттинге

 

Краткое содержание

Доэдипальные пациенты – это особая проблема в групповой терапии. Дело в том, что трудности у них возникли по большей части до того, как они научились пользоваться словами. Такие пациенты склонные не говорить, а действовать. Они плохо реагируют на интерпретации. Подходить к ним и влиять на них следует посредством чувств. Мы можем воспользоваться группой, чтобы обеспечить таким пациентам опыт, способствующий эмоциональному созреванию, и сначала помочь им достичь более взрослого уровня ментального функционирования, а уже потом задействовать привычные приемы интервенции. В статье обсуждаются методы ускорения этого процесса – в том числе отражение, эмоциональная коммуникация, применение реконструкции небольших пробелов в развитии и иммунизация.

 

Введение

 

Принято считать, что доэдипальная личность – это личность, чье развитие приостановилось до того, как ребенок научился пользоваться словами для концептуализации своих мыслей. В число доэдипальных пациентов входят и так называемые пограничные, и шизоиды, и орально-регрессивные. Поскольку личность у них «застыла» на том этапе, когда у ребенка еще не было достаточно сильного эго, у взрослого человека мы обнаруживаем слабую связь с реальностью, и этот дефицит следует учитывать при работе с таким пациентом.

Термин «доэдипальный» впервые употребил Фрейд еще в 1931 году, и с тех пор психоаналитики наперебой заявляют, как плохо такие пациенты переносят фрустрацию и как часто прибегают к отыгрыванию (acting-out). У одних случаются внезапные вспышки ярости, а другие, можно сказать, постоянно пребывают на грани ярости – еле сдерживают гнев. Неважно, выражают они ярость или нет, - главное, что все остальные чувства у них подавлены, такие пациенты зачастую жалуются на глубокую внутреннюю пустоту, и нам со стороны кажется, что они страдают от притупленности эмоций, от всеохватного безразличия.

Поскольку они располагают ограниченным доступом к эмоциям, повседневное мышление у них блокировано, они подвержены непредсказуемому ходу мыслей и стереотипному поведению. Им страшно утратить представление о том, кто они такие на самом деле, поэтому они сосредоточены на отдельных своих частях и у них нередко бывает ипохондрия.

Поскольку эти пациенты не очень хорошо перерабатывают собственные переживания (иногда наблюдается полная неспособность к интроспекции), они склонны не говорить, а действовать. Наши методы терапии должны неизменно учитывать слабость структуры их эго.

Естественно, различия в оценке динамики таких пациентов отражают различия в теоретических воззрениях психоаналитиков. Брунсвик (Brunswick, 1940) и Ван дер Лев (Van der Leeuw, 1958) подчеркивали важность детской сексуальности, Малер (Mahler, 1968) делал упор на недостаточной целостности эго (ego cohesiveness) из-за плохой индивидуации в ранние годы. Несколько раньше Спотниц (Spotnitz, 1976) обсуждал роль агрессии в ранние годы жизни доэдипальной личности, а Кохут (Kohut, 1977) говорил, что доэдипальное «я» - это зачаточная стадия становления (рр. 103-109).

Однако все авторы, независимо от своих предпочтений, единодушны в том, как они воспринимают доэдипального пациента – то есть пишут о том, что такой человек живет в мире, созданном для него лично, а не в мире, где есть и другие люди со своими целями и желаниями.

Нарциссического пациента мы распознаем по одержимости собой, по неспособности выразить диапазон чувств к окружающим или по поводу окружающих, а также по более тонким признакам – например, по ограниченности словаря, когда нужно с кем-то контактировать. Окружающие значат для такого пациента меньше, чем он – для них, поэтому они зачастую обнаруживают, что их втягивают в его жизнь и выбрасывают оттуда с поразительной скоростью.

Все это означает, что по сути дела доэдипальный пациент – не участник группы, а одиночка. И все же он – взрослый человек, который страдает и поэтому стремится сбежать из заточения в себе и выйти в мир; именно поэтому он и обратился за терапией, хотя сам, возможно, этого и не осознает.

Пациенту с доэдипальным синдромом трудно, а иногда и невозможно выразить проблему или чувство словами. Корни его расстройства по природе своей таковы, что развилось оно полностью или частично до того, как ребенок обрел даже рудиментарные языковые средства, чтобы выразить или понять свои мысли и чувства. В результате приемы вроде интерпретации при работе с такими пациентами вообще не имеют смысла. Мы даже не можем вступить с пациентом в конфронтацию, поскольку свое внутреннее «я» он не воспринимает. Значит, надо в первую очередь стремиться укрепить эго такого человека, помочь ему достичь того, чего он не достиг в первые годы жизни.

 

ОБЩАЯ СТРАТЕГИЯ

 

В широком смысле слова наша стратегия должна сводиться к тому, чтобы выявить доэдипальные паттерны, которые в ходе терапии превращаются в сопротивления, и впоследствии помочь пациенту осознать и проработать их. Только когда пациент ослабит защитные структуры, которые были сформированы до достижения зрелости, он сможет выйти на новую фазу личностного развития.

Как всегда при работе в группе, нам не придется биться с этими сопротивлениями в одиночку: мы будем пользоваться группой как единым целым. Мы привлечем к делу других участников группы, чьи сопротивления тоже говорят о специфических доэдипальных блоках – тогда участники и нам помогут, и себе пользу принесут.

Строго говоря, работать с сопротивлениями мы начинаем задолго до того, как пациент входит в группу. Основу закладываем либо мы сами, либо другой терапевт – тот, кто работает с пациентом индивидуально. В идеале индивидуальный терапевт готовит пациента к группе и выстраивает коммуникацию с ним в течение некоторого времени перед тем, как тот окажется в группе. А когда начинается совместная (conjoint) терапия, терапевт пациента назначает встречи с ним как можно скорее после сессий группы (Bernard and Drobb, 1985).

Более того, мы с индивидуальным терапевтом при работе с доэдипальным пациентом общаемся гораздо чаще и теснее обычного. Ведь в данном случае так легко запутаться. Возможно, наши представления о том, что пациент переживает в группе, вообще не имеют отношения к реальности. Например, нам кажется, что он крепко укоренился в группе, а он на самом деле собирается уйти. Даже если кто-то из участников скажет что-то, что глубоко обидит доэдипального пациента, тот ничем этого не покажет, так что посвящен в его переживания будет только индивидуальный терапевт. Например, может статься, что какое-то сделанное в группе замечание стало для пациента ударом в самое сердце, а группа об этом и не подозревает. Подобный пациент – скрытный маленький ребенок, который не ждет, что его будут утешать, когда ему больно, и улыбается, чтобы выжить.

Мы не скрываем, что общаемся с индивидуальным терапевтом, - напротив, мы заранее все объясняем пациенту. Почти никто не возражает – и почти все только рады дополнительному вниманию. Поэтому в целом наша стратегия именно что «совместная» - и, разумеется, куда более «совместная», чем при работе с другими пациентами, которые проходят индивидуальную терапию параллельно с групповой.

Что касается стадий работы с таким пациентом, все, конечно, понимают, что терапия не идет по заранее заданному распорядку. На каждой стадии случается регресс, и зачастую пациент найдет что-то полезное для себя в чьих-то чужих, более «взрослых» проблемах и их решениях. Чем сильнее укоренился тот или иной паттерн, тем тщательнее и кропотливее будет наша работа. Как всегда, начинать нужно с того, чтобы пригласить пациента к сотрудничеству и пробудить сопротивления. Однако в случае доэдипального пациента вариантов развития событий бесконечно много.

 

ПРИГЛАШЕНИЕ К СОТРУДНИЧЕСТВУ И ПРОБУЖДЕНИЕ СОПРОТИВЛЕНИЯ

 

Зачастую бывает достаточно просто поместить доэдипального пациента в группу – и тут же проявятся его паттерны самоограничения. Такому пациенту с самого начала покажется, что группа стимулирует его и даже ошеломляет.

Однако ошеломленность сама по себе - не сопротивление. Пациент по определению может начать сопротивляться лишь после того, как мы скажем ему, что он должен делать и чего не делать в группе. Собственно, наше требование и превращает защиту в сопротивление – в сущности, потому мы его и выдвигаем, по крайней мере, отчасти.

Требование рассказывать другим о своих мыслях и чувствах и объяснять, почему они возникли, шокирует пациента. У него возникает двоемыслие – с одной стороны, он хочет сотрудничать, делать именно то, что просят, однако плохая изоляция заставляет его бояться, что группа его одолеет. Он боится, что если будет делать то, что мы просим, то утратит индивидуальность. Он этого боится, поскольку не может отделить себя от тех, контакта с кем жаждет.

Поэтому он сопротивляется – причем, как правило, делает прямо противоположное тому, что мы просим. Подобно экзистенциалисту Сартра, который гордится, что способен сказать «Нет», даже в тюрьме, даже тогда, когда его приговаривают к смерти, доэдипальный пациент сопротивляется нам, думая «Нет». Его «Нет» - это способ отделить себя от других.

Ни в коем случае нельзя создавать у такого участника группы впечатление, что его могут наказать за это состояние «тотального нет» и любые его проявления. На этой стадии мы считаем, что нам повезло, если он вообще говорит. То, что он находится в оппозиции – даже если он погружен в мятежное молчание, - не означает, что мы станем им пренебрегать. Напротив, ни сессии не пройдет без того, чтобы мы не попытались вовлечь его в межличностный поток, обычно при помощи разного рода связующих замечаний.

Более того, мы берем на себя труд периодически обращаться к нему. Мы стараемся узнать его мнение по любому поводу, имеющему хоть какое-то отношение к его жизни, а особенно – по тем поводам, которые имеют отношение к его молчанию. Пройдет пять-шесть сессий – и можно даже поинтересоваться, какие чувства вызывает у него другой участник группы. Если другие участники им пренебрегают, мы дадим им понять, что они это делают. Например, можно спросить, какие чувства вызывает у них молчащий участник. Мы не сдаемся. В конце концов пациент начинает чувствовать, что мы о нем никогда не забываем.

Если после десятка-полутора сессий наши попытки вовлечь доэдипального пациента в группу и заставить его говорить не приводят к успеху, можно опереться на тот факт, что люди, страдающие душевными расстройствами, часто охотнее вовлекаются в общение с другими, если считают, что те в беде или больны тяжелее, чем они сами. Доэдипальные пациенты способны учиться контролировать собственную реальность, когда помогают другим, - это у них получается даже лучше, чем у всех нас. Это мы наблюдаем не раз и не два.

Такой пациенткой была и Морин. Она позвонила мне вскоре после того, как один мой коллега порекомендовал ей групповую терапию. Когда настал назначенный час, я с удивлением увидел в приемной не одну девушку, а двух. Морин объяснила, что ее везде сопровождает сестра.

Вводная сессия шла прекрасно, пока я не сообщил Морин, что в группе она будет должна рассказывать о своих мыслях и чувствах. Она тут же сникла и после этого почти все время молчала. К концу сессии она разве что иногда кивала.

Предчувствуя недоброе, я объявил группе, что на следующей неделе к ним присоединится участница, которой трудно разговаривать. Когда появилась Морин, участники группы сразу поняли, что я имею в виду. Она сидела с вежливой, но пустой улыбкой и даже в ответ на прямое обращение только слегка качала головой.

Прошло четыре недели, и такое упорное молчание стало нас раздражать. Я напомнил Морин, что всем участникам полагается равная доля общего времени для высказываний. Она кивнула – и все. На следующей неделе участники группы излили раздражение на меня. Если я ввожу кого-то в группу, он должен хотя бы уметь говорить. Я возразил, что Морин, по сути дела, никому не мешает: «Что вам не нравится, собственно?»

Тогда все стали вести себя так, словно Морин в комнате нет. Единственным человеком, который прямо к ней обращался, был я. Было трудно даже заставить того или иного участника предположить, что означает поза или выражение лица Морин. Тут кто-то отметил, что Морин всегда приходит в приемную не одна и ее всегда приводит младшая сестра. Посыпались гипотезы, почему это так. Однако когда участники спросили об этом Морин, та не ответила.

Между тем я время от времени говорил о Морин с ее индивидуальным терапевтом. Он рассказывал мне, что на самом деле участники группы очень интересуют Морин, что иногда она целую сессию только и делает, что рассказывает ему о группе. Потом он как-то раз сообщил мне, что когда Морин приходит домой после групповой сессии, то сразу рассаживает свою коллекцию старинных кукол в кружок, - точно в тех же позах, в каких сидели участники группы. Так Морин заново проигрывает сегодняшнюю сессию. Однако дома Морин ведет себя совсем не так, как в группе, и говорит, говорит, говорит – с кем-то из участников спорит, кого-то поправляет и наставляет, а иногда даже заходит настолько далеко, что подсказывает кому-то из участников решение их проблем.

После каждой такой кукольной сессии Морин аккуратным почерком пишет мне письмо, которое не отправляет. Эти письма полны советов, как мне нужно помогать участникам группы улучшать их уровень функционирования. Проделав все это дома, она за ужином оживленно болтает, шутит и даже бывает экспансивной – это ей позволяет безопасная домашняя обстановка.

Что же такое было в куклах, что давало Морин свободу высказывать все, что у нее на уме? Мне пришел в голову один ответ: эти куклы не могли функционировать.

Через месяц я подчинился внезапному порыву и объявил группе, что к нам присоединится Джефф, молодой наркоман в состоянии временной ремиссии. Я добавил, что Джефф живет в мире фантазий. Когда я рассказывал группе, что этому молодому человеку понадобится всевозможная помощь, чтобы справиться с жизнью, то пристально смотрел именно на Морин. Она это заметила.

Морин как бы между прочим спросила, была ли у этого молодого человека когда-нибудь работа. Я ответил, что, по-моему, работать он бы не смог.

На своей первой сессии Джефф ничего не говорил. Казалось, он погружен в свои мысли, а смотрит в основном либо на ковер, либо на лампы под потолком. Но я заметил, что Морин прослеживает каждое его движение.

Затем, когда сессия уже кончалась, Морин сказала Джеффу, что каждый раз, когда у него возникали презрительные мысли, он смотрел на свои ногти.

- Тоже мне, важность! – фыркнул Джефф. – Подумаешь!

Было ясно видно, что такой ответ задел Морин.

На следующей сессии все заметили, что Морин изменилась. Она забросала Джеффа вопросами. Отмечая каждый его жест, каждую смену позы, Морин спрашивала его, заметил ли он, что двигается, и тем самым заставляла его мучительно сознавать каждое, даже самое мелкое движение.

Неудивительно, что Джефф пришел от Морин в бешенство. Он объявил группе, что в его несчастьях повинны «стервы» вроде Морин. Если бы его «старушенция» оставила его в покое, он бы никогда не попробовал наркотики. Обидные выпады Джеффа в адрес Морин и категорический отказ брать на себя ответственность за свои действия пробудили в Морин ярость такого размаха, что мы и не подозревали, что она на такое способна.

С тех пор, стоило Джеффу совершить какой-нибудь проступок (например, однажды он вошел в комнату с зажженной сигаретой, бросил ее на пол и затушил ногой), как на него неистово набрасывалась именно Морин. Она не успокаивалась, пока Джефф не признавал, что вел себя неподобающим образом.

Джефф предупреждал Морин, чтобы она «попридержала язык», перестала на него «наезжать». Он обвинял ее в том, что она тем самым демонстрирует окружающим, какая она сама «паинька».

Несмотря на все эти стычки, ни Морин, ни Джефф ни разу не пропустили встречу группы. Было очевидно, что каждого из них удерживает в группе участие в другом: Морин помогала Джеффу в форме постоянных замечаний, а он ей – в форме обвинений и предупреждений. Группа неизменно поддерживала Морин.

Примерно через три месяца воспитательное рвение Морин начало сказываться на поведении Джеффа. Он стал аккуратнее одеваться, меньше хвастаться и ныть. Хотя Джефф и отказывался признавать, что Морин имеет какое бы то ни было отношение к этим переменам, однако он стал проявлять некоторую учтивость и неохотно бормотать «прошу прощения», если ему случалось кого-то перебить. Стоило Джеффу упомянуть о том, что он мог бы сходить на собеседование по поводу работы, как Морин принялась постоянно напоминать ему об этом и, по сути дела, поставила его перед выбором – или сходить на собеседование, или вернуться в группу с позором. Джефф получил работу.

Влияние всего этого на Морин было еще более очевидным. Чем больше она помогала Джеффу, тем храбрее становилась.

Однажды я вошел в комнату перед началом сессии, и все участники группы наперебой стали рассказывать мне, что Морин пришла сегодня сама, без сестры.

- И к тому же ехала с пересадкой! – гордо улыбнулась она.

Этот отважный шаг пробудил в Морин интерес к тому, чтобы и самой найти работу. Это у нее получилось – она стала помощницей воспитательницы в детском саду.

Мой неуклонный интерес к Морин создал условия для ее роста, но одного интереса оказалось недостаточно. Я показал ей пример того, как один человек может относиться к другому – с неугасимым вниманием. Группа показала Морин, как людям лучше друг с другом разговаривать. Но настоящие перемены обеспечила сама Морин. Именно она научила себя, что люди и вправду способны влиять друг на друга и способствовать взаимным улучшениям.

К тому же группа не знала, что Морин подкрепляет эти перемены и подтачивает собственные сопротивления постоянными упражнениями с куклами. Сопротивляясь коммуникации с нами, она одновременно отваживалась на нее в святая святых собственной комнаты. Играя в то, что куклы – это ее товарищи по группе, Морин постепенно становилась увереннее в себе. Группа, разумеется, не видела, какой прогресс демонстрировала Морин наедине с собой, но я о нем знал.

Без регулярных совещаний с индивидуальным терапевтом Морин я вполне мог бы пасть духом и, вероятно, потерпел бы поражение. Не зная о сеансах терапии с куклами, я едва ли додумался бы так воспользоваться появлением Джеффа.

С тех пор Морин каждый раз, когда Джефф давал ей отповедь, напирала на него с той силой, какая была необходима, чтобы он ее услышал. И ее усилия распространились и на других участников группы. Она стала тверже почти со всеми своими собеседниками. Мало-помалу, в несколько этапов она преодолела молчаливость. Мы пробудили в ней интерес к окружающему миру.

Как и многие другие пациенты с доэдипальными паттернами, перед началом работы в группе Морин боялась, что необходимость общения сразу с несколькими собеседниками ошеломит ее. Ее терапия требовала тщательности и продуманности. Морин гораздо лучше реагировала на «косвенную» терапию, чем на прямую конфронтацию. В конце концов мы нашли к ней подход, заставив ее помогать другому: поддерживая участника группы с более глубокими расстройствами, она поддерживала саму себя.

 

КАК РАСПОЗНАТЬ ДОЭДИПАЛЬНЫЕ СОПРОТИВЛЕНИЯ

 

Доэдипальные сопротивления, будучи вариантами избегания, принимают самые различные формы. Так или иначе пациент неспособен принимать участие в групповом взаимодействии. Однако такие пациенты задействуют и другие способы ухода – иногда более тонкие. По сути дела, они прибегают практически к любым уловкам, лишь бы избежать необходимости думать о своих чувствах к окружающим.

Несколько более тонкая разновидность доэдипального расстройства, которую всем нам доводилось так или иначе наблюдать, - это манера тараторить в группе без остановки. Поначалу кажется, что человек проявляет участие к окружающим: по крайней мере, он вступает с ними в коммуникацию. Но так ли это? При ближайшем рассмотрении выясняется, что он говорит не о том, как он воспринимает мир, а только о себе. Он строит из слов двери, чтобы запереться от людей.

Приподнявшись со стула, Эд восклицает:

- Люди так меня бесят, что я просто не могу держать себя в руках! Мне все время хочется столкнуть их с тротуара прямо под машины! Вот вчера я так разозлился…

- У меня дома точно так же, - перебивает его Мэри. – Меня никто не слушает, мои проблемы никого не интересуют. Все постоянно переводят разговор на что-нибудь другое. Муж не желает меня слушать, и все, кто сюда пришел, тоже не желают, это же очевидно. А ведь у меня куча проблем, честное слово! Но здесь я никогда не получаю то, чего хочу.

Тут в беседу вступает Кристофер, у которого тоже доэдипальное расстройство; его высказывание – еще один пример несоотнесенности:

- Когда я был в Испании, то метрдотель сказал мне, что в его ресторане я самый красивый гость. Он даже посадил меня за особый столик. Наверное, только для того, чтобы произвести впечатление на остальных посетителей.

Все эти доэдипальные расстройства отмечены тем, что человек занят исключительно своими собственными потребностями. Желания и реакции других для него не имеют значения. Его навязчивая цель – паразитировать на других, «высасывать» их, заставлять решать его «уникальные» проблемы. Ему никогда не хватает любви. Более того, ненасытная потребность в ней не дает такому пациенту выбирать линию поведения, которая ведет к ее утолению. Эта потребность искажает его поведение. Такой пациент считает комнату, где проходят групповые сессии, отделением скорой помощи в некоей психологической больнице, предназначенной для утоления малейших его потребностей, причем персонал этой больницы не справляется со своими обязанностями.

Хотя выявление доэдипального сопротивления – наша основная задача, она никоим образом не предполагает, что мы должны немедленно броситься на это сопротивление и уничтожить его. Зачастую мы наблюдаем тонкости поведения, которые предполагают доэдипальные нарушения, однако все еще далеки от того, чтобы занять позицию, позволяющую даже просто вывести на поверхность сопротивление в целом – не говоря уже о том, чтобы повлиять на него. Мы видим, что пациент задерживает дыхание, пока говорящий не умолкнет, или напрягает мышцы и ерзает, словно спеленатый младенец. Или мы видим, что пациент все время чем-то занят, и предполагаем, что он намеренно уходит из ситуации – например, прокручивает в голове картинки или складывает колонки цифр, пока неприятное переживание не минует, то есть делает все что угодно, лишь бы ускользнуть из настоящего момента.

Заметив доэдипальное сопротивление, мы не считаем, что пациент просто склонен к крайнему индивидуализму, что перед нами упрямый ребенок, который отказывается серьезно относиться к группе. Скорее это человек, который застрял на некотором уровне развития и, вероятно, воспринимает мир и в частности группу как отстраняющегося родителя.

Следовательно, мы берем на себя задачу сделать так, чтобы остальные участники группы лучше осознавали, какую форму приобретает зачастую неуловимая защита пациента, то есть сфокусировать коллективное наблюдающее эго группы. Когда он в очередной раз примется рассказывать нам страшные истории о том, как пренебрежительно относится к нему мир как таковой, мы спросим остальных, каким образом мы создаем для этого клиента такую же страшную обстановку в группе. Мы снова и снова будем подхватывать детали его отчетов и перефразировать их на языке разворачивающегося группового опыта. Когда клиент говорит, что его жена высасывает его досуха, мы спрашиваем, каким образом мы делаем то же самое. Когда он говорит нам, что его начальник предъявляет к нему бесчеловечные требования, мы поднимаем вопрос о том, не требуем ли мы от него слишком многого – прямо сейчас, в группе.

Какой бы ни оказалась частная жизненная проблема этого пациента, мы стараемся воспринять ее в терминах группы и прилагаем все силы, чтобы заставить его разобраться с этой проблемой в рамках группового опыта. При всем при том мы избегаем каких бы то ни было выводов о том, что пациент будто бы плохо поступает с нами или с кем-то еще, и это и правда не так: он просто таков, какой он есть, ненасытный, требовательный ребенок, который никогда не признает собственной роли в улучшении или ухудшении собственной жизни.

Если мы добьемся успеха, то довольно скоро пациент обнаружит, что его жизнь вне группы нас почти не интересует по сравнению с тем, что он делает с нами. Со временем он научится оставлять вопросы о своей внешней жизни для работы с индивидуальным терапевтом. Мы помогли ему пережить и ощутить свой паттерн и придали группе способность идентифицировать его сопротивление общению с нами.

 

КАК ИЗУЧАТЬ ДОЭДИПАЛЬНЫЕ СОПРОТИВЛЕНИЯ

 

Вообще говоря, структура эго доэдипального пациента настолько нестабильна, что ему зачастую трудно или не удается сообразить, что происходит и внутри, и снаружи. Его легко сбить с толку, и в группе его часто унижают, не имея этого в виду. В таких обстоятельствах он очень скоро прибегает к примитивным приемам совладания.

Более того, когда мы изучаем любое доэдипальное сопротивление, то должны помнить о том неизбежном факте, что подобным пациентам трудно облекать свои переживания в слова. Каким бы ни был импульс, пациент боится, что этот импульс заставит его действовать. Даже когда на самом деле такой опасности нет, пациента приводит в ужас сам страх того, что он так поступит.

Артуро, пациент из одной моей группы, к изумлению остальных участников то и дело начинал шепотом повторять одну ритмизованную строчку. Участники видели, что Артуро поднимает и опускает голову, а те, кто сидел рядом, различал слова: «Видеть – не чувствовать, слышать – не слушать, говорить – не делать».

Довольно долго никто не мог взять в толк, что означает эта мантра. А поскольку Артуро, несомненно, был человек образованный (он занимался генной инженерией), участники группы не могли просто отмахнуться от него.

Несколько недель, как только Артуро начинал предаваться этому занятию, я спрашивал у группы – и у себя самого – что же это значит. Что Артуро нам говорит? В других случаях он был вполне вербален, но когда начинал бормотать свою мантру, явно проявлял довербальный паттерн.

Тогда Хэйзел, женщина, которая сидела рядом с ним, заметила, что как только Артуро начинал выдавать нам свои загадочные стихи, он сжимал кулаки. Несколько участников группы тут же вспомнили, что тоже это видели. Тут их осенило (я называю это «опыт «Ага!»»): «Все ясно! Наверное, Артуро в ярости!» Группа тут же принялась обсуждать, почему и на кого он злится.

К этому времени группа уже выучила мантру Артуро и теперь поняла, что она значит. «Видеть – не чувствовать, слышать – не слушать, говорить – не делать». Артуро убеждал себя – что бы он ни переживал, ему не надо претворять это в действие. Он может видеть и не распознавать, слышать и не обращать внимания на то, что он слышит. А главное – он может говорить или скорее думать (говорить самому себе) все что угодно, не переходя к действиям. Его мантра была заклинанием, призванным уберечь его от насильственных, жестоких действий. Артуро прибегал к словам, чтобы обрести контроль над собой.

Но были ли мы правы?

Я спросил у Артуро, не вызывает ли у него гнев кто-нибудь из участников группы.

Артуро кивнул.

Чувствовал ли он, что склонен перейти к действиям?

Артуро снова кивнул.

Ему было страшно, что он начнет действовать?

На сей раз он ответил одним словом: «Очень».

Как выяснилось, в данном конкретном случае дело было в том, что один участник группы высмеял его испанский акцент – по крайней мере, Артуро так показалось. На самом деле этот участник сказал, что ему очень нравятся испанские пословицы, а заговорил он об этом лишь затем, чтобы узнать у Артуро, нет ли испанской поговорки, которая подходила бы к тому, что в тот момент происходило. Это невинное замечание заставило Артуро почувствовать, что его изолировали и высмеяли. То, что Артуро был иностранец, служило для него метафорой того, что он чужак, и его огорчало, когда кто бы то ни было указывал на то, что он в чем-то отличается. Когда его обижали, он чувствовал прилив безудержной ярости, и мантра помогала ему защититься от того, чтобы применять к людям физическое насилие.

Я объяснил Артуро, что он может чувствовать порывы и при этом ничего не делать – ведь во время наших сессий запрещены любые физические действия. Я добавил, что в порыве как таковом, каким бы он ни был, нет ничего дурного. Однако если Артуро сможет известить нас о том, что он чувствует, мы, вероятно, сумеем помочь ему поговорить о своих чувствах так, чтобы все мы его поняли.

К такой интервенции в работе с Артуро меня побудила не потенциальная опасность. Я реагировал не на сколько-нибудь серьезную угрозу насилия с его стороны – по крайней мере, не по отношению к нам, - а на страх Артуро, что он может оказаться жестоким. Из-за этого страха он мысленно уходил от группы, и она зачастую теряла с ним контакт. Внимание к его сопротивлению я привлек ради того, чтобы он эмоционально воссоединился с группой, сделался частью происходящего в ней процесса.

В других случаях группа и сама может оказать на пациента сильное давление, вынуждающее его соответствовать групповому процессу – участник кажется ей дерзким или опасным. Однако само усилие, направленное на то, чтобы сделать пациента одним из участников группы, может оказаться для него ошеломляющим, и тогда мы должны вмешаться, чтобы защитить его.

Тимоти четыре-пять раз за время сессии ходил в туалет. Никто не мог поверить, что у человека может так стремительно накапливаться моча. Но когда участники группы попытались убедить Тимоти посидеть смирно, он внезапно проявил некогерентность. Лицо у него застыло, и он стал путать имена участников. Заметив это, я сказал группе, что участники должны не контролировать его поведение, а попытаться его понять. После этого они обращались с Тимоти мягко. Когда группа стала относиться к Тимоти иначе, начала лучше его принимать, Тимоти смог самовыражаться гораздо когерентнее. Теперь ему уже не так часто требовалось выбегать из комнаты.

Дело не в том, что мы хотим создать для пациента с доэдипальным расстройством предельно благоприятные условия. На самом деле такой человек, попав в атмосферу любви, не будет счастлив и благополучен, а направит свою агрессию на себя. Он отстраняется и принижается. Собственно говоря, если у человека и дальше должна оставаться возможность быть направляемым извне и сохранять контакт с другими участниками группы, необходимо, чтобы он в определенной степени шел против всех, спорил с ними. К человеку, который убегает от других в себя, нужно относиться не менее бдительно, чем к человеку, который ведет себя антисоциально.

Например, Билл посвятил долгое время тому, чтобы угодить всем и каждому в своей группе. На первый взгляд он соглашался со всем, что бы ни говорили другие участники – по правде говоря, казалось, что он даже слишком милый, какой-то бесхребетный. Когда другой участник группы что-то говорил, Билл кивал, когда другой участник группы улыбался, Билл тоже улыбался. О нем самом мы ничего не знали – лишь то, что он художник и работает, когда хочет. Индивидуальный терапевт, совместно с которым мы работали в этом случае, говорил мне, что у Билла низкая самооценка и творческий кризис. Личная жизнь у него, по-видимому, отсутствовала.

Однажды я заметил, что Билл – единственный человек в комнате, который работает по собственному расписанию. Все остальные были вынуждены приспосабливаться к расписанию, которое устанавливали для них на рабочем месте. Я добавил, что Билл по-настоящему независимый человек. На это пациент резко выпрямился, и остаток сессии, по моим наблюдениям, провел, изучая, как одеты остальные участники.

На следующую сессию Билл явился в ярко-зеленом пиджаке поверх алой футболки. А еще через неделю – в джинсах, заляпанных краской, и ботинках на босу ногу. Его наряды начали непредсказуемо меняться – однако неизменно оставались кричащими. Более того, Билл начал высмеивать окружающих за то, как они одевались. Он говорил им, что они продают свою индивидуальность за принятие и признание.

Когда несколько человек принялись оправдываться, что-де вынуждены так одеваться на работу, Билл немедленно бросился в драку. «А почему вы не можете одеваться, как вам удобно?» Казалось, Билл впервые доволен собой. Теперь он считал, что он не хуже, а лучше участников группы.

Очень скоро участники группы объединились после него. На лице Билла проявлялись вспышки отчаяния, и я испугался, что он снова уйдет в себя. Я защищал его, так как хотел, чтобы он и дальше направлял свои оппозиционные чувства вовне. К счастью, он овладел собой и продолжил выражать свою индивидуальность единственным известным ему способом – в вызывающей манере одеваться. Вскоре после этого Билл расширил новообретенный репертуар воздействия на окружение. Он нашел слова для выражения других точек зрения. Уверенность в себе росла, и он ее сохранил.

Нам следует всегда следить за управлением агрессией у наших пациентов, а особенно – когда мы имеем дело с пациентами с доэдипальными расстройствами. В этих случаях даже в большей степени, чем при работе с другими пациентами, нам следует быть готовыми поддержать у пациентов любые выражения неудовольствия или несогласия с другими участниками группы. Таким пациентам необходима любая возможность выразить свою агрессию словами, какую бы мы ни предоставили (Ormont, 1984).

 

КАК УСУГУБИТЬ СОПРОТИВЛЕНИЯ

 

Как показывают вышеприведенные примеры, пациенты, чьи расстройства коренятся в доэдипальном периоде, особенно медленно признают, что их поведение по отношению к другим людям можно считать каким угодно, но только не естественным. Даже когда их вызывающее поведение приходится окружающим против шерсти, они с неохотой оглядываются на свои поступки. Поскольку они начали вести себя именно так в очень раннем возрасте, то никогда не обдумывали альтернативные варианты, и им трудно представить себе, что можно вести себя как-либо иначе. Существуют определенные методы, которые особенно хорошо помогают таким пациентам познакомиться с дистонической природой такого поведения. Эти методы по своему воздействию сводятся к способам усугубить глубоко укоренившиеся паттерны пациента настолько, чтобы они стали совершенно ясны и очевидны.

Один из способов заставить пациента осознать, что он делает, - это лишить поведение его привычной награды, уморить его голодом. Например, Марианна постоянно перебивает окружающих - к большой их досаде. Колин все время задает нам вопросы, словно говоря: «Дайте мне поесть, я голоден!» Обе практики усвоены очень рано.

Когда Марианна перебивала нас, мы смотрели на нее, но не отвечали. Мы продолжали говорить о главной теме текущего момента, не отвлекаясь от нее ради Марианны. Когда Колин, как обычно, засыпал нас вопросами, мы не отвечали на них, а спрашивали у группы, чего, по ее мнению, нужно Колину. Мнимое пренебрежение пациентами в такие моменты приводило к двум результатам. Пациенты остро сознавали, что они делают, и понимали, как трудно им вести себя иначе.

Некоторые специалисты возражают против такого мнения, называя его садистским. Разве мы не пренебрегаем пациентом, разве не пренебрежение вызвало все его проблемы?! Ответ на оба вопроса – да, а на подозрение в садизме – нет. Мы были бы виновны в садизме, если бы затеяли все это исключительно ради того, чтобы сделать пациенту больно. Но на самом деле наша цель – помочь человеку понять, что он делает, в качестве прелюдии к признанию сопротивления, после чего пациент сможет улучшить свою жизнь и избегать боли.

Вообще говоря, крит