Л. Н. Толстой в воспоминаниях Г. А. И А. Г. Русановых

Резкий перелом в мировоззрении Л. Н. Толстого, оп­ределившийся в начале 80-х годов, вызвал значитель­ные изменения во всей его жизни и деятельности. Тол­стой во многом пересматривает прежние требования к "своему творчеству, ломает старый привычный быт, за­ставляет себя отвыкать от любимых развлечений и привязанностей. Такие изменения во взглядах и поступках великого писателя объяснялись прежде всего социально-историческими сдвигами, происходившими тогда в жиз­ни русского народа.

В статье «Л. Н. Толстой и современное рабочее дви­жение» В. И. Ленин писал: «...старая патриархальная Россия после 1861 года стала быстро разрушаться под влиянием мирового капитализма. Крестьяне голодали, вымирали, разорялись, как никогда прежде, и бежали в города, забрасывая землю. Усиленно строились железные дороги, фабрики и заводы, благодаря «дешевому труду» разоренных крестьян. В России развивался круп­ный финансовый капитал, крупная торговля и промыш­ленность.

Вот эта быстрая, тяжелая, острая ломка всех старых «устоев» старой России и отразилась в произведениях Толстого-художника, в воззрениях Толстого-мыслителя.

Толстой знал превосходно деревенскую Россию, быт помещика и крестьянина. Он дал в своих художественных произведениях такие изображения этого быта, кото­рые принадлежат к лучшим произведениям мировой ли­тературы. Острая ломка всех «старых устоев» деревен­ской России обострила его внимание, углубила его инте­рес к происходящему вокруг него, привела к перелому всего его миросозерцания. По рождению и воспитанию Толстой принадлежал к высшей помещичьей знати России, — он порвал со всеми привычными взглядами этой среды и в своих последних произведениях обрушился с страстной критикой на все современные государственные, церковные, общественные, экономические порядки, основанные на порабощении масс, на нищете их, на разорении крестьян и мелких хозяев вообще, на насилии и лицемерии, которые сверху донизу пропитывают всю современную жизнь»[1].

Гневно разоблачая самодержавный строй с его ужасающей системой притеснения народа, обрушиваясь на омерзительное лицемерие церкви, критикуя лживость буржуазной морали и разложение семейных устоев «высшего» общества, Толстой в то же время настойчиво распространяет свое учение о непротивлении злу насилием, идею самосовершенствования и любви к ближнему.

Изменения во взглядах Толстого вызвали его огромный интерес к трудовой жизни народа. Писатель стремится к постоянному общению с простыми людьми, с крестьянами, с рабочими, с городской беднотой. В этот период к нему тянутся сотни самых разных посетителей. Одни — увлеченные его идеями, другие — за советом, третьи — из-за любопытства.

И. Е. Репин, посетивший Ясную Поляну летом 1887 года, писал: «Последователей у Льва Николаевича делается все больше и больше. Люди самых разных профессий и возрастов приезжают к нему за советом. Часто зайдет и странник по святым местам, то, наконец, придет к нему целая группа странников и странниц за тем только, чтобы посмотреть на него. Он дарил им на память книжки для народа, изд. «Посредника», большей частью сочинения его и его последователей»[2].

Летом 1883 года в Ясную Поляну для встречи с Толстым приходит Гавриил Андреевич Русанов — человек высоких духовных качеств, давно уже тяготившийся сво­ей службой в суде из-за полицейского режима, смотревший на пореформенную Россию без всяких иллюзий.

Г. А. Русанов родился в 1846 году в Землянском уезде Воронежской губернии, учился в Московском университете, работал в Острогожском, потом Харьковском окружном суде. «Мой дед, — пишет Анна Андреевна Русанова, — относился к числу наиболее культурных и мыслящих людей своего времени. Прекрасно образован­ный, владевший тремя иностранными языками, он очень рано оказался перед сознанием собственной инвалидности. Его болезнь была связана с тяжелыми поврежде­ниями позвоночника, которые он получил, остановив на улице коляску с понесшими лошадьми. Он лишился воз­можности самостоятельно передвигаться и все свои си­лы переключил на умственную деятельность и воспита­ние детей.

Одним из главных его занятий и увлечений было чте­ние. Он собрал огромную библиотеку, содержащую не только беллетристику, но и книги по истории, филосо­фии, географии, астрономии на русском, французском, немецком и английском языках.

Всесторонние знания, глубокий ум и душевные каче­ства помогли ему, несмотря на физическую немощность, воспитать пять сыновей образованными, бескорыстны­ми и честными людьми...

Чтение в семье Гавриила Андреевича играло огром­ную роль в воспитании детей. Они любили книгу так же, как их отец, читали под постоянным его контролем, вос­питывались на лучших образцах классической литера­туры. Гавриил Андреевич обладал большим талантом чтеца. Он умел воплощаться в героев книги, меняя голос и интонации, придавать их образам жизнь, оттенять характерные или комичные их черты. Почти ежедневно он читал вслух произведения Л. Н. Толстого, А. П. Чехо­ва, Н. В. Гоголя и А. Н. Островского. Самым строгим наказанием для детей было запрещение присутствовать при чтении»[3].

С особым вниманием Гавриил Андреевич относился к творчеству Л. Н. Толстого. Произведения писателя перечитывались Г. А. Русановым неоднократно.

«Огромное впечатление, — вспоминает его сын Анд­рей Гавриилович Русанов, — произвела на отца «Исповедь» Толстого. Ее появление совпало с тем временем, когда у отца впервые появились симптомы его заболева­ния, и страх страдания и смерти еще более усилил необходимость ответить себе на вопрос: как же и зачем жить? Чтобы выяснить и разрешить этот вопрос, отец считал необходимым личное свидание с великим писа­телем. Поездка в Ясную Поляну состоялась 24—25 августа 1883 года...

Какой-то член Харьковского окружного суда, совер­шенно неожиданно приехавший со станции и оторвав­ший Льва Николаевича от работы, вначале не вызвал у Толстого ничего, кроме раздражения.

— Да дело-то, дело-то ваше в чем? — нетерпеливо и нелюбезно перебивал Лев Николаевич смущенно извинявшегося и вначале не находившего слов посетителя.

Но «дело» разъяснилось, когда отец в страстной ре­чи нарисовал весь путь от «Детства» до «Исповеди», приведший его в Ясную Поляну.

— Да, так вот в чем дело... очень, очень рад вас ви­деть, — по-видимому несколько смущенный в свою очередь, повторял Лев Николаевич. — Мне приятно видеть такое симпатичное отношение ко мне и к моим сочине­ниям, — продолжал он, — хотя все эти прежние сочи­нения не имеют теперь для меня значения. Такую сим­патию ко мне я могу объяснить только родственностью наших натур. Это бывает — натуры наши родственны.

Целых два дня провели отец и Лев Николаевич в задушевной беседе...»[4].

С тех пор Г. А. Русанов виделся с Толстым много раз и поддерживал с ним переписку почти четверть века[5]. К тому же он вел постоянную дневниковую запись обо всем, что было связано с именем великого писателя. С годами в его архиве накопился значительный и весь­ма ценный материал, включенный затем в мемуары.

Интереснейшие факты многолетней дружбы с Л. Н. Толстым, встречи и беседы о жизни, о литературе, а также любопытные наблюдения и выводы о делах и мыслях писателя, оригинальные и меткие оценки его произведений — все это нашло свое отражение как в воспоминаниях Г. А. Русанова, так и в его письмах.

Хронологически воспоминания Г. А. Русанова завер­шаются рассказом о пребывании Л. Н. Толстого в Воронеже весной 1894 года. «...Но связь семьи Русанова с Л. Н. Толстым, как писал в предисловии к первому из­данию книги Б. М. Эйхенбаум, этим не закончилась, и слово для продолжения воспоминаний берет его сын А. Г. Русанов. Толстого описывает человек следующего поколения. Характер этих воспоминаний несколько иной: они написаны больше со стороны — не столько другом, сколько взволнованным и восторженным наблюдателем. Но это имеет свою особую ценность: мы видим не только Толстого, но и окружающих его... Перед нами не ясно­полянский Толстой, описанный многими, а Толстой, жи­вущий в Москве или приезжающий в Москву по разным поводам»[6].

Андрей Гавриилович Русанов был старшим сыном в семье. Окончив 1-ю мужскую гимназию в г. Воронеже с медалью, он выбрал себе профессию врача, дававшую возможность наиболее действенно помогать народу, которому он считал себя обязанным за все. Как и все в семье Русановых, он с восхищением и любовью относился к Толстому в течение всей своей жизни.

А. Г. Русанов впервые увиделся с Толстым в февра­ле 1885 года. Это была короткая встреча мальчика-гимназиста с писателем, посетившим дом Русановых в Харькове. Позже, в 1893 году, А. Г. Русанов, живя в Москве и учась на медицинском факультете Московско­го университета, часто встречался с Толстым в его доме в Хамовниках. Близкое знакомство с писателем Андрей Гавриилович продолжал и после студенческой поры, ког­да он работал в Госпитальной хирургической клинике Московского университета (1899—1901 гг.). Московские встречи с Толстым легли в основу воспоминаний, напи­санных им уже значительно позже, когда впечатления юности были проверены временем. В слове «От автора», напечатанном в книге 1937 года, А. Г. Русанов писал: «Многое представляется мне теперь не таким или не со­всем таким, как раньше, однако образ Толстого никогда не казался мне столь ярким и понятным, как теперь»[7]. Эта осознанная автором воспоминаний ясность образа Толстого помогла книге Русановых занять видное место в толстовской мемуарной литературе.

Знакомясь с книгой, следует внимательно отнестись к только что приведенным словам А. Г. Русанова. В самом деле, если его воспоминания созданы нашим со­временником, для которого образ Толстого стал до конца понятным, то мемуары и письма Гавриила Андрее­вича Русанова написаны человеком толстовской эпохи, другом великого писателя. Г. А. Русанов был не только свидетелем, но и живым участником многих общественных событий своего времени. Он стремился са­мостоятельно разобраться в тех сложных вопросах, ко­торые были связаны с учением и творчеством любимого им писателя.

 

Отношение Г. А. Русанова к взглядам Л. Н. Толсто­го, сложившимся в начале 80-х годов, было весьма сочувственным. Особенно близко Русанов воспринимал толстовскую критику официальных российских порядков и нравов высшего общества — критику угнетения наро­да, несправедливости властей и правосудия, праздности и лживости в повседневной жизни представителей имущих классов. Это, прежде всего, объяснялось воздействи­ем на Русанова тех же условий жизни пореформенной России, которые повлияли и на изменение взглядов ве­ликого писателя.

А. Г. Русанов пишет: «Отец мой принадлежал к тем людям 60-х годов, которые, вступив в жизнь в период реформ Александра II, быстро убедились, что действи­тельность далеко не соответствует тому, что грезилось вначале»[8]. Будучи в течение ряда лет членом окружного суда, Г. А. Русанов, как и Толстой, постоянно убеждался в несправедливости отношений властей и помещи­ков к крестьянам. Общие взгляды на действительность приводили к одинаковым решениям. Толстой в начале 80-х годов отказывается быть уездным предводителем дворянства, а затем и присяжным заседателем в суде. Как счастье расценивает Русанов возможность по бо­лезни освободиться от работы в окружном суде, где давно уже нельзя было вести дела по законам справед­ливости.

Несомненное влияние на мировоззрение Г. А. Русанова оказали толстовские произведения, а также его долгая искренняя дружба с великим писателем. При этом следует отметить, что здесь немалую роль сыграла мучительная двадцатипятилетняя болезнь Г. А. Русанова, которая резко ставила перед ним вопрос о цели жизни человека, о его настоящем и будущем.

В одном из писем 1886 года Толстой говорил: «До­рогой Гаврило Андреевич. Слышал о вашем нездоровье, т.е. ухудшающемся положении, и хотел писать вам, но все некогда было. Теперь же не могу не писать: буду стараться отплатить вам за ваше письмо, но наверно знаю, что не доставлю вам такой радости, какую вы до­ставили мне вашим письмом. Так ясно и родно мне ва­ше душевное состояние, и так вы ясно и просто выразили. Вы по болезни, а я по годам, мы оба стоим ближе к гробу, чем большинство. И те мысли и вопросы, кото­рые занимают вас, не переставая занимают меня... Очень, очень радостно мне было ваше письмо. Я вас очень люблю»[9].

Толстой пишет, что «душевное состояние» Русанова ему «ясно и родно». Однако при всей искренности их дружбы и огромной любви Русанова к Толстому друг великого писателя не был его последователем до конца.

В письме от 11—12 марта 1886 года Г. А. Русанов писал: «...у меня есть вопрос, который тревожит меня иногда. Много тоски дал мне он за мою жизнь. Это вопрос о том, что будет со мною, с моим духом, там, по ту сторону жизни, или, правильнее, будет ли что-нибудь там, после смерти, кроме того, что (как выразился дядя Ерошка), «сдохнешь, трава вырастет на могиле, вот и все»[10].

Толстой не мог ответить на этот вопрос. Он писал своему другу: «Я так же, как и вы, вижу, но приглядываешься иногда, хочется ближе рассмотреть и формули­ровать, но этого нельзя, не нужно и не должно»[11].

В этом заложено расхождение Русанова с Толстым по важному философскому вопросу о духовном и материальном в бытии человека: то его решение, которое для Русанова возможно, для Толстого — «не нужно и не должно».

Г. А. Русанов воспринимал Толстого как величай­шего человека земли русской. Казалось, он не мог не согласиться с утверждениями любимого писателя, однако самостоятельность мышления и прямота суждений за­ставляли его сомневаться в самой основе учения Тол­стого.

Такое отношение к Толстому, к его мировоззрению было характерно для Русанова с первых лет его знакомства с писателем.

Еще весной 1885 года Русанов признавался, что статьи Толстого прояснили его взгляд на жизнь и за­ставили согласиться с мыслями писателя, но не решили главного вопроса, как надо жить и что делать, и пото­му не принесли ему успокоения. «На днях удалось мне достать статью Вашу «Так что же нам делать?». Ничего сильнее я не читал. Результат чтения: в голове стало ясно, а на сердце — тоска!.. Успокоение могла бы мне дать только сила перевернуть настоящее кверху дном, а ее нет. А ведь нужен же мне просвет хоть маленький. Где же он? Забыть, забросить «В чем моя вера», «Но­вое Евангелие», «Письмо к Энгельгардту», «Так что же нам делать?» — я не могу, я согласился с ними, я по­любил и даже, если можно так выразиться, полюбил в себе то, что согласилось с ними. Но ведь эти вещи ста­вят вопрос ребром: «все или ничего; кошелек или жизнь». А вот кошелька-то я и не отдаю»[12].

Как видно из этого письма, Русанов ищет силу, ко­торая смогла бы «перевернуть настоящее кверху дном...» Толстой же призывал не сопротивляться злу си­лой и в этом видел решение всех волновавших его во­просов.

Не противиться злу насилием, отказаться от всякой борьбы и светлых надежд даже в личной жизни, существовать, подчиняясь каким-то смутным требованиям «хозяина», пожизненно поставившего тебя «на работу»[13], как об этом говорил Толстой в одном из своих писем,— с этим Русанов не мог согласиться.

Таким образом, говоря о большом влиянии Толсто­го на Русанова, следует признать, что он не был убежденным последователем толстовского учения, восприни­мавшим в нем все от начала до конца.

 

Неизменную самостоятельность проявлял Г. А. Русанов в оценке художественного творчества Л. Н. Толсто­го, уделяя этому вопросу большое место в письмах к писателю. Суждения Г. А. Русанова отличались глубо­ким и тонким восприятием эстетической сущности и вер­ной оценкой роли его обличительных произведений. Сам Толстой не раз говорил об особом, серьезном понима­нии Русановым общественного значения художественного творчества, о точном и ясном толковании идейного смысла повестей, рассказов и драматургии. Это, как признавался Толстой, заставляло его думать о пользе художественного творчества даже в тот период, когда он считал беллетристику ненужным делом, относя «пи­сание художественного» к «своим слабостям»[14].

В одном из писем к Г. А. Русанову Толстой замечал: «Вы больше всех других людей влечете меня к художественной работе, не тем, что вы советуете мне ее, а тем, что на себе показываете, как она может хорошо, благо­творно действовать»[15].

Гавриил Андреевич относился к художественному творчеству Толстого, как к самому важному и удивительному явлению во всей его деятельности, Г. А. Ру­санов следит за каждым творческим шагом писателя. Одним из первых читает каждое новое его произведе­ние. В письмах к Толстому дает им смелые, продуманные оценки, которые чаще всего были поразительно вер­ны, иногда ошибочны, но всегда неподдельно искренни.

Художественное творчество Толстого, по мнению Русанова, является великой вершиной русской литературы, прежде всего потому, что оно достигло высочайшего уровня народности. Это убеждение сложилось у Русанова еще при чтении таких произведений, как «Казаки» и «Война и мир». Когда же Русанов познакомился с на­родными рассказами 12-го тома «Сочинений графа Л, Н. Толстого», вышедшего в свет в 1886 году, он увидел в них «что-то страшно высокое... Когда вглядываешься, шапка валится. И поневоле, чтобы поднять шапку, поклонишься этому высокому»[16].

Такое высказывание Русанова можно понять. Его по­разили ярко выраженные народные элементы расска­зов: их сюжетная связь с фольклором, с древнерусски­ми памятниками литературы; простота стиля, художе­ственной формы; ясность и краткость языка, широкое использование крестьянской речи, а в итоге — доступная понятность главной мысли каждого произведения. Поэтому народные рассказы Толстого казались Русанову произведениями весьма реалистическими. Некоторые рассказы подкупали также пафосом обличения, про­тестом против существующих в царской России порядков.

Однако основным в народных рассказах Толстого было его стремление проповедовать свои религиозно-этические взгляды, теорию «непротивления злу насили­ем» и постоянного «самоусовершенствования», вселять в души простых людей мысль о необходимости жить в любви к ближнему, не забывать о христианской доброте и всепрощении.

Из-за этого многие народные рассказы Толстого те­ряли свою реалистическую правдивость, загружались проповедями, цитатами из евангелия, «суевериями и предрассудками»[17], наполнялись персонажами «мудрых» и «благочестивых» старцев. При этом все взятое из фольклорных источников, но переделанное писателем ради ложных идей, теряло истинно народный смысл. Большинство рассказов 12-го тома, проникнутых проповедями о непротивлении злу насилием, не отвечали ко­ренным революционным интересам народа, а следова­тельно, и главному требованию народности искусства. Г. А. Русанов этого не понял. Но все лучшее в сочинениях 12-го тома он оценил верно.

Интересны суждения Г. А. Русанова о драме «Власть тьмы». Созданная Толстым в 1886 году, она отличалась от народных рассказов глубокой реалистичностью. Л. Н. Толстой задумал показать в театре для народа яркие, типичные сцены из крестьянской жизни, протекающей во власти тьмы. В драме параллельно развиваются две темы: социальная и религиозно-этическая. Но прежде всего пьеса воспринимается как сильное реалистическое произведение социального звучания.

Эту реалистическую правдивость драмы и типич­ность ее крестьянских образов Русанов оценивает как главное достоинство произведения. «Начиная с Ники­ты,— пишет Русанов Толстому, — все без исключения лица драмы — типы. При этом все они совсем новые ли­ца в литературе. Но будучи новыми в литературе, мне, читателю, они как будто давно-давно знакомы»[18].

Г. А. Русанов указывает также, что такая четкая типизация стала возможной для Толстого лишь благода­ря его удивительно точному пониманию народного язы­ка. И здесь в оценке языковой характеристики персонажей драмы Русанов проявляет себя тонким знатоком крестьянской речи и деревенского быта.

Он резко возражает тем критикам, которые обвиняли Толстого в злоупотреблении простонародны­ми оборотами, провинциальными словами, «которых в словаре Даля нельзя найти». «По поводу этих напа­док, — пишет Русанов, — я вот что скажу. Я уроженец не Тульской губ. и собственно тульских крестьян мало встречал. Я великоросс и уроженец Воронежской губ. Землянского уезда, и могу засвидетельствовать, что землянские мужики (все они — великороссы) говорят точь-в-точь тем же языком, каким говорят действующие лица драмы»[19].

Развивая эту мысль, Г, А, Русанов доказывает, что речь персонажей драмы основана на глубоком знании писателем народного языка.

«У нас,— продолжает Русанов,— можно услышать «ягодку» и «паралик», и «пралик», и «тае» и др. слова, поставившие в тупик изящных г-д фельетонистов»[20].

Г. А. Русанов пишет далее, что он бывал и в других уездах Воронежской, Орловской губерний «и там мужи­ки говорят так же, как землянские и крапивенские». Так какие же «редкостные» провинциализмы усмотрели в драме?! Для кого «редкостные»?[21]

Завершая оценку языка пьесы, Русанов утверждает: «...Я знаю, что в первый раз еще драма заговорила настоящим русским... мужицким языком».

Драма Толстого «Власть тьмы» воспринималась Ру­сановым, как событие, как значительное явление русской литературы. Он перечитывал ее по нескольку раз, «изу­чив тщательно», и вновь и вновь (даже по прошествии нескольких лет после ее появления) возвращался к ней, нередко читая ее сцены вслух то в кругу семьи, то для крестьян.

Уже весной 1889 года он писал Толстому: «Позволь­те рассказать вам о впечатлении, произведенном вашей драмой на мужика — моего деревенского соседа, Сер­гея — так зовут его — лет 35... Когда я прочел сцены 1-го действия, в которых является Аким, Сергей с боль­шим удовольствием и обыкновенно застенчиво заметил о нем: «он все по правилу говорил» [22].

Итак, Русанов высоко ценил драму, прежде всего, за ее истинную народность, за правдивость сюжета и верность «мужицкого языка».

Уменье Русанова глубоко воспринимать художествен­ные творения писателя и высказывать о них искренние суждения вызывало у Толстого желание поделиться со своим другом планами о новых художественных произ­ведениях,

«Иногда, — говорит Толстой Русанову в письме от 12 марта 1889 года, — хочется все-таки писать и, представьте себе, чаще всего именно роман, широкий, сво­бодный, вроде «Анны Карениной», в который без напря­жения входило бы все, что кажется мне понятным мною с новой, необычной и полезной людям стороны. Слух о повести[23] имеет основание. Я уже года два тому назад написал начерно повесть действительно на тему половой любви, но так небрежно и неудовлетворительно, что и не поправляю, и если бы занялся этой мыслью, то на­чал бы писать вновь. Никому так не рассказываю и так не пишу о своих литературных работах и мечтах, как теперь вам, потому что знаю, что нет человека, который так бы сердечно относился к этой стороне моей жизни, как вы»[24].

Г, А. Русанов, узнавший о работе Толстого над новой повестью, с нетерпением ждал возможности познакомиться с ее содержанием.

«Весною 1890 года, — вспоминает А. Г. Русанов, — отец получил от Л. Н. Дунаева список «Крейцеровой сонаты», вначале, как известно, не разрешенной цензурой к печати и ходившей по рукам. В течение целого меся­ца экземпляр этот был единственным в городе. Спрос на него был так велик, что у нас образовалась целая очередь записавшихся»[25].

В повести «Крейцерова соната» Толстой рассматри­вает проблему любви и семьи в тесной связи с другими социальными и моральными вопросами тогдашнего об­щества. Разоблачая порочность семейных отношений в государстве, основанном на социальном неравенстве бедных и богатых, писатель подвергает резкому разоблачению не столько сами «отношения между полами», сколько губительную развращенность и продажность всех привилегированных классов в целом.

Понятно, что беспощадное обнажение социальных пороков общества вызвало не только гнев властей, но и возмущение множества отдельных лиц из той среды, к которой относился герой повести — Позднышев.

Повесть всколыхнула, привела в волнение различные слои общества и в Воронеже. Г. А. Русанов внимательно наблюдал, какое впечатление производит повесть на провинциальную интеллигенцию, и это позволяло ему еще более верно оценить ее.

«Крейцерова соната», — писал он Толстому, — не­обыкновенное произведение. Это действительно новое русское слово, о котором мечтал некогда Достоевский в своем «Дневнике», новое для всего человечества[26].

Г. А. Русанов видит силу повести в ее глубоко реалистической откровенности, в раскрытии и разоблачении жизненно правдивых явлений, волнующих всех. «Крейцерова соната» — это откровение. По прочтении ее точ­но повязка падает с глаз и видишь, и понимаешь (гово­рю не об одном себе) и свою неправильную жизнь... и жизнь других людей»[27].

Оценивая повесть, Г. А. Русанов обращает внимание на социальные причины морального падения современ­ного ему общества.

«...В «Крейцеровой сонате», — пишет он, — вполне осветилась для меня та тьма разврата, в которой мы (весь мир) живем. Новым явились для меня в ней: опре­деление разврата, объяснение причины порабощения женщины и ее духовного и нравственного упадка...»[28].

В то же время Русанов подчеркивает стремление Толстого высказать в повести свои этические нравоучения. «Крейцерова соната» — это самый глубокий и верный анализ того, «что называется любовью», и брачных от­ношений, разоблачение лжи этих отношений, указание несвойственного в них человечеству и указание того, что свойственно человечеству, но еще неизвестно ему[29].

Воспринимая контрастные мнения об идейной цен­ности «Крейцеровой сонаты», Русанов внимательно прислушивается к широким общественным откликам и отмечает в письме к Толстому единодушно высокую по­хвалу ее художественным достоинствам.

Позже, в 1889 году, при встрече с Г. А. Русановым в Ясной Поляне Толстой сказал: «Страхов, строгий критик, когда прочел ваше письмо, пришел в восхищение от тонкости мысли и понимания»[30].

 

В воспоминаниях Г. А. и А. Г. Русановых весьма интересно освещен облик Толстого как ценителя русской и мировой литературы.

Уже в дни первой встречи с писателем в 1883 году Г. А. Русанов услышал ряд любопытных высказываний Л. Н. Толстого о многих русских писателях. С большой похвалой он отозвался тогда о М. Е. Салтыкове-Щедрине. Г. А. Русанов в разговоре заметил, что Щедрин — «любимый писатель современной молодежи, так как он касается политики, злобы дня, молодежь любит его больше остальных писателей. — И он вполне стоит этого, — возразил Толстой: — Щедрина я люблю, он растет...»[31].

Толстой вспомнил суд над пескарями из «Современ­ной идиллии» и сказал, что «это прелестно». «Хорошо он пишет — и какой оригинальный слог выработался у него». Русанов согласился с этим и добавил, что такой же оригинальный слог был у Достоевского. «Нет, нет,— возразил Толстой, — у Щедрина великолепный, чисто народный, меткий слог, а у Достоевского что-то делан­ное, натянутое»[32].

Толстому нравились «Записки из мертвого дома» До­стоевского: «прекрасная вещь, но остальные произведе­ния Достоевского я не ставлю высоко, мне указывают на отдельные места. Действительно, отдельные места прекрасны, но в общем, в общем это ужасно! Какой-то выделанный слог...»[33].

В первое свидание с великим писателем Г. А. Русанов узнал его мнение о М. Ю. Лермонтове, который, по словам Льва Николаевича, вошел в литературу «сразу, как власть имеющий». «Тургенев — литератор, Пушкин был тоже им, Гончаров — еще более литератор, чем Тур­генев; Лермонтов и я — не литераторы»[34].

Из молодых писателей Толстой выделил В. М. Гаршина, назвав несколько его рассказов прелестью[35].

При встрече Г. А. Русанова с Толстым в декабре 1889 года разговоры опять касались литературы.

Толстой очень жалел о недоступности для русского читателя сочинений Герцена. «Французам, англичанам или немцам, литераторы которых обладают большим числом великих писателей, чем наша литература, легче перенести утрату одного из них. Но у нас кого читать, много ли у нас великих писателей? — говорил Толстой.— Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Герцен, Достоевский, ну... я (без ложной скромности), некоторые добавляют Тур­генева и Гончарова. Ну вот и все. И вот один из них выкинут, не существует для публики — невознаградимая утрата!»[36]

У Тургенева Толстой ценил тогда «выше всего «За­писки охотника», у Гончарова — «Обыкновенную историю».

По-разному оценивал Толстой творчество Чехова.

«Степь» — прелесть! — говорил он. — Описания при­роды прекрасны. Рассказ этот представляется мне началом большого биографического романа, и я дивлюсь, почему Чехов не напишет его... «Рассказ неизвестного человека» — плох, но «Черный монах» — прелесть».

«Да, Чехов большой талант, но не хорошо пишет. Вы знаете, был я сегодня на выставке импрессиони­стов... Ходил я по выставке и думал о «Мужиках», и вдруг мне стало казаться, что это такое же беспринцип­ное искусство...»[37]

Не нравилась Льву Николаевичу и «Чайка». «Вот «Моя жизнь», много лучше, там есть прекрасные места».

У Глеба Успенского Толстой также оценивал не всё одинаково. «Парового цыпленка» он называл «прекрасной вещью». А вот о «Живых цифрах» Толстой отзы­вался отрицательно, отмечая недостаточную правди­вость этого произведения.

Так в книге Русановых прослежено отношение Тол­стого по существу ко всей русской литературе XIX века. И хотя не все оценки, данные Толстым, бесспорны,— они представляют несомненный интерес для воссоздания многогранного образа великого писателя.

Книга воспоминаний отца и сына Русановых расска­зывает о Толстом — человеке, художнике, мыслителе — и освещает его важные, значительные черты, порой не подмеченные другими современниками.

Г. В. Антюхин.

Г. А. РУСАНОВ

 

 

ПОЕЗДКА В ЯСНУЮ ПОЛЯНУ

Августа 1883 г.

 

 

Посвящается А. А. Русановой.

I

...Наконец тележка моя въехала на небольшую по­ляну среди леса, или парка. На полянке этой, вправо от себя, я увидел старый двухэтажный каменный дом и цветники около него. Это — дом Толстого. В некотором расстоянии от дома стоят разные надворные постройки. Тележка остановилась у крыльца, на которое вышел ко мне слуга. «Лев Николаевич дома?» — Дома-с. — «Пе­редайте ему мою карточку и скажите, что я прошу его принять меня по делу».

Лакей ушел.

На карточке, которую я передал слуге, кроме имени, отчества и фамилии моей, значилось: «Член Харьков­ского окружного суда».

Не больше как через две минуты слуга вернулся, сказав: «пожалуйте», и я немедленно через прихожую был введен в кабинет Толстого, находящийся в нижнем этаже дома. Кабинет, в который я вошел, я рассмотрел хорошенько уже впоследствии, но опишу его теперь же. Он разделен на две комнатки книжными шкафами, В первой половине два кожаных дивана, несколько стульев, два или три стола, на столе фотографические портреты: отца Льва Николаевича, братьев его, тетки Юшковой; большие портреты жены и старшей дочери, фотографическая группа 1856 г. (Л. Толстой, Тургенев, Гончаров, Островский, Григорович, Дружинин), плохонький портрет Диккенса, фотографическая карточка Шопенгауэра и портреты Фета (переводчика Шопенгауэра) и Страхова. В нише — мраморный бюст покойного старшего брата Л. Николаевича. Между портретами — Оленьи рога, на которых висят старая, грязная, черная войлочная шляпа с широкими полями и такой же старый картуз Льва Николаевича. В одном углу комнаты стоит толстая деревянная палка (домодельщина), в другом — коса, которой косит Л. Н. Пол в обеих комнатах простой, некрашеный, стены — беленые. В другую комнату приходится входить через дверь между двумя шка­фами, между которыми наверху положена та знаменитая перекладина, о которой упоминается в «Исповеди».

Во второй комнате, с одним окном, книжные шкафы и книжные полки — в нишах стен. Шкафы и полки самые незатейливые — полки некрашеные. У окна — ста­ренький письменный стол, с потертым сукном, с старыми и неказистыми пресс-папье, чернильницею и дру­гими принадлежностями письменного стола. В этой ком­нате два или три старинных ветхих кресла, какие теперь можно встретить только в каком-нибудь захолустье, и кровать (для гостя, сам Л. Н. обыкновенно не спит в этой комнате).

Все это, повторяю, я заметил и узнал, конечно, уж потом, так как первые минуты по входе моем в кабинет мне не было времени заниматься рассматриванием всего этого. Чтобы покончить с описанием обстановки каби­нета, скажу об общем впечатлении, произведенном ею на меня. Обстановка эта — очень небогатая Чувствует­ся, что она для хозяина старая, привычная, привычная, может быть, еще с детства. В дверях второй комнаты кабинета, т. е. в дверях собственно кабинета, меня встретил Толстой. Фотография Шапиро не похожа на него; портрет, писанный Крамским (находящийся в московской галерее Третьякова), похож, но Толстой уж поста­рел с тех пор, как написан этот портрет (1872 г.). В пер­вый миг, когда я увидел Толстого, мне показалось, что он в мужицкой белой рубахе, в действительности же, как рассмотрел я затем, он был в блузе (с отложным воротничком), только не в парусинной, а из недорогого выбеленного полотна. Фигура Толстого поразила меня. Он высок ростом; широкоплеч, спина его так широка, что годилась бы дяде Ерошке. Сложен он хорошо. Лицо его некрасиво и немолодо (ему пятьдесят пять лет), а тело гибкое, молодое. Волосы на голове и бороде его с сильной проседью и от того кажутся серыми Волосы на голове — очень редки и довольно коротко острижены. Борода, не особенно густая, но широкая и длинная, раз­деляется на две половины, причем правая половина бо­роды длиннее левой. Брови Толстого серые, густые, гла­за сидят глубоко. Глаза эти необыкновенны, они не осо­бенно велики, но напоминают уголья. Взгляд Толстого быстрый. Все движения его энергичны. В общем, в вы­ражении физиономии его сказывается упорство, твер­дость, сила характера. Возвращаюсь опять к глазам. Они так хороши, что все бы смотрел на них. Великий ум так и глядит из них. Таких глаз я ни у кого не видал во всю жизнь мою.

Толстой подал мне руку и спросил: «Чем могу слу­жить?» Лицо его было при этом не особенно приветли­во. Я смущенным голосом начал заранее заготовленное мною извинение в том, что осмелился беспокоить его сво­им посещением без всякой рекомендации... Лицо Толсто­го, когда я говорил эту заученную фразу, выражало бы­стро увеличивавшееся нетерпение, и, наконец, он сухо и резко прервал меня.

— Да нет-с! Что же мне из этого? В чем дело-то, дело-то в чем?

Я еще больше смутился. Но я смутился бы оконча­тельно, и не знаю, что было бы со мною, если б я знал в то время, что Толстой занимается писательством еже­дневно только с часа или 1/2 второго до 3 или 4, и что, следовательно, я помешал ему, явившись как раз в то время, в которое в Москве меня бы даже и не допусти­ли к нему. К счастью, я этого не знал тогда, и услыхал об этом только впоследствии. Когда Толстой произнес последние слова, мы входили с ним во 2-ю комнату ка­бинета, на пороге которой встретил меня Толстой.

— Дело мое вот в чем, — сказал я: — я имел сча­стье с большим трудом достать ваши последние литографированные сочинения, так называемые «Исповедь» и «Новое Евангелие».

— Ну-с, ну-с, — с удивлением и оживленно стал то­ропить меня Толстой, причем лицо его начало прояс­няться. — Садитесь, пожалуйста, мне именно нужно знать, имеет ли отношение ваше дело к моим тепереш­ним занятиям...

— И «Исповедь» и «Новое Евангелие», — продолжал я, — произвели на меня очень сильное впечатление, произвели во мне нравственный переворот, открыли мне глаза на многое, но вместе с тем...

— Да, да, так вот что... да, — поддакивал мне совершенно прояснившийся Толстой.

— Но, вместе с тем, — продолжал я, — некоторые места в этих сочинениях остались для меня темными, и разъяснение их настолько важно для меня, что я нарочно приехал к вам теперь, чтобы просить вас разъяснить мне, если позволите, эти места.

Лицо Толстого мгновенно сделалось приветливым, радостным. Он был в восхищении.