потому признается чем-то вроде добродетели. Хотя, если быть до конца
честным, это еще одна разновидность самообмана. Та жалость, которую мы
лучше всего знаем, которую чаще всего испытываем, есть прямой результат
эгоистического сознания, и без эгоизма невозможна. Наверное, большинство
психологов согласится, что все виды этой жалости имеют единственный
источник - жалость к самому себе.
Механизм, который лежит в основе данного процесса, называется
отождествлением. Мы видим страдающее существо и на какой-то миг
отождествляемся с ним. Что, если бы я страдал так же, как он? Тут-то и
подступает комок к горлу, тут и начинается жалость вообще -
бессознательно, автоматически, инстинктивно. Две фундаментальные проблемы
человеческого эго - страх смерти и чувство собственной важности -
порождают то, что дон Хуан называл озабоченностью собственной судьбой.
Непосредственным переживанием этой озабоченности является жалость к себе,
а основной проекцией при восприятии окружающего мира - жалость к
другим.
"Ты слишком много думаешь о своей персоне,- сказал он и улыбнулся.- А
из-за этого возникает та странная усталость, которая заставляет тебя
закрываться от окружающего мира и цепляться за свои аргументы. Поэтому
кроме проблем у тебя не остается ничего " (II, 179)
Особенно "чувствительные" личности хорошо это знают. Не правда ли,
наилучшим способом избавления от жалость оказывается "бегство"?
Отвернуться от страданий мира, как будто их не существует, не замечать
обездоленных и ежеминутно гибнущих существ - вот единственное средство,
обеспечивающее необходимый нам внутренний покой. Мы опираемся на надежду,
что с нами подобного не случится Жалкий способ, но это все, чем мы
располагаем.
Дон-хуановский воин не имеет права бежать от истины, поскольку истина
- его цель и его "спасение". Смотреть правде в глаза и не страдать от нее
(потому что правда болезненна и неутешительна) можно только при том
условии, что вы преодолели чувство жалости к себе. Безжалостность
воина, которая часто упоминается в книгах Кастанеды, и означает такую
позицию. Это не черствость и не жестокость - качества, позволяющие
человеку без особых уколов совести приумножать зло. Воин не приумножает
зла, потому что не ищет для себя ничего, кроме свободы. Моралисты,
конечно, могут утверждать, что подобная пассивность уже является злом,
поскольку исключает из круга необходимых действий помощь другим существам
в преодолении невзгод и страданий. Во-первых, мы должны честно признать,
что учение дона Хуана лежит вне морали и этики ("по ту сторону добра и
зла", как выразился в свое время Ницше), так что подобные претензии в
данном случае бессмысленны в такой же мере, в какой они были бы
бессмысленны по отношению к физическим законам, например. С другой
стороны, морализм никак не может считаться безусловным насаждением добра,
поскольку, следуя ему, люди склонны распространять на внешний мир
собственные, ограниченные представления о добре, что неминуемо приводит к
ошибкам, а в конечном итоге - к распространению страданий (что, очевидно,
мы и называем злом - об этом было достаточно сказано во введении к данной
книге).
"Нагваль сказал, что только маг, который видит и является
бесформенным (т.е. потерявшим человеческую форму, о чем мы еще поговорим
ниже - А. К.), может позволить себе помогать кому-либо. Вот почему он
помогал нам и сделал нас такими, какие мы есть. Не думаешь ли ты, что
можешь ходить повсюду, подбирая людей на улице, чтобы помогать им?" -
спрашивает у Кастанеды Ла Горда. (V, 588-589) Высокая степень
ответственности (а вовсе не безразличие) за все живое не дает воину по
собственной прихоти вмешиваться в естественный ход вещей. Карлос в связи с
этим вспоминает такой случай:
"Как-то в городе я поднял улитку, лежавшую посреди тротуара, и бережно
положил ее под какой-то виноградный куст. Я был убежден, что оставь я ее
на тротуаре, люди рано или поздно раздавили бы ее. Я считал, что убрав ее
в безопасное место, спас ее. Дон Хуан тут же показал мне, что это не так.
Я не принял во внимание две важные возможности. Одна из них была такой:
улитка избежала верной смерти на виноградных листьях от яда. А другая -
улитка имела достаточно личной силы, чтобы пересечь тротуар. Своим
вмешательством я не спас улитку, а только заставил ее утратить то, чего
она с таким трудом достигла. Когда я захотел положить улитку туда, где
нашел ее, он не позволил мне и этого. Он сказал, что такова была судьба
улитки - что какой-то идиот пересечет ей путь и прервет ее продвижение.
Если я оставлю ее там, где положил, она, быть может, будет в состоянии
собрать достаточно личной силы и дойти туда, куда собиралась." (V, 589).
Обратной стороной этого аспекта безжалостности оказывается тот факт,
что и сам воин не нуждается ни в помощи, ни в утешении. Жалея себя, мы
часто с удовольствием делимся личной ношей с окружающими, перекладываем на
кого-то ответственность за свои действия, требуя понимания или поддержки.
Воин этого не делает. Но и здесь соображения этического порядка никакой
роли не играют. Стремясь высвободить как можно больше психической энергии,
воин прекращает жалеть себя, в результате чего просто перестает нуждаться
в такого рода поведении. Он прекрасно сознает свое экзистенциальное
одиночество на пути (то одиночество, что обычному человеку представляется
непереносимо ужасным) и слишком ясно видит, что всякое обращение за
помощью, как и всякое перекладывание ответственности, всегда есть только
самообман и свидетельство недопустимой слабости.
"Никогда не думал, что тебе нужна помощь,- говорит дон Хуан. Ты должен
культивировать чувство, что воин ни в чем не нуждается. Помощь в чем? У
тебя есть все необходимое для этого экстравагантного путешествия, которым
является твоя жизнь... Жизнь - это маленькая прогулка, которую мы
предпринимаем сейчас, жизнь сама по себе достаточна, сама себя объясняет и
заполняет. Понимая это, воин живет соответственно. Поэтому можно смело
сказать, что опыт всех опытов - это быть воином. <...>
- Если воин нуждается в утешении,- продолжал дон Хуан,- он просто
выбирает любого человека и рассказывает ему о своих трудностях. В конечном
счете, воин не ищет ни понимания, ни помощи. Говоря, он просто облегчает
свою ношу. Но это при условии, что у воина есть талант к разговору. Если у
него нет такого таланта, то он не говорит ни с кем." (IV, 57)
Космическое одиночество, в которое неминуемо погружается
дон-хуановский воин, для человека, не преодолевшего собственное эго,
состояние действительно ужасное. Ощущение абсолютного равенства всего
перед всем, соположенности себя со всем остальным миром, приходящее в
результате аннигиляции эгоистических механизмов, кардинальным образом
переиначивает видение и переживание бытия, устраняя одиночество и любые
виды страдания. Но прежде, чем произойдет подобная трансформация, воин
последовательно испытывает труднейшие этапы становления, пока одни чувства
уходят из его жизни, а другие - приходят. Его оставляет и страдание, и
сострадание, и многое другое.
"Воины не способны чувствовать сострадание, потому что они не
испытывают жалости к самим себе. Без движущей силы самосожаления
сострадание бессмысленно.
- Hе хочешь ли ты сказать, дон Хуан, что воин всегда сам по себе?
- В известном смысле да. Для воина все начинается и заканчивается
собой. Однако контакт с абстрактным приводит его к преодолению чувства
собственной важности. Затем его "я" становится абстрактным и неличным."
(VIII, 42-43)
Как видно, психология человека и впрямь переполнена парадоксами. Воин,
для которого "все начинается и заканчивается собой", т.е., как считает
ординарное сознание,- закоренелый "эгоист", приходит к безличному -
высшему проявлению неэгоистического бытия личности, а человек,
поглощенный озабоченностью и жалостью ко всему окружающему, всю жизнь
оттачивает и совершенствует только свой рафинированный эгоизм.
Как определенная психотехника преодоление жалости к себе
непосредственно связано со "стиранием личной истории", о которой мы
говорили выше в контексте разрушения описания мира и образа себя. Однако,
по утверждению дона Хуана, стирание личной истории (совершенно необходимое
для разрушения перцептивных стереотипов, скрывающих от человеческого
восприятия подлинную Реальность) чревато серьезными психологическими
конфликтами, если не опирается на техники, связанные с достижением
безупречности, в том числе - с избавлением от чувства собственной
важности и жалости к себе.
"Он объяснил, что в помощь стиранию личной истории нужно было обучить
меня еще трем техникам. Они заключались в избавлении от чувства
собственной важности, принятия ответственности за свои поступки и
использование смерти как советчика. Без благоприятного эффекта этих техник
стирание личной истории могло вызвать в ученике неустойчивость, ненужную и
вредную двойственность относительно самого себя и своих поступков.
Дон Хуан попросил меня вспомнить, какой у меня была наиболее
естественная реакция в моменты стресса и замешательства до того, как я
стал его учеником. Он сказал, что его естественной реакцией была ярость. Я
ответил, что моей была жалость к самому себе.
- Хотя ты не можешь вспомнить этого, но тебе нужно было хорошо
поработать для отключения своей головы, чтобы это чувство стало
естественным, - сказал он.- Сейчас ты и представить себе не можешь, какие
бесконечные усилия тебе потребовались, чтобы утвердить жалость к себе как
отличительную черту на твоем острове. Жалость к себе была постоянным
свидетелем всего, что ты делал. Она была прямо на кончиках твоих пальцев,
готовая давать тебе советы. Воин рассматривает смерть как более
подходящего советчика и свидетеля всего, что ты делаешь, вместо жалости к
себе или ярости. После невероятной борьбы ты научился чувствовать жалость
к самому себе. Но точно так же ты можешь научиться чувствовать свой
неизбежный конец, и теперь уже иметь на кончиках идею своей смерти. Как
советчик жалость к себе ничто по сравнению со смертью." (IV, 244)
Пусть различные наименования "техник" и их детализации не сбивают нас
с толку - речь идет все о тех же трех фундаментальных достижениях воина:
преодолении страха смерти, чувства собственной важности и жалости к себе. Скажем, принятие ответственности за свои поступки настолько тесно
связано с победой над страхом смерти и чувством собственной важности, что
может рассматриваться как частный результат применения этих техник. Мы все
время имеем дело с неразрывным комплексом работ по самоизменению, где
каждый аспект невозможен без целого, а целое опирается на ряд частностей.
Вы можете начать с любой концепции, входящей в эту структуру, но обязательно придете ко всей совокупности идей - без осознания этой совокупности реализация частной концепции натыкается на непреодолимые трудности и грозит серьезным нарушением психического равновесия. Ту же неразрывную связь всех техник, ведущих к безупречности, иллюстрирует рассуждение дона Хуана по поводу жалости к себе и чувства собственной важности:
"Это звучит неправдоподобно, но это на самом деле так, - сказал он.
Жалость к себе - это реальный враг и источник человеческого страдания. Без
некоторого количества жалости к себе человек не был бы в состоянии быть
таким важным для себя, каков он есть. Но когда включается чувство
собственной важности, оно начинает набирать свою собственную силу, и именно эта, на первый взгляд независимая, природа чувства собственной важности придает ему мнимую ценность." (VIII, 147)
Вы видите, как плавно переходят друг в друга три основные техники,
имеющие единственную цель в практике дона Хуана - разрушение фиксации
положения точки сборки. В восьмой книге Кастанеды отдельно рассказывается
о достижении особой позиции точки сборки под названием "место без жалости". Как нам кажется, здесь речь идет о том сдвиге точки сборки, который происходит в результате безупречности воина вообще. Дон Хуан "загоняет" Карлоса в "место без жалости", разыграв сцену с превращением в
отвратительного, вредного и безумного старика, в общении с которым опасно
проявлять жалость и к нему и к себе. Но это лишь один из бесчисленных
способов добиться того же эффекта. Непрерывно практикуемая безупречность
с течением времени неминуемо приводит воина в "место без жалости", где
разрушается саморефлексия и ограничивающая фиксация.
"Моя точка сборки достигла места без жалости, когда под влиянием
превращения дона Хуана она была вынуждена покинуть свое привычное положение саморефлексии.
- Находясь в положении саморефлексии, - продолжал дон Хуан, точка
сборки собирает мир ложного сострадания, который на поверку оказывается
миром жестокости и эгоцентризма. В этом мире единственно реальными
чувствами оказываются лишь те, которые каждому из нас удобно испытывать в
данный момент.
Для магов безжалостность - это не жестокость. Безжалостность - это
противоположность жалости к самому себе и чувству собственной важности.
Безжалостность - это трезвость." (VIII, 150).
Более того, только это особое состояние способно дать энергию для
любых перемещений точки сборки. Как-то дон Хуан прямо сказал об этом:
"Но для того, чтобы маги могли использовать сияние своих глаз для
перемещения своей собственной или чьей-либо еще точки сборки,- продолжал
он,- им необходимо быть безжалостными. То есть, им должно быть известно
особое положение точки сборки, называемое местом без жалости..." (VIII,
130).
Подводя итог рассмотрению фундаментальных, реализаций на пути достижения безупречности, мы можем указать на два важнейших эффекта этой практики. Во-первых, безупречность экономит психическую энергию воина и позволяет ему накапливать личную силу, необходимую для осуществления любой магической техники. Во-вторых, эта дисциплина приводит к ослаблению фиксации точки сборки, к медленному, но верному углублению ее, что дает возможность расширить зону восприятия и произвести все необходимые энергетические трансформации, о которых речь пойдет ниже.
Теперь мы обсудим дальнейшие эффекты последовательного применения
безупречности в жизни воина.
3. Беспристрастие
"Послушайте, вы, искатели истины, если вы хотите достичь подлинною
понимания Дзэн, не позволяйте другим обманывать вас! Если у вас на
пути препятствия, внешние или внутренние,- уберите их! Если вам
попадется Будда, убейте его. Если вы встретите Патриарха, убейте его.
Если столкнетесь с архатом, родителем или родственником, убейте их без
колебаний, так как это - единственный путь к спасению. Не
привязывайтесь ни к чему, будьте выше всего, проходите мимо и
оставайтесь свободны."
Линь-цзы
В свое время Хенаро рассказал Карлосу замечательную притчу о своей
встрече с "союзником" и о "путешествии в Икстлан". Если вы читали третью
книгу Кастанеды, то непременно запомнили эту историю. В ней заключена
действительно потрясающая сила тоски, безысходного одиночества и странного
очарования, которое знакомо только тем, кто превыше всего ценит свободу.
Ведь несмотря на обилие абстрактных рассуждений о свободе, мы совсем
не знаем этого чувства. Вряд ли мы когда-либо переживали свободу во всей
ее конкретности, а потому имеем только некий идеализированный призрак у
себя в голове - что-то смутно прекрасное, безоблачное и возвышенное. Кто
из нас задумывался над тем, что существо, никогда не знавшее свободы и
вдруг обретшее ее, испытывает в первую очередь обнаженную трагичность
своего нового состояния? Ибо свобода приносит с собой отрешенность,
одиночество и печаль по утраченному маленькому миру, где было уютно и
безопасно. Свобода - состояние, не свойственное нашему виду, да и любой
иной биологической форме. В одно неуловимое мгновение вы отрываетесь от
реальности, разделяемой всеми остальными, и навсегда теряете способность
переживать мир так, как его переживают ваши сородичи. Вы - чужак, вас
выбрасывает неведомая сила из общего гнезда, увлекает в пустоту, где вы
сможете полностью осознать свою излюбленную свободу как добровольное
изгнание, как горькую отрешенность и уже потом - как восторг вечного
странствия. По инерции вы все еще стремитесь домой, не понимая, что теперь
ваш дом - бесконечность, и не осталось ничего, что соединяло бы вас с
прежним миром. Те, кого вы встречаете на пути, чаще всего кажутся
нереальными существами из какого-то царства теней. Сначала это пугает, но
с приходом понимания исчезает страх и остается только печаль. Когда-нибудь
уйдет и она.
После свидания с "союзником", Хенаро перестал видеть людей - они
превратились в фантомов, и он бежал от них. Никогда уже не вернуться ему
на родину, в Икстлан.
"Я никогда не дойду до Икстлана, - твердо, но очень-очень тихо, едва
слышно проговорил он - Иногда бывает я чувствую, что вот-вот, еще немного, еще один шаг - и я дойду. Но этого не будет никогда. На моем пути не попадается даже ни одного знакомого знака или указателя, который был бы
мне привычен. Ничто больше не бывает прежним, ничто не остается тем же
самым...
- И только призрачные путники встречаются мне по пути в Икстлан, мягко сказал дон Хенаро.
- Все, кого встречает Хенаро на пути в Икстлан - лишь эфемерные существа, - объяснил дон Хуан. - Взять, например, тебя. Ты тоже - лишь призрак. Твои чувства и желания - это преходящие чувства и желания человека. Они эфемерны, и, заставляя тебя суетиться и запутываться во все новых и новых проблемах, исчезают, рассеиваясь как дым. Вот он и говорит, что по пути в Икстлан встречает лишь призрачных путников." (III, 719-720)
Только встреча с себе подобными возвращает чувство реальности в этом
навсегда превращенном мире. Хенаро указывает на дона Хуана, своего
товарища-мага, и говорит так:
"Вот он - настоящий. Только он один. Только когда я с ним, мир
становится реальным." (III, 720)
Отрывок из гневной и решительной речи чаньского учителя Линь-цзы,
который мы использовали в качестве эпиграфа к этому разделу, следовало бы
продолжить. Линь-цзы говорит об ограниченности, обусловленности
человеческого разума, он красноречив и дерзок - быть может, излишне
эмоционален для чаньского учителя, но не нам об этом судить. Любопытно
другое: он, как и Хенаро, не видит больше людей. Кругом одни призраки, а
ведь его речь обращена к монахам и духовным последователям - чего же
ожидать от мирян? "Смотрю я на этих так называемых "приверженцев истины",
- говорит Линь-цзы, которые приходят ко мне из разных частей страны, и
вижу, что никто из них не достиг свободы и независимости от вещей.
Встречая их, я бью их везде, где могу. Если они полагаются на силу своих
рук, я им немедленно отрубаю руки; если они полагаются на красноречие, я
затыкаю им рты. Если они полагаются на остроту зрения своего, я лишаю их
последнего. Никто из них еще не представал передо мною в своем
одиночестве, свободе и неповторимости. Их неизбежно сбивают с толку
праздные трюки старых учителей. Я действительно ничего не могу вам дать;
все, что я могу сделать, - это излечить вас от болезней и спасти от
рабства. Слушайте, вы, приверженцы истины, покажите здесь, что вы не
зависите ни от чего... Последние пять или десять лет я тщетно ждал таких
людей, да и теперь их пока нет. Все они - какие-то призраки, бесчестные
гномы, живущие в лесах и бамбуковых рощах; это стихийные духи пустыни. Они
с восторгом едят куски грязи... Я говорю вам: нет Будд, нет священных
доктрин, нет обучения, нет подтверждения достижении. Что вы ищете в доме
вашего соседа? Эх, вы, слепцы." (Курсив мой - А. К.)
Отрешенность и беспристрастие - вот чего ожидает Линь-цзы от
"последователей истины". Он желает видеть печать одиночества и свободы на
их самодовольных лицах. Ему отвратительны их беспомощные рассуждения о
"Божественном", и потому, как заметил Д. Т. Судзуки, "его речь была
подобна грому небес". Вряд ли европейский (и даже индийский) мистицизм
действительно знает такую свободу и такое одиночество.
Конечно, в духовных учениях о беспристрастии говорится достаточно
часто. Однако легко убедиться в том, что беспристрастие, проповедуемое
многими "учителями", страдает некоторой односторонностью. Обычно весь
пафос подобных проповедей направлен на культивирование равного отношения к
внешним явлениям - богатству и бедности, удовольствию и неприязни, славе и
безвестности и т.д. и т.п. Реже говорится об интеллектуальном
беспристрастии, т.е. о равном отношении к любым идеям, доктринам,
концепциям, умственным (когнитивным) установкам, а если и говорится, то
всегда (явно или неявно) подразумевается некое табу на идеи, составляющие
фундамент того учения, в рамках которого беспристрастие проповедуется.
Лишь мастера дзэн имели достаточно интеллектуального мужества, чтобы
провозгласить "убей Будду, убей Патриарха". О преодолении интеллектуальной
обусловленности, зависимости разума (а следовательно, восприятия) от
всякой метафизики много говорил великий Кришнамурти - его беседы оставляют
незабываемое и пугающее впечатление нависшей пустоты, где любая концепция
бессмысленна, а Реальность как никогда близко подступает к безъязыкому,
изумленному сознанию освобожденного человека. К сожалению, понимание
такого рода беспристрастия дается нелегко. Начинается оно с общей
незаинтересованности в результате своих действий, ибо всякая концепция,
к которой мы неравнодушны, есть не что иное, как показатель необходимости
в скрытом мотиве - необходимости цели, достижения, результата. Сама
природа разума вынуждает нас строить интеллектуальные схемы, осмыслять
мир, т.е. наделять его условным движением от начала к концу и помещать
себя внутрь воображаемой цепи, чтобы убежать от пустоты и обрести
выдуманную перспективу.
"Учитель должен обучить своего ученика... способности действовать не
веря, не ожидая наград. Действовать только ради самого действия",- говорит
дон Хуан (IV, 240). С этой целью он заставлял Кастанеду выполнять
множество "бессмысленных" действий:
"Абсурдные работы, типа укладки дров особым образом, окружение его
дома непрерывной цепью концентрических кругов, нарисованных моим пальцем,
переметание мусора из одного угла в другой и тому подобное, - вспоминает
Карлос. - В эти задачи входили также и "домашние задания", например,
носить белую шапку или всегда в первую очередь завязывать свой левый
ботинок, или застегивать пояс всегда справа налево. <...>
После того, как он напомнил все те задания, которые давал мне, я
сообразил, что заставляя меня придерживаться бессмысленных распорядков, он
действительно воплотил во мне идею действовать, не ожидая ничего взамен."
(IV, 241)
Такая установка неминуемо ведет к высокой степени отрешенности по
отношению к собственной судьбе, что является обязательным элементом
безупречности воина. "Он сказал, что если мне суждено погибнуть, то это
должно случиться в борьбе, а не в сожалениях или чувстве жалости к себе.
И не имеет значения, какой будет наша собственная судьба, пока мы лицом к
лицу встречаем ее с предельной отрешенностью." (VIII, 107)
Кроме того, отрешенность воина - быть может, единственная защита от
возможного безумия. С точки зрения дона Хуана, эмоциональная вовлеченность
в переживания измененных режимов восприятия вызывает патологическую
фиксацию точки сборки в необычной позиции или ее неуправляемое движение, а
это и есть в данном случае психическое заболевание.
"Безупречные воины никогда не становятся душевнобольными. Они пребывают
в состоянии постоянной отрешенности. Я не раз говорил тебе: безупречный видящий может увидеть устрашающие миры, а в следующее мгновение - как ни в чем не бывало шутить и смеяться с друзьями и незнакомыми людьми."(VII, 365)
Вы должны были заметить, как часто дон Хуан употребляет слово
"трезвость" (sobriety). Он имеет в виду психологическое состояние,
неразрывно связанное с отрешенностью и являющееся его продолжением.
Неудивительно, что в данной традиции на трезвомыслии делается особый
акцент, так что это качество превращается даже в определенную доктрину,
отдельно разработанную и часто упоминаемую. Причина повышенного внимания к
трезвости воина, возможно, заключена в горьком уроке, который был
извлечен новыми видящими из судьбы древних индейских магов. Вспомним,
как рассказывал об этом дон Хуан:
"После того, как некоторые из этих людей научились видеть, а на это
ушли столетия экспериментов с растениями силы, наиболее предприимчивые из
них взялись за обучение видению других людей знания. И это стало началом
их конца. С течением времени видящих становилось все больше и больше, но
все они были одержимы тем, что видели, ибо то, что они видели,
наполняло их благоговением и страхом. В конце концов одержимость их
приобрела такие масштабы, что они перестали быть людьми знания. Мастерство
их в искусстве видения стало необыкновенным, доходило даже до того, что
они были способны управлять всем, что было в тех странных мирах, которые
они созерцали. Но это не имело никакой практической ценности. Видение
подорвало силу этих людей и сделало их одержимыми увиденным.
- Однако среди видящих были и такие, которым удалось избежать этой
участи, - продолжал дон Хуан. - Это были великие люди. Несмотря на свое
видение, они оставались людьми знания. Некоторые из них находили способы
положительного использования видения и учили этому других людей. Я убежден, что под их руководством жители целых городов уходили другие миры, чтобы никогда сюда не вернуться.
Те же видящие, которые умели только видеть, были обречены. И когда
на их землю пришли завоеватели, они оказались такими же беззащитными, как
и все остальные." (VII, 265)
Таким образом, трезвость, дающая возможность не "увлекаться"
увиденным, а продолжать работу по объективное постижению Реальности,
оказывается вещью практически необходимой. Так что нет ничего
удивительного в том, что подобные истории продолжают повторяться,
постоянно обрекая оккультизм на блуждания в мифах и галлюцинациях. Может
быть, именно по этой причине мистические учения никак не могут поладить с
наукой и часто вызывают у естествоиспытателей только чувство раздражения.
В "Беседах с Павитрой" Шри Ауробиндо, хорошо понимавший сложности такого
рода, разъясняет причины кризиса Теософского Общества. Он использует при
этом свою терминологию, выделяя различные планы бытия (витальный,
ментальный и др.) как особые зоны восприятия. "... Они никогда не выходили
дальше витального плана (который в их терминологии соответствует плану
астральному). Я также отбрасываю возможность мошенничества. Но здесь мы,
возможно имеем дело с непроизвольным самообманом [wilful self-direct],
ведь на витальном плане видят то, что желают видеть ментально. Это сложное
и чудесное царство, где истина и ложь безнадежно спутаны. Здесь все
представляется в логичной; организованной и соблазнительной (но в конечном
счете иллюзорной) форме.
Е. П. Б. [Е. П. Блаватская - А. К.] была удивительной женщиной с
мощными прозрениями, но у нее все как-то путалось, она не в состоянии была
критически относиться к фактам психического опыта."
История повторяется непрерывно, и вышеприведенные слова Шри Ауробиндо
можно было бы отнести к очень многим школам, сектам или направлениям
оккультного толка. Да и как могло быть иначе? Страх перед Непостижимым
заставляет человека концептуировать, формализовать любой перцептуальный
опыт, чем и заканчивается его "общение" с Реальностью, не успев еще толком
начаться Дальнейшее - только бесконечное повторение избранного способа
галлюцинировать, победа тоналя в расширенном поле восприятия, т.е.
сведение к нулю всех предыдущих достижений. Дон-хуановский воин,
вооруженный трезвостью, выбирает другую установку - на первый взгляд,
парадоксальную, но, тем не менее, самую эффективную и прагматичную для
дела познания. Воин "верит, не веря", "принимает, не принимая". Опорой для
подобной установки оказывается то, что все элементы его "острова тональ"
уже перемещены на сторону разума. Иными словами, его критические
способности без ущерба для целостности картины мира могут быть
распространены на любой перцептивный факт. ("Моей задачей было разделить
твою обычную картину мира: не уничтожить ее, а заставить перекатиться на
сторону разума".- IV, 257) Поскольку мы всегда в неведении по поводу
масштабов искажений, которые тональ накладывает на восприятие, остается
только один разумный подход - "путь воина".
"Есть три рода плохих привычки, которыми мы пользуемся вновь и вновь,
сталкиваясь с необычными жизненными ситуациями. Во первых, мы можем
отрицать очевидное и чувствовать себя при этом так, словно ничего не
случилось. Это - путь фанатика. Второе - мы можем все принимать за чистую
монету, как если бы мы знали, что происходит. Это - путь религиозного
человека. И третье - мы можем приходить в замешательство перед событием,
когда мы не можем ни искренне отбросить его, ни искренне принять. Это путь
дурака. Не твой ли? Есть четвертый, правильный - путь воина. Воин
действует так, как если бы никогда ничего не случилось, потому что он ни
во что не верит. И, однако же, он все принимает за чистую монету. Он
принимает, не принимая, и отбрасывает, не отбрасывая. Он никогда не
чувствует себя знающим, и в то же время никогда не чувствует себя так, как
если бы ничего не случалось. (IV, 56-57)
Воин - это человек, сочетающий в себе, казалось бы, несовместимые
качества - здравый смысл и открытость к любым видам мистического,
иррационального, необъяснимого. Его разумность и умеренный скептицизм не
превращаются в косность и слепоту рационалиста, потому что имеют иную
психологическую природу. Воин ничто не абсолютизирует, он беспристрастен и
способен трезво взглянуть как на безрассудные восторги мистика, так и на
тупую ограниченность рациональности. Он верит в то, что делает, но это
особенная вера, не имеющая ничего общего с догматизмом и религиозностью,
ибо в его вере нет ни страха, ни амбиций, ни стремления обрести убежище.
"Воин должен быть текучим и изменяться в гармонии с окружающим миром,
будь это мир разума или мир воли (т.е. мир тоналя или нагуаля - А.
К.).
Реальная опасность для воина возникает тогда, когда выясняется, что
мир - это ни то и ни другое. Считается, что единственный выход из этой
критической ситуации - продолжать действовать так, как если бы ты верил.
Другими словами, секрет воина в том, что он верит, не веря. Разумеется,
воин не может просто сказать, что он верит, и на этом успокоиться. Это
было бы слишком легко. Простая вера устранила бы его от анализа ситуации.
Во всех случаях, когда воин должен связать себя с верой, он делает это по
собственному выбору, как выражение своего внутреннего предрасположения.
Воин не верит, воин должен верить." (IV, 110-111) (Курсив мой - А. К.)
Видение, позволяющее бесконечно расширять диапазон воспринимаемых
энергетических полей мироздания,- это серьезное испытание на прочность.
Если, добившись видения, мы сохранили какие-то пристрастия,
предпочтения, предрассудки, очень легко не только впасть в иллюзию, но и
поддаться искушению - свернуть с пути, приметив для себя удобную гавань,
как это сделал, например, "бросивший вызов смерти" - маг, продлевающий
свою жизнь за счет чужой энергии (см. книги VIII и IX), или те древние
видящие, что навсегда приковали себя к энергетической форме "союзника",
чтобы обрести невиданную долговечность этих неорганических существ. Каждый
значительный сдвиг точки сборки таит в себе разного рода искушения и
соблазны, а воин ищет только свободу. Это единственный путь, по которому
можно прийти к высшей реализации. Собственно говоря, свобода (подлинная,
всеохватывающая, безграничная) и есть та самая "высшая реализация" - разве
не так?
"При каждом удобном случае дон Хуан любил повторять, что если точка
сборки сдвигалась кем-либо, кто не только видел, но еще и имел достаточно
энергии для того, чтобы привести ее в движение, то она могла скользить
внутри светящегося кокона в то положение, куда ее направляли. Ее свечения
было достаточно, чтобы воспламенить нитевидные энергетические поля при
соприкосновении с ними. Результирующее восприятие мира оказывалось таким
же полным, как обычное восприятие повседневной жизни, но отличным от него.
Поэтому при перемещении точки сборки решающее значение имеет трезвость."
(VIII, 65-66)
И все же мы возвращаемся к странной и неизбывной тоске, то и дело
накатывающей на воина, сопровождающей его в трезвой и отрешенной жизни. О
природе этого чувства стоит подумать. Удивительно, но тоска рождается как
некое объединяющее чувство, как натянутая струна между утраченным и
обретенным. Мир ординарного сознания (мир утраченный) упрямо
присутствует перед нами повсюду - мы удалены от него, отстранены новым
внутренним чувством, но вынуждены свидетельствовать его близкую, до боли
знакомую маету, которая продолжается в монотонном пространстве этой жизни.
И это свидетельство преисполнено печали. Мир нового откровения (мир
обретенный), вопреки профаническому представлению, вовсе не осыпает нас
всевозможными "благами" духа и не предоставляет всю необоримую свою
полноту, все свои запредельные восторги. Мир обретенный - это, прежде
всего, дорога, медленно и скупо расстилающая перед нами свои ландшафты,
это томительное ожидание следующего шага, это тоска по Реальности, на
которую мы глядим пока только мельком, украдкой, узнаем лишь частично,
желая жить ею в полную силу, погрузиться целиком, безоговорочно, навсегда.
Мир обретенный - это ожидание Реальности ("воин ждет, и он знает, чего
ждет"). Ожидание, которое неразлучно с печалью, тоской, ностальгией.
Желание жить свойственно всему живому. Для воина жизнь - это
способность воспринимать, постигать и переживать все большие объемы
раскрывающейся Реальности. Для обычного человека жизнь - это способность
овладевать, подавлять, управлять, получать удовольствие. Невозможно уйти
от экспансии жизни. Это способ нашего движения, способ нашего бытия,
подразумевающий тоску. Пока мы движемся, мы тоскуем, так как пребываем
всегда между чем-то уже утраченным и чем-то еще не обретенным. Обычный
челов