Зрители были в восторге. Они аплодировали и кричали:
– Еще, еще!
Баронесса тоже повернула ко мне голову:
– Видерхолен![36]
– Просят еще, – перевел я Димке.
Он постоял, подумал и улыбнулся:
– Объяви: номер называется «Судьба завоевателя».
Не успев разобраться в том, что сказал мне Димка, я крикнул:
– Дас шикзаль дес фроберер!
Этот номер достоин того, чтобы его описал самый лучший из писателей. Димка направился к зрителям пружинящей, спортивной походкой, но вдруг, как будто столкнувшись с препятствием, сделал бешеный скачок, потом перекувырнулся, отполз немного, встал и бросился, как в пропасть, головой вниз. Вот он уже вскочил, снова упал и, вытаращив глаза, пятился, смешно изгибаясь и беспомощно вытягивая голову. Волосы у Дубленой Кожи упали на лоб, и его челка чем‑то напоминала сумасшедшего Гитлера. Зрители совсем одурели от восторга, они хлопали и требовали:
– Бис! Еще! Еще!
И только баронесса поднялась с места, сквозь плотно сдвинутые губы произнесла:
– Довольно, дети! Идите домой!
– Погуляли и хватит! – по‑немецки, в тон ей, сказал Левка.
Баронесса ничего не ответила. Но когда киндеры покинули двор, крикнула:
– Я вас от этих штучек отучу! – и давай хлестать плетью меня и Димку и Левку.
Мы немедленно убежали в амбар. Рассвирепевшая Птичка бросилась за нами, и снова удары обрушились на наши головы.
Когда фрау загнала в угол обезумевшего от боли Левку и замахнулась на него еще раз, Большое Ухо не выдержал и, прикрываясь руками, в ужасе закричал:
– Ма‑а‑ма‑а!
– Вы что делаете? – вскочил на ноги я: – Вы за это ответите!
То ли мои слова как‑то подействовали на баронессу, то ли она решила, что мы уже довольно наказаны, но остановилась и молча ушла.
|
ТОВАРИЩЕСТВО
Сидит он раз в яме на корточках, думает о вольном житье, и скучно ему. Вдруг прямо на колени к нему лепешка упала, другая, и черешни посыпались.
Л. Толстой. «Кавказский пленник»
Мы остались в темноте. Со двора не доносилось ни звука. Димка, растянувшись на соломе, тяжело дышал, а Левка всхлипывал. У меня тоже мучительно горели спина и левый бок после ударов плети.
Я подполз к Левке и хотел его обнять, но он ухватился за мою руку и отстранился.
– Что, больно?
– Тебя когда‑нибудь били так, Молокоед? – спросил Большое Ухо и тут же, рассмеявшись сквозь слезы, добавил: – А я‑то думал, что когда меня мама, бывало, шлепнет, так это что‑то ужасное. И орал, орал, как бык. А было и совсем даже не больно…
– Мама, мама! – передразнил Димка. – Чего же ты заорал?
– А если она вон как больно бьет…
– И помиловала она тебя после твоего крика? Не помиловала! А в следующий раз еще больше бить будет. Нет, как ни лупи меня, а уж я кричать не буду. Много чести!
– Правильно! – сказал я. – Кричать не надо! Что их разжалобишь, что ли, этих фашистов?
– Ладно, – согласился Левка. – Больше они от меня ни одного крика не услышат.
Я вспомнил «Судьбу завоевателя» и рассмеялся:
– А ведь ты настоящий артист, Димка!
Он привстал с соломы:
– Может, и был бы, если б не война. Ты знаешь, Молокоед, меня уж приглашал директор нашего цирка в акробаты. Я бы кувыркался под куполом знаешь как!
– Димка – акробат, Васька – музыкант… А я ничего не умею, – жаловался Левка. – Это потому, наверно, что я какой‑нибудь неудачник!
|
– Из тебя, Большое Ухо, вышел бы чудесный клоун, – ухмыльнулся Димка. – До сих пор помню, как ты вчера разыгрывал Птичку.
– Нет, из Левки выйдет дрессировщик собак, – возразил я. – Помнишь, Дубленая Кожа, нашу знаменитую собачью упряжку?[37]
Все‑таки хорошо, когда рядом с тобой товарищи! Ведь если вдуматься, наше положение – хуже некуда. И какая‑то Птичка‑Фогель может измываться над нами сколько угодно. Мы еще не знаем, что будет после ее карантина, а духом не падаем и даже балагурим, потому что мы – товарищи и друг друга ни за что не выдадим. До чего же хорошо говорил насчет товарищества Гоголь!
Помню, наша учительница дала мне разучивать Слово Тараса Бульбы к казакам. Я его прочитал на вечере в школе до того здорово, что ребята долго потом кричали: «Пусть же знают, все, что значит на русской земле товарищество!»
А что, если я и сейчас прочитаю своим товарищам это Слово? Правда, я его не совсем точно помню, но ведь лучшего момента и не придумаешь! Я начал читать Слово Тараса, как стихи:
Хочется мне вам сказать, Панове,
Что такое
Есть наше товарищество.
Вы слышали от отцов и дедов,
В какой чести у всех
Была земля наша.
Все взяли басурманы,
Все пропало.
Вот в какое время
Подали мы, товарищи,
Руку на братство!
Нет уз
Святее товарищества!
Отец любит свое дитя,
Мать любит свое дитя,
Но это не то, братцы:
Любит и зверь свое дитя.
Но породниться родством по душе
Может один только человек.
Вывали и в других землях товарищи,
Но таких, как в русской земле,
Не было таких товарищей!
Нет, братцы,
Так любить,
Как русская душа любит,
|
Никто не может!
Пусть же знают
Подлюки,
Что значит на Руси
Товарищество!
Уж если на то пошло,
Чтобы умирать,
Так никому из них не доведется гак умереть!
Никому, никому!
Не хватит у них на то
Мышиной натуры их!
Димка кивал головой в такт этим строкам, а Левка, который впервые слышал Слово Тараса, сидел, раскрыв рот:
– Правильно, Молокоед! Мы им, чертям, не подчинимся. Здорово ты сказал!
– Да не я, а Гоголь… Речь Бульбы перед казаками.
– Ну? – удивился Левка. – А ведь совсем как к нам обращается Тарас!
– Ничего удивительного, – проговорил Димка. – На то и писатели, чтобы за сто лет вперед к читателям обращаться. Вот, например, Пушкин писал декабристам: «Товарищ, верь! Взойдет она, заря пленительного счастья…» А мне кажется, он ко мне обращается: «Оковы тяжкие падут, темницы рухнут – и свобода вас примет радостно у входа…»
– Когда только это будет? – вздохнул Левка. – Может, до того Птичка забьет нас до смерти.
– И забьет, если маму кричать будешь, – съехидничал Димка.
Левка ничего не ответил, и у нас в амбаре наступило молчание.
Я думал о том, что же делать? Не сегодня‑завтра кончится карантин, и нас погонят на работу. Где‑то в России люди ведут смертный бой против фашистов, а мы, русские, будем копать картошку, убирать хлеб, пасти коров, чтобы немцам было что жрать. Нет, так дело не пойдет!
– Димка, как ты думаешь: не удрать ли нам?
– Хорошо бы… Но как?
– Выпустят нас на работу и удерем…
– Поймают, – вяло ответил Димка. – У них вон какая овчарка!
– Овчарку я беру на себя, – вмешался в разговор Левка. – Хорошая собачка! Сегодня пес хоть и свалил меня, но мы с ним уже познакомились. Даю вам честное пионерское – через несколько дней Тир будет смирным, как теленок.
– Вон он твой теленок, – угрюмо проговорил Димка, кивая на щель внизу амбара.
Я глянул и увидел огромную собачью морду, которая принюхивалась к нашим запахам.
– Тир, Тир, иди сюда, – шептал Левка, но пес, по‑прежнему упершись лбом в щель, нюхал воздух.
– Он по‑русски не понимает, – засмеялся я.
– А что? – оживился Левка. – Правда! – и начал подзывать собаку по‑немецки: – Тир, коммт хер![38]
И, представьте, собака моментально переместила свой нос туда, откуда звал ее Левка.
– Тир, Тир, бист ду гутес, ейн шоне Тир![39]– продолжал приговаривать сладким голосом Левка и, просунув в щель пальцы, почесывал собачью голову. – Эх, нет ничего вкусненького! А то бы уже сегодня овчарка была моя.
– Вкусненького я и сам бы съел, – проговорил Димка.
Да, мы страшно хотели есть и пить. Поштудировав немного немецкий язык, решили лечь спать. Все‑таки когда спишь, не так чувствуешь голод. Но и спалось плохо. Я забывался на минуту, но сразу же начинались какие‑то странные сны. То я шел по горячей солнечной степи и находил бутылку с водой, а когда хотел напиться, из бутылки вырывался столб черного дыма. То вдруг видел во сне, что сплю, а девчонка, которая раздавала нам хлеб, толкает меня в бок: «Проснись, проснись» – и протягивает Левкин кусок хлеба.
Я проснулся, чтобы оттолкнуть хлеб, и увидел, что это Левка тормошит меня:
– Проснись… Что ты кричишь?
Потом во дворе снова стучали те самые копыта, что я слышал прошлый раз во сне. Я попросил Димку нагнуться, взобрался к нему на спину и стал наблюдать, что там происходит, у дома.
Я не видел солнца. Судя по сумеркам, которые сгущались во дворе, было уже поздно. Поляки возвращались с работы. В хлевах слышалось мычание коров. Женщины, видимо, загоняли скотину на ночь под крышу.
Как и утром, звенел колокол. Поляки быстро окружили стол и стали хватать алюминиевые ложки. Появилась девчонка с двумя ведрами кофе и убежала снова в дом.
Открылась и наша дверь. Камелькранц выпустил нас на несколько минут, велел вымыть руки и, издеваясь, коснулся ладонью своей щеки:
– А теперь идите «бай‑бай»!
– Вот сволочь! – прошипел Левка.
Не думаю, что горбун понял эти слова, но вдруг с остервенением набросился на Левку, сбил с ног и начал топтать сапогами.
Димка оттолкнул управляющего и стал, сжав кулаки, между ним и Левкой.
– Только посмей!
Поляки перестали есть и, повернувшись к нам, смотрели во все глаза. Груня стояла у столба с побледневшим лицом, и я думал, что она вот‑вот вскрикнет от ужаса. Отто, выпрямившись во весь рост, глядел на эту сцену и смеялся.
– Не смейте бить, мальчика! – крикнул по‑немецки один из поляков.
Все пленные начали что‑то выкрикивать на своем языке, медленно шагая к Камелькранцу. И горбатый не решился ударить Димку. Он только погрозил нам плетью, приказав идти в амбар.
Мы снова легли спать голодные. Но когда стемнело и замок уснул, в нижней смотровой щели, как и вчера, прошептали:
– Приподнимите крайнюю половицу справа. Там хлеб и мясо.
– А ты кто? – тихо спросил я.
– Ваш друг, – ответил таинственный голос.
– Но кто?
– Скоро узнаете, – торопливо сказал человек, назвавшийся нашим другом, и убежал легкими шагами.
Одна доска в полу действительно легко открывалась. Под ней, у самой стенки, мы обнаружили два небольших сверточка: в одном – хлеб, в другом – мясо. И то и другое разрезано на три равные части. Определили и путь, которым таинственный друг переправил нам пищу: он просунул ее в отдушину, какие делаются под полом для вентиляции.
Я тщательно ощупал тряпки, скрывавшие продукты, но больше там ничего не было.
– Хоть бы бумажку какую написал, – проговорил я, уписывая еду.
– Наверно, боится… А вдруг записка попадет Камелькранцу или Птичке, – сделал предположение Димка.
Кто же все‑таки он, наш неизвестный заботливый друг? Может быть, Груня? Больше никто ведь не понимает русский язык!
ДРУЗЬЯ
Вся жизнь была б безрадостной и тусклой,
Когда б на свете не было Москвы.
М. Исаковский. «Москва»
На следующее утро Камелькранц, придя в амбар, велел собираться на работу. Он швырнул нам три пары деревянных колодок и дал понять, что мы должны обуться.
Левка надел эту «элегантную» обувь и, притопнув, воскликнул:
– Вот мокасины так мокасины, правда, Молокоед?
Он выскочил из амбара и, подняв вверх руки, начал отплясывать что‑то вроде барыни или чечетки, громко пришлепывая дощечками по асфальту.
Поляки, уже собравшиеся у стола, смеялись и, переговариваясь, смотрели на Левку. Среди них была и наша красавица Груня. Услужливо, как настоящие рыцари, пленные бросались выполнять каждое желание русской девушки. А Груня, робкая и смирная, застенчиво улыбалась и все время смотрела на нас.
«Она!» – подумал я, вспомнив ночные визиты нашего доброго друга.
Луиза вынесла кофе и стала разлизать его по тарелкам. Широкоплечий черный Копецкий5 стоявший рядом с Груней, вытащил откуда‑то табуретку и ловко подставил ее девушке. Она поблагодарила его взглядом и осталась стоять.
Откуда ни возьмись выскочил Камелькранц и ожег поляка плетью:
– Ты что разыгрываешь из себя рыцаря? Кто тебе разрешил унести табурет?
Я удивился бешенству горбуна: чем так не понравился ему Копецкий, который проявил уважение к Груне? Да и все поляки, видимо, были удивлены. Они переговаривались, пожимали плечами и смотрели во все глаза на Камелькранца. Только Груня, видимо, знала причину ярости горбуна: она побледнела и стояла, склонив свою милую голову.
Мне бросился в глаза высокий и бледный человек с отвисшими седыми усами, который, видимо, был коноводом. Нагнувшись к соседу, лысому, с черной бородой, широкой грудью и могучими волосатыми руками, он говорил ему что‑то, кивая на нас.
– Сюда, сюда…
Что ж, пришлось стать около ямы, повернувшись к полякам.
– Господин Камелькранц! – не выдержал Левка. – А мы тоже хотим есть…
– Хлеб надо прежде заработать, – пробубнил горбун. Мы отвернулись от стола, чтобы не видеть жующих поляков.
Солнце едва взошло, и, если бы не запах коровьего навоза, можно было бы сказать, что воздух напоен свежестью.
– Молокоед, как будет по‑немецки «аромат»? – ехидно спросил Димка.
Я достал из‑за пазухи словарик и отыскал в нем то, что требовалось Димке:
– Дер дуфт.
– Ви гут дуфтет![40]– восхищенно подняв голову к небу, выговорил Димка.
– Шарм![41]– воскликнул Левка.
Стоя перед навозной кучей, мы стали знакомиться с новыми словами, которые теперь входили в наш быт. Мы узнали, что хлев – это не что иное, как «шталь», двор – «гоф», сарай – «шуппен», а стадо – «герде». Неужели наш удел отныне только чистить гофы, пасти герды и жить в шуппен?
– Арбайтен! – вдруг крикнул Камелькранц, заставив нас вздрогнуть.
Поляки медленно подходили к углу сарая, выбирали себе лопаты и молча выстраивались перед воротами.
– Идите сюда!
Управляющий стоял около вороха лопат и протягивал нам три коротких заступа.
С лопатами мы подстроились к самому концу колонны. Горбун осмотрел ряды невольников, махнул рукой. Отто раскрыл ворота, и все вышли на улицу.
Никакой улицы, собственно, не было, а была только дорога, огибавшая большой дом с уже известными нам щитами на воротах, уходившая куда‑то в лес. Поляки медленно двинулись вперед, сутулясь и волоча ноги. Мелкая пыль, лежавшая толстым слоем на дороге, медленно поднималась в воздух, и так как мы шли самыми последними, то глотали ее килограммами.
Колонна втянулась в лес. Под высокими желтыми соснами было прохладно и так хорошо пахло хвоей, что невольно вспоминалось наше житье в Золотой Долине. Сосны устилали бурой хвоей всю почву, на которой не видно было ни кустика, ни травки, ни валежника.
– Смотри, Молокоед, – толкнул меня Димка. – Кресты!
Влево от нас, на небольшой полянке, действительно, возвышалось много крестов. Одни уже почернели и наклонились, другие стояли совсем еще новенькие – наверно, недавно уложили под ними покойников. Против кладбища, у самой дороги, виднелась деревянная будочка, а в ней, склонив набок голову, застыла каменная женщина с ребенком на руках.
Из колонны выскочил небольшой полячок, упал на колени перед женщиной и, сложив руки над головой, стал молиться.
– Матка боска! – разобрал я в его шепоте.
Поляки остановились и ждали, когда кончится молебствие. Я внимательно смотрел на маленького полячка. Продолговатое, с легким шрамом у правого глаза, лицо на первый взгляд выглядело забитым и потерянным. Но когда поляк встал и оглянулся, взор его был враждебен.
Легкие серые брюки и серая же куртка с желтой повязкой говорили о том, что он поляк, но во всем обличье проглядывало что‑то немецкое.
Я почему‑то сразу невзлюбил этого человека и, когда он споткнулся, невольно бросил ему:
– Иди, иди, чего спотыкаешься?
Поляк оглянулся, и опять в его серых глазах промелькнула враждебность.
Следом за нами ехал толстозадый сынок баронессы Карл. Он то и дело покрикивал на овчарку, которая тыкала Димку под колено, когда тот отставал.
– Берегись, Димка! – пытался посмеяться Левка. – Это тебе не Пальма. Тир не станет тебя приветствовать и хвостом махать.
Но Димка так посмотрел на товарища, что Левка сразу прекратил шутки. Теперь не до шуток. Мы – невольники, и овчарка, тыкавшая нас в ноги, напоминала об этом всякий раз, как только мы забывались.
Вдруг Левка присел и стал подзывать к себе собаку. Овчарка остановилась, взглянула на него, и вот уже подставила голову под Левкины руки.
– Тир! Ох, ты мой хороший, чудесный Тир!
Собака лизнула Левку в щеку, и он обрадовался:
– Что, я вам говорил? Видите, Тир уже ласкается ко мне.
Карл громко закричал:
– Ты что делаешь с собакой? Возьми, Тир, возьми!
– На‑ка выкуси! – засмеялся Левка и побежал к нам.
Деревья поредели, лес кончился, и мы оказались перед небольшим деревянным домиком с сараями во дворе. За двором виднелись два ряда огромных ометов сена и немолоченой ржи прошлогоднего урожая.
Очевидно, здесь было гумно.
Камелькранц быстро распределил работу. Нам предстояло копать картошку. Я хотел стать рядом с Димкой и Левкой, но горбун поставил меня между двумя поляками, а ребят повел дальше.
– Если хочешь кушать, не отставай от других, – коротко бросил управляющий и как‑то странно ухмыльнулся.
Мне еще никогда не приходилось быть на уборке картошки. Да и в поле‑то я был всего лишь раз, когда мы всей школой выезжали в колхоз и собирали оставшиеся после комбайна колоски. Но там было совсем другое. Я помню, с какой радостью мы соревновались друг с другом, звено со звеном – каждому хотелось собрать больше колосков, чтобы хоть чем‑то помочь Красной Армии.
– Молодцы, ребята, – похвалила нас тогда пожилая юркая женщина, заменившая на посту председателя мужа, ушедшего на фронт. – Вы помогли нам собрать восемьсот килограммов зерна. Будем считать, что это ваш вклад в нашу общую борьбу с фашистскими захватчиками!
Нам казалось тогда, что ходить с мешком по полю совсем легко, и мы просили разрешения работать еще…
Камелькранц пошел с тремя поляками ловить лошадей. Мы видели, как он гоняется за ними вдалеке.
Поляки, с которыми я работал, молча оглядывали меня. Вдруг один, тот самый, что показался мне коноводом (его звали Сигизмундом), вынул из кармана кусок хлеба и с улыбкой протянул мне,
– Большое спасибо! – ответил я и, отщипнув кусочек, спрятал хлеб в карман, чтобы поделиться с Димкой и Левкой.
– Проше есц, – сказал Сигизмунд, все так же ласково улыбаясь. – Заремба, у тебя хлеб где?
Заремба – с широкой лысой головой и лишенным зубов ртом – достал из кармана кусок хлеба и протянул мне.
Камелькранц возвращался с лошадьми. За ним шла та женщина, которую наша хозяйка называла госпожой Бреннер.
– Нельзя, фрау, никак нельзя, – рассудительно говорил горбун. – Сейчас самая цена на картофель, а вы говорите – в сентябре. И потом, договор есть договор. Что мы с вами будем судить да рядить, когда в договоре все предусмотрено!
– Господин Камелькранц, но хоть половину‑то можно, – убеждала госпожа Бреннер.
– Нельзя, и давайте кончим разговор… Приглядевшись к тому, как работают поляки, я решил, что в зтом нет ничего особенного. Воткнуть лопату рядом с кустиком картофеля и, прижимая черенок книзу, вывернуть землю, а потом выбрать из нее клубни – вот и все. Но когда я попытался воткнуть лопату в грунт, то понял, что все не так просто. Моя лопата не врезалась в почву, и мне пришлось долго давить на нее ногой, прежде чем удалось отковырнуть небольшой ком земли. Я раскопал его руками, но ни одной картофелины в нем не было. Тогда я взялся за другой куст.
Неожиданно ко мне подскочил Верблюжий Венок и, дернув за руку, начал орать:
– Где картошка? Ты будешь мне тут саботаж разводить?
Горбун выхватил у Сигизмунда лопату, и когда выбросил из моей ямки землю, я увидел в ней добрый десяток картофелин.
– Унтерменш! Русский лодырь! – кричал Камелькранц, брызгая слюной. – Ты не будешь есть до тех пор, пока не станешь хорошо работать! – Он швырнул лопату и убежал дальше.
Мои соседи снова принялись копать картошку, но я заметил, что Сигизмунд и Юзеф все время посматривают в мою сторону. Вдруг Юзеф отстранил меня легонько в сторону и стал выбрасывать из земли гнездо за гнездом. Сигизмунд делал то же самое на другой борозде.
Он показал на картошку, что‑то промолвил, улыбнулся и пошел на свою борозду. Потом вернулся, поднял с земли мою лопату, осмотрел ее и бросил другому поляку. Они о чем‑то быстро говорили, и в их словах чувствовалось такое возмущение Камелькранцем, что я почувствовал благодарность к этим людям.
– О чем вы? – спросил я по‑русски.
Поляки посмотрели на меня и виновато развели руками. Юзеф подошел и дал мне сравнить лопаты. И я понял, о чем они говорили: моя лопата была совсем тупая!
Я подумал, что, может, эти люди успели уже научиться говорить по‑немецки и на всякий случай сказал:
– Эс ист зер шлехт, дан бир дас эйнандер нихт ферштеен[42].
Они обрадовались так, словно я был немой и вдруг начал говорить.
Заремба осторожно оглянулся вокруг:
– Проклятый горбун дал тебе нарочно тупую лопату. Возьми! – протянул он свою.
Сигизмунд, увидев что Камелькранц горбится где‑то на другом конце поля, махнул рукой полякам. Они собрались вокруг меня и, опершись на лопаты, что‑то говорили.
– Расскажи нам что‑нибудь о России, – мягко попросил Сигизмунд.
– Что зробили прусаки з Мóсквой?[43]– резко выкрикнул поляк в рваной рубахе и латаных штанах.
Я посмотрел на встревоженные лица невольников и понял, что наша родная Москва дорога не только русским.
– Хорошо! Будем говорить на языке нашего врага! Москва стоит, как скала! – выкрикнул я. – Фашисты уже осеклись под Москвой, а если сунутся еще раз, то сложат под ней свои головы.
Поляки недоуменно переглянулись, еще теснее окружили меня и наперебой стали спрашивать:
– Так, значит, Москву не взяли?
– А ты это точно знаешь, мальчик?
Уже много месяцев прошло с тех пор, когда гитлеровцы сообщили пленным о взятии Москвы, и поляки потеряли всякую надежду на освобождение от фашистского рабства.
Я сообщил о битве под Москвой и о победе под Сталинградом и сам удивился тому, как восприняли это поляки. Их славно подменили. Они радостно галдели на своем языке, били друг друга по плечам, смеялись, как мальчишки. Потом Юзеф подхватил меня могучими руками и, расцеловав, крепко‑крепко прижал к себе. Сигизмунд ласково похлопал меня по плечу:
– Спасибо, мальчик! После твоих слов мне опять хочется жить…
– Ты – дурень! – зло перебил Сигизмунд а маленький полячок, который молился у кладбища.
– Не говори, Франц, чего не надо! – укоризненно ответил Сигизмунд.
Я испугался, как бы поляки не бросились бить своего товарища, но в это время меня подтолкнул Левка и, округлив глаза, кивнул в сторону пашни. Вдоль борозды ползла гадюка. Увидя людей, она остановилась, подняла голову и быстро‑быстро стала шевелить языком, напоминая чем‑то баронессу.
Левка поднял лопату и одним махом перебил змее хребет.
– Что за митинг? – закричал неизвестно как подкравшийся к нам Верблюжий Венок. – Это все ты, старый смутьян! – вцепился он в Сигизмунда, поднимая плеть.
В ту же минуту Левка упал на землю и принялся вопить что есть мочи:
– Господин Камелькранц, спасите! Спасите меня, а то я умру… Эти бестолковые поляки только кричат, а помочь не могут. Меня укусила гадюка, господин Камелькранц!
Змея все еще корчилась недалеко от нас.
И Левка до того ловко провел сценку мнимого несчастья, что горбун поверил. Он нагнулся и стал перетягивать плетью «ужаленному» Левке ногу в колене. Поляки расходились. Они говорили между собой по‑польски, и по их одобрительным взглядам можно было понять, что невольники восхищаются находчивостью Левки, спасшей Сигизмунда от расправы, а нас всех – от неприятностей. И только Франц, поравнявшись с Левкой, бросил на него злобный взгляд. Я отчетливо услышал, как поляк прошипел:
– Пся крев!
Нам снова не дали обедать. Поэтому мы собрались около Левки, который лежал на земле.
Я вынул из кармана подарок поляков и, бросив кусочки хлеба в подсоленную воду, мы стали есть тюрю, укрывшись от Камелькранца.
После обеда двое поляков стали выпахивать картошку. Нас с Димкой Камелькранц отрядил собирать ее за плугом. Всякий раз, когда я с ведром подходил к куче картофеля, я встречал около нее Сигизмунда или Юзефа, и никто не мешал нам переброситься парочкой слов. Я узнал, что поляки здесь уже давно.
– А вы не пытались бежать?
– Куда бежать? – с чуть грустной иронией отвечал мне Сигизмунд. – Нам бежать некуда. Вся Польша уже четыре года оккупирована Гитлером.
– Я часто толкую им это… – подошел Юзеф. – Надо бежать. Но попробуй, уговори их!
Снова появился Камелькранц, а за ним по‑прежнему униженно шла госпожа Бреннер. Юзеф и Сигизмунд поведали мне ее печальную историю. Госпожа Бреннер арендует у баронессы землю, так как у нее своей земли нет. Сейчас фрау Бреннер осталась одна, без мужа, с ребятами, а Фогель требует от нее платы частью урожая.
– Мне наплевать, где вы возьмете картофель! – твердил женщине Камелькранц. – Через три дня чтобы вы его привезли, иначе передам дело в суд.
Фрау Бреннер молча поплелась по дороге.
ФЕРДАММТ [44]
От тугой перевязки нога у Левки начала пухнуть. Ему и в самом деле стало больно, он стонал уже не только старательно, но искренне. Несколько раз его руки протягивались к повязке, чтобы расслабить ее, но Большое Ухо тут же отдергивал их: пусть будет больно, пусть нога станет толстой, как бочка, – это даже хорошо, так как придает больше правдоподобия выдумке насчет змеи.
Сигизмунд, несколько раз ходивший пить к тому месту, где лежал Левка, ничего не понимал. Наконец он обратился к Камелькранцу:
– Господин управляющий, вы посмотрите на русского мальчика. Мне кажется, с ним надо что‑то делать…
Камелькранц подумал, подумал, и велел своему племяннику Карлу отвезти больного работника догмой.
Опираясь на лопату, Левка поковылял к бричке. Он хотел сесть рядом с Карлом, но тот брезгливо кивнул на козлы. Я, дескать, хозяин, ты мой невольник, и знай свое место. Но в дороге, как мы узнали потом, Левка заставил маленького барона кое‑что понять.
Вначале они ехали молча. Но Большое Ухо не умел долго молчать. Ему непременно надо было с кем‑нибудь говорить. Он и решил перекинуться парой слов с Карлом.
– Послушай, Фердаммт…
– Это кого ты зовешь Фердаммтом? – обиделся Карл.
– Тебя, кого еще… Ты не крути, Фердаммт, а отвечай на вопрос. Почему ты такой толстый?
– Я – больной, – важно ответил барон.
Левка расхохотался:
– Я так и знал. Ты – не жилец на белом свете и к тому еще – дурак.
– Я тебя сейчас выброшу из коляски, – вспылил маленький барон. – И ты пойдешь, как пленник за колесницей победителя.
– Это еще вопрос, – ухмыльнулся Большое Ухо. – Я, видишь, не люблю, когда меня выбрасывают. Я люблю сам выбрасывать.
Карл ухватил Левку за плечи, но тот вывернулся и ткнул немца локтем в лицо.
– Тир, куси его, куси! – вопил Карл.
Но Левка уже успел приручить собаку. Тир бежал рядом с бричкой, лаял, вилял хвостом и не знал, кого здесь надо брать.
И, путая падежи, перевирая окончания немецких слов Левка принялся втолковывать:
– Немцы вообще против русских никуда не годятся. В тринадцатом веке были такие же псы‑рыцари. И вздумали они схватиться с нашими на Чудском озере. Пришли – страшнее не придумать: одеты в железные сетки, на головах рога. А наш Васька Буслаев взял оглоблю да как начал гвоздить по вашим, так от псов куда руки, куда ноги, куда головы полетели с рогами…
– Этого не может быть, – важно сказал Карл. – Арийцы – непобедимая раса.
– А ты тоже из этой расы?
– Конечно, – убежденно ответил Карл. – Мама говорила, что наш род идет от самого Фридриха Барбароссы.
– Тогда выходи из брички и давай сразимся на кулаках, – предложил Левка.
Карл не понимал, что это такое – сражаться на кулаках. Но Левка быстро разъяснил суть дела. Он спихнул Не Жильца на свете с тележки и, дав несколько зуботычин, так разозлил, что Карл бросился к Большому Уху с кулаками.
– Ну вот, а говорил – не умеешь, – подбадривал его Левка и так обрабатывал, что бедный потомок непобедимой расы бросился бежать. – Вот видишь, Фердаммт… Плохой из тебя ариец, – ехидно произнес наш друг. – Теперь ты будешь служить мне.
Он усадил Карла на козлы, а сам разлегся в бричке:
– Давай погоняй, надо поскорее ногу лечить!
У ворот замка Карл почувствовал себя хозяином:
– Иди открывай ворота!
– А кто кому теперь должен служить: я – тебе или ты – мне? – спросил Левка.