27 марта 1945.
1. Четверо мускулистых мужчин, на вид иудеи, причем иудеи, заслуживающие креста больше, чем осужденные, и, несомненно, из той же породы, что и бичевавшие Иисуса, с какой-то тропинки выскакивают на место казни. Они одеты в короткие туники без рукавов, в руках у них гвозди, молотки и веревки, которые они, ухмыляясь, показывают осужденным. Толпа охвачена безумием жестокости.
Центурион протягивает Иисусу амфору с обезболивающей смесью вина и мирры (мирра – кустарник с ароматной древесиной, смола которого использовалась как благовоние, а также, в смешении с вином, как болеутоляющее средство), чтобы Тот выпил. Но Иисус отказывается. Два разбойника, напротив, выпивают помногу. Тогда эту амфору, с сильно расширяющимся горлышком, кладут около большого камня, почти с краю вершины.
2. Осужденным приказывают раздеться. Двое разбойников делают это без всякого стыда. Наоборот, они развлекаются, показывая непристойные жесты в адрес толпы, и особенно, в адрес группы стоящих в белых льняных облачениях священников, которые мало-помалу заняли нижнюю площадку, просочившись туда, используя преимущество своего положения. К священникам этим присоединились двое или трое фарисеев, а также другие властные особы, которых подружила ненависть. Среди них есть те, кого я узнаю: фарисеи Иоханан и Ишмаэль, книжники Садок и Эли из Капернаума…
Палачи вручают осужденным три лоскута для того, чтобы те обернули их вокруг бедер. Разбойники хватают их с безобразными ругательствами. Иисус, медленно разоблачающийся из-за одышки и ран, отказывается. Возможно, Он предполагает остаться в коротких штанах, которые также были на Нем во время бичевания. Но когда Ему говорят, что их тоже нужно снять, Он протягивает руку, прося у палача этот лоскут, чтобы прикрыть Свою наготу. Он действительно Уничиженный, раз вынужден выпрашивать лохмотья у преступников.
Однако Мария, видя все это, снимает с Себя длинное и тонкое белое полотно, которым была покрыта Ее голова под темным плащом, и на которое было пролито столько Ее слез. Снимает это покрывало, не позволяя плащу упасть, и дает его Иоанну, чтобы тот через Лонгина передал его Сыну. Центурион берет покрывало без каких-либо возражений. И когда видит, что Иисус уже почти совершенно разделся, отвернувшись от толпы в ту сторону, где никого нет, и демонстрируя спину, исполосованную синяками и нарывами, покрытую кровоточащими ранами и запекшейся кровью, он протягивает Ему материнское покрывало. Иисус узнает его. И несколько раз обматывает его вокруг бедер, тщательно укрепив, чтобы оно не упало… И на льняную ткань, до сих пор мокрую только от слез, падают первые капли крови из ран, которые едва лишь успев подсохнуть, вновь открылись, когда Он наклонялся, чтобы снять сандалии и положить одежду. И вот, кровь хлещет опять.
3. Теперь Иисус поворачивается к людскому скоплению. И видно, что и грудь, и ноги, и руки у Него – все изувечено плетьми. На уровне печени огромный синяк, а под ребрами с левой стороны видны семь ярко выступающих полос, оканчивающихся семью маленькими язвами, кровоточащими внутри фиолетового круга… жестокий удар плетью в такую чувствительную область диафрагмы. Колени, ушибленные неоднократными падениями, которые начались сразу после ареста и закончились только на Голгофе, черны от гематом и порваны над коленными чашечками, особенно правая, где широкая кровоточащая рана.
Толпа хором смеется над Ним: «О! Прекрасный! Прекраснейший из сынов человеческих! Дочери Иерусалима преклоняются перед Тобой… », – и на мотив псалма нараспев читает: «Возлюбленный мой бел и румян, лучше тысяч и тысяч других. Голова его – чистое золото, его волосы – пальмовые ветви, шелковистые, как оперение ворона. Глаза его как два голубя, купающихся в ручьях, но не в воде, а в молоке его глазниц. Щеки его – благоуханные цветники, губы – пурпурные лилии, источающие драгоценную мирру. Руки его, как будто выточенные мастером, оканчиваются розовыми гиацинтами. Торс его – слоновая кость, просвечивающая сапфирами. Его голени – прекрасные колонны чистого мрамора, с основаниями из золота. Его величие подобно Ливану; он внушительнее высокого кедра. Речь его пропитана сладостью, и весь он – наслаждение» (Песнь 5: 10-16). И они смеются и продолжают кричать: «Прокаженный! Прокаженный! Значит, Ты сочетался с идолом, если Бог так поразил Тебя? Злословил святых Израиля, как Мария (Числ. 12) 321, сестра Моисея, раз Ты так наказан? О! О! Совершенный! Ты Сын Божий? Ну уж нет! Ты недоносок Сатаны! По крайней мере, он, Маммона (Маммона – изначально имя Ханаанского божества, означавшее: «богатство, имение». Здесь обыгрывается роль сатаны как повелителя земных богатств), силен и могуществен. А Ты… оборванный и мерзкий слабак».
4. Разбойников уже привязали к крестам и доставили каждого на свое место, одного слева, другого справа от места, доставшегося Иисусу, вот таким образом: I T I. Они кричат, ругаются, проклинают, особенно когда кресты подтаскивают к ямам, и веревки врезаются им в запястья. Их проклятия в адрес Бога, Закона, римлян и иудеев просто кошмарны.
Очередь Иисуса. Он смиренно растягивается на кресте. Двое разбойников оказались настолько неподатливы, что четырех палачей было недостаточно, чтобы удерживать их, и пришлось вмешаться нескольким солдатам, а то бы они ногами сбросили мучителей, когда те привязывали их запястья к крестам. Но в случае Иисуса такая помощь не требуется. Он ложится и кладет голову туда, куда Ему говорят. Вытягивает руки и ноги так, как приказывают. Он заботится лишь о том, чтобы поправить Свою повязку. Сейчас Его высокое, стройное белое тело выделяется на фоне темной древесины и желтой земли. 5. Два палача садятся Ему на грудь, чтобы крепко удерживать. И Я думаю о том, какое угнетение и боль должен Он испытывать под их тяжестью. Третий берет Его правую руку: одной рукой за предплечье, другой – за кончики пальцев. Четвертый, который уже держит в руках длинный заостренный на конце и четырехугольный в сечении гвоздь с круглой плоской шляпкой, огромной как большая монета старых времен, проверяет, соответствует ли отверстие, проделанное в дереве, лучезапястному суставу. Соответствует. Палач приставляет острие гвоздя к запястью, поднимает молоток и наносит первый удар.
Иисус, державший глаза закрытыми, издает крик, и из-за острой боли Его мышцы сокращаются. Он открывает глаза, полные слез. Переносимая Им боль должна быть ужасна… Гвоздь входит, прорывая мышцы, сосуды, нервы и раздробляя кости…
На крик Своего истязаемого Сына Мария отвечает стоном, в котором почти слышно стенание пронзенного агнца; Она сгибается, как будто надломившись, обхватив руками голову. Чтобы не терзать Ее, Иисус больше не издает ни звука. Но удары продолжаются, методичные и резкие, железом по железу… и представьте себе, что они приходятся по живой конечности.
Правая рука прибита. Они переходят к левой. Отверстие не соответствует запястью. Тогда берут веревку, привязывают к левому запястью и тянут до тех пор, пока сустав не вывихивается, разрывая мышцы и сухожилия, и кроме того, раздирая кожу, уже рассеченную веревкой во время ареста. Другая рука тоже при этом страдает, поскольку рефлекторно вытягивается, и отверстие вокруг гвоздя расширяется. Теперь самый край ладони, около запястья, едва дотягивается до отверстия в кресте. Они уступают, и забивают гвоздь в ладонь, там, где могут, а именно, между большим и остальными пальцами, прямо посредине пясти. Здесь гвоздь входит легче, но причиняет бóльшие страдания, так как задевает важные нервы, отчего пальцы остаются обездвиженными, в то время как на правой руке они дрожат и инстинктивно сжимаются, что говорит об их жизнеспособности. Однако Иисус больше не кричит, Он лишь стонет утробным хриплым голосом, крепко стиснув зубы, и слезы боли скатываются на дерево креста и на землю.
6. Приходит очередь ступней. На расстоянии около двух с лишним метров от основания креста вбит небольшой клин, едва ли достаточный и для одной ступни. Обе ступни помещают на него, чтобы посмотреть, правильное ли у них положение. И так как клин несколько ниже, чем надо, и ступни его еле достают, несчастного Мученика вытягивают за лодыжки. От этого грубая древесина креста трется о раны и сдвигает венец, который опять рвет волосы и вот-вот упадет. Один из палачей ударом насаживает его на голову Иисуса…
Сидевшие на груди Иисуса теперь встают и перемещаются на Его колени. Это вызвано тем, что Иисус, увидев блестящий на солнце длиннющий гвоздь, вдвое больше и толще, чем те, что использовались для рук, непроизвольным движением отдергивает ноги. Они придавливают Его ободранные колени и наваливаются на бедные избитые голени, пока двое других совершают более сложное действие, прибивая одну ступню поверх другой, пытаясь соединить их плюснами.
Несмотря на то, что они стараются удерживать ступни неподвижно, прижимая их к подставке за щиколотки и пальцы, нижняя нога от вибраций гвоздя сдвигается в сторону, и гвоздь приходится почти вынуть (Примечание Марии Валторты: вынуть, поменяв положение ног, то есть, поместив левую на правую), поскольку после того, как он вошел в мягкие ткани, уже притупившись на правой ноге, его нужно сдвинуть чуть ближе к центру. И они колотят, колотят и колотят… Слышен только ужасный стук молотка о шляпку гвоздя, потому что вся Голгофа обратилась в зрение и слух, улавливая происходящее с волнением и ликованием…
К резкому звону железа примешивается приглушенное стенание Голубицы: это охрипшие стоны Марии, которая с каждым ударом сгибается все больше и больше, как будто этот молоток бьет по Ней, Матери Мученика. Ясно, что это мучение уже почти убило Ее. Распятие – это кошмар. Оно сравнимо с бичеванием в отношении боли, но как зрелище оно более жестоко, поскольку видно, как гвозди погружаются в живое тело. Разве что оно короче. Тогда как бичевание обессиливает из-за своей продолжительности.
Для меня агония в Гефсимании, бичевание и распятие – самые ужасные моменты. В них мне открывается все Христово страдание. Его смерть – облегчение для меня, потому что я могу сказать: «Все, закончилось!». Но сейчас еще не конец. Это начало новых страданий.
7. Вот уже крест тащат поближе к яме, и он подпрыгивает на неровной земле, сотрясая бедного Распятого. Крест водружают, и дважды он выскальзывает у них из рук. В первый раз он с треском падает, во второй – заваливается на правую перекладину, причиняя острую боль Иисусу, так как этот внезапный толчок передается Его израненным конечностям.
Но и тогда, когда крест уже опущен в яму, до того, как его укрепили камнями и землей, он все равно шатается во все стороны, постоянно раскачивая несчастное Тело, висящее на трех гвоздях, и причиняя, должно быть, страшные мучения. Тело всем весом смещается вперед и вниз, и отверстия расширяются, особенно то, что на левой руке. То же происходит и с пробоиной в ступнях, отчего кровь начинает течь сильнее. И если со ступней кровь стекает по пальцам на землю и по дереву креста, то с ладоней она струится по предплечьям, так как, по причине такого положения тела, запястья располагаются выше плеч, а дальше кровь из подмышечных впадин стекает по бокам к пояснице. Пока крест еще не зафиксирован и качается, венец смещается из-за того, что голова, откидываясь назад, ударяется о дерево креста, и большой узел из шипов, находящийся сзади, вонзается в затылок. Потом венец занимает устойчивое положение и, безжалостно впиваясь, царапает, царапает лоб.
В конце концов, крест устанавливают, и остается только одно мучение – быть повешенным. Поднимают и разбойников, которые, как только занимают вертикальное положение, начинают вопить, как будто с них заживо сдирают кожу. Такую боль им причиняют веревки, впившиеся в запястья и заставляющие ладони почернеть, а сосуды на руках – надуться, как шнуры.
Иисус молчит. Толпа же, наоборот, больше не молчит, но возобновляет свой адский шум.
Теперь на вершине Голгофы есть свой Трофей и свой почетный караул. На самом высоком рубеже крест Иисуса. По бокам – два остальных. Вокруг вершины размещены полсотни солдат в боевой готовности; внутри этого кольца вооруженных воинов десять спешившихся всадников играют в кости на одежду осужденных. Лонгин стоит прямо, между крестом Иисуса и тем, что справа. И, кажется, он возвышается почетным караулом перед Царем Мучеником. Вторая половина сотни под командованием адъютанта Лонгина отдыхает слева на тропинке и на нижней площадке в ожидании возможных распоряжений. Безразличие солдат – почти полнейшее. Лишь иногда кто-нибудь бросит взгляд на распятых.
8. Лонгин, напротив, наблюдает за всем с интересом и любопытством, сопоставляет и мысленно оценивает. Он сравнивает распятых, и в частности, Христа, со зрителями. От его пристального взора не ускользает ни одна подробность. И чтобы лучше видеть, он прикрывается ладонью от солнца, которое, видно, сильно ему досаждает.
Солнце – и в самом деле необычное. Желто-красное, как пожар. Внезапно этот пожар как будто затухает в огромной туче черноты, что поднимается из-за гряды Иудейских гор, быстро движется по небу и исчезает за другими горами. И когда солнце появляется опять, оно такое яркое, что глаза выдерживают его с трудом.
Наблюдая, прямо под выступом он видит Марию, Ее измученное лицо обращено к Сыну. Он подзывает одного из солдат, играющих в кости, и говорит нему: «Если Его Мать в сопровождении сына захочет подняться сюда, пусть идет. Проводи Ее и помоги».
И Мария с Иоанном, которого приняли за «сына», поднимается по ступенькам, вырезанным в камне, – думаю, это туф, – минуя оцепление, и направляется к подножию креста, но чуть поодаль, чтобы Иисус видел Ее, а Она – Его.
Толпа тут же угощает Ее самыми отвратительными ругательствами, объединяя Ее вместе с Сыном в своих проклятьях. Но Она только пытается утешить Его Своими побелевшими дрожащими губами со страдальческой улыбкой и высыхающими на них слезами, которых не в состоянии удержать никакая сила воли.
9. Народ, начиная со священников, книжников, фарисеев, саддукеев, иродиан и прочих, развлекается и устраивает себе нечто вроде карусели, поднимаясь по крутой дороге до самого верхнего выступа, а потом спускаясь по другой дороге, и обратно. Проходя же мимо основания вершины, по нижней площадке, они не забывают отпустить несколько слов поношения в сторону Умирающего. Из их нечистых уст обильно изливается вся низость, жестокость, ненависть и безумство, на какие только способен человеческий язык. И самые рьяные тут – служители Храма, вкупе с фарисеями.
«Ну? Спаситель рода человеческого, почему не спасаешь самого Себя? Тебя покинул Твой царь Вельзевул? Он отрекся от Тебя?» – кричат трое священников.
А кучка иудеев кричит: «Ты, который не более пяти дней тому назад с помощью Дьявола заставил Отца сказать… ха! ха! ха! что Он прославит Тебя, что же Ты не напомнишь Ему сдержать Свое обещание?»
Трое фарисеев присоединяются: «Богохульник! Утверждал, что спасает других с помощью Божьей! И не может спасти самого Себя! Хочешь, чтобы Тебе поверили? Тогда сотвори чудо. Больше не можешь, да? Теперь Твои руки прибиты, и Ты гол».
Некоторые саддукеи с иродианами обращаются к солдатам: «Вы, взявшие Его одежду, берегитесь! Там внутри дьявольская метка!»
Толпа хором ревет: «Сойди с креста, и поверим Тебе. Ты, собиравшийся разрушить Храм… Безумец!.. Посмотри: вот он, славный и святой Храм Израиля. Он нерушим, а Ты, осквернитель, погибаешь».
Другие священники вторят: «Сквернослов! Ты Сын Божий? Тогда сойди оттуда. Порази нас молнией, если Ты – Бог. Мы не боимся, мы плевали на Тебя».
Иные, проходя мимо, качают головами: «Он умеет только плакать. Спаси Себя, если Ты и вправду Избранный!»
Вступают и солдаты: «В самом деле, спаси Себя! Испепели этот притон притонов! Да! Вы, иудейское сборище, – это отбросы империи. Сделай это! Рим вознесет Тебя на Капитолий и будет чествовать как божество!»
Священники и их приспешники продолжают: «Руки женщин были понежнее, чем перекладины креста, не так ли? Но смотри, Твои… (они вставили безобразное слово) уже готовы Тебя встретить. Тебя будет сватать весь Иерусалим», – и они свистят, как извозчики.
Другие швыряют камни: «Преврати их в хлебы, Ты, умножитель хлебов».
Еще одни, изображая осанну Вербного Воскресенья, бросают ветви и кричат: «Проклятье Тому, кто приходит во имя Дьявола! Да будет проклято Его царство! Слава Сиону, который отринет Его от живых!»
Один из фарисеев устроился напротив креста и, высунув кулак, показывает рожки и говорит: «Ты сказал (эту фразу Иисус адресовал жестокому фарисею Доре, когда тот был вынужден за большой выкуп отпустить своего работника Иону, уже смертельно больного из-за жестокого обращения хозяина. Иона вскоре скончался на руках Иисуса): „Препоручаю тебя Богу Синайскому“? Теперь Бог Синайский готовит Тебе вечное пламя. Что же Ты не позовешь Иону, чтобы тот воздал Тебе за хорошее обращение?»
Другой говорит: «Не бейся головой о крест, а то можешь его повредить. Он еще пригодится Твоим последователям. Целый легион их умрет на Твоем дереве, клянусь Тебе Яхве! И первым, кого я вздерну, будет Лазарь. Поглядим, избавишь ли Ты его от смерти на этот раз».
«Да! Да! Идем к Лазарю. Пригвоздим его с другой стороны креста», – и передразнивая, они медленно, как делал Иисус, произносят: «Лазарь, друг Мой, выходи! Развяжите его и пусть идет».
«Нет! Он говорил Своим женщинам, Марфе и Марии: „Я есть Воскресение и Жизнь“. Ха! Ха! Ха! Воскресение не может отогнать смерть, и Жизнь умирает!»
10. «Вон там Мария с Марфой. Спросим у них, где Лазарь, и пойдем, отыщем его». Они подходят к женщинам и нагло спрашивают: «Где Лазарь? Во дворце?»
И в то время как остальные женщины, ужасаясь, убегают за спины пастухов, Мария Магдалина выходит вперед и, посреди скорби вспомнив о дерзости своих греховных лет, говорит: «Идите. В дворце вы как раз найдете римских солдат и пятьсот моих вооруженных соотечественников, которые кастрируют вас, как старых козлов, что предназначены в пищу рабам на жерновах».
«Бесстыжая! Так ты отвечаешь священникам?»
«Святотатцы! Проклятые подлецы! Обернитесь! За вашими спинами я уже вижу языки адского пламени».
Призыв Марии звучит так убедительно, что трусливые иудеи, действительно устрашившись, оборачиваются. И хотя они не находят у себя за плечами пламени, но зато обнаруживают заостренные пики римлян, наставленные прямо в их спины. Все оттого что Лонгин отдал приказ, и половина центурии, стоявшая наготове, устремилась в атаку, протыкая задницы первым попавшимся. Те шумно убегают, и солдаты останавливаются, перекрывая обе тропинки и загораживая площадку. Иудеи возмущаются, но сила на стороне римлян.
Магдалина снова опускает на лицо покрывало, которое подняла, чтобы ответить на оскорбления, и возвращается на место. Остальные женщины также присоединяются к ней.
11. Однако разбойник, тот, что слева, продолжает сквернословить со своего креста. Кажется, он собрал все оскорбления толпы, чтобы выложить их до конца: «Спаси Себя и нас, если хочешь, чтобы Тебе поверили. И это Ты – Христос? Ты сумасшедший! Миром правят мошенники, и никакого Бога не существует. А я существую. Вот истина, и все мне позволено. Бог? Вздор! Придуманный, чтобы держать нас в узде. Да здравствует наше я! Оно единственное есть царь и бог!»
Другой разбойник, с правой стороны, который смотрит на Марию, стоящую возле него, едва ли не чаще, чем на Иисуса, и время от времени со слезами бормочет: «мать моя», вступается: «Молчи. Неужели ты не боишься Бога даже теперь, когда испытываешь эту боль? Зачем ты оскорбляешь этого хорошего Человека? Он страдает еще больше нашего. А Он ведь не сделал никакого зла».
Но первый разбойник не унимается в своих проклятиях.
12. Иисус молчит. Задыхаясь от усилий, вызванных положением на кресте, от жара, от состояния сердца и легких, в котором они оказались после столь жестокого бичевания и после глубокой тоски, ставшей причиной кровавого пота, Он пытается найти хоть какое-то облегчение, подтягивая Свое тело руками и этим уменьшая давление на ступни. Возможно, Он делает это и для того, чтобы превозмочь судороги, измучившие ступни и проявляющиеся в дрожании мышц. Но такая же дрожь заметна в мышцах Его рук, так неестественно вытянутых и, видимо, похолодевших со стороны ладоней, так как они находятся выше и практически обескровлены. С трудом поступая в запястья, кровь сочится из ран от гвоздей, оставляя пальцы без своей циркуляции. В особенности это касается пальцев левой руки, которые неподвижны и почти омертвели в согнутом положении. Также и пальцы ног указывают на претерпеваемое мучение. В первую очередь, большие пальцы, двигающиеся то вверх, то вниз, возможно, потому что их нервы были повреждены менее серьезно.
Страдания тела выражаются в движениях торса, быстрых, но не сильных, которые лишь утомляют, не принося облегчения. Его ребра, весьма крупные и основательные, поскольку сложение этого Тела совершенно, теперь чрезмерно расширены вследствие подобного его положения, а также отека легких, который, несомненно, уже развился внутри. И все же они не могут облегчить усилие при дыхании, так что вся брюшная полость своими движениями помогает диафрагме, которую все больше и больше охватывает парализация.
С каждой минутой усиливается застой крови и удушье, что видно по синюшному оттенку, который подчеркнут губами, ярко-красными от лихорадки, и красно-лиловыми полосками, окрасившими шею вдоль распухших вен, и расходящимися вдоль щек по направлению к ушам и вискам, в то время как нос выглядит заострившимся и обескровленным, глаза впали, и круги вокруг них – там, где нет крови от венца, – свинцового цвета.
Под левой реберной дугой видно колыхание, вызванное биением сердца, неритмичным, но неистовым. И время от времени, повинуясь внутренней конвульсии, диафрагма сильно сотрясается, так что видно, как растягивается кожа, насколько она еще способна тянуться на несчастном, израненном и умирающем Теле.
Лицо уже приобрело тот вид, который нам знаком по фотографиям (впервые фотографии Плащаницы Спасителя появились в 1898 г.) Святой Плащаницы, со свернутым набок и распухшим с одной стороны носом. Правый глаз почти закрыт по причине опухоли, и оттого сходство только усиливается. Рот, напротив, приоткрыт, на верхней губе рана, теперь уже запекшаяся.
Его жажда от потери крови, от лихорадки и от солнца должна быть очень острой, настолько, что Он непроизвольными движениями губ пьет Свои слезы и капли пота, а также стекающие со лба на усы капли крови, которыми Он увлажняет язык…
Терновый венец мешает Ему опираться о перекладину креста, что помогало бы висеть на руках и уменьшить давление на ноги. Поясница и вся спина выгнуты наружу, отделяясь от креста выше области таза благодаря силе тяжести, заставляющей повешенное таким образом тело свисать вперед.
13. Иудеи, вытесненные за пределы площадки, не прекращают своих оскорблений; эхом отзывается и нераскаянный разбойник.
Другой же, который глядит на Мать со все более глубоким сочувствием и со слезами, резко отвечает первому, услышав, что тот упоминает Ее в своих поношениях: «Замолчи. Вспомни, что тебя тоже родила женщина. И подумай, как наши матери плакали из-за своих сыновей. И это были слезы стыда… мы ведь преступники. Наших матерей уже нет. Я бы хотел попросить у моей прощения… Но смогу ли? Она была святая… А я убил ее страданиями, которые причинил ей… Я грешник… Кто меня простит? Мать, во имя Твоего умирающего Сына, помолись обо мне».
На мгновение Мария поднимает Свое измученное лицо и глядит на него, на этого бедолагу, которого воспоминания о своей матери и размышление о Матери Иисуса сподвигнули к раскаянию, и кажется, в Ее кротком взгляде голубицы появляется ласка.
Дисма принимается плакать еще громче, и это еще больше подстегивает насмешки толпы и его компаньона. Первые кричат: «Прекрасно! Возьми Ее в матери. Тогда у Нее станет два сына-преступника». Последний не отстает: «Ты Ей понравился, потому что Ты – уменьшенная копия Ее Любимца».
14. Иисус прерывает молчание в первый раз: «Отец, прости их, ведь они не понимают, что делают! »
Эта молитва перебарывает все страхи Дисмы. Он осмеливается посмотреть на Христа и говорит: «Господин, вспомни обо мне, когда будешь в Своем Царстве. Это справедливо, что я здесь мучаюсь. Но дай мне прощения и мира по ту сторону жизни. Однажды я слышал, как Ты говоришь, и тогда я безрассудно отверг Твое слово. Теперь раскаиваюсь. И каюсь в своих грехах перед Тобой, Сыном Всевышнего. Я верю, что Ты пришел от Бога. Я верю в Твою силу. Я верю в Твое милосердие. Прости меня, Христос, во имя Твоей Матери и Твоего Пресвятого Отца».
Иисус поворачивается и смотрит на него с глубоким сочувствием, и улыбка на Его бедных израненных губах все так же прекрасна. Он говорит: «Вот что Я скажу тебе: сегодня ты будешь со Мною в Раю ».
Покаявшийся разбойник успокаивается и, поскольку он уже забыл молитвы, которые знал в детстве, усердно повторяет: «Иисус Назарянин, Царь иудейский, помилуй меня; Иисус Назарянин, Царь иудейский, я уповаю на Тебя; Иисус Назарянин, Царь иудейский, я верю в Твою Божественность» (таким образом, предсмертная молитва Дисмы, благоразумного разбойника, стала прообразом Иисусовой молитвы).
15. Небо становится все мрачнее. Облака уже едва-едва оставляют просвет для солнца. Более того, они громоздятся друг на друга свинцовыми, белыми, зеленоватыми слоями, сходятся и расходятся, повинуясь прихотям холодного ветра, который то проносится вверху, то опускается к земле, а то снова замирает, и тогда душный и спертый воздух кажется даже более зловещим, чем когда он пронзительно свистит в быстром вихре.
Свет, до того невыносимо яркий, становится зеленоватым. И лица приобретают странный вид. Профили солдат в шлемах и доспехах, которые сперва сияли на солнце, а теперь при зеленоватом свете и пепельном небе стали матовыми, выглядят такими суровыми, как будто высечены из камня. Иудеи, большинство из которых смуглые, с коричневыми волосами и бородами, кажутся ушедшими под воду, настолько их лица сделались землистыми. Женщины из-за своей безжизненной бледности, подчеркнутой светом, похожи на голубоватые снежные статуи.
Иисус кажется угрожающе посиневшим, как будто Он уже умер, и начинается разложение. Его голова начинает падать на грудь. Силы быстро покидают Его. Он дрожит, хотя весь горит от лихорадки. И в Своей слабости Он бормочет Имя, которое до сих пор только и произносил в глубине сердца: «Мама! Мама!». Он выговаривает это тихо, на выдохе, как будто уже в легком бреду, не дающем скрыть то, что Его воля хотела бы скрыть. И каждый раз Мария не может сдержать порыва и протягивает руки, словно бы спеша Ему на помощь.
А жестокий народ смеется над этими муками Умирающего и Той, которая сострадает. Священники и книжники вновь поднялись к краю нижней площадки, где стоят пастухи. И поскольку солдаты собираются их скинуть, они реагируют, возражая: «Стоят же тут эти галилеяне? И мы тоже здесь встанем, ведь мы должны удостовериться, что суд окончательно свершился. А издалека при таком свете мы ничего не увидим».
В самом деле, многих поражает это странное свечение, охватившее мир, и некоторые даже пугаются. Солдаты тоже показывают на небо и на нечто вроде конуса темно-синего цвета, что подобно пинии поднимается из-за горных вершин. Это похоже на морской смерч. Он все поднимается и поднимается, и тучи внутри него все чернее и чернее, как будто это вулкан, извергающий дым и лаву.
Именно в этом сумеречном и пугающем свете Иисус поручает Иоанна Марии, а Марию – Иоанну. Он опускает голову, так как Мать подошла ближе к кресту, чтобы лучше Его видеть, и говорит: «Госпожа, это Твой сын. Сын, это твоя Мать ».
Лицо Марии выглядит скорее расстроенным после таких слов, выразивших волю Иисуса, который не может предложить Матери ничего иного, кроме всего лишь одного человека, Он, который из-за любви к людям лишает Ее Богочеловека, рожденного Ею. Но конечно, несчастная Мать старается не показать этого, хотя не плакать Она не в состоянии… Слезы текут по Ее щекам вопреки всем усилиям сдержать их, и несмотря на то, что губы Ее пытаются изобразить страдальческую улыбку, чтобы как-то поддержать Его…
Страдания Иисуса все увеличиваются, а свет все увядает и увядает.
16. И в этом свете, как будто идущем со дна моря, за спинами иудеев появляются Никодим и Иосиф и просят их расступиться.
«Сюда нельзя. Чего вы хотите?» – спрашивают солдаты.
«Пройти. Мы друзья Христа».
Старшие священники оборачиваются. «Кто осмеливается называть себя другом бунтовщика?» – возмущаются они.
Иосиф откликается решительно: «Я, Иосиф Аримафейский Старший, и со мною Никодим, иудейский старейшина».
«Кто на стороне мятежника – тот мятежник».
«А кто на стороне убийц, тот убийца, Елеазар, сын Анны. Я прожил праведную жизнь. А теперь я стар, и смерть моя близка. И в то время как Небо уже приближается ко мне вместе с вечным Судией, я бы не хотел превратиться в злодея».
«И ты, Никодим! Я удивлен!»
«Я тоже. И лишь по одной причине: ибо Израиль настолько развратился, что больше не в состоянии узнавать Бога».
«Ты вызываешь у меня отвращение».
«Так отойди же, и дай мне пройти. Это все, что мне нужно».
«Чтобы еще больше оскверниться?»
«Раз уж я не осквернился, находясь среди вас, меня уже ничто не осквернит. Солдат, вот мой кошелек и разрешение на проход», – он протягивает декуриону, стоящему ближе всех, кошелек и восковую дощечку.
Декурион, изучив ее, говорит солдатам: «Пропустите этих двоих».
И Иосиф с Никодимом присоединяются к пастухам. Даже не знаю, видит ли их Иисус в этой дымке, которая становится все гуще, притом, что Его глаза уже заволокла предсмертная мука. Но они видят Его и плачут, не обращая внимания на публику, хотя священники и отпускают ругательства в их адрес.
17. Страдания ухудшаются. Тело начинает выгибаться, что характерно для тетании (тетания – судорожный синдром), и вопли толпы ожесточаются. Отмирание мышечных волокон и нервов распространяется с поврежденных конечностей на все тело, делая дыхание затруднительным, а сердцебиение сбивчивым, и ослабляя сокращение диафрагмы. Лицо Христа видоизменяется, переходя от ярко-красного румянца к мертвенно-зеленоватой бледности. Его губы двигаются с огромным усилием от переутомления головных и шейных нервов, ведь голова Его десятки раз должна была служить рычагом для всего тела, упираясь в поперечину креста, отчего даже челюсти свело судорогой. Горло с раздутыми сонными артериями, несомненно, тоже испытывает
боль; отек распространился и на язык, который выглядит увеличенным и шевелится с трудом. Спина все больше прогибается вперед даже тогда, когда судорожные спазмы не сгибают ее в совершенную дугу, от затылка до бедер, и Он опирается о стойку креста крайними точками, поскольку конечности неизбежно провисают под грузом омертвевшего тела.
Народу все это плохо видно, так как воздух стал пепельно-серым, и лишь те, кто стоит у подножия креста, могут что-то ясно различить.
18. В какой-то момент Иисус оседает всем телом вперед и вниз, как будто уже умер; дыхания больше нет, голова бессильно свесилась вперед, тело – от бедер и выше – полностью отделилось от перекладины креста, образовав с нею угол.
Мария кричит: «Он умер!», и Ее горестный крик разносится в темном воздухе. Иисус действительно выглядит мертвым.
Ей вторит другой женский крик, и я вижу суматоху в группе женщин. Затем около десятка человек удаляются, кого-то поддерживая. Но мне не разглядеть, кто это. Туманный свет слишком слаб. Кажется, будто мы погружены в густое облако вулканического пепла.
«Этого не может быть», – кричат некоторые из священников и иудеев, – «Это притворство, чтобы заставить нас уйти. Эй, солдат, ткни Его своим копьем. Это хорошее средство вернуть Ему голос». И так как солдаты никак не реагируют, в сторону креста летит град камней и комьев земли, попадая в Мученика и отскакивая в доспехи римлян.
Это «средство», как его издевательски назвали иудеи, совершает чудо. Некоторые камни, очевидно, достигли цели, зацепив, наверное, раны на руках или даже саму голову, поскольку целились они вверх. Иисус издает жалобный стон и приходит в себя. Его грудная клетка снова начинает с трудом подниматься, а голова поворачивается слева направо, в поиске места, где было бы не так больно, но ничего так и не находит, кроме новой боли.
19. С неимоверным усилием, опираясь на пробитые ноги, обнаруживая какие-то силы в Своей воле, и только в ней, Иисус выпрямляется на кресте, как будто совершенно здоров и полон сил, поднимает лицо, глядя широко открытыми глазами на мир, раскинувшийся под Его ногами, на город вдалеке, который неотчетливо угадывается в белой дымке, и на темнеющее небо, в котором не осталось ни следа синевы и никакого намека на свет. И в это запертое, плотное и низкое небо, похожее на огромную плиту из темного сланца, с помощью силы воли и душевного напряжения преодолевая препятствия в виде распухшего языка и отечного горла, Он посылает громкий крик: «Элои, Элои, ламма шебактени! » (Так я слышу Его слова) («Боже Мой, Боже Мой, зачем Ты Меня оставил?» на арамейском языке (Мк. 15:34). Должно быть, Он чувствует, что умирает, совершенно оставленный Небом, раз исповедует Свою богооставленность таким восклицанием.
Народ смеется и забавляется над Ним. Слышны оскорбления: «Богу нет до Тебя никакого дела! Демоны прокляты Богом!»
Другие кричат: «Посмотрим, придет ли Илья (Илья по-арамейски звучит как Эли, так же, как обращение «Боже мой »), которого Он зовет, чтобы спасти Его».
Еще кричат: «Дайте Ему уксуса прополоскать горло. Он хорош для голоса! Илья или Бог, неважно, кто нужен этому безумцу, – они оба далеки… Чтобы быть услышанным, нужен громкий голос», – и они хохочут, как шакалы или как бесы.
Но никто из солдат не приносит уксуса, и никто не приходит с Небес, чтобы утешить. Это одинокая, абсолютная и жестокая, сверхъестественно жестокая, предсмертная агония Великой Жертвы.
Снова накатывает лавина безысходной скорби, которая уже угнетала Его в Гефсимании. Волны грехов всего мира обрушиваются на Невинного, сотрясая Его и погружая в свою горечь. И самое главное, возвращается ощущение, более распинающее, нежели сам по себе крест, более безнадежное, чем любая мука, ощущение, что Бог оставил Его, и молитва больше не возносится к Небесам…
И это последнее мучение. То, которое ускоряет смерть, ибо оно выжимает из пор последние капли крови, сокрушает оставшиеся силы души, ибо оно завершает то, что началось при первом знакомстве с этой покинутостью: умирание. Ведь в первую очередь от этого умер мой Иисус, о Боже, поразивший Его ради нас! Во что превратится любое творение, оставленное Тобой, после того, как Ты покинешь его? Оно либо обезумеет, либо умрет. Иисус не мог потерять рассудок, так как Его разум был божественным, а коль скоро разум духовен, он восторжествует и над таким исключительным потрясением, какое было послано Богом. Поэтому Он стал смертным: Мертвым, Святейшим из мертвых, Невиннейшим из мертвых. Тот, кто был самой Жизнью, стал мертвым. Уничтоженный богооставленностью и нашими грехами.
20. Тьма все густеет и густеет. Иерусалим совсем пропадает из вида. Кажется, исчезают сами склоны Голгофы. Видна одна лишь вершина, как будто бы тьма высоко вознесла ее, собрав на ней этот последний и единственный свет, и бросила его в качестве жертвоприношения, вместе с божественным Трофеем, в озеро жидкого оникса, чтобы и любовь, и ненависть сумели Его увидеть.
И из этого света, который уже не свет, раздается стонущий голос Иисуса: «Пить! »
В самом деле, там такой ветер, который может вызвать жажду и у здорового. Сейчас он непрерывный, неистовый, поднимающий пыль, холодный и устрашающий. Я понимаю, какими жестокими должны быть эти порывы ветра для Иисуса, отзывающиеся страданиями в Его легких, в сердце и в горле, а также в окоченевших, израненных и онемевших конечностях. Кажется, что все стало орудием пытки для Мученика.
Один из солдат идет к сосуду, в котором помощники палача