Няня. Сейчас, сударыня, сейчас-с. (В сторону.) Уж вподлинно всех удивила. Нет и того, чтоб тетке «бонжур» сказать. Все от ума большого.
Марья Васильевна. А мы с няней говорили об Анатолии Дмитриевиче. Она говорит, он за Любочкой ухаживает, а я говорю – за тобой, Катенька. Comment croyez-vous? Как ты думаешь? Она уж его женихом называет.
Катерина Матвеевна (поднимает глаза с книги; строго и жестом дополняя слова). Венеровский по своему развитию и воззрениям на жизнь стоит до такой степени вразрез с пошлостью нашей жизни, что нам трудно судить о нем.
Марья Васильевна. Ты думаешь, он не женится?
Катерина Матвеевна. Позвольте! Этот господин женится только в том случае, ежели найдет женщину, вполне понявшую свое назначение, свободную в жизни и в мысли.
Марья Васильевна. Non, mais dites.[2]Да ты скажи, в ком он ищет, в тебе или в Любочке? Вот я с няней говорила, она такая дура, я так смеялась…
Катерина Матвеевна. Нянюшка Марья Исаевна старше вас и говорит вам «вы», а вы ей говорите «ты» с присовокуплением «дура»… Я считаю это оскорблением достоинства и свободы человека и в силу этого убеждения нахожу нужным выразить вам свою мысль. Я знаю, что вы вправе иметь свои убеждения, но меня это коробит и возмущает.
Няня (насмешливо). Вот спасибо, что заступились. (Обращаясь к Марье Васильевне.) А то ведь вы рады из живого жилы вытянуть. Злодейка известная…
Марья Васильевна. Нет, что, Катенька, je plaisante,[3]я ее люблю. Нет, ты скажи, как по-твоему – в ком он ищет? А? В тебе или в Любочке? Je voudrais savoir votre opinion.[4]
Катерина Матвеевна. Как вам сказать мое мненье? (Откидывает волосы и закуривает папироску.) Во мне он, – как вы, так сказать, фигурно выражаетесь, – не может и-и-искатъ. Я поставила себя на ту ногу свободной женщины, что я к нему, как и ко всякому существу без различия пола и звания, отношусь просто. Я нахожу его умным и современным человеком, и он, естественно, вставляет в свои отношения ко мне ту долю уважения и сочувствия, которые, так сказать… словом сказать, мы с ним в простых и хороших отношениях взаимного уважения, и он находит отдых со мной после всего ничтожества женской губернской аристократической черни, среди которой он должен вращаться. Но почему вы думаете, как вы фигурно выражаетесь, что он ищет в Любовь Ивановне – я не могу себе отдать отчета. Любовь – женщина слишком недоразвитая, даже просто совсем не развитая девочка, с которой такая личность, как Венеровский, не может иметь ничего общего. Я с ним ровня, а Люба – дитя.
Марья Васильевна. Вот видишь, няня! как Катенька судит.
Няня. А что ж, матушка, Катерина Матвеевна, мы глупы, вы растолкуйте: что ж он так все и будет ездить?
Катерина Матвеевна. Отчего ж ему перестать ездить?
Няня. А оттого, что за это ихнего брата школят. По-старому так было. Коли в дом ездишь, где две барышни-невесты, так открой, какую сватаешь, – а нет, так на это клупы есть, чтоб ездить. Сколько хочешь и езди.
Катерина Матвеевна. Вы меня не можете понять, Марья Исаевна. Я вам сказала, что он ездит ко мне: мы испытаем друг друга и ежели найдем…
Няня. А по моему глупому суждению, Катерина Матвевна, матушка, он испытывать ничего не станет. Любовь Ивановна – барышня молоденькая, хорошенькая, да за ней пятьсот душ. А вы все и постарше, и на тридцать душ он не польстится… Стюдент – вот это так.
Катерина Матвеевна (горячо). Позвольте, позвольте. Студент молод и недоразвит для меня. Позвольте: другая женщина на моем месте могла бы оскорбиться, но я выше этого. Любовь Ивановна ему не по плечу с своими детскими требованиями от жизни; это он сознает и сам мне высказывал неоднократно. Это одно. А другое то, что вы смотрите на дело с ложной точки зрения. Вы меня не поймете, но я все-таки выскажусь и постараюсь говорить проще. Для людей нашего закала средства к жизни допускаются только те, которые приобретены личным и честным трудом; и поверьте, люди нашего времени смотрят на все эти именья, как только на ложную связь с устарелыми формами жизни. Для Венеровского все равно, будет ли у меня миллион или ничего, ежели только взгляды наши на жизнь тожественны. Ежели они тожественны, то мы можем смело вступить в борьбу.
Няня. Да вот не станет за вас, а за Любовь Ивановну посватается. Вот как пятьсот душ, так ему тожественно очень, а тридцать душ, так не тожественно совсем.
Катерина Матвеевна (озлобленно). Позвольте, позвольте, очень хорошо. Вы говорите, что у меня тридцать душ. Позвольте вам сказать, что благодаря просвещению ни у кого уже теперь душ нет, а у меня никогда не было. Я отреклась от своих прав, в тот же час, как стала совершеннолетняя, и на мне не лежит позорное клеймо крепостного права.
Няня. А все вас не возьмет и Любочку сватать будет, потому…
Марья Васильевна (испуганно). Полно, няня, какая ты. Ведь ты хоть кого из себя выведешь.
Катерина Матвеевна. Позвольте, позвольте, очень хорошо. Вам кажется все это трудным и запутанным, у вас в понятиях суженые и власть божия, и тому подобное, а жизнь людей, ставших выше общественной паутины предрассудков, – очень проста. Я выскажу ему свои воззрения и потребую той искренности, которая лежит в основании всех побуждений честной личности.
Няня. Эх, Катерина Матвевна, матушка! У Любовь Ивановны пятьсот душ, да еще влюбится.
Катерина Матвеевна (совсем растерянная). Отчего же он в неразвитую, ничтожную девочку влюбится, а в меня не влюбится?
Няня. Отчего-с? А вот отчего, матушка, – от козла.
Катерина Матвеевна (опоминаясь и откидывая волоса). Нет, да что я! Любовь, как вы понимаете ее, есть плотское влечение, и вы слишком неразвиты и животны, чтобы понимать меня. Пожалуйста, я вас прошу, оставьте меня. (Облокачивается и читает.)
Марья Васильевна. Поди, поди, няня, уж я сама залью чай, коли кто придет.
Няня (уходя). Всех осрамила. Все животные. Тридцать лет служу, никто животным не называл…
Катерина Матвеевна (поднимает голову от книги). Позвольте, любовь есть честное побуждение только тогда, когда обе стороны равноправны, но вы не понимаете этого. (Молчание. Поднимая голову.) Марья Васильевна, я не уважаю эту женщину. (Опять читает.)
ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ
Входит Иван Михайлович.
Иван Михайлович. Что это, кого ты не уважаешь?
Марья Васильевна. Няня все глупости говорит.
Иван Михайлович. О! Это яд такой! А баба хорошая. (Садится к столу.) Ну, Марья Васильевна, давай чаю. С пяти часов в поле, двух лошадей заездил. Ну, да зато наладил. Вот-те и толкуй, что нельзя с вольными работниками. Все можно, как сам везде, да себя не жалеешь. Вчера еще половина поля не пахана, покосы не кошены и нет ни одного работника. Как взялся – своих уговорил, вольных нанял, работникам ведро обещал. Посмотри нынче – кипит… Василий приказчиком так хорош, такой-этакой распорядительный, славный, славный.
Катерина Матвеевна. Вольный труд не может быть убыточен, это противно всем основным законам политической экономии.
Иван Михайлович. Все это так, да не так. Вот я бы вас с Анатолием-то Дмитриевичем запряг бы в эту работу. Вы бы не то заговорили.
Марья Васильевна. Dites-moi, mon cher Jean,[5]как же ты говоришь все, что от вольной лучше стало? Как же лучше, когда они все ушли?
Иван Михайлович. Э! Да это дворовые.
Марья Васильевна. Дворовые, я знаю, это само собой, да и мужики теперь после грамоты уже не работают. Что же тут хорошего, я не пойму.
Иван Михайлович. Сто не сто, а раз пятьдесят я тебе уже толковал, что по Уставной грамоте они положенные дни работают, а не все. В этом-то и сила.
Марья Васильевна. Как же говорили, что совсем перестали работать? Намедни все говорили, что их послали, а они не пошли. Я этого не пойму, Jean.
Иван Михайлович. Если бы вовсе не работали, так нам бы есть давно нечего было. Меньше работают. Ну, да зато все в формах законности, а не произвола. Ну, да не поймешь.
Марья Васильевна. Так что же хорошего, что меньше работают? Это не хорошо, значит, сделано. Да ты не сердись, ne vous fachez pas, уж я не пойму.
Иван Михайлович. Что же мне сердиться, ведь это, видно, такая судьба, что ты ничего не понимаешь. (Берет чай и задумывается.) А Люба где?
Марья Васильевна. Она рано за грибами ушла с девочками.
Иван Михайлович. А Анатолий Дмитриевич еще не приезжал и не присылал?
Марья Васильевна. Нет еще. Что, Jean, я тебе хотела сказать. Я слышала, что Анатолий Дмитриевич veut faire la proposition a Люба,[6]хочет Любочке свататься… Как это называется.
Иван Михайлович. От кого ты слышала?
Марья Васильевна. On dit. Да говорят.
Иван Михайлович. Кто говорит? В четырех стенах сидишь, кто может говорить. Ну что ж, что говорят.
Марья Васильевна. Я знаю, ты меня ни во что считаешь. Только я слышала, что он нехороший человек. Какая же это служба по винной части! Да и главное – бахвал; я тебя прошу, Jean, ты об этом подумай.
Иван Михайлович. Ведь что в эту голову не втемяшится! И откуда слов таких набралась. Нет, ты уже, матушка, эти глупости оставь. Что за бахвал, и откуда ты это дурацкое слово взяла.
Марья Васильевна. Да так все говорят.
Иван Михайлович. Чего не взбредет в эту башку! Это кто тебе наврал? Эх, матушка, не нам с тобой судить про этого человека. Я не знаю отца, который бы за честь себе не почел родство с таким человеком. Да и терпеть не могу загадывать и сватать. Какой бы он ни был. Власть божия, а нам толковать нечего. Человек замечательный, писатель. И, уж верно, не на деньгах женится. Это верно.
Марья Васильевна. Никто не говорил. J'ai mon opinion, y меня свое мнение.
Иван Михайлович. Ну, слушай же: первое дело, Анатолий Дмитриевич человек современный, передовой, огромного ума, образованья, писатель, человек, которого вся Россия знает, может быть. Это, матушка, в нынешнее время лучше генеральских чинов. Потом, служба у него прекрасная, честная. По новому акцизному управлению, две тысячи жалованья. А захоти он только – такому человеку все открыто. Другое дело то, что в нем и странности, и все – не светский он человек, но уж знаешь, по крайней мере, что бескорыстнейший человек. Этот человек женится, так не на деньгах. С ним всякая девушка будет счастлива, хоть бы у ней ничего не было.
Марья Васильевна. А говорят, что он скуп.
Иван Михайлович. Ну, понесла! Я тебе говорю, бескорыстнейший человек. Уж это доказано.
Марья Васильевна. А говорят, он все и приданое сосчитал.
Иван Михайлович. Катенька, хоть ты бы объяснила ей, что Анатолий Дмитрич не такой человек.
Катерина Матвеевна. Марья Васильевна с Марьей Исаевной имеют свои убеждения. Для меня странно только то, на каком основании можно обвинять в гнуснейших замыслах человека, не давшего на то никакого права. Этот господин всей жизнью своей доказывает, что цель его есть только общее дело. Ежели бы этот господин вздумал соединиться с женщиной, то он первым условием поставил бы независимость, как личную, так и имущественную.
Иван Михайлович (задумывается. Молчание). Да, хоть и трудно нашему брату, старику, переменить старинные привычки, и много увлеченья, легкомыслия в молодежи, а нельзя не отдать справедливости новому поколенью. Да.
Катерина Матвеевна (отрываясь от книги). Из всего, что вы сказали, в этом одном я разделяю ваше убеждение. Прогресс неудержимо вносит свет в самые закоснелые условия жизни.
Иван Михайлович (помолчав немного). Да, вольный труд идет, идет. Трудно с работниками. Ну, да ничего, наладится… Вот, дай выкуп сделаю, разделаюсь совсем с мужиками, останутся одни землевладельческие отношения. И право, хорошо, да.
Марья Васильевна. Что же это выкуп лучше будет, Jean? Это бы уж лучше.
Иван Михайлович. Лучше не лучше, а надо. Вон Катенька с Анатолием Дмитричем считают меня и консерватором и ретроградом, а я сочувствую всему. Прорвется старое – нельзя, а сочувствую. Вон молодое поколенье-то наше растет. И Любочка замуж выйдет за этого ли, за другого, а не за нашего брата, а за нового современного человека, и Петруша уже растет не в тех понятиях. Что же, мне не врагом же быть своих детей! Где он, Петя-то? С учителем, верно?
Марья Васильевна. На озеро пошли, какие-то травы ловить хотели. Я не поняла. Я уж боюсь, как бы не утонули. Vraiment, je crains.[7]
Иван Михайлович. Какие травы ловить?
Катерина Матвеевна. Алексей Павлыч говорил, что они хотели делать исследования над организациями волокон водорослей.
Иван Михайлович. Ну вот, век-то! Разве я мальчишкой имел понятие об этом, а нынче вон, мальчишка, а уж естественные науки… и все. Нет, этот студент удался славный. Спасибо Анатолию Дмитричу, рекомендовал. Славный студент, этакой спок… мил… славный, славный. Эй, Сашка! Трубку! (К Катерине Матвеевне.) По привычке мы! Ну, Александр Василич.
Входит Сашка с трубкой.
Марья Васильевна (вдруг сердится). Да, тебе все хорошие, только жена не хороша! А что ж белья у него ничего нет? Няня все постельное белье приезжее отдала, а приедет кто, и нечего постелить. Что ж это в одном сюртучке – ничего нет. Я своих простынь не отдам. Вот ты как судишь!
Иван Михайлович. Ну, понесла. Полно, пожалуйста, скажи няне, она устроит, я человеку рад, что дельный малый.
Марья Васильевна. Что ж дельный, я-то в чем виновата? приехал без ничего и всего требует. Выдумал теперь молоко пить – и Дуняша жаловалась. Ты должен смотреть. Что ж он за учитель, коли у него белья нет.
Иван Михайлович. Ну, зарядила… Должна бога благодарить, что он послал нам такого человека, а ежели нет у него белья и он беден, так ему надо дать.
Марья Васильевна. Вот ты меня никогда не понимаешь, а все напротив. Я говорю, что ты все непорядок делаешь, а мне его жалко больше тебя: как он первый раз за столом есть стал, так мне его жалко стало! Я ему и рубашек ночных послала, и карпеток связать велела. Я хоть и глупа, но понимаю, что если он нашего сына учитель, так он в доме первый человек. Я ему ничего не жалею. Я говорю только, ты устрой все порядком. Вот сколько раз я просила столяра у стола ножку починить…
Иван Михайлович. Ну, полно, матушка, перестань ты, ради самого Христа!
ЯВЛЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
Те же и студент.
Студент (входя, коротко кланяется). Позвольте-ка чаю. (Садится подле Катерины Матвеевны.)
Марья Васильевна. Чего вам, Алексей Павлович? чаю или кофию, с белым хлебом и с маслом, чего хотите. (Придвигает все к нему.)
Студент. Все равно. Ну, хоть чаю давайте.
Иван Михайлович. А Петруша где?
Студент. Шествует. Он брюки меняет, измок.
Иван Михайлович. Что ж это вы делали?
Студент. Хотели заняться ботаникой, да [не][8]вытанцевалось. А рыболовство учиняли.
Иван Михайлович. А Катенька говорила, что вы хотели что-то исследовать из естественных наук…
Студент. Хотели, да не вытанцевалось, микроскопа не имелось.
Марья Васильевна. С белым хлебом хотите, кушайте.
Студент (к Катерине Матвеевне). Вы какое такое душеусладительное чтение производите. (Берет у нее книгу.) А, физиологию – статья добрая, только слишком конспектная. Вот Льюса поизучайте. Да еще превращение ячейки – забыл чье, не вредная статейка.
Марья Васильевна. Что это ячейки, так и называется? Вы лейте больше сливок, еще принесут. Катенька, ты тоже знаешь ячейки?
Катерина Матвеевна. Все органическое существует только в силу развития ячеек.
Студент (к Катерине Матвеевне). Что вы вотще учиняете толкования, ведь для этого надо хоть элементарные познаньица иметь.
Иван Михайлович. Я читал про ячейки. Только скажите, Алексей Павлыч, вот в хлебе можно видеть их?
Студент. Коли бы не видели, и не говорили бы и не изучали бы. В микроскоп видно.
Иван Михайлович. А дорого стоит микроскоп?
Студент. Дрянный дешево приобресть можно. У Анатолия Дмитриевича есть, стоит триста шестьдесят франков, а в университете пятнадцать тысяч.
Иван Михайлович. Да, купить надо. (Садится с женой с одной стороны, а студент с Катериной Матвеевной с другой стороны. Иван Михайлович молча курит.)
Катерина Матвеевна. Немного вы опоздали, здесь была опять возмутительная сцена, истинно плантаторская.
Студент. Что ж, надо им потешаться над себе подобными. Больше ведь ничего не умеют… А мне, доложу вам, наскучило здесь, хочу уехать, на кандидата держать.
Катерина Матвеевна. А мое воззрение другое, – я нахожу, что чем грубее та среда, в которой приводится работать, тем больше нужно энергии. Потому что в силу чего могут измениться эти уродливые отношения, как не в силу тех идей и заложений, которые мы внесем в них. Я сознаю свое влияние над этими людьми и посильно употребляю его. И вы призваны облагородить еще свежую личность Петра. Он с своей стороны тоже вносит идеи в эту мертвящую среду. Вот Анатолий Дмитрич так же судит.
Студент. Ну их к богу! В грязи сам замараешься. Зуботыковы пускай сами по себе услаждаются, и мы сами по себе. На каждом шагу ведь не станешь протестовать, а только чувствуешь, что слабеет негодование. Мужики вон пашут с четырех часов, а тут до двенадцати чай пьют. Ведь как же с этим помириться?
Катерина Матвеевна. Конечно, но все надо делать уступки. Посмотрите на Венеровского, как он, вращаясь в самом отсталом кругу по своей службе, в сущности, ничего не уступает и все проводит идеи.
Студент. Что Венеровский! Я не могу уважать человека, который служит. Акцизные либералишки!
Катерина Матвеевна. Позвольте, позвольте! В этом мы с вами никогда не дотолкуемся до единства мысли. Венеровский замечательная личность. Посмотрите, вся его деятельность – школы, публичные лекции.
Студент. Что ж, я могу и наложить печать молчанья на уста.
Катерина Матвеевна. А мне смешно вспомнить, как нынче [со] старухами мы говорили о нем. Как эти люди-то понимают людей нашего закала! Можете вообразить, что в их понятии он ездит сюда только для того, чтоб жениться на Любовь Ивановне, или на ее приданом, как они это объясняют.
Студент. А что ж, от сего достопочтенного синьора всякая мерзость произойти может.
Катерина Матвеевна. Твердынский, не говорите так, иначе мы разойдемся… Венеровскому жениться! и на ком же!
Студент. Что ж, я вам выскажусь. Любовь Ивановна девица не вредная. В ней есть задаточки. И попадись она человеку свежему, чистому и с энергией, из ее натурки вышла бы почтенная особа. Только ей нужен молодой, честный руководитель.
Катерина Матвеевна. Только как недоразвита!
Студент. Ну да что ж, доразвилась бы.
Катерина Матвеевна (подумавши). Да, пожалуй, я схожусь в этом воззрении с вами. Вы именно тот господин, который бы мог успешно воздействовать [на] ее личность.
Студент. Не будь она в этой подлой среде, из неё бы можно сделать почтенную девицу.
ЯВЛЕНИЕ ПЯТОЕ