Действие и его порядок привлекает зрителя и формирует у него наблюдательство, публика становится зависимой, её привлекает действие, авантюра, игра смыслов. Она видит пользу в тренировке ума по разгадыванию вариантов события эти нового понимания мифа.
Ранняя трагедия разоблачает в герое характер, который действует по своей внутренней логике. Гнев снаружи, а характер изнутри, характер состоит из собственных внутренних масок-ролей, которые генерируются из него вопреки внешним событиям.
Трагедия формирует новый характер в зрителе постепенно, она внедряет в него эталон, то есть характер героя, которым зритель восхищается, и этот эталон начинает жить в душе зрителя. Зритель в жизненных ситуациях, словно видит взглядом героя.
Взгляд героя заключается в синкретизме: мысль порождает слово, то – действие, а то вызывает итог – реакцию богов, поэтому зритель получает в своей жизни, словно параллельную реальность, он видит своим взглядом и может получить намек на иной взгляд.
В этот момент он должен получить намек на уточнение взгляда героя, тогда начнет, видеть как герой. И тут мы сбрасываем веру. Дело в том, что грек верит к богов и считает, что за те же действия он получит ту же помощь от богов, или наказание. Вера помогает ему видеть взглядом героя.
Современному человеку, который веру утратил, нет такой способности, войти во взгляд и стать человеком этого взгляда. Трагедия показывает, как это делалось.
Итак, эталон благодаря вере проникает в зрителя и его преображает. Преображение происходит так, что зритель становится двойным человеком. Он как зритель не индивидуальность и не может переживать внутри себя мысль, слово и дело, а герой на сцене и внутри зрителя – может. Несколько эталонов делают индивидуальность многомерной. Она словно постоянно находится в диалоге этих противоречивых в одном и совпадающих в другом характеров.
То, что мы воспринимает как игру страстей, для грека, есть закономерности характера, он игру страстей понимает как характер, принимает её внутрь себя и использует как механизм собственного реагирования.
Итак, переход к технологии должен был пойти по линии осознания зрителем способов усвоения и управления характером, а произошло использование трагедией характеров для превращения зрителя в наблюдателя.
В этой ситуации произошло измельчание технологии. Она стала действовать на уровне всего характера и судьбы, как это показано у Эсхила, а в рамках отдельных масок и поступков. Произошло, во-первых, рассыпание синкретизма, во-вторых, расщепление характера.
Индивидуальная личность, способная беседовать с собой, и осуществлять обсуждение и принятие решения самостоятельно внутри себя, без советов и внешнего обсуждения, по сути дела забирает внутрь себя синкретизм, но его удержать во всем объеме не может, и она усекает из синкретизма только мысль. Самостоятельное мышление, приходит на смену синкретизму. Трагедия отрывает мысль от синкретизма, и делаем индивидуальность, которая может мыслить самостоятельно, но не говорить и не делать. Для этого нужен полис. Социальная среда существенно мешает трагедии создать вслед за самостоятельностью мысли самостоятельность слова и дела. Полис становится необходим.
После распада синкретизма и выделения мысли, характер тоже модифицируется, теперь колебания актера не связано с переживанием всей судьбы, а только с выбором поступка.
Большая часть граждан, в начале трагедии, учится преодолевать страх, гнев в трагедии показан как способ этого преодоления, но после преодоления страха и распада синкретизма происходит обмельчание личности. Большая часть граждан способна самостоятельно мыслить, но если у героя мысль порождает синкретизм, слово и дело, и итога, то у гражданина даже слово, не то что мысль не несет ответственности, у него синкретизм разорван и он может думать что хочет и говорит, что хочет. Решение принимает полис. Но тем самым большинство перестает страдать от страха позора, зато становятся жадными до наблюдений, порождается наблюдательство.
Свидетель должен быть объективен, зритель убеждается в трагедии характера, что он видит на сцене намного больше свидетеля, поэтому он хочет больше. Героя смотрит иначе, он смотрит глазами синкретизма, если он подумал, что это несправедливо, то это и скажет, а потом сделает. Наблюдатель уже оторван от синкретизма, он думает одно, говорит другое. Таким образом, философия рождается благодаря ситуации, когда необходимо прорываться сквозь праздно и нейтрально интересующийся взгляд зрителя, ставшего наблюдателем психической анатомии. Такого зрителя уже не поменять, он хочет все больше и интереснее трагедий.
Выскок из такого зрителя требует майевтики Сократа. Только этот зритель – результат не характера, а сформированного стихийно трагедией и греческой культурой гражданина.
Очень интересно исключение характера из всех искусств. Тут все же не неприязнь Аристотеля к характеру, а естественное развитие, точнее ход отчуждения.
Характер, со стороны логики – это своеобразная логика стадий действия, иная, нежели логика науки, математики, формальной логики. Это, в частности многообразие логик в синкретизме. Эти логики Аристотель отрицает. Характер, со стороны синкретизма – это внутренняя я логика подвига, и именно этот характер полагает порядок и цельность как закон искусства вообще и трагедии в частности. Характер это ядро синкретизма, его чистая формула, скелет синкретизма. Но многообразие людей имеют свой характер. Греки не фиксируют этого многообразия, хотя божественные таблицы, которые выше приводили на это наталкивают. Боги вызывают определенного типа чувства и страсти у людей. Страсти это первое чувство от приближения божественного.
На первом этапе мысли страсть дана как склонность. Человеку хочется, но он не подумал, точнее не сделал выбора. На втором уровне страсть может быть выражена в переживаниях, описана словами, что и составляет суть трагедии, далее страсть может стать управляемой способностью, и тем самым использоваться, подобно слепому гневу для подвига и для снятия страха. Наконец, на третьем уровне страсть как способность дает управление действием, собственно действие. И на четвертом страсть становится моментом веры, смирения и покаяния перед оценкой бога и его итогом.
Посмотрим, как развивается характер в рамках целого синкретизма:
1) склонность мысли: искусство мудрости и философствования, которое предвидит будущее, философия как мышление обладает способностью перевернуть синкретизм в обратном направлении, когда мы увидим итог, до того, как решим, что делать. Мысль должна при этом перейти в будущее и разгадать мысль как свое прошлое.
2) страсть слова. Слово в трагедии выражает переживания и формирование решения героя. Слово описывает события, но в центре переживания, только эти переживания еще подразумевают зрителя, что он будет испытывать те же переживания.
3) способность действия, наращивание мастерства, воинского и иного искусства, дабы эта сторона не подвела в деле. Только Аристотель придает максимальное значение действию. В ситуации распада синкретизма роль целого на себя берет именно действие, потому что итог зависит от него и оно задает ритмику событий и поступков, поэтому в действии одновременно и целое и часть, при анализе их надо разводить.
4) смирение итога, вера: это иное видение мира, без которого невозможно любая стадия до того. Как человек может думать о будущем и из будущего, если у него нет видения веры. Вера снимает надежду, которую Прометей подарил человеку и человек становится обладателем вещего взгляда. Он видит не только будущее, прошлое и тайну настоящего, он еще и видит вечность, то есть то, что лежит в сути происходящего. Боги оценивают со стороны вечного, и видят что-то, нам недоступное. Судьба потом в этом убеждает. Итак, это взгляд, лишенный надежды. Это прикосновение к вечному и божественному. Без этой стадии, с её особой логикой формирование человека невозможно, это главный момент технологии, в основном в её развитии и актуальности в сей момент.
Герою открывается все это постепенно, а зритель мог бы видеть это сазу и получать от такого взгляда великое удовольствие. Это идеал трагедии.
Социальный аспект трагедии в том, что, будучи вначале священным состязанием, трагедия потом была повернута в сторону привлечения внимания народа, всех, и опустилась в своих средствах в систему идеологической обработки народа. Но исходно она подразумевала иной тип социального проекта, когда элита и власть в стране, будучи впереди по своему развитию, пройдет первой путь самоформирования и будет усилителями народа на том же пути. Понятно, если элита формируется на своем богатстве, начитанности, военном мастерстве, хитрости в интригах. Все это прямо противоречит идеологии трагедии, она требует от героя подвига, синкретизма. Героя и есть эталон для элиты. Но элита в Афинах оказалась не способной повести народ по проекту трагедии. Можно констатировать, что социальная возможность, открытая трагедией не была реализована.