Эльфрида Елинек
Бембиленд. Вавилон
Бембиленд
Я не знаю, не знаю. Напяльте себе на головы завязанные на манер ермолки чулки, как обычно носил их мой папа вместе со старым рабочим халатом, строя наш дом. Никогда не видела ничего более отвратительного. Я не знаю, какое наказание и за какое преступление вы несете, за что вам приходится надевать нечто столь отвратительное. Обрезать чулок, завязать сверху так, чтобы остался помпончик, а потом надеть на голову. Готово.
Моя благодарность Эсхилу и «Персам» в переводе Оскара Вернера.
От меня вы можете взять еще щепотку Ницше.
И остальное тоже не мое.
Это от плохих родителей.
И от СМИ.
Проникает, прорывается солнце, первый вестник страдания, к господину, как имя его, каждый знает как имя его, проникает, прорывается войско в город, несметное войско и все же недостаточно мощное, протискивается сквозь голодающих, жаждущих; войско, пробивающееся сквозь вставший на пути грозный город, полный людей, слишком большой, перенаселенный, так ужасны дела его, но не меньше то, что он терпит, город, родной до камня, лежащий в пустыне, жители давно обожжены солнцем и превращены в глиняное войско. И как можем мы после всего этого быть добры к вавилонскому народу? Говорят, что они ревут – воды! воды! воды! еды! еды! Мой сын, мой сын, два моих сына, три моих сына, четыре моих сына. Никого нет. Никого нет. Лучше сразу и то и другое: вода и еда. Пакеты с едой. Пошевеливайтесь вы, слезайте с машины, побыстрее, а не то городские жители избранного отряда господня, уже не окропленные водой, станут разбивать головы и выпустят целый мир чувств, которые знаем только мы, на западе, и волну ненависти, которую знают только они. И нам хочется пить, о да, но мы же не ненавидим, да, конечно, но и у нас есть чувства. Но мы их не выражаем. Мы не совсем бесчувственны, но куда заводят они, чувства? Откуда приходят и куда уходят? Куда заводят нас? Они ведут нас к освобождению народа. И почему они так себя ведут? Не хотят быть свободными? Быть свободными только при условии – быть понятыми? Что? Всегда сказано или слишком много или слишком мало. Требование полностью разоблачиться, раскрыться в каждом произнесенном слове – наивно. Поэтому мы сейчас ничего не будем говорить. Так лучше. Люди всегда хотят быть поняты благосклонно, иначе они не стали бы ничего говорить в многочисленные камеры и микрофоны. От чужого прячутся. О себе говорят только то, что хотят думать, а не то, что на самом деле думают. Что, что? Они вообще не хотят быть понятыми? И к чему тогда все наши усилия? Нам это все равно. Мы ведь делаем, что хотим. Нет, мы не всегда можем делать, что хотим. И поэтому давно не играем себя. Мы настоящие. Мы грабим, когда чего-нибудь хотим. У нас мутится рассудок, когда мы не получаем того, чего хотим. Где теперь вся нефть, которую не успели использовать? Она горит. Она горит. Взрывчатка у нефтяных скважин, где застаивается и без пользы сгорает нефть. Это невозможно представить, и это едва ли можно предвидеть. Того, кто мог бы спастись из океанского потока, мы на всякий случай убили. Вы можете поджечь наши дома и наших идолов, но не нашу нефть и не наш телевизор, его мы сохраним, наш алтарь, который не может исчезнуть без следа, ведь он сам – след! Телевизоры – наши трассирующие пули, чтобы мы могли видеть в темноте. Чтобы мы и в темноте могли видеть, как молния ударяет в поток вражеского войска. А вот наши бомбы из обедненного урана, я их как раз искала, ими мы обязательно воспользуемся. Посмотрите, я хочу объяснить простыми словами, почему: энергия, которая содержится в бомбе, это соотношение скорости и массы. Бомба не может съесть батончик Марс, не правда ли. Она ведь не может съесть батончик мюслей с мюсли? или «Киндер делис», чтобы восполнить затраченную энергию и добыть энергию, которой у нее, бомбы, нет. Она не может, да и не должна есть, в этом ей повезло. В одной этой точке, где возникает ее пробивная способность – и где, к сожалению, прекращается наша. Орудия танка имеют маленький диаметр, не более 12 см, не так ли, и как же можно добиться порядочной пробивной силы? Наша проблема в том, что мы должны добиться большой мощности на маленьком пространстве, уран имеет большую плотность, в этом ему не повезло. Тут и нам не повезло, потому что и мы от этого можем заболеть. И все же это скорее наше счастье, чем несчастье, если рассматривать это с точки зрения войны. Точечные удары по своевольным кораблям – так сегодня уже не играют. Уран, тот разносит все. Он разрывается, как нам только что сказал этот господин. Постоянно осуществляется снабжение, но самому ему бегать не приходится. Итак, это никак не укладывается у меня в голове: чувства все умерли, действительно все? Из-за того, что им пришлось увидеть так много ужасного и так много страдания или что – или почему? Все? У вас были какие-то чувства, а у других их вовсе не было? Не может быть! Нет, я в это не верю, они еще живы! Нет, все же нет. Они умерли, здесь нет ничего. Возможно, они не знакомы ни с одним чувством. И при этом верят в Бога. Но этого им недостаточно. Они хотят освободить отечество. Но не могут, потому что только мы устоим перед искусителем, который лишь задержал бы нас; и мы ставим под вопрос религию, и ставим под вопрос песок, и воду ставим мы под вопрос, только мы знаем Бога и познали его, мы не хотим его, мы никого не искушаем, мы искушаем лишь экран телевизора. Когда мы приходим домой, сразу включаем экран. Он должен работать. Он и работает. Образы нашего божества никогда не исчезают бесследно, мы видим его там, мы видим его только там, на голубом экране. Так, мы отстраняем этот народ от веры, наконец-то даем ему взамен нашу картинку, и готово. Так будет хорошо. Тогда с этим народом будет покончено, это народ, который понятия не имеет о превосходстве личности, ведь народа, в котором нет ни единой личности, не бывает. Но Бога, Бога они знают. Они не знают никого, они не любят никого, но Бога, его они знают. Чувств не знают они, но Бога, говорят, его они знают. Они сказали это. И они также знают, что это их Бог. И теперь они узнают нас. Спорим, что скоро мы станем их богами? Нет? Ну нет, так нет. Не хотите – как хотите. Это угрожающее пронизывает властителя каждого города, итак, теперь появятся все имена, которые мы знаем или нет, неважно. Аравия, или как там ее, изобилует именами, некоторые из них знает каждый, нет такого, кто не знал хотя бы одного, даже тот, кто не знает ни одного человека, знает по крайней мере одного, кто знает этого человека, ведь Вавилон постепенно выталкивает пеструю смесь и не принимает ее обратно. И все они, повелители, господа, носители имен, несут эту тяжесть на своих золотых машинах, я имею в виду, вообще-то их несут машины, а не наоборот. А они лишь несут бензин за нашими автомобилями, хотя иногда и мы погибаем. И тем не менее – спасибо, мы охотно берем его, охотно, охотно, золотой сок, окропляем им столь прекрасный цвет мужчин, уехавших в вавилонскую страну. Что я хотела сказать. Да. Все они, угрожающие соседям, находят, что гордость интереснее, чем равноправие, да, они так находят. Факт. Действительно. Зато мы находим их там, где всегда, под строгим запретом короля. Возможно, кто-то сбежит от них, но придет еще больше. Например, те из английского и американского народа, что отправляются на войну. Вот они, богатые сокровищницы, крепости, скрывающие золото. Но они, конечно, хотят еще больше. Они всегда хотят еще больше. Кто имеет тот имеет. Кто может тот может. Не каждый, кто хочет тот получает. Этот получает, он не из неженок, поэтому получает. Тот получает. Вы его уже знаете? Вы слышали название фирмы «Хеллибертон» и имя Чейни, святого господина, потомка я не знаю чего или кого, точно матери, и теперь он борется против многочисленных слабых чувств. Дик Чейни. Но его чувства не выиграют. Выиграет «Хеллибертон», фирма, она может даже строить клетки на Кубе, ну это и я бы смогла, в крайнем случае построить клетку, подходящую хотя бы для кролика. Корпус-Кристи [1]построили они в Техасе, это у них получилось. Он заслужил свое имя. Потом он все восстановит, господин энергетики, господин председатель разума, господин фальсификаций баланса, господин двоюродных братьев. Но двоюродные братья есть только в Аравии. Вы можете быть уверенными, что фирма не останется в накладе, кто бы ни победил. Постойте, а что с англичанами? где храбрые парни, которые так хорошо потрудились над чужой плотью, и, конечно же, наоборот, ведь никто не хочет остаться в долгу, хотя иногда бывает и так. Ведь они притащились как воплощение мести в чужую страну, песок которой скрипел у них на зубах, а теперь ничего не получат? Вот именно. Я несу вам эту весть. А они еще получат поручения, и немало. Пока их нет. Но они ведут переговоры уверенно. К красоте без изъянов придут незваные строительные фирмы, одного поля ягоды. Одна за другой, и в каком порядке – это строго регулируется. Я несу вам эту весть. Вместо родины они получили – по жребию – нет, не по жребию, по праву привычки, через отношения, лобби, родство, традицию – неважно как, итак, в любом случае первые получили самые жирные заказы. Бланк заказа склоняется как ива, но далеко не плакучая. Кто рано встает, тому Бог подает. Буш и Блэр спорят друг с другом по-английски, в летней резиденции, в Кэмп-Дэвиде, малыш с пращой, вы же знаете, и Голиаф, Левиафан, приносят жертвы демону, защищающему от несчастий, туда не ведет ни один путь, что я хотела сказать, неважно, британские фирмы, они до сих пор не пришли к кормушке, но и Блэр хочет что-то получить, это понятно. Это ясно. Когда он узнал об этом от «Хеллибертон», он бушевал, потом Буш его успокоил, и он запрягает их всех в свою упряжку и налагает ярмо на шеи мальчиков, но его фирмы стоят за заказы стройными единицами, единицами со многими нулями, да, это не ярмо, разве что для мальчишек, и это украшение они тащат все, исполненные гордости. И они держат рот в узде, чтобы ими легко было управлять, чтобы катились заказы. Они держат рот на замке. И мы тоже. Если они могут, можем и мы. Но только не Чейни. Он и не должен. Ему есть что сказать. И вот он снова говорит. Хоть он и не обязан, главное – его заработки только начинаются, а не заканчиваются. Как поживает война? Она всегда скорее начинается, чем заканчивается. Рыбак рыбака видит издалека. Дик Чейни. Да. Такой, как он, будет строить. В объемах 100 миллиардов долларов, день за днем считая деньги, пока тянется время.
О ужас, я вижу нечто страшное, оно настигает родителей и женщин, оно настигает детей и стариков – их настигает кара. К счастью, лишь одна: единственная кара, которая вообще есть, возлагается, по закону подлости, на туристическую отрасль, которая на самом деле меньше всего в том виновата.
Проникает, прорывается золотое войско, а мы даже не видим, насколько оно велико, я думаю, что это намеренно замалчивается, и мы не знаем точно, где оно, мы каждый момент знаем, где оно, где же оно, оно в природе, хотя природы нет, войско, слишком большое и слишком, слишком маленькое, взвешенное и найденное слишком легким, войско, и страшно смотреть в глаза, оно стоит в блеске своего оружия, мне что, самой его считать, этого от меня не может требовать даже телевизор; что? я не верю, тысяча парашютистов сейчас на севере, их будет больше, на 100 тысяч больше на юге, их будет больше, но я больше не считаю, ведь и они хотят посчитать, кто же тогда считает их, я думаю, их не так много, тысяча там, где старинное кольцо турка не могло их сдержать, кольцо, которому уже не стать золотым, когда мы долбим по нему изо дня в день пером евангелиста, чтобы они не продвинулись на север, пожалуйста, пожалуйста, иначе и там будет крах. Верьте теперь в бога вообще, это вам принесет только пользу. Если вы христианин, все, что за пределами доброго и христианского, сразу окажется бесплодным, и где же вы тогда возьмете милых, готовых помочь солдат. Я не знаю. Я думаю, земля слишком мягкая, земля в пустыне чересчур мягкая, и в воде, где играют два дельфина, но не друг с другом, уже не видно дна. Возьмите хорошие мины от плохой игры, хорошие. Ил. Водолаз, ил, мины, ил. Слепо нырять в тину, это ни одна рыба не стала бы делать по доброй воле, и как ярмо на шею бросает морской бог минный пояс, и вот еда снова не доходит до страны. Ничего не поделаешь. Сельские жители ждут, народа много, но у него немного здоровья, и сквозь народ гонит полководец свою мощную воинскую орду, ах нет, стадо[2]. У них ведь есть пастух, который говорит, как им жить, не как страдающим животным, брошенным в руки слабых. Терпеливые парни, сами еще слабые, еще не овеянные славой, не запачканные ею, но они ее получат, это точно. Они уже повязали слюнявчики для славы. Разве там не было плотины, которая возвышается, преграждая путь? Нет, ее они затопили, чтобы те, другие, не прошли дальше. Тоже хорошо. Давайте-ка пойдем куда-нибудь еще, просто свернем с пути, это часть нашей культуры – применение необходимого насилия, и неприступно наше войско. К нему и не надо подступать, к войску, ведь вместе с ним едет сытая пресса, и у нее могут возникать те же ощущения, что и у нас, почему бы нет. Присутствовать почти во плоти при том, как сыны опустошают город. Чего там только нет! Кто же ведет его, кто пастух этого народа? Ведет только тот, кто освобождает народ, чтобы жители не были ничьими рабами и ничьими подданными. И как могут вожди взять себя в руки, когда приближаются враги? Конечно, они сражаются. Конечно. Что же им остается делать? Они сражаются. Я скажу нечто плохое, это доставит беспокойство родителям ушедших далеко сынов. Это неважно. Где-то в другом месте бедность заставляет пойти на крайности, а здесь у них хотя бы есть задание и они не на улице, они убрались прочь оттуда, где были бы нужны, они на другой улице, но там уже – мы. Мы тоже там, и мы посылаем картинки, мы приклеиваемся к ним, словно марки этих картинок, цель которых только в том, чтобы их отправили обратно домой. Домой. Мы – исключительные. Мы – ловкие, поэтому мы ловко посылаем картинки. Чтоб нас самих не послали. В песок. Быть добру, и скоро мы победим! Мы – стены, наше «да» – это первая умственная деятельность. Когда мы говорим да, все наконец-то начинается. Мы снимаем кино, мы пьем и мы посылаем. Почему он хочет выпотрошить этот город? Мы говорим ему об этом и посылаем картинки, чтобы он понял, что мы ему говорим.
Когда накатывается морской поток, идем только мы, ведь мы уже далеко, ведь мы уже на песке, я имею в виду, в песке, и тогда мы приходим, чтобы доблестно сопротивляться. Если бы мы сюда не пришли, нам не пришлось бы сопротивляться. И в этот момент покоряются все города. Так. Вот они лежат. Закон уничтожен и больше не возродится, потому что мы лежим на нем и не сходим с места. Боже, прошу тебя, приди и принеси новый закон, чтобы мы наконец-то могли что-то сделать во имя твое. Мы правы. Тут ничего не поделаешь. Мы правы.
Иисус: то, что он равен Богу, – насмешка над евреями, думаю я. Это плохо, и мы никогда больше не должны говорить об этом. Ведь Иисус менее важен, чем Отец. Он не равен Отцу, как Дональд Рамсфелд[3]и Джордж В. Буш, а Ричарда Перла[4]уже нет, но все же тот и некоторые еще верят, что Иисус с ними, он всегда путешествует с ними, тот, кто кладет свою руку на прекрасную женщину в темно-зеленой пашмине, чтобы защитить ее. Он думает, что Иисус с ним, он думает, Иисус с ними всеми, только поэтому ему хорошо, только поэтому женщине хорошо. Так Иисус защищает нас, как мужчина, этот президент, защищает свою прекрасную жену – и вперед в вертолет! Легко вверх по лестнице. Пружинистой походкой. Но может ли быть, вдруг приходит мне в голову, что Иисус действительно ниже, чем его Отец? Иисус теперь выше, чем его Отец, по меньшей мере равен ему, говорю я в пространство. Отец открыл ему не все, но скажите, чья в том вина? Должен ли он был сделать это, должен ли он был сказать ему это? Тогда бы Иисус могсослаться на него, действительно. Пока ломаетсяИисус – Джордж Буш, когда его называют богоравным, но мы его как-нибудь убедим. Он Сын Божий: все прочие могут тоже стать такими, по крайней мере, могут этого хотеть. Евреям это несколько странно. Послушайте, вы ведь это тоже часто делали: вот и они наделяют сразу нескольких личностей божественной родословной. При этом может быть только Один, в трех лицах. Рамсфелд, Чейни, Буш. Если вы спросите меня, то я думаю, что их больше, и вся ваша прекрасная религия рассыпается. И погребает вас под собой. А они еще говорят, что так не должно быть, что мы сами боги, где же мы теперь возьмем третьего, если мы хотим не играть в карты, а гадать на них и читать их в наших танках, высоко над песчаной улицей? Так или иначе, «сын» в семитских языках – в высшей степени смутное, свободное понятие, слышала я, но в этом отдельно взятом случае, это, пожалуй, совсем не так.
Мы зашли так далеко на юг не из любопытства. Мы пришли, чтобы посвятить себя усмирению этих городов. Вот идет несколько человек в гражданском с белыми флагами, надо же, они осмеливаются нести их, а потом стреляют в нас! Они стреляют в нас! Сначала несут белые флаги, а потом стреляют в нас. Они носят белые одежды, а под ними – униформу. И они стреляют в нас. И мы учимся ходить по морю, и мы учимся ездить по пустыне, и мы учимся сбрасывать с воздуха, а потом это! Это несправедливо. Это – не справедливая война. Это несправедливая война. Все-таки она идет среди неравных, а это уже нечто. Мы знаем это. И все-таки. Они дают нам это почувствовать. Напротив материка они собираются сейчас, торопят, организовывают большое войско, сильные «Томагавками», каждый – маленький царек, подчиненный большому царю. Черт возьми, как мне теперь перейти от выигравших к проигравшим, как мне теперь перейти от проигравших к технике, к которой я, собственно, и стремлюсь, ведь техника – действительно чудесное создание, против которой человек – ничто. Ведь никто не прилагал столько усилий, создавая человека, это получается само собой, а «Томагавк» – мне никто не поверит – автономный автопилот (запустил и забыл). О спутниковой навигационной системе мы поговорим позже или лучше вообще не будем, это слишком сложно, динамически калиброванная система инерциальной навигации, дополнительно радар для распознавания местности (ТЕРКОМ), но что нам делать, если в пустыне одна местность не отличается от другой? Что делать, если они потом приземляются в Саудовской Аравии, где им нечего делать? Что нам тогда делать? Что делает «Томагавк», он, во всяком случае, знает. Это ли не самое главное. Высокая точность попадания в цель (50% – в мишень размером 2см в квадрате) с помощью нескольких систем навигации и распознавания цели, и вот он летит, действительно, он летит и совершенно точно знает куда! О себе вы можете так сказать? А что до области его применения – человек ничто против него, и неудивительно, стоит подумать, как невнимательно нас изготовляли, в любом случае слишком быстро и чаще всего преждевременно, я уже говорила; итак, дальность составляет 1600 км при скорости 800 км/ч, не очень много, но быстрее нельзя, важна точность, не так ли? Посмотрите на высокоэффективный турбокомпрессорный реактивный двигатель, от такого и вы бы не отказались, ведь так? В отличие от Вас, часто попадающих мимо цели, здесь с помощью специального радара («Стеллс») достигается высокая точность поражения, а нижняя граница полета 15–100 метров, мы еще услышим, чем это грозит (высокая угловая скорость, краткое времяоповещения), срок поставки при количестве менее 100 штук – сразу, если они нужны прямо сейчас, цена за штуку при стандартной конструкции (без боеголовки, да, к сожалению, боеголовка – за отдельную плату, здесь ничего не поделаешь): 650 тысяч долларов. Большие объемы на заказ. Если не подойдет, можете вернуть, разумеется, неиспользованные. Но об этом не обязательно упоминать. Я могла бы еще много сказать об автопилоте, но это я оставлю при себе. А вы тем временем можете поразмыслить, сколько штук хотите купить. Но если вы намерены их уничтожить, тогда вы просто чудовище, если стреляете в них. В эту прекрасную технику, тогда, прошу, цельтесь в хвостовую часть, где маленькие крылья, посмотрите, да, туда! Как всегда, я хочу говорить о проигравших и снова, полная восторга, оказываюсь на стороне победителей, но этого ведь хочет каждый, и я отчаянно разворачиваюсь, но руль не слушает меня! Сменить направление! Уже скоро! И только этот поворот мне остался, и я выйду на него письменно. Теперь я уже не знаю, о ком можно говорить, а о ком нет. А пока я размышляю, налетает песчаная буря, но она теперь не против меня, теперь, когда я хочу на другую сторону, к проигравшим, на дорогу проигравших, которая для меня уже заасфальтирована – именно для меня, чтобы я не выбрала другую дорогу. Стоп, минуточку, там уже стоят сотни тысяч и кричат «Мир! Мир!». Так что придется мне отсюда убраться, и побыстрее. И здесь я не на своем месте, везде я не на своем месте. Ну, ничего, ведь и танки иногда заблуждаются. Я так далеко на западе, где заходит, искушая, я хотела сказать, исчезая, повелитель Гелиос, он же еще не в прессе. Но и его скоро ангажируют. Чтобы бомба могла лучше видеть, нам нужен Гелиос. Нет, здесь нам скорее нужен радар, использующий карты местности (ТЕРКОМ), да, именно он. Гелиос должен теперь светить, чтобы бомба смогла прочесть заданную карту местности, когда она уже не видит местность и не может отличить одну дюну от другой. Песок песок песок. Увы! Песок. В песке одна песчинка не отличается от другой, это факт. И не поможет то, что светит Гелиос и бомба отчаянно сравнивает свою запрограммированную карту с текущими измерениями высотного радара, ей это не поможет. Отклонения от курса распознаются и исправляются. Или нет. В принципе задумано так, что на расстоянии в несколько километров от цели ближний радар распознает заданную местность, а именно определяет место удара с помощью сравнения формаций местности и зданий с сохраненными образцами, а потом она ударяет, бум! Мимо! И снова мимо! Этому нет объяснения. Несмотря на все, они ошибаются. Этому нет рационального объяснения, у меня нет. Может, найдется у вас? Еще не выяснено, почему бомба ударила на рынке Аль-Нассер в Багдаде, куда она, собственно, не должна была попасть. Так не должно быть. Она должна была ударить где-то в другом месте, они должны сказать нам, где, ведь эффект был неслабым. Сомневаться в точности армейского оружия? Нет никаких сомнений в точности оружия. Мы готовы сомневаться в противнике, но не в нас самих. Он не там, где мы его ожидали. Что ж, не удивительно, что «Томагавки» иногда попадают не туда, если и противник не там, где должен быть. Логично. Мы ведь так улучшили технику! Не может быть правдой, что бомба полетела на рынок, вот идиотка! Часами мы вдалбливали ей карту местности, а она летит на рынок! И что ей захотелось купить, милой бомбе?Может, поесть захотела? Ведь у них не такой уж большой выбор на рынке. И зачем ей туда лететь? Стоит только подумать, что эта бомба умнее, чем человек, и остается лишь удивляться. Где-то пять из них упали в саудовской пустыне, мы до сих пор не знаем, почему, и все еще не взорвались. Но этот маршрут полетов сразу же был отменен. Мы не можем позволить бомбам падать безнаказанно. Иначе они снова это делают. Им уже нельзя там летать и точка. Что я слышу? Три приземлились аж в Восточной Турции? Туристам явно не захочется их подбирать, вот кретины. И так все прекращается. Но не война. Она никогда не бывает сыта. Никогда. Она никогда не навоюется вдоволь она вот-вот довоюется.
Я хотела бы взойти, как звезда, но я на западе. Ничего не поделаешь. Поэтому жду, что в ближайшие дни смогу пережить настоящий штурм или шторм, а взамен – всего лишь песчаная буря. И то, что пожирает транспорт, золотой транспорт, я не смогла бы, не смогла бы этого вместить: на танк 2 галлона в милю, в перерасчете это 450 литров на 100 километров. А теперь считайте сами. От Кувейта до Багдада около 400 км. Набегает прилично. Много транспорта и много опасностей. Как мне вырулить на этот поворот? Это самый важный поворот. Это не северный поворот кольца Нюрнберга, который в принципе всегда меня интересовал, хотя он давно уже мертвехонек, но и мертвые интересны, и не только на войне, нет, не сейчас, еще есть время, а наше время хорошо, мы находимся в границах нашего лимита времени, мы хотели сидеть здесь целыми днями и пожалуйста – застряли на много дней, ровно в 90 км от Багдада. Они дошли до Багдада. Ну да, почти. Возможно, мы тоже слишком торопились, нам не нужно было так торопиться, понятно, что теперь мы стоим. Что теперь нас остановили. Мы слишком торопились. На пенных вершинах морской равнины два наших милых ручных дельфина, да, с животными можно отдохнуть. Нужно лишь смотреть на них – и вот уже отдохнул от самого себя. Флиппер[5] – наш друг, всегда становится веселее, когда он появляется. Его трюки доставляют нам удовольствие, он дарует нам часы счастья, а если снова нашел мину, то и наши мины радостны, ох, я где-то уже говорила нечто подобное, но я всегда говорю одно и то же, и тогда он получает рыбку, Флиппер, два Флиппера, оп! Как он радуется! Как он прыгает! И не поверишь, что рыба может прыгать так высоко, хотя я уже не раз это видела. Я думаю, никто сейчас не может так радоваться, как он. Но это не значит, что мы можем быть в том уверены.
Тяжелый танк уже уносит добрые народы прочь, хотя вы наверняка хотели бы еще поговорить с ними. Минуточку, тогда вам нужно подождать пресс-конференции, которую дает Томми Фрэнкс[6], обычно он немного нам дает. И в этот раз тоже. Но у нас уже все есть. И ничего нового он нам не даст, лишь мираж, который его бог соткал в отечестве, со своими золотыми друзьями, да, именно мираж. Кто, будучи человеком, ускользнет от него. Но много лжи ускользает от него, и этому он, к сожалению, не может помешать. Многие умерли. Но и смертям он не может помешать. Сегодня их стало больше на пару сотен, завтра – на тысячи. Я избегаю поминать имя Господа и предпочитаю говорить «небо» и смотрю туда: с неба идет всякая всячина, пока не начинается песчаная буря, не в то время прибытия, не в том терминале, не в том рейсе, в самолете, который поднимается не на ту высоту. Прошу, не сталкивайтесь, неважно с чем, так не было задумано, когда вы поднимались по трапу! Он ведь этого не хотел, бог, который обычно требует великих дел, но не этого – он не требует от нас стольких смертей. О, я думаю, этого он, возможно, хотел, если вы спросите меня. Иначе, почему мы это делаем, если он от нас этого не требовал? Иначе мы не стали бы этого делать. Вот именно. Великие дела требуют, чтоб о них молчали или говорили возвышенно, то есть: невинно. Царство небесное в итоге под нами, и оно никогда не закрывается, оно всегда открыто, в нем нет обеденного перерыва, и именно туда нам и надо. Царство и величие в вечности. Оно не в нас. Прошу не ищите нас! Мы уже очень глубоко. Мы уже очень глубоко, стоит только взглянуть на самих себя.
Кто доверит проворным ногам уверенный прыжок к спасению? Кто? Это, видимо, придется сделать нам. Мы приносим смерть, и мы же приносим спасение, но, конечно, не все сразу, это и вы поймете. Всегда несем одно за другим, как приносит яйца пасхальный зайчик, но не на Рождество, а в нужное время. Ведь слишком ласково заманивает тебя ослепление в свою сеть, где висят пестрые гнезда бомб, высоко наверху от ее плетения они ускользают, ох, вот снова одна, и у ребенка теперь нет пол-лица, а того ребенка вовсе нет, как это могло произойти так быстро? Как? Ни одному смертному не удастся выскользнуть из этих гнезд, так хотя бы не нужно делать это раньше времени, иначе он не сможет стоять прямо, рядом с гнездом, где их не сберегли. Смертные. Которые как можно скорее хотят стать бессмертными. И вот вам прекрасная медаль за то, что вы погибли ради этой цели! Большое спасибо. С вами многое случится в гнезде, но оберегать вас там никто не будет. Это точно. Нет, теперь и это не точно.
Итак, я скажу: хоть и не будучи отпрыском рода автовладельцев, я все же в определенной мере интересуюсь нефтью, так, в целом. Поэтому теперь я закуталась в черное, и мое сердце разрывается от страха, что мы ее больше не получим. Или она станет для нас слишком дорогой, хотя уже и сейчас она такая дорогая. Или ее будет слишком мало. Или слишком много, и никто не сможет на этом заработать. Раз добыча нефти открыта, почему никто не добудет что-то для меня? Или я этого недостойна? Нет, я этого недостойна. У меня ведь даже нет машины. Чем нам питать огонь, на котором мы готовим? Слово «нефть» не связывается у меня с понятием «природа». Это природный продукт. Он принадлежит всем. Природа принадлежит всем, если, конечно, у вас нет собственного дома на Вёртер-Зее или на озере Тахо, неважно, или скоро будет неважно. Если у вас этого нет, то вам принадлежит на кrклочок меньше, это ясно. Но мы в любом случае за то, что она принадлежит нам, что вся – абсолютно вся – природа вручена нам, ведь мы – это все. Только те немногие избранные значат больше. Но меньше иногда лучше, не правда ли? У нас есть понятие цивилизации, и у нас есть полиция, которая правит нами, это правильно, но что делают эти песчаные негры, которые настолько оригинальны, что им больше не нужна культура, потому что она у них уже была, давным-давно? Они больше не хотят ее. Они уже знают ее, и уже не хотят. Кроме нас нет ничего. Это так много. Это вселяет в меня страх, но мы должны делать то, что делаем. Блаженны слышащие слово Господне и соблюдающие его. Лука, ты подумал о последствиях? Почему же ты написал это, когда никто этого не слышит? Не только слышать – соблюдать! О да. О ужас. Но мой страх, ваш страх, еще чей-нибудь страх – это дерьмо. Сама нефть, в принципе, не что иное, как дерьмо, но она не так хорошо сходит с рук, когда вы почистили свечи зажигания, я думаю, что сегодня этого больше не следует делать. Мы легко захлебываемся нефтью, этим жирным дерьмом. Такие и прочие вести приходят в город, но, в отличие от великих Суз, этот город не лишен мужчин. Эти вести – и клиенты – приходят охотно, потому что мы в последнее время так повысили точность инерциальной навигации, что и им хочется ее иметь. Она теперь может быть калибрирована с дифференциальной спутниковой навигационной системой (DPGS) на определенные расстояния с точными позиционными датами, и вот я снова сбилась с курса и возвращаюсь в город, если бы я только знала как. Одно я знаю точно: этот город переполнен людьми, прошу, не забывайте об этом. Я об этом знаю и потому могу забыть. А вы забывать не должны. Он полон, этот город. Лодка с едой тоже полна, но она должна подождать, пока смелый дельфин не проверит ее, только тогда она сможет прибыть. Только тогда она сможет войти в гавань и только тогда еды будет больше после того, как лодка вошла в гавань, но только после того. Нет, как жаль! Больше ничего нет. В ней больше ничего нет. Первый убивает второго, чтобы и ему что-нибудь досталось. Отец убивает сына, сосед убивает друга, соседка убивает соседского ребенка, чтобы он ничего не сожрал и было самой что пожрать. Несмотря на эти трагедии, пустыня наполняется пением, что наконец-то снова есть вода и еда. В это времявопит везде, где оно есть, ай-ай-ай – бабье, но бабы вопят всегда, неважно, что происходит, они не могут иначе, их толпа всегда воет и ревет. Ничего другого они не умеют. Они вопят плача и разрывают свои одежды в лохмотья, нет, этого они не делают, у них слишком мало платьев. Здесь я должна решительно возразить. Я бы тоже не стала рвать мои платья, будь я на их месте. Мои платья – это мое все. Мои платья – это моя вселенная. Ради бога, для кого-то всем может быть ребенок, но у меня нет ребенка. У меня есть только платья.
Весь народ вверх, в танк, и вниз, на парашюте, ах. А сколько керосина нужно «Апачам», я об этом совсем забыла, или я это уже сказала? Не помню, неважно, ведь вы себе этого даже представить не можете! Сначала им нужно столько-то, а потом они все равно разбиваются. Сегодня разбился один, три местных жителя погибли, один ранен. Это был несчастный случай. This was not an accident. Это не был несчастный случай. Поэтому нам нужна вся нефть. Мы ведь расходуем тоже много, особенно если они падают там, где не должны падать. Это превосходит Вашу силу воображения, сколько они проглатывают, главное, хороший чистый нефтепродукт, дизель, неважно, ведь все, что они проглатывают – нефть, и лишь немногие могут это представить, и это те, кто умеет считать, вместе с нами. Мы, отклоняющие чужое руководство, самые чужие все-таки себе. Посмотрите, это в принципе так, только у нас есть настоящие принципы: мы единственная страна, где отдельный человек еще важен, поскольку каждый уникален. Иначе нельзя. Это как поток, который стремится к концу. Но это не считается, потому что поток не может иначе. Он течет вниз. Вверх он течь не может. Каждый человек считает(ся). Каждый человек считает свои деньги. У одного больше, у другого меньше. У Дика Чейни больше, у нас меньше. У Ричарда Перла не больше, но все же больше, чем у нас. Вышел из фирмы. Конфликт интересов. Но нет, я не думаю, что его интересы могут вступать в конфликт. Как всегда: его дух останется с нами, не бойтесь. И этот человек важен для нас точно так, же как для нас важен самый маленький человек. Так. Самолет ведь продолжает лететь после того, как спрыгнул парашютист. Там, на небе, их много. А теперь стало еще больше. Там слишком много. Их уже слишком много в этой стране. И у них есть слишком мало. Как всегда. Это приносит с собой неприятности, как песчаная буря. Им вообще-то нужно было больше, но они этого не получают. Что бы это ни было. Они получают так мало, как губы получают от Спящих Вод. Теперь мы избавимся от нескольких. Пусть идут спать, вечно спать. Тогда вам не нужно считать, мы вас тоже не считаем – вы сами не считаете себя, почему же другие должны вас считать?
То, что я делаю, имеет смысл только в том случае, если бы двое были одним. Но нет двух одинаковых людей. На этом основана наша цивилизация, на том, что люди разные. И они не хотят в этом сознаться, песчаные негры. Встают как один, и не только мужчины. Ведут смертельную войну против сильного типа человека. Из его инстинктов пришло Зло. Из разряженного христианства, которое говорит, что сильный – всегда злой. И как только можно понять партию слабых, низших, неудачников? Я их не понимаю. Я отпускаю их. Я отпускаю их, и они падают. Теперь я забываю все и начинаю все заново. Я говорю, что дух – это грех. Христиане ведь всегда так говорят, если им больше нечего сказать, дух – сам по себе большое искушение, но мы должны противостоять ему. На то мы и христиане. Чтобы мы не задавали идиотских вопросов. Сядьте-ка и не раскачивайте лодку, в которой мы все сидим, не раскачивайтесь, качнитесь на месте и больше не качайтесь. Почему? Да потому что я так говорю! Во время такой песчаной бури мы уже не сможем управлять бомбами с помощью лазера, нам придется управлять ими через спутник, хотя, постойте, подождите, теми бомбами, что на рыночной площади в Кувейте, ими мы еще можем управлять с помощью лазера, так мы делаем, например, сегодня, потому что нам больше нечем заняться и потому что погода наконец улучшилась, но при плохой погоде – управление спутником, тут ничего не поделаешь, это даже вам придется осознать, управление, о котором вы говорите, но которого не понимаете! Что нам еще остается делать. Если никто не встает, хотя бы кто-нибудь должен встать. Если никто не враг, все – враги, но никто не восстает. Где оппозиция? Оппозиция, прошу, приди! Как, ее нет? Если у вас нет оппозиции, тогда у вас больше не будет сторонников, тогда вы недостойны быть человеком, если у вас нет оппозиции и вы не хотите допустить ее. Что они там бормочут? Им сказали, что оппозиция есть, вы же сами видели, оппозиция, где же она? Она не может быть невидимой, как бомбардировщик «Стеллс». Она где-нибудь должна быть! У вас ведь царит организованная аморальность, раз никто не восстает против! Должен восстать хотя бы один и отречься от враждебных идеалов, не правда ли? До тех пор пока он не отринет свои собственные идеалы, это лишь маленький шаг, но большой для человечества. Вы действительно идиот. Все, что приносит жизнь и рост, обкладывается вами моральным налогом, как же можно жить и расти? Вот именно. Этого и не происходит. Все только уничтожается, и это логично. Мораль как инстинкт и отрицание жизни, этого вы хотите. Но нужно уничтожить мораль, чтобы освободить жизнь. Так хотят великие, и так вы делаете теперь в миниатюре. У нас один из этих скучных моралистов как-то даже восстал из мертвых, а здесь никто никогда не восстанет! Но мы их этому научим! Не волнуйтесь, мы вас этому еще научим! Они дол<