Мойка, 12
В июне 16-го года я привёз сына в Питер и, конечно же, сразу, едва накормив какой-то ветчиной с поджаренным хлебом, поволок на Мойку. Потому что Мойка – это не просто Мойка. Мойка – это пуп земли, центр окружности и всё такое. И ещё – я это точно знаю – это то самое место, где сходятся все начала и концы, место печали и восторга, русский Вифлеем и русская же Голгофа.
Был вечер, и была прекрасная петербургская погода: ледяной ветер с дождём, который внезапно начинался и так же внезапно заканчивался. Совершенно бесполезные д о ма, в Самаре, дождевики, купленные когда-то в Питере же и теперь предусмотрительно брошенные в чемодан «на всякий случай», дождались этого самого случая немедленно, и то вымокали, то сейчас же сохли. Сначала, шагая по Невскому, мы снимали их и прятали в рюкзаки, но потом, глядя на других, прятать перестали: не Самара – не напрячешься.
«Мы туда зачем?» - снова спрашивал сын. А я и сам не знал, но понимал, что Питер – это сначала Мойка, а уже потом всё остальное – и Зимний, и Эрмитаж, и много чего ещё. Рембранд, Ленинградский рок-клуб, стадион, «Зенит», блокада…
Мойка – это ворота во двор и лестница наверх, «во второй этаж». Потом анфилада, сквозь которую идёшь совсем не по этому самому этажу, а через время и через его, Пушкина, надежды и отчаяние. Вот сейчас будет гостиная – кушетка, клавикорды, рукопись на столике. Столовая, приборы – как в детской сказке про Машу и медведей: «Села Маша на самый большой стул, взяла в руки самую большую ложку…». Здесь ложки – одинаковые. Но мы-то всё равно знаем, что одна из них – самая большая. Другая, которая поменьше, – для Натальи Николаевны. Ну, а дальше – «Сашка, Машка, Гришка и Наташка». Наташка родилась в 36-м, и в том самом январе (по старому стилю) ей ещё не будет и года. Так что за этим столом она не сидела, во всяком случае – вместе с ним, самым большим медведем в этой сказке. А жаль, потому что её-то ложка и пришлась бы больше всех впору сказочной же Маше… Но нам – дальше, дальше. И вот сейчас – я был в этой квартире не однажды и бываю там почти каждый раз – сейчас надо приготовиться. Вдохнуть поглубже. Выбросить всё, что мешает и отвлекает. Хорошо бы ещё отдать долги и попросить прощения у тех, перед кем виноват. Потому что сейчас – он, кабинет. Кабинет – это стол, обитый тёмной кожей, и фигура арапчонка на чернильнице. «Дарьяльское ущелье» на стене и железный ларец прадеда под ним. А вот теперь – «готов? вдохнул?» – взгляд направо: книжные полки, маленький диванчик и старинные часы, остановленные Жуковским: 2 часа 45 минут пополудни. Здесь не надо ничего говорить, говорить будем там, дальше. А здесь навсегда осталась только одна фраза, обращённая вот к этим книгам, с этого диванчика: «Прощайте, друзья». Эта фраза висит здесь в воздухе – тихая и бесконечная, как мгновение, перед тем, как опустится занавес и зал взорвётся громом оваций.
Потом был весь остальной Питер – с белыми ночами и Военно-Морским музеем, с кофе и открытием Чемпионата Европы по футболу по телевизору. Портрет Пушкина в квартире Ахматовой и бюстик Пушкина в «Американской квартире» Бродского там же, в Фонтанном доме. Бусины Питера – яркие, перламутровые, переливающиеся на неласковом питерском солнце и поющие голосом Гребенщикова. А Пушкин был ниткой этих бус, и вот это я и старался дать почувствовать моему сыну с его «зачем» и «почему».
Почему? Потому что Пушкин – это проснуться в отеле с плотно зашторенным окном (белые ночи!), проглотить обжигающий кофе, посмотреть ещё раз по мобильнику обзор вчерашнего матча «Англия – Россия» и, захватив дождевик (а можно надеть его сразу, в отеле), идти сквозь эти бусины-анфилады и слушать то, что не услышишь больше нигде на белом свете – нашёптанное Пушкиным и навсегда повисшее в этом воздухе над Мойкой и всеми остальными питерскими каналами и речками.
Никитские ворота и всё остальное
А вот в Москву я обычно приезжаю не к Пушкину, и там у меня – свои адреса и «центры окружностей», и первая из них – Спиридоновка, флигель особняка Рябушинского, дом Алексея Н. Толстого. И сына я таскаю туда же, а он терпеливо идёт вслед за мной и заключает со мной только один договор, примерно следующий. «Ну, хорошо, - говорит сын. – Сегодня – на Спиридоновку, хорошо. И завтра. И ещё – послезавтра. Ну, а после-послезавтра – «Открытие-Арена», ладно? Обещаешь?». Я, конечно, обещаю и, конечно, сдержу слово: «Открытие-Арена» так «Открытие-Арена», так и быть (мы съездим туда и даже возьмём автограф у Реброва, которому сын с вызовом заметит, что он – болельщик «Зенита»). Но сегодня, завтра и послезавтра – она, Спиридоновка.
И вот мы идём на Спиридоновку: сначала Воздвиженка, потом Никитский бульвар и «Гоголь уходит в ночь» и вот, наконец, Никитские ворота, и здесь нам налево. Там, слева, будет сначала Малая Никитская, а уже потом – она, Спиридоновка. Но мы не будем торопиться, у нас ещё есть время. Постоим здесь, у Никитских ворот, вот у этой ротонды.
Ротонда молодая, ей нет и двадцати. Называется «Наталия и Александр». Это потом будет Петербург и Мойка, 12. Столовая с приборами и Сашка-Машка-Гришка-Наташка. Диванчик в кабинете и навечно повисшая там же фраза. А пока ему только чуть за тридцать, а ей нет двадцати, потому что родилась она в августе 1812-го. И здесь висят совсем другие фразы. И даже, в общем, не важно, что ротонда появилась только в год его двухсотлетия, и мой сын, который стоит сейчас рядом с ней, – почти что её ровесник. Неважно, потому что где-то здесь, совсем неподалеку, жила она, его избранница, до замужества. И здесь же, совсем рядом, та самая церковь Вознесения, в которой они венчались.
«Вот сейчас мы пройдём мимо неё, и ты увидишь – сначала церковь, а потом, за церковью, памятник. Кому памятник? Нет, не Пушкину. Пушкину – на Тверской. А здесь – Алексею Толстому. Потому что рядом жил, а ещё – потому что приятно ему, нашему Алёшке, вечно смотреть на ту самую церковь, где сейчас совершается таинство того самого венчания. Наш Алёшка, самарский, с волжской водицей, бегущей по его венам и сосудам там, где у других течёт какая-то другая жидкость, смотрит и ждёт: ну, вот сейчас окончится обряд венчания, сейчас они появятся на пороге – уже не жених и невеста, как там, у Никитских ворот, а «муж и жена» до самого гроба, до самого его весьма и весьма скорого гроба.
А ещё Москва – это памятник на Тверской и Пречистинка, квартира на Арбате и многое другое, проснуться где-нибудь в Измайлово, выпить чая и нырнуть в метро, чтобы выныривать то там, то здесь – у Патриарших или возле «Открытия-Арены», на Воробьёвых или «где-то рядом с Планетарием». Но где бы не вынырнул и куда бы ты не шёл, вслед тебе всегда будет смотреть фонтан-ротонда «Наталия и Александр», а там, впереди, будет она, церковь Вознесения с графом Толстым из самарской Сосновки.
И здесь сын уже не спрашивал меня «зачем снова к Пушкину». Потому что сегодня – Пушкин, а уже завтра – стадион, где совсем скоро Аргентина сыграет вничью с Исландией, Бельгия разгромит Тунис, а сербы возьмут верх над бразильцами.