О ПАВЛЕ КОГАНЕ
Павел Коган за время своей короткой жизни не увидел в печати ни одного стихотворения, подписанного его именем.
Он погиб в страдные дни 1942 года под Новороссийском, возглавляя поиск разведчиков. В рост пошел он на пули, так же как в рост шел он по жизни. Ведь и вся его жизнь была внутренней подготовкой к подвигу.
Московские поэты моего поколения хорошо помнят сухощавого и угловатого юношу, удивительно жизнелюбивого и страстного в своих жестах и суждениях. Из-под густых, сросшихся бровей пытливо и оценивающе глядели на собеседника глубоко запавшие каре-зеленые глаза. У него была поразительная память. Он знал наизусть не десятки, а сотни стихотворений самых разных поэтов, не считая своих собственных. Читал он их всегда вдохновенно, но особенно взволнованно звучал его голос тогда, когда он читал стихи, близкие ему по духу. Это были стихи, осмысляющие время. Не ошибусь, если скажу, что он жил поэзией. И разумеется, в этом слове он заключал не просто стихотворчество, но всю свою жизнь, свое отношение к судьбам поколения.
Все мы в конце тридцатых годов жили ощущением надвигающейся войны, смертельной схватки с фашизмом. Этим ощущением проникнуто и творчество П. Когана. От имени «лобастых мальчиков невиданной революции», «в двадцать лет внесенных в смертные реляции» (эти строки оказались горестно пророческими), он пишет свои юношеские стихи:
Я слушаю далекий грохот,
Подпочвенный, неясный гуд,
Там подымается эпоха,
И я патроны берегу.
Я крепко берегу их к бою.
Так дай мне мужество в боях,
Ведь если бой, то я с тобою,
Эпоха громная моя.
Разумеется, не все равноценно в творчестве Павла Когана. В ряде стихов читатель ощутит явственные влияния Блока и Багрицкого, Тихонова и Сельвинского. Но ведь не надо забывать, что эти стихи были написаны юношей в шестнадцать — двадцать лет и учителей он себе выбирал поистине хороших. Самобытный же его талант, развитие которого так трагически было прервано, ощущается в каждой строчке лучших его стихов.
К чему бы, к какой бы теме ни обращался П. Коган в своих стихах, разрешение этических вопросов и выработка нравственных норм поколения является главным для «юноши, обдумывающего житье».
В стихотворении о Денисе Давыдове, размышляя о поэзии, он устанавливает для себя неразрывную связь «высокого ремесла песни и ясного ремесла сабли». Появление такого стихотворения было естественно и характерно накануне тех событий, когда оба эти «ремесла» оказались слитыми воедино. В незаконченном, по-юношески шероховатом романе в стихах опять-таки в край угла кладутся проблемы отношения к жизни, к искусству, ко времени.
Лирика Павла Когана проникнута тревожной грустью ищущей юности, романтикой ожидания неизведанного, острыми переживаниями первых столкновений с жизнью. В ней, в этой лирике, то прозвенит нота щемящей юношеской тоски, то щедро выплеснется озорная радость молодости, но и та и другая одинаково вызывают ощущение сердечной чистоты и правдив ости. Ярко-радостные, вихрастые мальчишеские стихи сменяются грустными и тревожными и горестно взволнованными — это первая счастливая и первая несчастная любовь, это первые ссадины от первых обид, нанесенных какими-нибудь плохими и пошлыми людьми, и первое возмущение ими. Романтика — вот что главенствует в лирике молодого поэта. Стивенсоновско-гриновская бригантина неожиданно оснащается заново и летит по свободным и бурным волнам юношеского воображения. Но иные, новые ветра напрягают ее паруса, и недаром песенка о ней осталась одной из самых любимых студенческих песен, которые до сих пор повсюду распеваются. Где только я ее не слышал — в Москве, и во Владивостоке, и в Закавказье, и на Чукотке…
Чем ближе к началу зрелости, тем чаще и серьезнее сердце в стихах Павла Когана проверяется разумом, строгим и критическим. Но вдумчивый читатель поймет, что «Бригантина» неотделима от другого, более позднего стихотворения Павла Когана — «Ракета»: незримая, но осязаемая нить человеческих мечтаний и дерзновений свяжет колумбовские корабли с кораблями межпланетных путешествий.
Павел Коган знал, что будет не только свидетелем, но и участником беспощадной схватки с людьми, враждебными его мечте, его устремлениям и надеждам. Он знал, что ему придется идти в первых рядах своего поколения, защищающего с оружием в руках нашу Родину. Так и получилось. На переднем крае он встретил последний день своей жизни. Ветер суровой романтики в последний раз прошумел тогда над ним.
Но в последний ли раз? Спустя много лет мы снова ощущаем его дуновение в юношеских стихах Павла Когана, порой угловатых, но ярких и талантливых. В них поражает острое чувство времени — черта, основополагающая для истинной поэзии. Многое в них заставит задуматься читателя, и многое заставит вспомнить добрым словом молодого поэта, прожившего короткую, но чудесную жизнь.
Сергей Наровчатов
Стихотворения
«Разрыв-травой, травою-повиликой…»
Разрыв-травой, травою-повиликой
Мы прорастем по горькой,
по великой,
По нашей кровью политой земле…
(Из набросков)
«В этих строках все: и что мечталось…»
В этих строках все: и что мечталось
И что плакалось и снилось мне,
Голубая майская усталость,
Ласковые песни о весне,
Дым, тоска, мечта и голубая
Даль, зовущая в далекий путь,
Девочка (до боли дорогая,
До того, что хочется вздохнуть).
Шелест тополей. Глухие ночи,
Пыль, и хрусткий снег, и свет
Фонарей. И розовый и очень,
Очень теплый и большой рассвет.
Иней, павшие на землю тени,
Синий снег (какой особый хруст!)…
Я гляжу на сложное сплетенье
Дней моих, и снов моих, и чувств.
И стою, взволнован и задумчив,
И гляжу взволнованно назад.
Надо мною пролетают тучи,
Звезды темно-синие висят.
Месяц из-за тучи рожу высунул…
И я думаю, взволнован и устал,
Ой, как мало, в сущности, написано,
Ой, как много, — в сущности, писал!
«Ну скажи мне ласковое что-нибудь…»
Ну скажи мне ласковое что-нибудь,
Девушка хорошая моя.
Розовеют облака и по небу
Уплывают в дальние края.
Уплывают. Как я им завидую!
Милые смешные облака.
Подымусь. Пальто надену. Выйду я
Поглядеть, как небо сжег закат.
И пойду кривыми переулками,
Чуть покуривая и пыля.
Будет пахнуть дождиком и булками,
Зашуршат о чем-то тополя,
Ветер засвистит, и в тон ему
Чуть начну подсвистывать и я.
Ну скажи мне ласковое что-нибудь,
Девушка хорошая моя.
«Мой приятель, мой дружище…»
Посвящено Жоре Лепскому [1]
Мой приятель, мой дружище
Мой товарищ дорогой,
Ты видал ли эти тыщи
Синих звезд над головой?
Ты видал, как непогодят
Осень, ветер и вода?
Как легко они уходят,
Эти легкие года!
Как легки они в полете,
Как взволнован их полет,
Как тепло мы их проводим
С теплым словом до ворот!
Мы проводим их, но если
Грустью вымочит глаза?
А потом другие песни
И другие небеса,
А потом мы станем строги
На слова и на друзей,
На взволнованные строки
И при выборе путей.
Только знаю, коль придется
Снова увидать друзей,
Вновь в глазах твоих зажжется
Радость этих теплых дней.
Снова руки мне протянешь,
Снова скажешь: «Дорогой,
Ты такой же, ты не вянешь,
Не поникнул головой».
Снова этот ветер свищет
Над тобой и надо мной.
Так ведь будет, мой дружище,
Мой товарищ дорогой.
«Весна разлилась по лужицам…»
Весна разлилась по лужицам,
Воробей по-весеннему кружится,
Сосулька слезливо сосулится,
Гудит по-весеннему улица.
Эй, сердце, стучи по-весеннему!
Стучи же, стучи, строптивое!
Смерть всему тускло-осеннему!
Да здравствует все красивое!
Личное сегодня — грош.
Пой песни весне,
Пой, да так, чтобы ложь
Люди видели только во сне,
Пой, да так, чтобы нытики
Уши от жути зажали бы.
Чтоб не хватило прыти им
Свои высюсюкивать жалобы.
Весна моя!
Весна моя!
Ты снова плещешь в лужах,
И вновь Москва расцвечена
Тобою в желть мимоз!
И я, как каждый год,
Немножечко простужен,
И воробьи, как каждый год,
Исследуют навоз.
Весна моя!
И снова звон орлянки,
И снова ребятня
«Стыкается», любя.
Весна моя!
Веселая смуглянка,
Я, кажется, до одури
Влюблен в тебя.
Май 1934
ВЕЧЕРОМ
Весь город вечер высинил,
И фонари разлучились,
Чуть-чуть глаза зажмуришь —
И стукнутся в зрачки.
Я шел. И мне казалось,
Что фонари те — лучшие
И лучше всех смеются
В прохожие очки.
Я шел, и мне казалось,
Что это очень здорово,
Что это замечательно,
Что на дворе весна.
Я шел, и бессознательно
Я ставил гордо голову,
Я шел, и был уверен,
И очень твердо знал,
Что жизнь — это солнце!
Что жить на свете — стоит!
Что в кровь ко мне залезла
Весенняя гроза,
Что сердце не желает
Сидеть себе спокойно,
Что у моей любимой хорошие глаза,
Что я живу в стране, где
Весна зимою даже,
Где люди, что умеют смеяться и любить.
И я иду. А небо,
Измазанное сажей,
Со мной хохочет вдребезги
И пробует запеть.
Май 1934
«Не додумав малой толики…»
Не додумав малой толики
И строки не дочитав,
Засыпает та, что только
Горьковатая мечта.
Месяц кружит над столицей,
Знаменит, как АЭНТЭ,
Этой ночью ей приснится
Седоватый Сервантес.
Он ей скажет, грустный рыцарь,
Опускаясь на постель:
«Как вам спится, что вам снится,
Что вам грустно, мадмазель?»
Лат старинных не имея,
Похудевший от забот,
Ходит в платье Москвошвея
Современный Дон Кихот.
Он вас любит, дорогая,
Но октябрьскою порой
И мечта у вас другая,
И приснится вам другой…
Он уходит, грустный рыцарь,
За веков глухой порог.
На другом конце столицы
Мне не спится той порой.
Я открою дверь. Густея,
Догудят гудки, и вот
Рыцарь в платье Москвошвея
Отправляется в поход.
«Ветер, что устал по свету рыскать…»
Ветер, что устал по свету рыскать,
Под стеной ложится на покой.
Я мечтаю о далеком Фриско
И о том, как плещется прибой.
И когда-нибудь лихой погодкой
Будет биться в злобе ураган,—
Я приду взволнованной походкой
К тем маняще-дальним берегам…
Я приду через чужие страны,
Через песни дней и гром стихий,
Я приду, чтоб взять у океана
Смех и солнце, друга и стихи.
«И тишина густеет…»
И тишина густеет,
И бродят ломкие тени,
И в комнате чуть-чуть дымно
От трубок — твоей и моей…
И я достаю осторожно
Из ящика со стихами
Бутылку, наверно, рома,
А может быть, коньяку.
И ты говоришь, улыбаясь:
«Ну что же, выпьем, дружище!»—
И ты выбиваешь о стол
Матросскую трубку свою.
И ты запеваешь тихо
(А за окошком ветер…)
Чуть грустную и шальную
Любимую песню мою.
Я знаю, ты бред, мой милый,
Ты дым, ты мечта, но все же,
Когда посинеют окна,
Когда тишина звенит,
Ты входишь, и ты садишься
Возле окна на кушетку,
Отчаянно синеглазый,
Решительный и большой.
Ты очень красив, мой милый!
И ты приносишь с собою
Запахи прерий и моря,
Радости и цветов.
И я улыбаюсь, я очень
Рад твоему приходу.
И ты говоришь: «Павлушка,
Дай закурить, браток…»
Ты говоришь иначе,
Ведь ты не умеешь по-русски,
Ведь ты как будто испанец,
А может быть, янки ты…
И это совсем неважно —
Я-то тебя понимаю,
И ты говоришь о буре,
О море и о себе.
И я тебе по секрету
Скажу, до чего мне грустно.
Скажу, до чего мне хочется
Тоже уйти с тобой.
Поверю свои надежды,
Которые не оправдались,
Скажу про длинные ночи,
Про песни, про ветер, про дым.
Мне так хорошо с тобою,
Мой милый, мой синеглазый…
Я все-таки чуть-чуть верю,
Что где-нибудь ты живешь.
Я просто мечтатель, милый,
Я просто бродяга по крови,
И как-нибудь легким маем
Я вслед за тобой уйду.
Неправда! Я просто трусишка,
Который от скуки мечтает.
И жизнь свою я кончу
Госслужащим где-нибудь здесь.
Но только мне очень грустно
Осенними вечерами,
Но только мне очень жутко
От этой густой тишины…
Мой милый, а может, все-таки
Ты где-нибудь проживаешь?
Быть может, я вру,
Быть может,
Я тоже могу уйти?..
Зайди же, я тебя встречу
Улыбкой и рукопожатьем,
И мы с тобою сядем
У стекол, глядящих в ночь.
Из ящика со стихами
Я вытащу осторожно
Бутылку, наверно, рома,
А может быть, коньяку.
27 ноября 1934
«Дождик бьет по глади оконной…»
Дождик бьет по глади оконной.
Тихо в мире, и мир спит.
А напротив меня ворона
На соседнем заборе сидит.
Только это — затишье пред бурей,
И земля в лихорадке дрожит,
Будут дни — и рванутся пули,
И по миру пойдут мятежи.
Будет день…
«Я вечером грустный шел домой…»
Я вечером грустный шел домой,
Луна по небу бежала за мной,
Бежала за мной и кивала мне,
А звезды подмигивали тишине.
И ветер усталый на лавочку сел,
И нежные парочки тихо шептались,
Я вечером шел Ленинградским шоссе,
С собой неся тоску и усталость.
Я шел, проклиная людей и век,
И вот ко мне подошел человек,
Его алкоголь немножко качал
(Нелепая куртка с чужого плеча),
Старенький свитер в пятнах, в грязи,
Но звонкий орден с груди грозил,
Но звонкий орден щурил глаза,
Как будто бы снова над степью гроза,
Как будто бы снова плечо к плечу
Песням звенеть и звенеть мечу,
Как будто бы снова за солнце и дым
На смерть идти бойцам молодым.
«Я привык к моралям вечным…»
Я привык к моралям вечным.
Вы болтаете сегодня
о строительстве, конечно,
об эпохе и о том, что
оторвался я, отстал и…
А скажите — вы ни разу
яблоки не воровали?
Вы швырялися камнями,
падали, орали песни,
матерились так, что жутко,
и орали: «Колька, тресни!»?
Вы купались ли в апреле,
вы любили ль ночью звезды,
синий дым, снежок, и галок,
и морозный крепкий воздух?
А когда вы стали старше,
вы девчонок целовали?
Или это не влезает
в ваши нудные морали?
Сколько знаете вы ночек,
что вы дома не проспали,
сколько девушек любили,
сколько песен вы слыхали?
Вы умеете, коль надо,
двинуть с розмаху по роже?
Вы умеете ли плакать?
Вы читали ли Сережу?
ПЕРВЫЙ СНЕГ
Чуть смущаясь:
«Не просили»,
Легок, ловок и лукав,
Так летел он, бело-синий,
И ложился на рукав.
Вечер стар,
Но гримирован он
Радостным и молодым.
Я взглянул и зачарованно:
«Это ж песни,
Это ж дым».
Мимо, тонок и на цыпочках,
Ветер шел и увидал:
Незаметно кто-то выпачкал
Облаками эту даль…
Ветер был такой изысканный,
Ну почти как тот жираф.
В это время очень искренно
Мне казалось, что жара…
И когда я вспомнил все-таки,
Что мороз, а не теплынь,
Я увидел — в легкой лодке
Легкий вальс над миром плыл.
И домой.
А мама: «Ад теперь».
Я ж подумал в полусне:
«Очень, очень, очень рад тебе,
Дорогой мой первый снег».
1 декабря 1934
НУ КАК ЖЕ МНЕ СКАЗАТЬ!
Ну как же это мне сказать,
Когда звенит трамвай,
И первая звенит гроза,
И первая трава,
И на бульварах ребятня,
И синий ветер сел
На лавочку,
И у меня
На сердце карусель,
И мне до черта хорошо,
Свободно и легко,
И если б можно,
Я б ушел
Ужасно далеко.
Ну как же это мне сказать,
Когда не хватит слов,
Когда звенят твои глаза,
Как запах детских снов,
Когда я знаю все равно —
Все то, что я скажу,
Тебе известно так давно,
И я не разбужу
Того, что крепко, крепко спит,
Но не моя ж вина,
Что за окном моим кипит
Зеленая весна.
Но все равно такой порой,
Когда горит закат,
Когда проходят надо мной
Большие облака,
Я все равно скажу тебе
Про дым,
Про облака,
Про смену радостей и бед,
Про солнце,
Про закат,
Про то, что, эти дни любя,
Дожди не очень льют,
Что я хорошую тебя
До одури люблю.
24 апреля 1935
«Нынче окна…»
Нынче окна
невозможно синие,
просто невозможная
шальная синь.
Удивляются деревья в инее,
что луну никто не снес в Торгсин.
До того она сегодня золотистая,
до того веселым золотом горит,
что стихи выходят неказистые
и куда-то к черту убегает ритм…
«Ты помнишь, конечно, все…»
Ты помнишь, конечно, все:
И моря зовущий плеск,
И радость, которую ты
Мог ощупать руками.
Была огромная ночь,
И звезды летели к земле,
И звезды казались тогда
Веселыми светляками.
Ты помнишь, конечно, все:
И как тебя обдувал
Ветер, который знал
Столько дорог и песен,
Ты помнишь, как он звенел,
Этот шальной простор,
И как ты терял свой вес
(Тебе казалось, ты таешь).
Была огромная ночь
И полукружье гор.
В небе плыла луна,
Большая и золотая.
Ты помнишь, конечно, все.
В комнате синяя тишь.
По комнате бродят тени,
Ломкие как надежды…
«У земли весенняя обнова…»
У земли весенняя обнова,
только мне идти по ноябрю.
Кто меня полюбит горевого,
я тому туманы подарю.
Я тому отдам чужие страны
и в морях далеких корабли,
я тому скажу, шальной и странный,
то, что никому не говорил.
Я тому отдам мои тревоги,
легкие неясные мечты,
дальние зовущие дороги,
грустные апрельские цветы…
«Я, наверно, родился поздно…»
Я, наверно, родился поздно
Или рано.
Мне — не понять.
Эти слишком домашние звезды
Не тревожат меня, не манят.
Не разбить им и не нарушить
Надоевшей своей синевой,
Устоявшийся на равнодушии,
Утомительный мой покой.
Отмахнусь.
На простор. На улицу.
Что же делать —
Гостить так гостить.
Надо быть молодцом,
Не сутулиться,
Не печалиться, не грустить.
Шутки, что ли? Ну что же, вроде них.
Только кто мне расскажет про то,
Как мне быть без друзей и родины
Перед этою пустотой?
Губы дрогнут. Но, крепко сжавши их,
Я нагнуся, шагну, засвищу.
От тоски, от обиды, от ржавчины
Чуть-чуть голову опущу.
И пойду, чтоб вдыхать этот воздух,
Чтоб метаться и тосковать.
Я, наверно, родился поздно
Или рано. Мне не понять.
«Быть может, мы с тобой грубы…»
Быть может, мы с тобой груб ы.
Быть может, это детский пыл…
Я понимал — нельзя забыть,
И, видишь, все-таки забыл.
Но слов презрительных чуть-чуть,
Но зло закушенной губы,
Как ни твердил себе — «забудь!»,
Как видишь, я не смог забыть.
22 октября 1935
«И немножко жутко…»
И немножко жутко,
И немножко странно,
Что казалось шуткой,
Оказалось раной.
Что казалось раной,
Оказалось шуткой…
И немножко странно,
И немножко жутко.
ЧУБАРИКИ-ЧУБЧИКИ
Подымем по чарочке,
Улыбнемся весело
(«Весело ли, милый мой,
Взаправду ли весел?»).
Не надо, не спрашивай,
Монах ли,
Повеса ли,
В кровати умру
Или меня повесят.
Чубарики-чубчики,
Дальняя дорога,
Песенка по лесенке
До порога.
За порогом звонкая
Полночь-темь.
Улыбнешься тонко —
«Полноте!».
Ветер ходит долами,
Наливай!
Что же мне, веселому,
Горевать…
Только полночь в инее,
Окно раскрой…
Только листья падают, кружа.
Если я умру этой синей порой,
Ты меня
пойдешь провожать?
10 ноября 1935
«Капитан непостроенных бригов…»
Капитан непостроенных бригов,
атаман несозданных вольниц,
это я говорю — довольно!
Без истерик. Подпишем приговор.
Ваша сила! О чем тут спорить.
Без истерик! Без ставок на удаль.
Я не Ксеркс, я не выпорю море
и стрелять без толку не буду.
Представитель другого племени,
злыми днями в бездельники меченный,
я умею от поры до времени
расправлять по-мужскому плечи.
ГРОЗА
Косым,
стремительным углом
И ветром, режущим глаза,
Переломившейся ветлой
на землю падала гроза.
И, громом возвестив весну,
Она звенела по траве,
С размаху вышибая дверь
В стремительность и крутизну.
И вниз.
К обрыву.
Под уклон.
К воде.
К беседке из надежд,
Где столько вымокло одежд,
Надежд и песен утекло.
Далеко,
может быть, в края,
Где девушка живет моя.
Но, сосен мирные ряды
Высокой силой раскачав,
Вдруг задохнулась
и в кусты
Упала выводком галчат.
И люди вышли из квартир,
Устало высохла трава.
И снова тишь.
И снова мир,
Как равнодушье, как овал.
Я с детства не любил овал,
Я с детства угол рисовал!
20 января 1936
«Ты снова, комнатка моя…»
Ты снова, комнатка моя,
Плывешь сквозь захмелевший вечер.
И снова шорохи таят
Надежду о далекой встрече…
О, как намного выше нас
Надежды наши и мечтанья!
И так приходит тишина,
Огромная до пониманья.
И как я ей безумно рад
И глубину ее приемлю,
Они прекрасней во сто крат —
Глаза, увидевшие землю!
И комната моя плывет
Сквозь захмелевший далью вечер,
Сквозь голубой февральский лед
До дорогой далекой встречи.
18-19 февраля 1936
«Ночь пройдет по улицам…»
Ночь пройдет по улицам
До нездешних улиц.
Как она сутулится —
Кофточка на стуле.
Стали тени прочными,
Сжали, окружая.
Спишь, моя нарочная,
Спишь, моя чужая.
Полночь ветер мимо вел,
Тишью запорошенный,
Спишь, моя любимая,
Спишь, моя хорошая.
Можно сердце выложить.
На! Чтоб стужу плавило!
Не было? Было же!
Не взяла — оставила.
Дым плывет по комнате,
Гарью темень полнит.
Полночь спросит: «Помните?»
Что ж, скажу, запомнил!
Все запомнил накрепко,
Только зубы хрустнули.
В ванной, что ли, каплет так…
Тихо как, грустно как…
Грубым быть и гордым?
Боль менять на удаль?
Ночь идет по городу,
Длинная, трудная.
«Неустойчивый мартовский лед…»
Неустойчивый мартовский лед
Пешеходами изувечен.
Неожиданно вечер придет,
До усталости милый вечер.
Мы останемся наедине —
Я и зеркало. Понемногу
В нарастающей тишине
Я начну различать тревогу.
Поболтаем. Закрыта дверь.
И дороги неповторимы.
О дорогах: они теперь
Не всегда устремляются к Риму,
И о Риме, который, поверь,
Много проще и повторимее.
Но дороги ведут теперь
Либо к Риму, а либо от Рима.
…………………………………..
Современники садят сады.
Воздух в комнаты! Окна настежь!
Ты стоишь на пороге беды.
За четыре шага от счастья.
Март 1936
МОНОЛОГ
Мы кончены. Мы отступили.
Пересчитаем раны и трофеи.
Мы пили водку, пили «ерофеич»,
Но настоящего вина не пили.
Авантюристы, мы искали подвиг,
Мечтатели, мы бредили боями,
А век велел — на выгребные ямы!
А век командовал: «В шеренгу по два!»
Мы отступили. И тогда кривая
Нас понесла на век. И мы как надо
Приняли бой, лица не закрывая,
Лицом к лицу и не прося пощады.
Мы отступали медленно, но честно.
Мы били в лоб. Мы не стреляли сбоку.
Но камень бил, но резала осока,
Но злобою на нас несло из окон
И горечью нас обжигала песня.
Мы кончены. Мы понимаем сами,
Потомки викингов, преемники пиратов:
Честнейшие — мы были подлецами,
Смелейшие — мы были ренегаты.
Я понимаю всё. И я не спорю.
Высокий век идет железным трактом.
Я говорю: «Да здравствует история!» —
И головою падаю под трактор.
5-6 мая 1936
«Листок, покрытый рябью строк…»
Листок, покрытый рябью строк,
Искусство, тронутое болью,
Любовь, тоска, надежда, рок,
Единственность моих мазков,
Тревожное раздолье.
А вечер был огромно чист,
И, пошлости не замечая,
Земля цвела под птичий свист.
Еловый запах — запах мая.
Листок, покрытый рябью строк,
Слова, где дым, любовь и рок.
«Снова месяц висит ятаганом…»
Снова месяц висит ятаганом,
На ветру догорает лист,
Утром рано из Зурбагана
Корабли отплывают в Лисс.
Кипарисами машет берег.
Шкипер, верящий всем богам,
Совершенно серьезно верит,
Что на свете есть Зурбаган.
И идут паруса на запад,
Через море и через стих,
Чтоб магнолий тревожный запах
Грустной песенкой донести.
В час, когда догорает рябина,
Кружит по ветру желтый лист,
Мы поднимем бокал за Грина
И тихонько выпьем за Лисс.
«Когда не вспомню — все равно напомнят…»
Когда не вспомню — все равно напомнят,
Когда забуду — снова повторят.
Все на свете прощается,
Кроме ложной памяти, —
Нельзя безнаказанно верить
В придуманное прошедшее.
Очевидно, судьба стихосплетений —
Она прощает предчувствие,
Но никогда не прощает
Поправки и дополнения.
А речь наша, многозвучная,
Цветастая, неспокойная,
Строем своим, складом своим
Располагает к выдумке.
В этих скользящих «сгинуло»,
«Было», «ушло», «кануло»,
«Минуло» и «растаяло»,
В этом скользящем «л» —
Ленца какая-то лунная,
Ладони любимые, ласточки,
Легкие, словно лучики
Над голубой волной.
«Мальчишкой я дарил на память рогатки…»
Мальчишкой я дарил на память рогатки,
Как мужество, мужскую честь и верность.
И друзья мои колотили окна,
И мне приходилось за них краснеть.
Но сердце,
свое гордое сердце
Уличного забияки и атамана,
Я носил нетронутым и чистым,
Как флаг — романтическая бригантина!
Но прошли года,
И из моего сердца
Пытаются сделать милую пудреницу.
А мужество
У меня забирают,
Как милиционер рогатку.
«Ну играй же, играй, мой хороший…»
Жоре Лепскому
Ну играй же, играй, мой хороший.
Это так хорошо и тепло,
Как луна по ночам за окошком,
Как рябина в саду за стеклом.
Как друзья, как песни, как юность,
Как мечты высокий полет.
Все уйдет, все уйдет. Как струны
Эта песня бросив, уйдет.
Все уйдет, позабудем плакать,
Позабудем гореть и мечтать,
И в апрельскую теплую слякоть
Мы галоши начнем надевать.
А пока… Ну играй, мой хороший,
Это так хорошо и тепло,
Как луна по ночам за окошком,
Как рябина в саду за стеклом.
12 сентября 1936
«Снова осень проходит скверами…»
Снова осень проходит скверами,
Клены старые золотя,
Снова мне, ни во что не веруя,
По чужим проходить путям.
Снова мне, закусивши губы,
Без надежды чего-то ждать,
Притворяться веселым и грубым,
Плакать, биться и тосковать.
И опять, устав от тревоги,
Улыбаясь покорно: «Пусть»,
Принимать за свое дороги,
Тишь, туманы, тоску и грусть.
И опять, затворяя двери,
Понимая, что это ложь,
Хоть немножко,
Хоть капельку верить
В то, что где-нибудь ты живешь.
16 сентября 1936
«Как Парис в старину…»
Как Парис в старину,
ухожу за своею Еленой…
Осень бродит по скверам,
по надеждам моим,
по пескам…
На четыре простора,
на четыре размаха
вселенная!
За четыре шага от меня
неотступная бродит тоска.
Так стою, невысокий,
посредине огромной арены,
как платок, от волненья
смяв подступившую жуть…
Вечер.
Холодно.
Ухожу за своею Еленой.
Как Парис в старину,
за своею бедой ухожу…
Ноябрь 1936
ПОГОВОРИМ О СЧАСТЬЕ
Поговорим о счастье. Вечер.
Стихи. Окурки. Абажур.
Зеленый свет.
Не им ли мечен,
В тоску, как в комнату, вхожу.
Не им ли выдумана птица
Та, синяя,
И дым, и лед.
(…По переулку у Мясницкой
Простая девушка идет.
Идет и думает, наверно,
О культработе и стихах.)
Не он ли вел меня в таверны,
Морским прибоем настигал?
И, заслонив твои ресницы,
Звеня придуманным крылом,
Летела синим светом птица
Сквозь жизнь и сердце — напролом…
(…Ноябрь. Вечер. Первый лед.
По переулку у Мясницкой
Простая девушка идет.)
«Опять походкой воровскою…»
Опять походкой воровскою
проходит ветер по Тверской…
И полночь вновь летит тоскою,
полынной древнею тоской.
Опять по трудному покою
летит и рушится порой…
Опять походкой воровскою
проходит ветер по Тверской.
И неожиданно, как урка,
он свистнет песней горевой,
и тишь шатнется в переулки
от горькой радости его.
И мне ль не издавна знакома
та радость горькая. И вот
иду на зов, иду из дому
через тревогу, через лед.
СЕРГЕЮ ЕСЕНИНУ
Иней. Снег. Декабрь. Тишина.
Тишина не бывает тише.
Малярийная бродит луна
Рыжей кошкой по черным крышам.
Ах, кому она, к черту, нужна,
И собаки ее не съели…
От метели и до вина,
От вина до крутой метели,
От стихов до пустой зари
(Тишина, тишина какая…
Непотушенные фонари…
Непроснувшиеся трамваи…)
Ты ходил под этой луной
(Дьявол, холодно…
«Пиво — воды».
«Ресторан».
«Подаеца вино»)
Мимо памятника Свободы,
Мимо домика, где я жил,
Мимо счастья на горностае.
Что ты думаешь, расскажи,
Что стихи чужие листаешь,
Что ты думаешь?
Что молчишь?
Что рука опять задрожала?
Зябко очень.
Такая тишь.
Закурить? Закурю, пожалуй.
Хочешь, все расскажу?
Про снег,
Как сказала, что «нет»,
Про горе,
Как приснилося мне во сне
Без предела и края море,
Как заснеженным декабрем
Я любил, надеялся, путал,
Как, любовь потеряв, обрел
Тот покой, что дается круто.
Хочешь, все расскажу?
Молчишь.
Улыбаешься. Милый… Милый…
Тишь… Совсем заметает тишь,
Видишь, комнатку завалило.
Полчетвертого. Мы одни.
Очень холодно. Тихо очень.
Ах, какие морозные дни…
Ах, какие морозные ночи…
«Тебе опять совсем не надо…»
Тебе опять совсем не надо
Ни слов, ни дружбы.
Ты одна.
Шесть сотен верст до Ленинграда
Заснежены, как тишина.
А я пишу стихи,
Которым
Увидеть свет не суждено.
И бьют косым крылом просторы
В мое обычное окно.
И, чуть прищурившись, я слышу,
Как каплет с крыш.
Я слышу, как,
Шурша, как шелк,
Спешат по крышам
Старинной выковки века,
Как на распахнутом рассвете
Ты слезы вытерла с лица.
Так мир устроен —
Дым и ветер,
Размах и ясность до конца.
ПОЭТУ
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя…
Н. Гумилев
Эта ночь раскидала огни,
Неожиданная, как беда.
Так ли падает птица вниз,
Крылья острые раскидав?
Эта полночь сведет с ума,
Перепутает дни — и прочь.
Из Норвегии шел туман.
Злая ночь. Балтийская ночь.
Ты лежал на сыром песке,
Как надежду обняв песок.
То ль рубин горит на виске,
То ль рябиной зацвел висок.
Ах, на сколько тревожных лет
Горечь эту я сберегу!
Злою ночью лежал поэт
На пустом, как тоска, берегу.
Ночью встанешь. И вновь и вновь
Запеваешь песенку ту же:
«Ах, ты ночь, ты моя любовь,
Что ты злою бедою кр у жишь?»
Есть на свете город Каир,
Он ночами мне часто снится,
Как стихи прямые твои,
Как косые ее ресницы.
Но хрипя отвечает тень:
«Прекрати. Перестань. Не надо».
В мире ночь. В мире будет день.
И весна — за снега награда.
Мир огромен. Снега косы.
Людям — слово, а травам — шелест.
Сын ты этой земли иль не сын?
Сын ты этой земле иль пришелец?
Выходи. Колобродь. Атамань.
Травы дрогнут. Дороги заждались вождя…
«…Но ты слишком долго вдыхал тяжелый туман.
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя».
14 марта 1937
«Старый город над рекой дремучей…»
Старый город над рекой дремучей
В древности своей,
Над той рекой,
По которой проплывают тучи
Далеко, далече, далеко.
Старый город над рекой воспетой,
Как тебя любить и вспоминать?
Оттепель. Потом весна,
Одеты
В дым каштаны,
Губы сохнут. Лето.
Ядра наливаются, чтоб эту
Плоть природы грустному поэту
Как-нибудь под вечер собирать.
Предположим, полночь.
Чайки дрогнут,
Звезды пресловутые горят,
Ходит парень поперек тревоги,
Славный парень, честно говоря.
Все ему, неясному, не спится,
Все он видит, версты отстранив,
Снег и снег, луна летит, как птица,
Горе, заплутавшее в страницах,
Длинную беду ночных страниц.
Все он видит, как беду тасую,
И ему до злой полыни жаль,
Что живу, прищурившись, тоскую,
И почти нетронутые всуе
Все мои возможности лежат.
Что отвечу? Я отвечу: Ладно,
На ветру свежеет голова,
Дым идет,
Я не дышу на ладан,
Снег идет,
Еще могу как надо
Петь, смеяться, пить и целовать.
И еще скажу ему спасибо
За слова, забытые давно,
За дорогу, за тревогу либо
За сердце, не все ль тебе равно.
Так войдет он в жизнь,
Как друг и случай,
Этот парень.
Так войдет в покой
Старый город над рекой дремучей
В древности своей,
Над той рекой,
По которой проплывают тучи
Далеко, далече, далеко.
19 марта 1937
«На кого ты, девушка, похожа…»
На кого ты, девушка, похожа?
Не на ту ль, которую забыл
В те года, когда смелей и строже
И, наверно, много лучше был?
Ветер.
Ветер.
Ветер тополиный
Золотую песню расплескал…
|
| Поделиться: |
Поиск по сайту
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2020-12-08 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных