— И вот, когда привидение взвилось под потолок и принялось носиться так, что зазвенела хрустальная люстра, моя тётя совершила крестное знамение. Её на миг ослепила чёрная вспышка, и ЭТО исчезло бесследно, — так закончил отец Андрей свой рассказ, самодовольно потянулся и придвинул кресло ближе к камину.
Отец Валентин, отец Василий и протодиакон Сергий некоторое время сохраняли молчание. Неспокойный отсвет огня порой вырывал из полумрака их задумчивые лица. Губы протодиакона Сергия, правда, то и дело складывались в ироническую улыбку; видно было, что ему ещё не доводилось соприкасаться с бесами, призраками, привидениями и прочей нечистью.
Порыв осеннего ветра, сотрясший стекла окон, заставил всех приподнять головы.
— Раз уж у нас зашла речь о случаях необычайных и таинственных, — произнёс отец Валентин, который во всё продолжение рассказа отца Андрея, казалось, решал для себя какой-то сложный вопрос, — позвольте и мне поделиться кое-чем.
— Однако, — отец Василий привстал, и тень его испуганно метнулась по стене, — дело близится к ночи. Я не к тому говорю, чтобы, допустим, я не заснул после ваших историй или, скажем, брат Сергий. Нет; но право, братья, несолидно как-то выходит и... не по-божески: сидим здесь почитай как третий час и, вместо того чтобы мирно общаться за трапезой, развлекаем друг друга воспоминаниями о кознях лукавого. Хорошо ли это, благоугодно ли Богу — тешить врага, перечисляя вслух его мерзопакостные проделки?..
— Вовсе нет, брат, — взволнованно приподнял руку отец Валентин. — В истории, которую я вспомнил, нет ничего богохульного или греховного. Достаточно того, что это приключилось со мной...
— С вами? — воскликнул протодиакон Сергий.
— Да-да, не более года назад.
— Вот странно: мы знакомы много лет... я по праву считаю себя вашим другом, отец Валентин, а признаюсь: до сих пор и не подозревал о том, что с вами могут приключаться какие-то сверхъестественные происшествия, — задумчиво сказал отец Андрей, теребя кисти скатерти. — Если не считать, конечно, того случая, когда вы изгнали беса из девочки, страдающей эпилепсией, и она выздоровела... помнится, полгода назад?..
Отец Валентин смущённо улыбнулся:
— Что-то около того.
— А история, которую вы намерены нам поведать, произошла прошлой зимой?
— Осенью, — тихо ответил отец Валентин, и глаза его засветились непонятными огнями, тень оживления пробежала по лицу, руки нетерпеливо сжались на коленях — так бывало с ним всегда, когда он собирался рассказывать.
Протодиакон Сергий, мельком взглянув на большие настенные часы, придвинул своё кресло ближе; отец Андрей, подперев ладонью склонённую голову, приготовился слушать; отец Василий, не меняя позы, сцепил пальцы рук на животе и, скептически улыбаясь, говорил всем своим видом: ну, так и быть, рассказывайте...
* * *
— Я возвращался домой воскресным вечером, — так начал отец Валентин свое повествование. — Как обычно, я брёл к остановке через кленовую аллею, подбрасывал ногами опавшую листву и был так погружён в свои мысли, что немало удивился, когда кто-то окликнул меня по имени.
— Это был призрак, — тихо произнёс протодиакон Сергий.
Отец Василий резко приподнялся, явно собираясь что-то сказать; протодиакон робко потупил глаза.
— Это был мой школьный приятель Арти Изумрудов, — кротко возразил отец Валентин.
— Как его звали?.. — вновь не удержался протодиакон.
— Арти — сокращённо от Артур. А о фамилии своей он любил выдумывать всевозможные истории. Она якобы произошла от названия сокровища, унаследованного им от прадедушки...
Теперь все слушали, не перебивая.
— Мы не виделись с ним более двадцати лет. Ума не приложу, каким образом он смог узнать меня; я же, обернувшись, с минуту смотрел на него, не в силах понять, чего этому типу надо. Судите сами: стоит передо мной какой-то взъерошенный, взлохмаченный человек в ярко-красной куртке с чёрными заплатками; горло обмотано зелёным шёлковым шарфом в горошек; брюки — старые-престарые; ботинки — в грязи, рукава заляпаны фиолетовой краской, на лице — улыбка до ушей, а в руке — металлическая тросточка, которой он беспрестанно поигрывает. Представляете?
— Н-не очень, — неуверенно отозвался отец Андрей.
— Вконец растерявшись, я взглянул ему в глаза, и тут меня озарило! Глаза у него — большие, светлые... безумные, — отец Валентин замялся, с трудом подбирая слова, наиболее точно отражающие портрет Арти. — Взгляд — удивительный, словно впивающийся; я бы сказал — непереносимый. Мне всё время хотелось отвернуться. Итак, мы поздоровались; он быстро сунул мне руку; я пожал ее и с удивлением посмотрел на свою ладонь. На ней остались пятна позолоты, алой краски и белил. Секунду спустя я заметил, что он с таким же недоумением воззрился на мою бороду и длинные волосы. «Уж не священник ли ты?» — немного помолчав, спросил он, и я уловил в его голосе дрожь. — «Так оно и есть, Артур. А ты, если не ошибаюсь, посвятил себя живописи?» — «Я окончил Академию Художеств в Петербурге, а сюда вернулся лет пять назад. Живу на окраине. У меня — мастерская в очаровательной мансарде...» — взяв меня под руку, он продолжал говорить, и звук его голоса, глубокий, успокаивающий, подействовал на меня гипнотически. Вероятно, сказалась усталость после службы... Через полчаса я поймал себя на том, что продолжаю прогуливаться по аллее и с необычайным вниманием слушать рассказы бывшего приятеля.
— А о чём он говорил? — поинтересовался протодиакон Сергий.
— О своем творчестве, разъездах в поисках сюжета, о вечеринках, которые он порой устраивает в мансарде... — поймав укоризненный взгляд отца Василия, отец Валентин поспешил успокоить друзей:
— Но в его изложении не было ничего предосудительного; напротив, всё звучало так непосредственно и мило... Картины, которые он рисовал передо мной, отражали внутренний мир человека доброго, но заблудшего сердцем...
— Наивного и доверчивого, — вставил отец Андрей, о чём-то вспомнив.
Словно тень пробежала по высокому лбу отца Валентина.
— Ничего подобного! — отрезал он. — Я был обрадован нашей встречей и теплотой, которой было проникнуто его обращение ко мне; тронут искренним, как мне казалось тогда, участием... Но, несмотря на это, с самого начала нашей беседы меня не оставляло ощущение того, что он имеет какую-то свою, особую мысль про меня; что им уже овладело некое намерение... Вы вправе улыбнуться моей мнительности, брат Сергий, но поверьте: за годы служения я приобрёл немалый опыт и, что называется, чувствую людей. Он — еретик, каких мало; стоило мне заговорить о вере и о смысле жизни, как глаза его перестали улыбаться. Арти... — тут отец Валентин, не желая вдаваться в подробности, безнадёжно взмахнул рукой. — Как, впрочем, и большинство художников. В голове — каша из буддистских, неоязыческих и прочих воззрений. Жизнь — процесс реинкарнации. Бог — непознаваемая субстанция. Всё относительно…
Однако чем покорил он меня, так это неуёмной жаждой жизни. Причём это — единственное, что было в нем искренне, неосознанно. Он восхищался всем, что видел вокруг: прохожими, чьим-то движением, поворотом головы, отражением, тенью, рисунками на асфальте, грязными стенами, кострами из сухой листвы. Порой он поднимал с земли показавшийся ему особенно красивым кленовый листок или улыбался одними глазами нелепому старику, примостившемуся на скамейке...
Не то чтобы этот человек начинал меня пугать; просто я вспомнил о том, что жена просила вернуться пораньше, и объяснил ему, что спешу. Вместо того чтобы распрощаться, он вцепился в мой рукав, словно боялся, что я растаю в воздухе, и заявил о своем горячем желании написать с меня портрет. Я не мог понять, зачем, и вместе с тем чувствовал, что это необычайно важно для него, что он чего-то не договаривает...
Не слушая моих возражений, он сунул мне в руку бумажку с адресом мастерской; но я не имел ни малейшего желания ввязываться в какую-то историю. Я намекнул, что он и так чрезмерно интересуется моей персоной (к тому же в памяти моей вдруг всплыл его первый вопрос насчёт того, не священник ли я, и всё это показалось мне подозрительным). Словно задавшись целью усилить мои опасения, Арти Изумрудов принялся уговаривать меня. «Но почему — я?!» — «У тебя выразительные глаза, — говорил он. — Мягкие каштановые волосы, роскошная борода и римский профиль. У тебя королевская осанка, — мой намётанный глаз художника сразу это увидел, — и кисти рук, напоминающие леонардовские этюды...» Я вынужден был прервать его... сами понимаете, слушая такие речи, недолго и возгордиться... Но он не внял просьбам и продолжал восхвалять мою внешность. Я готов был на всё, лишь бы он замолчал... «В восемь вечера», — тихо сказал Изумрудов, пожал мне руку и, не оглядываясь, вероятно, в страхе, как бы я не передумал, растворился в толпе.
— Простите, отец Валентин, — вполголоса начал отец Василий, — боюсь, не сгущаете ли вы краски? Что с того, что ему вздумалось написать ваш портрет?
— Но вы-то, отец Василий, надеюсь, понимаете, — совсем тихо сказал отец Валентин, — что у меня нет никакого римского профиля. Борода у меня тёмная с проседью, да и волосы... далеко не каштановые.
— Да-а, ситуация, — воскликнул отец Андрей. — И что же, вы поехали?
— Не обманывать же человека. Я едва успел забежать домой и предупредить жену. Ровно в восемь я поднялся по лестнице, захламлённой обрывками газет и консервными банками, на последний этаж; но тут меня ждал сюрприз. Железная дверь, за которой скрывался ещё один лестничный пролет, ведущий в мансарду, была украшена огромным ржавым замком.
— Однако!.. — удивился отец Андрей.
— Замок можно было сбить, — вставил протодиакон Сергий.
— Чего ради?.. Впрочем, обошлось без крайностей. Ошеломлённый, я хотел уже повернуться и уйти, как вдруг заметил в щели между стеной и дверью уголок бумаги. Я вынул записку и прочёл:
«Валентин! Ключ — над дверным косяком, в углублении между кирпичами. Я вынужден задержаться по причинам, от меня не зависящим. Если ты не дождёшься меня, я повешусь. Арти».
— Ничего себе! — воскликнул отец Василий.
— Коротко и ясно, — обронил протодиакон.
— Если я не ушёл тогда домой, так только потому, что валился с ног от усталости и был крайне раздосадован происходящим, — сказал отец Валентин, — а вовсе не из-за того, что опасался за жизнь этого авантюриста.
Мастерская оказалась просторным помещением со стеклянным потолком. Повсюду валялись палитры, перепачканные краской кисти и выжатые тюбики; под двумя-тремя мольбертами стояли банки с лаками и растворителями. Осторожно ступая, я добрался до покрытого смятой простынёй дивана. Рядом стоял накрытый газетой столик с остатками селедки, надломленной плиткой шоколада и замызганным стаканом.
Присев на диван, я от нечего делать принялся разглядывать картины, которые лежали на табуретах, стояли на полу, грудами прислонённые к ножкам мольбертов, и висели на стенах, порою заслоняя одна другую. В основном это были портреты.
Присмотревшись, я был поражён.
Невероятная жажда Арти схватывать и отображать всё, происходящее вокруг, сказалась в этих полотнах, но — как!.. Ни одна из сотен картин не была созвучна другой по сюжету, теме или даже настроению; изображённые на портретах люди были как бесконечно разными, так и ужасающе живыми! Пожалуй, первое потрясло меня в тот момент больше всего.
У меня возникло мистическое ощущение того, что эти картины были написаны не человеком, а по крайней мере духом, проникающим во все стороны бытия; существом, для которого нет ни временных, ни пространственных пределов. Здесь можно было увидеть ребёнка на качелях; наркомана, вводящего дозу; дворников и странствующих комедиантов; мыслителя, чей огненный взор буквально пронзал пространство, и жалкого обывателя в зелёных тапочках, примостившегося у телевизора; вдохновенного поэта; ребёнка, плачущего над гробом матери; озабоченного коммерсанта, пьяного нищего, пирата времен Френсиса Дрейка и Васко да Гамы... И всё это — рядом и вперемешку.
— Как в жизни, — сказал отец Андрей.
— Признаться, меня с самого начала удивило, как все изображённые здесь личности уживаются между собой, — продолжал отец Валентин; волнение овладевало им всё больше и больше. — Мне и прежде приходилось бывать в мансардах у художников. Вот, например, мой старый друг Аркаша Зелёный: тот пишет исключительно золотую осень и старые русские деревни; красивое, светлое и чуточку грустное настроение... А здесь — никакого настроения не было. Обстановка давила; мне казалось, что в сгустившейся атмосфере витают обрывки фраз и что горячий воздух вот-вот разразится взрывом...
Чтобы не давать воли нахлынувшим чувствам, я прилёг на диван, уткнувшись в тощую подушку. Сгущались сумерки, а Арти всё не появлялся. Я хотел зажечь свет, но не смог найти выключатель. Мало-помалу меня начало клонить в сон. Знай я, что последует за этим — без промедления сбежал бы из мансарды, не дожидаясь прихода Арти!..
...Так вот, лежал я с открытыми глазами. Комнату обволокли тени; лунный свет тонкой струёй проникал сквозь стеклянный потолок. Но странное дело: чем темней становилось в мансарде, тем отчётливее выступали из мрака рамы и лица портретов, светящиеся, словно смазанные фосфором. Узорная резьба рам белела, как прозрачная паутина. И — тихо-тихо, словно из глубины подсознания, стали долетать до меня неотчётливые, что-то бормочущие голоса.
— О Боже! — вздохнул отец Василий. — Так значит...
— Вот-вот! — возбуждённо подпрыгнул отец Валентин. — Я закрылся рукой; голоса становились всё громче; я уже ясно слышал шум ветра, мелодичное пение и перебор струн. Кто-то шутил и смеялся; слышались крики торговок и разносчиков; слова, произносимые на незнакомых мне языках и наречиях.
Я отнял руку от лица и увидел, что люди, изображённые на картинах, начинают оживать...
Это происходило медленно, почти неуловимо. Как заворожённый, я наблюдал таинственное превращение, не в силах шелохнуться... Вот дрогнули веки старого аптекаря — милого, грустного человечка в белоснежном накрахмаленном халате. Глаза его улыбнулись сквозь толстые стёкла очков, он прижал палец к губам и тихо сказал:
— Тс-с!
Всё на мгновение смолкло; казалось, что движение на картинах вызвано игрой лунного света и ветром, наклоняющим к самой крыше ветки берез. Но не тут-то было!..
Секунда — и все заговорили разом, оживлённо и громко.
Отец Валентин рассказывал дальше, и его друзьям казалось, что они сами слышат этот сонм голосов...
— Неплохо смотритесь, графиня!
— Да пошли вы к чёрту, Калиостро!..
— Эй, аптекарь! Касторки мне и валерьяновых капель!
— А я не прочь опорожнить добрую кружку бренди! — воскликнул приземистый пират или работорговец, изображённый с большим револьвером в руке. — Эй ты, клоп, плесни-ка мне в ковш из твоего бочонка! — крикнул он слуге, праздно стоящему в винном погребе среди пузатых бочек и бутылей.
Картина со слугой висела на противоположной стене, поэтому бедняга, как ни тянулся, не смог передать пирату ковш с драгоценным напитком.
— Ну и свинья же ты! — обозлился пират.
Из-под потолка доносились громкие крики: это разбойники вытаскивали из кареты разодетую в шелка и меха герцогиню. Какой-то рыцарь из угла мансарды ниспосылал негодяям проклятия, не в силах дотянуться до них.
Дальше — больше: узник, заключённый в мрачной башне, тщетно искал выхода, бился головой о стены и умолял, чтобы его выпустили; пирующие крестьяне громко смеялись и пели; короли бранились между собой, как дворники; смертельно раненный Цезарь стонал, не переставая выкрикивать: «И ты, Брут?!»; поэты декламировали стихи и спорили о том, кто из них гениальнее; фавны и тролли корчили рожи; гусары, печенеги, рыцари и красноармейцы оскорбляли друг друга, вызывая на поединок; взбунтовавшиеся рабы угрожали хозяевам беспощадной расправой.
— Вскоре в воздухе засвистели копья, стрелы из арбалетов, кирпичи и комья глины... Я был вне себя от ужаса.
— Этого не может быть!.. — вырвалось у отца Василия.
— Я сам подумал, что начинаю бредить, но тут мне что-то шлёпнулось в лицо и потекло за воротник... Я провёл ладонью по щеке и обнаружил, что она испачкана зелёной масляной краской...
В продолжение всего времени, пока стражники швырялись нарисованными алебардами, а торговки — яблоками, головками сыра, пирожками и арбузами, я лежал на кушетке, как мёртвый, боясь шелохнуться. В меня то и дело попадали... Пока предмет летел, он сохранял в воздухе свою видимость, но, угодив в мою грудь или затылок, тут же расплывался краской...
— Почему же вы не ушли? — воскликнул отец Андрей.
— Я боялся встать, — смущённо признался отец Валентин. — И вот, когда я увидел, что в меня летит тот самый бочонок бренди, которым слуга собирался попотчевать пирата, не перестававшего осыпать его бранью... Словом, я прикинул, сколько краски на него ушло, сообразил, что меня окатит с ног до головы, и лишился чувств...
...Когда я очнулся, в мансарде горел электрический свет. Надо мной склонился Арти. «Тебе лучше, друг? — с тревогой спрашивал он. — Прости, если можешь. Не предполагал, что так задержусь». — «Мне снились кошмары», — ответил я, приподнялся и увидел, что лучший костюм, в котором я собирался позировать, напоминает оперение колибри, а с бороды стекают белила и какая-то зелень. Лицо мое, вероятно, походило на палитру, так как Арти, сочувственно вздохнув, протянул мне носовой платок, пропитанный растворителем. Пока я приводил себя в надлежащий вид, он рассказал мне печальную историю...
«Я живу в этой мансарде, Валентин. Чтобы приобрести её, мне пришлось продать квартиру и машину. Дружище, всё бы ничего, но... здесь невозможно спать!.. Днем они — портреты как портреты, а по ночам буквально выпрыгивают из рам». — «Но почему именно ночью?» Арти развёл руками; на губах его заиграла горькая улыбка. «Время, понимаешь ли, такое... соответствующее. Под покровом тайны и мрака... С каждой ночью они ведут себя всё более возбуждённо. Знаешь, я даже опасаюсь, что однажды все эти люди пососкакивают с полотен и разбегутся по городу. Разумеется, к рассвету им придётся вернуться. Но воображаешь, какая паника поднимется на улицах?!» — «Да-а... Но объясни ты мне, ради Бога, как такое стало возможным?.. Почему у всех других картины как картины, а эти...» И Арти сказал: «Однажды я взял картину, которая ругалась больше всех, и вынес ее на лестничную площадку. Картина моментально замолчала. И тогда я понял: по отдельности они — самые обычные холсты. Но когда они вместе, они не могут не плакать и не ссориться. Все эти люди, — Арти кивнул на портреты, — слишком живые. И слишком разные...»
«Хорошо, но при чём тут я?»
«Ты — невозможный тип! — вскричал Арти. — Неужели ты не понял? Они — как дети. Всё, что им нужно — несколько добрых, назидательных слов, чьё-то благотворное влияние... Я напишу твой портрет и повешу его на видном месте. По ночам он будет успокаивать всех, читать молитвы и призывать к благоразумию. Тогда, быть может, я смогу не только спать в это время, но и работать». — «Этого ещё не хватало!» — возмутился я.
Арти предвидел мои возражения: «Двери заперты, тебе отсюда не выйти. Ты ведь не бросишься на меня с кулаками, чтобы отобрать ключ? Я сварил немного кофе. Сейчас мы подкрепимся и начнём».
Меня охватило негодование, но делать было нечего. Я позировал ему часа три-четыре, после чего вышел из дома такой уставший, словно отслужил всенощную.
— Господи, какой ужас!.. — вырвалось у отца Андрея. — И что же, вы больше не виделись с этим... приятелем?
— Неделю назад я повстречал его, — сказал отец Валентин, едва сдерживая улыбку. — Он выглядел несколько грустным и растерянным… Заметно было, что в душе его происходят перемены. Он смущённо поведал о том, что мой портрет мало-помалу оказал доброе влияние: все остальные, внимая его речам, образумились, ведут себя тихо и не отвлекают Арти от работы. Но вот незадача: портреты до того присмирели, что вот уже несколько ночей подряд в благоговейном молчании слушают меня. Вы только представьте: ночь, тишина, мой большой портрет громко читает целые главы из Писания, а напротив Арти, этот неоязычник, кусая кисти, пытается изобразить полуобнажённую нимфу или лесного бога. Арти признался, что его это нервирует, что Христос превратился у него в навязчивую идею, что он начал посещать храм и даже купил себе Библию...
— Но это чудо! Это же чудо!! — позабыв о всякой сдержанности, воскликнул отец Василий.
— То, что вы рассказали о мастерской, невероятно! — подхватил отец Андрей. — Живые картины... Жизнь, написанная во всех её проявлениях, воскресает... Эти холсты — как частички мозаики; если собрать их воедино, картина вспыхивает чудным светом!.. Ваш друг — непревзойдённый мастер!
— И как велика милость Божья! — в восторге говорил отец Василий. — Через ваш портрет изливаются Его сила и любовь, происходит необычайное действие, и душа заблудшего художника, преображаясь, достигает высот в познании Бога!..
— Аминь. Неисповедимы пути Господни, — вздохнул протодиакон Сергий и почему-то отвернулся.
— Да... — согласился отец Валентин и смущённо улыбнулся. — Это была шутка.
За столом повисло неловкое молчание.
На губах отца Валентина по-прежнему играла простодушная, безмятежная улыбка; отец Андрей бессознательно помешивал чай, не замечая, что вместо сахара сыпанул в него кофе; протодиакон Сергий упорно продолжал любоваться пламенем в камине; отец Василий, откинувшись на спинку кресла и заложив руки за голову, не сводил с рассказчика пристального, изучающего взгляда. В глубине его чёрных глаз начинали загораться опасные огонёчки.
— Что вы хотите этим сказать? — ледяным тоном осведомился он наконец.
Отцу Валентину стало не по себе.
— Видите ли... — он сделал маленький глоток из своей чашки и продолжал, немного приободренный:
— По дороге сюда я встретил протодиакона Сергия, который также направлялся к вам. Мы разговорились, и протодиакон невзначай обмолвился о том, что вы, отец Василий, и вы, отец Андрей, любите слушать необычайные истории. Я очень обрадовался, так как с детства меня уверяли в том, что я обладаю талантом рассказчика. Понимаете, я очень легко убеждаю людей. Так, слово за слово, мы с братом сочинили эту сказку, и я, желая сделать приятное, рассказал её вам.
— Ну, знаете ли, протодиакон!.. — возмущённо сказал отец Василий, шумно поднимаясь с кресла.
Протодиакон закрыл лицо руками; плечи его дрожали от беззвучного смеха.
— Однако, брат Сергий, это переходит всякие рамки! — стараясь говорить назидательно, воскликнул отец Андрей. — С чего это вам вздумалось выкидывать над нами шутки? Нехорошо, брат мой; в двадцать пять лет пора расстаться с детскими шалостями.
Отец Валентин встревоженно смотрел то на одного, то на другого, начиная понимать, что поддался на очередную авантюру гораздого на выдумки молодого служителя.
Как и всякому человеку, обладающему живым, незаурядным умом и богатым воображением, протодиакону постоянно хотелось что-нибудь выкинуть, отколоть, удивить кого-то, сделать неожиданный подарок. В свободное время он сочинял детские рассказы и печатался в журнале «Вертоград» под псевдонимом Странствующий Отрок.
Сообразив наконец, что от него ждут извинений, протодиакон Сергий повернулся к друзьям, но их лица показались ему такими смешными, что он вновь не удержался.
— Ха-ха-ха! — расхохотался протодиакон.
— Ничего себе... — пробормотал отец Андрей.
— С вашим характером, протодиакон, я бы давно принял постриг, посхимился и затворился! — уничтожающе произнёс отец Василий.
Неизвестно, во что бы всё это вылилось, не войди в комнату старенькая мать отца Андрея.
— Что это вы расшумелись, отцы? — спросила она. — Никак поссорились?
Священникам сразу стало неловко.
— Кто, мы?! — с наигранным удивлением переспросил отец Андрей.
— Мы так любим друг друга, — подхватил отец Василий и положил руку на плечо протодиакону.
— Тогда давайте чай пить, — воскликнул отец Валентин, обрадованный тем, что его друзья сменили гнев на милость.
...Потом они ещё долго сидели за столом, припоминали всякие истории и слушали, как большие настенные часы отбивают бой. Пламя по-прежнему трепыхалось в камине подстреленной птицей; оконные стёкла звенели от холодного ветра; тень оживления пробегала по лицам, и тогда в полумраке они начинали казаться протодиакону Сергию ожившими портретами, вышедшими из-под кисти неистового художника. «А может, мы все тоже сбежали из какой-нибудь мансарды? — на миг озарила его безумная мысль. — Настанет утро, и мы вернёмся на место, каждый в свою раму... Не дай-то Бог!» — протодиакон Сергий, испуганный собственным предположением, налил себе крепкого кофе, поднёс чашку к губам и, обжигаясь и захлёбываясь, принялся жадно и торопливо глотать...