(Записки игумении Таисии, настоятельницы первоклассного Леушинского женского монастыря (автобиография).Глава X).
«В Иверском монастыре я пробыла три дня; отчасти это было и необходимо, чтобы мне отдохнуть душой от бывших за последнее время треволнений и хотя несколько подкрепить свои нравственные силы для вступления на новый нелегкий путь монастырской жизни. Не велик, кажется, срок — три, четыре дня для нравственного подкрепления на великое дело, но для меня эти дни оказались лучшими и незабвенными на всю мою последующую жизнь; я провела их исключительно в молитве и почти целодневном общении и духовной беседе с великим старцем и опытнейшим настоятелем монашествующих. Он не читал мне длинных и сухих поучений, но старался из всякого случая обыденной жизни извлечь урок и назидание. Не лишним будет, думаю, если укажу здесь некоторые примеры: по приказанию батюшки, я в эти дни всякий раз после ранней Литургии приходила к нему пить чай; ежедневно на площадке у входной двери его кельи толпилось множество нищих и калек, которым келейник его (его родной племянник Василий, называемый им "Бурсой", потому что он воспитывался в семинарии, в "бурсе", т.е. в общежитии) разделял деньги, как потом я узнала, по положению по 3 рубля в утро. Случалось, что денег этих не достанет на всех, и "Бурса" заропщет на их множество, тогда батюшка скажет. "Бурса, поставь себя на место нищего: легко будет тебе, когда не дадут тебе милостыньки, да еще и заропщут на тебя? Не жалей, друг мой, и своего-то, не только чужого; нищие — это братия Христова, их особенно надобно миловать." Еще говаривал он мне по этому же поводу: "Не залеживалась у меня никогда ни одна копейка, всегда я находил ей, по милости Божией, место в руках неимущих; о, там сохранится она гораздо лучше, чем в самом прочном кошельке."
|
|
Говоря со мной о подвигах монашеской жизни, он советовал мне "не вдавать себя каким-либо подвигам, особенно самовольно, чтобы враг не посмеялся мне, как неискусной, то есть неопытной, и не повел бы к худшей скорби." "Берегись, — говорил он, — берегись во всем излишества; где нам немощным налагать на себя трудные подвиги? Дай Бог нам стяжать смирение и послушание, что выше всяких подвигов. Скажу тебе словами одного богомудрого старца: "подвиги для монаха — лакомство, а послушание и смирение — пища". Без пищи жить нельзя, а без лакомства можно. Скажу тебе и другой пример: к одному пустыннику пришел монах просить у него благословения надеть "вериги", или, по крайней мере, власяницу, старец не ответил ему, а предложил трапезу; во время беседы старец ударил пришедшего к нему, тот оскорбился и стал выговаривать ему в свою защиту. Тогда старец-пустынник встал и поклонился в ноги гостю, говоря: "Прости меня, чадо, я хотел посмотреть, можешь ли ты носить вериги, о которых просил." Монах получил урок, что прежде чем думать о веригах, надо научиться смирению и безропотному сношению оскорблений." Еще говорил: "Вспомни житие преподобного Досифея, как он в пять лет путем послушания и смирения достиг совершенства монашеского и был вчинен после смерти в лике великих старцев; это поучительно для каждого новоначального послушника, имей и ты этот пример непрестанно перед глазами и старайся подражать ему. Впрочем, этим я не хочу погашать в тебе усердия к трудам подвижничества, но хочу только внушить тебе, что смирение и послушание — эти духовные подвиги — выше всех остальных. В монастырских общежитиях от постоянных соприкосновений друг с другом и в послушаниях, и в келиях, почти неизбежно возникают столкновения, скорби и тому подобное, — вот тут-то и найдешь для себя повод к смирению, к безропотному несению скорбей, к безусловному послушанию не только старшим, но и равным, и младшим. Не соблазняйся этим; это— духовное горнило, очищающее душу инока, подобно как вещественное горнило очищает золото. Это лучшее училище самопознания, как вышеприведенный пример монаха, не могшего снести заушения старца, а бравшегося заковать себя в вериги; общежитие — наилучший учитель смирения." Когда я спросила его о посте и вообще об употреблении пищи, он отвечал: "Думаю, еще рано говорить об этом; пока вот тебе мой совет, следуй в этом общему правилу и уставу монастырскому, никакого особенного поста на себя не налагай, довольствуйся и держись трапезы; еще как примет ее твой организм, доселе балованный, неженный, трапеза в монастырях всегда суровая, постная, дай Бог, чтобы ты ее переносила; а в противном случае — не ропщи, помня, что в монастырь идут не для сладкоядения и пресыщения, а для алчбы и лишения. Воспитывай себя, то есть своего внутреннего человека, во всем; придерживайся в этом случае порядка, каким шло твое воспитание научное: ведь не вдруг тебя стали учить высшим наукам, а начали с азбучки, так и душе нашей неполезно и нельзя браться за высшие подвиги и посты, пока не изучит духовной азбучки — смирения и послушания."
|
|
|
|
Раз, когда мы с батюшкой обедали в его столовой, он сказал мне: "Я знал одного старца, который говорил про себя, что он не был постником, но никогда во все время монашества не поел в аппетит; он нарочно портил себе кушанья: или пересолит так, что, казалось бы, и есть нельзя, или кушает совсем без соли, или же смешает вместе два или и больше кушаний и ест так, что, видимо, сам насилу глотает." Я поняла данный мне этим урок. Сказанное же им как бы о другом старце, я поняла, как его собственное дело, так как он сам часто поступал таким же образом.
Когда рассуждали мы с ним о молитве, то о ней он сказал так: " Вся жизнь инока должна быть непрерывная внутренняя молитва ". Молись непрестанно, молись внутренно во время дела, во время отдыха, всегда, всегда предзри пред собою Господа, твоего Жениха Небесного, чтобы сердце твое ни на минуту не изменило Ему ни одним помыслом. Дорожи своим призванием, но помни, что " много званных, а мало избранных ", не по твоей заслуге избрал тебя Господь, — ты еще и не начинала служить Ему, а это — всецело Его великая милость к тебе, и кому много дано, — много и взыщется с него, да "не вотще благодать Божию прияти нам. "
Батюшка снял с своей руки старые поношенные шерстяные вязанные четки и, подавая их мне, сказал: "По этим четкам я приучал себя к непрестанной молитве, — возьми их, если не побрезгуешь, может быть, хватит их и для твоего обучения." (Эти четки у меня по сие время хранятся, и я хотела бы сохранить их до самой смерти моей.) При этом он прибавил: "Я знал одного старца, который говаривал: "По милости Божией, я сохранил обеты нестяжания; но на четках готов носить алмазы, ибо всякий шарик их соединен с сладчайшим именем моего Господа."
Много подобных примеров и изречений приводил мне батюшка, но почти каждая наша с ним беседа оканчивалась его ободрительными мне словами: "Ты пойдешь. Тебя Сам Господь как бы за руку ведет: Он вывел тебя, и Ему Одному ведомыми судьбами, из среды мира, вывел и поставил на пути удобнейшего служения Ему. Он и не оставит тебя Своей благодатью. Я спокоен за тебя." Такие любвеобильные, отеческие слова не могли не проникать в самую глубину моей души; я слезно благодарила Бога за то, что Он послал мне такого отца и старалась запоминать все его слова, которые тотчас же записывала для памяти. О, какой отрадной помощью служили они мне в минуты скорби и недоумений монастырской жизни! В день отъезда моего из Ивера я приобщалась Св. Тайн за ранней Литургией, после которой по обычаю пошла к о. архим. Лаврентию. После поздней Литургии он сам отслужил для меня напутственный молебен пред чудотворной иконой Иверской, вручив меня Ее всемилостивейшему покровительству. Затем, отобедав у него, я стала собираться в путь. Достав из киотника своего икону "Беседной Богоматери" (за три версты от Тихвина находится Беседный монастырь с чудотворной иконой этого имени), он благословил меня ею, со слезами отеческого расположения и любви он неоднократно поцеловал меня в голову, я же обливала слезами его благословляющую меня десницу. "Пиши мне, овца, — сказал он, уже провожая меня за двери, — я буду по возможности отвечать тебе, молись за меня, а я уже вечный твой молитвенник." Эта разлука с человеком, столь близким мне по духу, понимавшим все движения и стремления моей души, так любвеобильно и внимательно отнесшимся ко мне в то страшное для меня время, когда, как мне казалось, весь светот меня отвернулся, признавая меня за лишившуюся разума, разлука с человеком, которому я обязана всей своей последующей жизнью, была для меня гораздо чувствительнее разлуки с родителями и со всем, что я могла назвать "своим".»