Записки англичанина, находившегося в Париже
Пять часов вечера
Самые ужасные преступления[1] совершаются сейчас в тюрьме Аббатства, совсем близко возле того отеля, в котором я пишу. Ничего подобного невозможно отыскать ни в каких летописях преступлений.
Чернь, называемая здесь народом, совершенно однако недостойная какого бы то ни было имени, имеющего хотя бы малейшее отношение к человеческой природе, орда ужасных чудовищ взломала тюрьму Аббатства и теперь избивает узников.
Девять часов вечера.
Несколько часов они были заняты этим ужасным делом; тюрьма переполнена узниками. Кроме имевшихся здесь еще до 10 августа, довольно значительное количество их было прислано позже; многие лишь на основании легкого подозрения; много несчастных священников уже совершенно без всякого определенного обвинения, лишь только потому, что они священники; меня уверяли, что много граждан попали туда лишь благодаря ненависти и личной мести лиц, составляющих сейчас Парижскую коммуну. Если бы даже было основание предполагать, что в тюрьме Аббатства имеются одни лишь виновные, каковой возможности никто, однако, не допускает, то и это предположение разве могло оправдать такое поругание закона, человеческого достоинства и народной совести? Тюрьма должна быть самым священным из всех убежищ, тем более причин смотреть на такое поругание, как на святотатство, как если бы дело касалось храмов и алтарей, потому что все обвиненные в каких-либо преступлениях содержатся в тюрьме до тех пор, пока их либо оправдают, либо признают виновными; там, в ожидании этого, они находятся под защитой законов и народной совести. Сегодня, более чем когда-либо естественно думать, что среди узников имеется много невинных, так как они были захвачены во время восстания опрометчиво, лишь по незначительным подозрениям и, вероятно, по большей части, из личной мести. Какая, однако, ужасная мысль! Сейчас их избивают всех, без разбора!
Как же могут граждане этой громадной столицы оставаться пассивными зрителями подобных преступлений.
Весьма вероятно, что это лишь приведение в исполнение плана, созданного недели три тому назад; эти произвольные аресты имели целью вызвать ложные слухи об измене и предполагаемых бунтах, распространяемых, чтобы вызвать ярость в народе; чтобы использовать ропот, происходящий от дурных вестей с фронта, приказывали стрелять из пушек и бить в набат, чтобы увеличить тревогу и страхом парализовать несчастных граждан; а в это время банда, набранная из злодеев, идет избивать тех, кого ненависть, месть или угрызения совести предают анафеме и разрушению, но которых не мог уничтожить ни закон, ни правосудие.
Сейчас, вероятно, за полночь, а резня все продолжается! Великий Боже!
3 сентября.
Ужасные действия, начатые вчера после полудня, все еще продолжаются в Аббатстве; они распространились и на тюрьму Ла Форс, и на Консьержери, и на Шателэ, словом, на все парижские тюрьмы, включая сюда и Бисетр, расположенный за милю от города.
Всюду идет непрекращающаяся резня. Народу был дан такой отчет:
"Был организован ужасный заговор, составлен план герцогом Брауншвейгским и некоторыми изменниками из Парижа, согласно которому как только новый набор будет закончен и все мужчины, назначенные на фронт, выедут из Парижа, эти самые изменники, скрывающиеся уже давно под маской патриотизма, станут во главе довольно значительной толпы, рассеянной в данное время по Парижу и его окрестностям, все люди уже давно хотя и никому не известные, оплачиваемые; что эти неведомые предводители во главе неведомой толпы, должны были открыть тюрьмы, вооружить узников, пойти в Тампль, освободить королевскую фамилию и провозгласить короля; а также убить всех патриотов, оставшихся в Париже и возможно большее количество женщин и детей тех, которые пошли сражаться с врагами своей родины".
Вот какую нелепую сказку распространяли в народе, чтобы оправдать избиение в тюрьмах, возбудить чернь к продолжению этой резни и помешать всякому сопротивлению.
Сильное впечатление, произведенного манифестом герцога Брауншвейгского, соединенное с другими причинами тревоги, укрепляет доверие к только что прочитанной басне и допускает избиение.
Кто-то сказал мне сегодня, что "тем мужчинам, которым приходится разлучаться со своими женами и детьми, вполне естественно позаботиться об их безопасности и принять самые сильные меры, чтобы уберечь их от ножа убийц".
Один из моих друзей сказал мне, что, проходя мимо Аббатства, он видел, как убивали некоторых узников: их били сначала по голове, затем прикололи пиками; затем он видел, как много трупов вытащили на улицу и взвалили на телегу. Так как мы были довольно близко от Аббатства, в то время как он мне это рассказывал, то он прибавил, что если я только хочу, то могу туда пойти безбоязненно. Мы вместе пошли на улицу Аббатства и я увидел у дверей около двухсот человек, стоявших в качестве обыкновенных зрителей; но, как только я подошел ближе, я почувствовал такой ужас перед тем зрелищем, свидетелем которого я должен был сделаться, что я тотчас же повернул обратно и покинул эту улицу вместе со многими другими людьми, которые, как мне казалось, разделяли мой ужас.
Но почему, однако, не протестуют против такой жестокости? Где министр юстиции? Почему начальник национальной гвардии не получил указания идти в тюрьмы с вооруженной силой? Почему позволяют этим убийцам продолжать их преступления с уверенностью, какую может иметь лишь исполнитель закона, в то время, когда он карает преступника, которого приговорил суд.
Ужасное избиение узников происходило также и в Ла Форс; кто-то на улице, рассказывая мне подробности, прибавил, что народ все-таки внес известную долю справедливости в свою месть, потому что все арестованные за долги, или же за легкие преступления, были отделены от прочих и пощажены, и что жертвы были только среди изменников и хорошо известных преступников. Бывший со мною мой лакей, слышавший этот разговор, злоречиво вставил свое словечко: "ну, не говорил ли я вам, господин, народ справедлив!" Как раз в этот момент я увидел приближающуюся толпу и узнал, что она несет надетую на пику голову принцессы де Ламбаль, а тело ее волочится по улицам.
Я убежал от этого ужасного зрелища и тотчас же отправился к г. Франсуа, депутату Национального собрания, которого я хорошо знал. Я нашел его очень опечаленным происходящими позорными и варварскими сценами. Я сказал ему, что мы уже заручились паспортами из отдела Quatre-Nations, но что нам дали понять, что нас могут все-таки остановить у заставы. Я известил его, что уже писал по этому поводу министру Ле Брен, но что я был бы очень доволен, если бы он поговорил с ним сам, для того, чтобы я получил приказ, благодаря которому мы бы могли избегнуть всех затруднений, могущих нам представиться либо у парижских застав, либо в других городах по пути нашего следования.
В тот же вечер я разговаривал со многими из находившихся в тюрьме во время убийства г-жи де Ламбаль.
Эта несчастная женщина находилась в постели, когда ей велено было предстать перед чем-то вроде трибунала, заседавшем на дворе тюрьмы и назначенным народом, как ей сказали, для суда над узниками.
Однако лицо, которому было поручено передать ей это известие, сказало ей, что ее предполагают перевести в Аббатство; она ответила, что если ее приговорили к тюремному заключению, то она чувствует себя одинаково хорошо, как в этой, так и во всякой другой тюрьме и что, будучи не совсем здоровой, она бы хотела остаться в постели.
Тогда ей объявили, что она должна немедленно встать, чтобы предстать перед трибуналом. Она попросила людей в форме национальной гвардии, принесших ей это новое известие, выйти, чтобы дать ей возможность одеться, после чего она последует за ними; они вышли и через несколько минут отвели ее к мнимым судьям. Говорят, что эти судьи старались вынудить у нее хоть какое-нибудь признание, которое бы послужило поводом для обвинения королевы, однако эта надежда была обманута; но так как против нее не было никакого определенного обвинения, то ее вернули обратно, как говорят многие, без малейшего намерения со стороны судей убить ее. Весьма вероятно, что если они и отдали приказ об убийстве, то они и не приняли никаких мер, чтобы спасти ее, так как в то время, когда ее повели из тюрьмы в числе других жертв, приговоренных к смерти и приводивших ее в ужас, один из убийц ударил ее по голове, а другой отсек ей саблей голову. Затем несколько убийц, ее окружавших, отнесли ее труп на смежный двор, откуда, после целой массы надругательств, о которых стыд не позволяет писать, кровавая чернь потащила его по улицам. Голова, насаженная на пику, была отнесена в Тампль, с обдуманной заранее целью напугать видом этой ужасной вещи королевскую фамилию, в особенности же королеву. Право, я думаю, что нужно создать какой-нибудь новый язык, чтобы можно было выразить словами столь неслыханное злодеяние.
Однако этот последний поступок настолько утончен, что он не может исходить из кипучей злобы черни; его должны были выдумать те, которые возвели жестокость в систему и специализировались в затрагивании самых чувствительных струн человеческого сердца.
Лица, охранявшие королевскую фамилию, подумали в первый момент, что замышляется какое-то насилие над членами этой семьи. Муниципальные комиссары подошли к толпе, обратились к ней с речью и всякими способами пытались помешать ей приникнуть во двор Тампля; указывая на трехцветную ленту, пересекавшую дверь, они говорили, что надеются, что такие хорошие патриоты, как те, из которых состоит толпа, отнесутся с должным уважением к такой патриотической преграде.
Они прочитали толпе надпись на этой ленте: "Граждане, вы, умеющие соединить справедливую месть с любовью к порядку, уважайте эту преграду; без нее невозможна охрана; она отвечает за нас".
Приказания, по которым действовала эта толпа, не касались, очевидно, королевской фамилии; иначе они бы, конечно, не остановились ни перед патриотической лентой, ни перед любовью к порядку.
Один из них сказал: "что они вовсе не хотели какое-либо насилие над заключенными в Тампле; но они настоятельно требовали, чтобы один из них был впущен во двор, для того, чтобы продемонстрировать перед окнами камер принесенную ими голову, чтобы те, которые составляли заговоры против родины, были свидетелями того, к какому ужасному результату привели их преступления".
Офицеры согласились на это варварское требование; только двое из них догадались пойти и предупредить королевскую фамилию, немедленно после чего голова была пронесена сначала перед окнами королевы, а затем и по всему двору.
Мне говорили, что королева сейчас же упала в обморок, а сестра короля (m-me Elisabeth) до сих пор еще сильно потрясена этим ужасным зрелищем.
Всем была известна дружба, существовавшая между ее величеством и принцессой де Ламбаль; эта необычайная привязанность заставила злополучную женщину, находившуюся в безопасном месте, вернуться во Францию к королеве, несчастья которой требовали дружеских утешений. По видимому, эта геройская привязанность послужила единственной причиной убийства г-жи де Ламбаль, потому что ее дочь, г-жа де Турзель, и многие другие дамы, находившиеся в тюрьме, были пощажены. Ярость, выказываемая этими злодеями по отношению к королеве насколько ужасна, настолько же и несправедлива. Убив ее подругу только за то, что та была ее другом, они сочли еще недостаточным то горе, которое должно было причинить ей подобное известие, понадобилось еще разорвать ей сердце самым ужасным зрелищем.
Из Тампля голову г-жи де Ламбаль понесли в Пале-Рояль, очевидно для того, чтобы ее признали живущие там. Впоследствии я говорил по этому поводу с лицами, которые в то время там находились.
Несмотря на то, что г-жа де Ламбаль приходилась близкой родственницей владельцу этого дворца[2], горе, причиненное этим зрелищем, как я слышал, не очень сильно повредило его здоровью.
Слухи об этой резне достигли Бисетра, и несчастные, заключенные там в большом количестве, приготовились к защите. Мне говорили, что туда должны были доставить несколько пушек для того, чтобы обеспечить народу полнейшую безопасность во время этой резни. Слухи так многочисленны и так разнообразны, что совершенно невозможно достоверно узнать ни о количестве жертв, ни какие-либо другие подробности. Попробую произвести расследование многих фактов, о которых я имею лишь неопределенные и сомнительные сведения.
Во Франции с самого начала революции, и особенно с 10 августа, происходили такие вещи, которые, в связи с теми, которые сейчас происходят, способны заставить сильно призадуматься самого ярого поборника свободы и заставить его хорошо взвесить все обстоятельства, прежде чем начать побуждать к свержению или же к перемене власти в какой бы то ни было стране, где закон и порядок имеют еще хоть сколько-нибудь сносное влияние.
Рассуждение это не должно применяться к такой счастливой конституции, которая в себе самой содержит верное, ясное и благое лекарство против злоупотреблений и беспорядков, неизбежных при перемене обстоятельств даже и при самом лучшем образе правления. Главное достоинство удачно составленной конституции состоит в том, что она располагает такими ценными средствами для самоисправления. Не надо, однако, опрометчиво пользоваться этими средствами; не надо применять и лекарства, если нет в том крайней нужды; но если мне скажут, что их никогда не должно применять, то я признаю, что я не смогу понять преимущества, которое дает конституции наличность этих неоценимых средств; сокращая их, можно было бы выгадать разве только то, что правительственный аппарат оказался бы упрощенным.
Если восстание есть предлагаемое средство, то гипотеза меняется; и независимо от какой бы то ни было личной причины, всякий беспристрастный человек очень основательно поразмыслит, прежде чем принять меры, от которых зависит счастье или несчастье многих миллионов его сограждан.
При той отвратительной системе притеснений, под гнетом которой стонала Франция до революции, системе, где многочисленное сословие было избавлено от налогов и, не будучи свободным само по себе, изощрялось в самых разнообразных притеснениях по отношению к другим, бывшим в еще большей неволе, чем они; при системе, где другое сословие владело лучшими участками национальной территории и где судьбы и состояния были так различны, что в большинстве случаев чудовищные вознаграждения получали те, которые едва только прикасались к тем делам, которые им поручались, в то время как человек, верный своим обязанностям, прозябал в самой ужасной бедности; при системе, где воля одного человека могла повелевать законом, и одного его приказания было достаточно для того, чтобы вырвать любого гражданина из лона его семьи и бросить его в тюрьму на много лет, а иногда на целую жизнь, - при этой системе, в стране, где существовал подобный образ правления, восстание, будучи единственным средством, может быть не только оправданным, но, начиная с момента, когда к этому представится удобный случай, является даже обязанностью каждого человека, любящего свою родину и человеческий род.
Необходимость полной перемены правления во Франции не будет никем оспариваться; и революция, начатая в 1789 г., будет одобрена большей частью тех людей, которые готовы порицать события 20 июня и 10 августа, находя их совершенно излишними и несправедливыми.
Направить необузданную чернь во дворец короля для того, чтобы, терроризируя его, помешать ему использовать право возражения, veto, присвоенное ему конституцией, которая предоставила ему и свободное пользование этим правом, это то, чего никогда нельзя будет оправдать; убить его охрану, отрешить его от власти, бросить его со всей семьей в тюрьму только потому, что его стража хотела воспротивиться вторичному вторжению черни во дворец - всего этого, я думаю, никакой беспристрастный человек не сможет никогда одобрить и этого никакие измены, на которые будто бы указывают бумаги, найденные в кабинете 10 августа, не смогут никогда оправдать.
На Людовика XVI никогда не смотрели как на беспринципного человека, или как на человека с необузданным честолюбием. Я не могу помешать себе думать, что он был очень удовлетворен конституцией и что всем известная набожность его никогда бы не позволила ему нарушить клятвы для уничтожения этой конституции.
Но те, которые вызывали восстания, наложили неизгладимое пятно на свою родину и втянули ее, вероятно, в пропасть полную ужасов и несчастий.
Чернь служила им орудием для распространения ужаса и для достижения власти; при ее же посредстве они надеются сохранить себе эту власть; но такое орудие часто бывает гибельным для тех, кто его употребляет; этим орудием никогда ни они, ни другие не будут управлять по своему желанию. Это все равно, что сказать океану, взбаламученному бурями: мы хотим, чтобы волны поднялись на известную высоту и там остановились. Великий Боже! И если эти кровавые подстрекатели сейчас и остановятся, то разве не достигли они уже самых ужасных крайностей! Какую от этого пользу может ожидать Франция для своего правления? Какое изменение будет достойно цены того позора, который наложили на нацию все ужасы прошедшей ночи и этого постыдного дня 3 сентября?
АКТ ТРЕТИЙ.
Красное колесо террора.
20 апреля 1792 была объявлена война Австрии. Неудачное начало ее вызвало возмущение парижской толпы, обвинявшей короля, что он тайно действует за одно с Австрией. 10 августа Тюльерииский дворец был взят приступом, и король должен был искать защиты у законодательного собрания, которое объявило его лишенным власти. Во главе правительства поставлен временный исполнительный совет, в котором главную роль играл опиравшийся на парижскую коммуну. Весть о сдаче крепости Вердена вызвала новую ярость парижской черни, ворвавшейся в тюрьмы и учинившей кровавую расправу над несколькими тысячами политических заключенных (сентябрьские убийства). 20 сентября одержал при Вальми победу над пруссаками, имевшую громадное значение для поднятия престижа революционной Франции. Того же числа собрался национальный конвент, в котором власть принадлежала якобинцам, опиравшимся на парижскую чернь; они добились осуждения и казни короля (21 января 1793), свергли жирондистов. Началась эпоха террора; открытый 9 марта 1793 революционный трибунал предал тысячи людей гильотине. Комитет общественного спасения, учрежденный 6 апреля, подавил восстание в провинциях потоками крови; объявлена отмена христианской церкви. Дюмурье победой при Жемаппе завоевал Бельгию, а Кюстин осадил Трир, Майнц и Франкфурт, 1793 образовалась первая коалиция против Франции, австрийцы победой при Неервиндене (18 марта) вернули Бельгию, а пруссаки (23 июля) Майнц; но одновременно выставил 14 армий и после сражения при Флерюсе (26 июня 1794) французы вновь заняли Бельгию и Нидерланды; 1795 Пруссия заключила с Францией Базельский мир.
17 сентября 1793 года Конвент принимает "Закон о подозрительных", предписывающий брать под арест и содержать в тюрьме за их собственный счет всех лиц, кто "своим поведением, связями, речами или сочинениями проявляют себя сторонниками тирании и врагами свободы". Наличие и степень их виновности отныне определяет не закон, а "революционная совесть судей", в результате чего политические процессы следуют один за другим.
16 октября на гильотину отправляется королева Мария-Антуанетта, а 31 октября начинается процесс девятнадцати видных жирондистов, которые, защищаясь, произносят речи и требуют вызова свидетелей. Суд грозит затянуться - и общественный обвинитель при Революционном трибунале Фукье-Тенвиль обращается в Конвент, требуя "устранить мешающие формальности". Конвент упрощает судопроизводство - по его решению отныне ни одно дело в трибунале не рассматривается более трех дней, а затем "теоретическое обоснование" якобинской мясорубке дает Робеспьер.
"Конституционное правительство, - говорит он, - действует в условиях мира и упроченной свободы и его главным принципом является соблюдение конституционных свобод и гарантий; революционное правительство действует в условиях войны и революции и не может допустить применения конституционных свобод и гарантий, так как им могли бы воспользоваться враги свободы." Тут даже не требуется что-либо комментировать - настолько ясна и прозрачна "революционная логика" бывшего адвоката....
Воистину, "страх диктует принятие террора - так хочется закрыть глаза и крушить врагов направо и налево", как напишет впоследствии Анатолий Гладилин в прекрасной книге "Евангелие от Робеспьера". Историки расходятся во мнениях на "статистику террора" - называют цифры от 70 до 500 тысяч заключенных, но данные о казненных точны: с марта 1793 по август 1794 года по приговорам Революционного трибунала и "военных комиссий" в департаментах казнены 16594 человека, а общее количество жертв террора - 35-40 тысяч человек. Неизбежным становится и то, что сами вожди революции один за другим отправляются вслед за своими врагами: 5 апреля 1794 года - казнены Жорж Дантон и Камилл Демулен, 13 апреля - Эбер, Шометт и Эро де Сешель...
22 прериаля (10 июня) 1794 года в Конвент от имени Комитета общественного спасения вносится законопроект о новой организации Революционного трибунала. За все преступления, подлежащие ведению трибунала, отныне полагается лишь одно наказание: смертная казнь. Отменяется предварительный допрос подсудимых, им не назначаются защитники, суду предоставляется право не вызывать свидетелей, а основанием для вынесения приговора теперь признается "всякая улика, в устной или письменной форме, естественно вызывающая уверенность всякого справедливого и просвещенного ума". Трудно удержаться от более поздних аналогий, не правда ли?
"Красное колесо" террора раскручивается - если за 14 месяцев, с 10 марта 1793 года по 10 июня 1794 года в Париже гильотинирован 1251 человек, то за три следующих месяца - до 27 июля 1794 года - уже 1376. 23 июля парижская Коммуна в очередной раз уменьшает максимум заработной платы - и это, похоже, переполняет чашу терпения: больше за "Неподкупного" (давнее прозвище Робеспьера) не вступится народ Парижа. 26 июля Робеспьер снова на трибуне Конвента - с очередным требованием "наказать изменников, очистить Комитет общественного спасения и сам Конвент, сокрушить все клики и воздвигнуть на их развалинах мощь справедливости и свободы", что явно предвещает слушателям новые аресты и казни. Теперь все его противники понимают: промедление смерти подобно, сейчас или никогда. Или они уничтожат обезумевшего от крови "Неподкупного", или маховик террора не остановится, пока весь Конвент не падет его жертвой.
АКТ ЧЕТВЕРТЫЙ.
Крестный путь Максимилиана Робеспьера.
До поздней ночи противники Робеспьера совещаются, составляя заговор. И когда утром 9 термидора (27 июля) 1794 года на трибуну Конвента поднимается Сен-Жюст, его и Робеспьера встречают криками "Долой тирана!". Робеспьер требует слова - но поздно: Конвент, вспомнивший о своей силе и осмелевший от храбрости, принимает декреты об аресте верных Робеспьеру командующего Национальной гвардии генерала Анрио и председателя Революционного трибунала Дюма, а затем единогласно принимает декрет об аресте самого Робеспьера, его младшего брата Огюстена, Сен-Жюста, Кутона и Леба.
Руководство Коммуны пытается поднять людей на защиту Неподкупного и других арестованных, часть верных ей национальных гвардейцев освобождает депутатов из тюрьмы и приводит в Парижскую ратушу - но... пока Робеспьера уговаривают написать воззвание к армии и приказать штурмовать Конвент, начинается дождь и гвардейцы расходятся по домам. Коммуна не решается начать бой - но на него решается Конвент: Робеспьер с товарищами и сама Коммуна объявляются вне закона, а на защиту Конвента постепенно стягиваются лояльные части Национальной гвардии. Еще несколько часов - и раненный при повторном аресте Робеспьер и еще 22 человека доставлены в Революционный трибунал. На этот раз - редчайший случай в истории - законодательная власть торжествует над исполнительной, хотя и ненадолго.
Как знать - вспомнятся ли Робеспьеру на его Via Dolorosa, Крестном пути к ножу гильотины собственные пламенные речи об упрощении революционного судопроизводства? Может быть, что-то шевельнется в душе бывшего адвоката, когда трибунал перед казнью ограничится лишь удостоверением личности обвиняемых? Всплывут ли в памяти Сен-Жюста его слова в Конвенте "Борясь с врагами, не выбирайте средств", когда тележка с приговоренными приблизится к месту казни?
Мятежники торопятся - уже вечером 10 термидора (28 июля) 1794 года все арестованные прощаются с жизнью, единодушным декретом Конвента упраздняется Коммуна и разгоняется Якобинский клуб (через день он откроется снова, но будет лишь бледной тенью минувшего величия). А как же народ? Народ ликует, радуюсь аресту тирана и связывая с этим надежду на прекращение террора и отказ от ненавистного "максимума". Даже коммунист Гракх Бабеф восторгается падением "диктатуры Робеспьера", надеясь, что "свержение диктатора откроет путь к восстановлению прав, предоставленных народу конституцией"...
Кто приходит на смену режиму Робеспьера? Богачи, нажившиеся во время революции на скупке и перепродаже земель из фонда национальных имуществ и перепродаже продовольствия (как же нам это знакомо!). Они тоже стоят за республику - но за "республику для богатых", где устранены все ограничения экономической свободы и свободы предпринимательства.
Первого августа 1794 года Конвент аннулирует закон от 22 прериаля, которым было до предела "упрощено" судопроизводство, после чего под арест идет сам Палач Революции Фукье-Тенвиль. Затем восстанавливаются некоторые обычные формы судопроизводства - скажем, теперь требуется не просто сослаться на якобы, достаточность улик для всякого "просвещенного ума", но и доказать наличие у обвиняемых "контрреволюционного умысла". Но, по большому счету, террор полностью не прекращается - скорее, он меняет окраску: вместо "красного" террора якобинцев приходит "белый" террор термидорианцев, направленный против ненавистных революционных комиссаров, хотя масштабы его и несравнимы с прежним.
12 ноября 1794 года окончательно закрывается Якобинский клуб, а в провинциях начинается настоящая охота за бывшими якобинцами и массовые убийства. Маятник идет на "обратный ход" - в феврале 1795 года из зала Конвента выбрасывается бюст Марата, а 24 декабря Конвент отменяет систему максимума и восстанавливает полную свободу торговли. Мгновенно инфляция из скрытой переходит в открытую форму - цены на товары массового спроса поднимаются во много раз, к апрелю 1795 года инфляция составляет уже 1250% по сравнению с декабрем 1793-го, и продолжает увеличиваться.
20-21 мая 1795 года в Париже вспыхивает безнадежное восстание - толпы народа требуют "Хлеба и Конституции 1793 года!" и успевают даже ворваться в Конвент, завладевая скамьями депутатов и приступая к собственному "законотворчеству". Однако, в зал под барабанный бой вступают национальные гвардейцы и последние попытки якобинцев вернуться к власти завершаются коллективным самоубийством шести лидеров восставших, "последних монтаньяров", уже ожидающих казни.
АКТ ПЯТЫЙ.
Да здравствует император!
1795 год был одним из решающих поворотных лет в истории Французской буржуазной революции. Буржуазная революция, низвергнув абсолютистско-феодальный строй, лишилась 9 термидора самого острого своего оружия - якобинской диктатуры, и, добившись власти, став на путь реакции, буржуазия блуждала в поисках новых способов и форм прочного установления своего владычества. Термидорианский Конвент в зиму 1794/95 г. и весной 1795 г. неуклонно передвигался в политическом смысле слева направо. Буржуазная реакция еще далеко не была так сильна и так смела в конце лета 1794 г., тотчас после ликвидация якобинской диктатуры, как поздней осенью того же 1794 г., а осенью 1794 г. правое крыло Конвента не говорило и не действовало и вполовину так свободно и бесцеремонно, как весной 1795 г. В то же время все разительнее делался бытовой контраст в эту страшную голодную зиму и весну между люто голодавшими рабочими предместьями, где матери кончали с собой, предварительно утопив или зарезав всех своих детей, и развеселой жизнью буржуазии, попойками и кутежами, обычными для "центральных секций", для тучи финансистов, спекулянтов, биржевых игроков, больших и малых казнокрадов, высоко и победно поднявших свои головы после гибели Робеспьера.
Два восстания, исходившие из рабочих предместий и прямо направленные против термидорианского Конвента, грозные вооруженные демонстрации, перешедшие дважды -12 жерминаля (1 апреля) и 1 прериаля (20 мая) 1795 г. - в прямое нападение на Конвент, не увенчались успехом. Страшные прериальские казни, последовавшие за насильственным разоружением Сент-Антуанского предместья, надолго прекратили возможность массовых выступлений для плебейских масс Парижа.
И, конечно, разгул белого террора неизбежно воскресил потерянные было надежды "старой", монархической части буржуазии и дворянства: роялисты предположили, что их время пришло. Но расчет был ошибочный. Сломившая парижскую плебейскую массу буржуазия вовсе не затем разоружала рабочие предместья, чтобы облегчить триумфальный въезд претендента на французский престол, графа Прованского, брата казненного Людовика XVI. Не то, чтобы собственнический класс Франции дорожил хоть сколько-нибудь республиканской формой правления, но он очень дорожил тем, что ему дала буржуазная революция. Роялисты не хотели и не могли понять того, что совершилось в 1789-1795 гг., что феодализм рухнул и уже никогда не вернется, что начинается эра капитализма, и что буржуазная революция положила непроходимую пропасть между старым и новым периодами истории Франции и что их реставрационные идеи чужды большинству городской и сельской буржуазии. В Лондоне, Кобленце, Митаве, Гамбурге, Риме - во всех местах скопления влиятельных эмигрантов - не переставали раздаваться голоса о необходимости беспощадно карать всех, принимавших участие в революции. Со злорадством повторялось после прериальского восстания и диких проявлений белого террора, что, к счастью, "парижские разбойники" начали друг друга резать и что роялистам нужно нагрянуть, чтобы без потери времени перевешать и тех и других - и термидорианцев и оставшихся монтаньяров. Нелепая затея повернуть назад историю делала бесплодными все их мечты, осуждая на провал все их предприятия. Людей, покончивших 9 термидора с якобинской диктатурой, а 1-4 прериаля - с грозным восстанием парижских санкюлотов всех этих Тальенов, Фреронов, Бурдонов, Буасси д'Англа, Баррасов, - можно было совершенно справедливо обвинить и в воровстве, и в животном эгоизме, и в зверской жестокости, и в способности на любую гнусность, но в трусости пред роялистами их обвинять было нельзя. И когда поторопившиеся роялисты при деятельной поддержке Вильяма Питта организовали высадку эмигрантского отряда на полуострове Киберон (в Бретани), то руководители термидорианского Конвента без малейших колебаний отправили туда генерала Гоша с армией и после полного разгрома высадившихся сейчас же расстреляли 750 человек из числа захваченных.
Роялисты после этого разгрома вовсе не сочли своего дела потерянным. Не прошло и двух месяцев, как они снова выступили, но на этот раз в самом Париже. Дело было в конце сентября и в первых числах октября, или, по революционному календарю, в первой половине вандемьера 1795 г.
Обстановка была такова: Конвент уже выработал новую конституцию, по которой во главе исполнительной власти должны были стоять пять директоров, а законодательная власть сосредоточивалась в двух собраниях: Совете пятисот и Совете старейшин. Конвент готовился ввести эту конституцию в действие и разойтись, но, наблюдая все более и более усиливающиеся в слоях крупнейшей "старой" буржуазии монархические настроения и страшась, как бы роялисты, действуя чуть-чуть умнее и тоньше, не воспользовались этим настроением и не проникли бы в большом количестве в будущий выборный Совет пятисот, руководящая группа термидорианцев во главе с Баррасом провела в самые последние дни Конвента особый закон, по которому две трети Совета пятисот и две трети Совета старейшин должны были обязательно быть избранными из числа членов, заседавших до сих пор в Конвенте, и лишь одну треть можно было выбирать вне этого круга.
Но на этот раз в Париже роялисты были далеко не одни; они находились даже и не на первом плане ни при подготовке дела, ни при самом выступлении. Это-то и делало в вандемьере 1795 г. положение Конвента особенно опасным. Против произвольного декрета, имеющего явной и неприкрыто эгоистической целью упрочить владычество существовавшего большинства Конвента на неопределенно долгий срок, выступила довольно значительная часть крупной денежкой буржуазной аристократии и верхушка буржуазии так называемых "богатых", т. е. центральных, секций г. Парижа.
Выступили они, конечно, с целью совсем развязаться с той частью термидорианцев, которая уже не соответствовала настроениям сильно качнувшихся вправо наиболее зажиточных кругов, как в городе, так и в деревне. В парижских центральных секциях, взбунтовавшихся внезапно в октябре 1795 г. против Конвента, признанных, настоящих роялистов, мечтавших о немедленном возвращении Бурбонов, было, конечно, не очень много, но они, ликуя, видели, куда направляется, и, восхищаясь, предугадывали, чем кончится это движение. "Консервативные республиканцы" парижской буржуазии, для которых уже и термидорианский Конвент казался слишком революционным, расчищали дорогу реставрации. И Конвент сразу же, начиная с 7 вандемьера (т. е. с 29 сентября), когда стали поступать тревожнейшие сведения о настроениях центральных частей Парижа, увидел прямо перед собой грозную опасность. В самом деле: на кого он мог опереться в этой новой борьбе за власть? Всего за четыре месяца до того, после зверской прериальской расправы с рабочими предместьями, после длившихся целый месяц казней революционных якобинцев, после полного и проведенного с беспощадной суровостью разоружения рабочих предместий, - Конвент не мог, разумеется, рассчитывать на активную помощь широких масс.
Рабочие Парижа смотрели в тот момент на комитеты Конвента и на самый Конвент как на самых лютых своих врагов. Сражаться во имя сохранения власти в будущем Совете пятисот за двумя третями этого Конвента рабочим не могло бы и в голову прийти. Да и сам Конвент не мог и помыслить вызвать к себе на помощь плебейскую массу столицы, которая его ненавидела и которой он страшился. Оставалась армия, но и здесь дело было неблагополучно. Правда, солдаты без колебаний везде и всегда стреляли в ненавистных изменников-эмигрантов, в роялистские шайки и отряды, где бы они их ни встречали: и в нормандских лесах, и в вандейских дюнах, и на полуострове Кибероне, и в Бельгии, и на немецкой границе. Но, во-первых, вандемьерское движение выставляло своим лозунгом не реставрацию Бурбонов, а якобы борьбу против нарушения декретом Конвента самого принципа народного суверенитета, принципа свободного голосования и избрания народных представителей, а во-вторых, если солдаты были вполне надежными республиканцами и их только сбивал или мог сбить с толку ловкий лозунг вандемьерского восстания, то с генералами дело обстояло значительно хуже. Взять хотя бы начальника парижского гарнизона генерала Мену. Одолеть налетом Антуанское рабочее предместье 4 прериаля, покрыть город бивуаками, арестовывать и отправлять на гильотину рабочих целыми пачками - это генерал Мену мог сделать и делал с успехом; и когда вечером 4 прериаля его войска с музыкой проходили, уже после победы над рабочими, по центральным кварталам столицы, а высыпавшая на улицу нарядная публика с восторгом приветствовала и самого Мену и его штаб, то здесь