Папа Павел и его курия оказались перед лицом ужасной правды. Отлучение не принесло результатов, на которые они рассчитывали. Самое страшное оружие в папском арсенале — то самое оружие, одной угрозы применить которое в Средние века было достаточно, чтобы поставить королей и императоров на колени, — утратило свою мощь. Хуже того, об этой неудаче стало известно всему миру. Последствия для папского престижа, уже неисчислимые, множились с каждым днем, пока действовал этот нелепый приговор. Его нужно было отменить, и немедленно. Сделать это было нелегко, но так или иначе способ нужно было найти.
Такими были доводы курии. В течение некоторого времени Павел был неспособен даже обдумывать такой сокрушительный удар, нанесенный его гордости, но наконец даже он был вынужден согласиться. Предложение Франции о посредничестве было принято, и переговоры начались. Венеция, руководствуясь, как всегда, советами Сарпи, запросила многого. Например, она наотрез отказалась просить о снятии анафемы. Любая подобная просьба должна исходить от короля Франции, и в таком случае республика позволит, чтобы ее ассоциировали с ним; дальше этого она не пойдет. Что касается двух преступников, как только анафема будет снята, республика передаст их французскому послу в знак уважения королю, но сохраняя за собой право судить и наказывать их. Ни в коем случае Венеция не допустит снова на свою территорию иезуитов; другие изгнанные ордена, за исключением определенных лиц, могут вернуться, но она отказывается зафиксировать это в письменной форме. В заключение было тщательно подготовлено постановление, в котором говорилось, что ввиду того, что папа изменил точку зрения и отменил приговор, Венеция, в свою очередь, аннулирует свой торжественный протест; в постановлении, однако, не было ни слова, позволяющего предположить, что она признает свою неправоту или сожалеет о своих действиях.
|
|
Таким образом, в апреле 1607 года, по прошествии почти целого года, в течение которого оно только дискредитировало своих инициаторов, отлучение было отменено. Оно было последним в истории церкви; урок, преподанный Венецией, стал вечным предупреждением, и ни один папа больше не осмелился рисковать, а папская власть над католической Европой уже никогда не была прежней. Но снятие отлучения не означало примирения в иных, неявных аспектах. Павел V был публично унижен; более того, было несколько пунктов, которые остались неурегулированными — церковная проповедь, проверка и утверждение епископов и патриархов, будущее Ченеды — и о которых он не собирался забывать. Однако его ум главным образом занимало твердое намерение отомстить тем священникам, которые бросили вызов его эдикту, и прежде всего тому, которому он был обязан своим поражением, — Паоло Сарпи.
Сарпи не сразу оставил свою должность после возобновления нормальных отношений с Римом. Для него все еще находилась работа, и он продолжал совершать ежедневную пешую прогулку из монастыря сервитов во Дворец дожей, отмахиваясь от всех предупреждений, что его жизнь может быть в опасности. 25 октября 1607 года, после полудня, Сарпи возвращался в монастырь и спускался по ступеням моста Санта-Фоска, на него напали убийцы, которые, прежде чем убежать, трижды ударили его ножом — дважды в шею и один раз в голову, где нож, войдя в правое ухо, глубоко застрял в скуле. Чудом он оправился от ран; позднее, когда ему показали оружие, он осмотрел острие, болезненно улыбнулся и нашел в себе силы пошутить, что узнает «стилистическую точность» римской курии, имея в виду стилет. Конечно, нет доказательств его правоты. Но факт, что предполагаемые убийцы — которых к тому времени опознали — немедленно бежали в Рим, где потом разгуливали по улицам, вооруженные до зубов, и где им не было предъявлено никаких обвинений, наводит на мысль, что нападение, если и не было на самом деле организовано папскими властями, то, по крайней мере, не вызвало их неодобрения.
|
|
После этого случая Сарпи отказался от предложенного республикой дома на Пьяцце, но согласился совершать свое ежедневное путешествие в гондоле и разрешил соорудить закрытый проход, по которому он мог в безопасности дойти от двери своего монастыря до пристани. Несмотря на эти предосторожности, на него еще дважды совершали покушения, причем одно из них прямо в монастыре. На этот раз ему тоже удалось уцелеть. Сарпи умер в своей постели рано утром 15 января 1623 года. Его последними словами были «Esto perpetua» — «Пусть она живет вечно», — те, кто их слышал, решили, что они относятся к республике, которой он служил так успешно. Но папская злоба преследовала его и в могиле; когда сенат предложил поставить памятник в его честь, нунций стал яростно возражать, грозя, что в этом случае святая палата объявит этого монаха нераскаявшимся еретиком. На этот раз Венеция уступила; и только в 1892 году была возведена бронзовая статуя в центре кампо Санта-Фоска, в нескольких ярдах от того места, где Сарпи так близко разминулся со смертью.[278]
|
|
Глава 40
ИЗМЕНА И ЗАГОВОР
(1607–1622)
С убийцами, с ворами заодно
Броди по этим улочкам кривым!
Грабеж, без жалости татьба, разбой —
Кровавая в ночи вершится жатва![279]
Томас Отуэй. Спасенная Венеция
Великие победы, военные, дипломатические или моральные, почти всегда положительно сказываются на популярности вождя победившей стороны. Однако Леонардо Дона был исключением из этого правила. Лидером в республике во время отлучения был Паоло Сарпи, и хотя впоследствии Дона правил Венецией еще пять лет, он никогда не пользовался народной любовью. Причина слишком очевидна. Снова и снова, особенно в тот период венецианской истории, проявляется один и тот же прискорбный факт: венецианцы судили о своих дожах по единственному качеству — их щедрости. Имеются свидетельства о том, как только что выбранный Дона во время своего обхода Пьяццы не проявил и доли ожидаемой щедрости, а трое племянников, которые его сопровождали, оказались скупыми до такой степени, что возмущенная толпа начала забрасывать их снежками. Тот же аскетизм проявлялся на протяжении всего правления Дона. Количество процессий было уменьшено, государственные расходы безжалостно урезаны; официальные приемы, которые традиционно сопровождались таким великолепием и помпой, что частенько доставляли больше удовольствия явившемуся без приглашения простонародью, чем самим гостям, были сокращены, количество гостей и выделяемых денег уменьшено. Как раз в то время, когда это было нужно больше всего, жизнь Венеции лишилась большей части своего колорита. Граждане с тоской вспоминали времена прежнего дожа, щедрого старого Марино Гримани, и впадали в уныние.
Во всех других отношениях Дона был замечательным правителем. Он обладал выдающимся умом — и, кстати, являлся близким другом Галилея, — был трудолюбивым, добросовестным и глубоко порядочным человеком; говорили, что он не пропустил ни одного заседания Большого совета, сената или Совета десяти, кроме тех редких случаев, когда ему мешала болезнь, и что ни одна даже самая мелкая деталь не ускользала от его внимания. Как ни странно, но этот высокий, суровый, неулыбчивый человек, с необычайно блестящими, проницательными глазами, очень сильно переживал свою непопулярность. В феврале 1612 года, на Сретение, во время ежегодного посещения церкви Санта Мария Формоза, толпа встретила его глумливыми возгласами и криками: «Да здравствует дож Гримани!». Этот случай произвел на него настолько болезненное впечатление, что он отказался впредь совершать публичные шествия. И сдержал слово. Пять месяцев спустя, 16 июля, после особенно горячих дебатов в коллегии, он внезапно упал и в течение часа скончался.[280]
Трое преемников Дона, Маркантонио Меммо, Джованни Бембо и его собственный дальний родственник Николо Дона, не оказали значительного влияния на историю — хотя Бембо отличился в битве при Лепанто, где потопил три турецкие галеры и получил два тяжелых ранения, шрамы от которых остались у него на всю жизнь. Правление их было недолгим — первые двое занимали трон по три года каждый, третий скончался от апоплексического удара всего через тридцать четыре дня после избрания — и, возможно, только по этой причине остался непримечательным для истории: но республика, чьей судьбой они управляли, переживала один из самых фантастических периодов своей истории.
Это был период, когда над всей Италией нависла угрожающая тень Испании. В течение более чем столетия испанские амбиции удерживала под контролем Франция. Но Франция отказалась от своих последних владений в Италии еще в начале века,[281] а убийство Генриха IV в 1610 году, после которого трон перешел к его девятилетнему сыну, Людовику XIII, и регентство его вдовы Марии Медичи, непоколебимой сторонницы Испании, оказались теми факторами, благодаря которым у его католического величества больше не осталось противников на полуострове. Теперь Испания владела Миланом и Неаполем; во Флоренции правил великий герцог Козимо II, двоюродный брат Марии Медичи, который почти полностью был под испанским контролем; а благодаря объединенному влиянию испанских кардиналов в папской курии и иезуитов то же самое можно было сказать и про папу. Только два итальянских государства были полны решимости противостоять растущей угрозе. Одним из них было герцогство Савойское, где герцог Карл Эммануил II собрал более чем двадцатитысячную армию и — с помощью французского маршала Ледигьера, который присоединился к нему по собственной инициативе, — был готов бросить вызов любым силам, которые испанский правитель Милана мог бы направить против него. Другим была Венеция.
Пока Милан угрожал Савойе, Венеции — откуда Карл Эммануил к тому времени получал значительные финансовые субсидии — пришлось столкнуться с еще большими трудностями с другой, восточной, стороны испанских «клещей»: это был еще один Габсбург, эрцгерцог Фердинанд Австрийский. Основной причиной, как обычно, были пираты-ускоки, которые продолжали бесчинствовать и в конце концов в 1613 году обезглавили венецианского адмирала, Кристофоро Веньера. Снова и снова Венеция заявляла протесты Фердинанду, требуя, чтобы он принял действенные меры по обузданию своих преступных подданных; но с ухудшением испано-венецианских отношений эрцгерцог стал смотреть на ускоков все более благожелательно и, сделав им для вида несколько мягких внушений, втайне поощрял их, как только мог. Венеция, как было уже не раз, взяла правосудие в собственные руки и послала карательную экспедицию; Фердинанд, в свою очередь, выразил протест; и разразившаяся в результате война, хотя и оставалась довольно беспорядочной, продолжалась в Истрии и Фриули до осени 1617 года, когда Венеция, Савойя и Испания заключили непрочный мир, по которому судьба ускоков была решена раз и навсегда. Их порты и крепости были разрушены, корабли сожжены, и все те, кто избежал более неприятной участи, были перевезены вместе с семьями во внутренние районы Хорватии, где со временем постепенно смешались с местным населением, утратив свою самобытность.
Однако Испания рассчитывала не только на силу оружия или дипломатию в достижении своих целей. В ее распоряжении были другие, более тайные и зловещие методы. Конец XVI и начало XVII столетий были прежде всего временем интриг. Конечно, интрига сама по себе не была новшеством: во Флоренции времен Медичи, в Милане при Висконти и в основном (если верить легендам) в Риме при Борджиа в изобилии случались заговоры и отравления, шпионаж, тайные встречи и убийства. Это не было политической особенностью только Италии; во Франции люди, едва достигшие среднего возраста, еще помнили Варфоломеевскую ночь; были убиты Колиньи и сам Генрих IV; в Шотландии бесчисленные заговоры плелись на протяжении всей печальной и бурной жизни королевы Марии Стюарт; в Англии случился Пороховой заговор. Только Венеция, до неудавшегося покушения на Паоло Сарпи, оставалась практически не затронутой этой заразой. Но в тот период Венеция тоже быстро менялась. Как всегда, на улицах было полно праздных авантюристов, итальянцев и иностранцев. Но в прежние времена большинство из них нашли бы себе занятие в качестве наемных солдат или моряков. Теперь же они, скорее всего, примкнули бы к небольшим группкам bravi, которые слонялись в окрестностях Сан-Марко или Риальто и обеспечивали себя как могли, пока пытались найти какого-нибудь потенциального клиента, нуждавшегося в исполнителях грязной работы.
Обычно им не приходилось долго ждать. В прошедшие несколько десятилетий в Венеции стала появляться новая разновидность гостей — знатные иностранные дворяне. Хотя путешествие по Франции, Италии, Швейцарии и другим странам для завершения образования, так называемое большое путешествие, как таковое было еще не известно, к 1600 году вся Западная Европа основательно пропиталась идеями Возрождения, и одной из главных идей считалась польза от путешествия за границу — и прежде всего путешествия в Италию — как непременного атрибута культурного образования дворянина. В Средние века немного людей отважились бы отправиться за границу, кроме как на войну, в паломничество или по дипломатическим делам. Путешествие ради удовольствия было внове; и Венеция, с ее красотой, роскошью, космополитизмом, пышными зрелищами и быстро растущей репутацией самого главного в мире поставщика удовольствий, как невинных, так и порочных, была излюбленным местом такого рода паломничества. Венеция радушно принимала этих первых туристов, давала им пристанище любым возможным способом и старалась проследить, чтобы их не обманывали. Тем не менее, что может быть естественнее для вновь прибывшего, чем поддаться на вкрадчивые уговоры одного или нескольких bravi, хорошо знающих окрестности, говорящих на языке приехавшего, разбирающихся в местных и обычаях и монетах и могущих обеспечить развлечения, защиту и любые другие более специфические услуги, которые могут понадобиться клиенту?
Но bravi могли нанять и для другой, более зловещей работы. Благодаря замечательным средствам сообщения Венеции и почти легендарной стабильности ее правительства она стала главным центром шпионажа Европы, международным информационным хранилищем государственных секретов. На тот момент все ведущие страны мира были там представлены посольствами, агентствами, банками, торговыми дворами или другими, более секретными организациями, и для многих из них главной задачей было собирать сведения. Для таких целей дополнительные глаза и уши всегда были полезны; умелая рука с ножом или не слишком чуткая совесть также всегда приходились кстати.
Было бы странно, если бы Венеция с помощью собственной разведывательной службы, организованной гораздо лучше любой иностранной разведки, не приглядывала за всей этой тайной деятельностью и не использовала ее в своих целях. Каждое посольство, даже каждое иностранное семейство было целиком под наблюдением венецианских агентов, которые сообщали прямо в Совет десяти подробности о приходах и уходах, о полученных письмах и подслушанных беседах. Особое наблюдение велось за лучшими куртизанками, некоторым из них государство платило за передачу любой информации, которую можно было бы использовать для шантажа или других целей. Также существовала активная сеть двойных агентов, чьей задачей было поставлять ложную информацию иностранным разведкам. Пока что даже Совет десяти, со всем своим искусством и целой невидимой армией осведомителей (не говоря уже о печально известных bocche di leone), не мог уследить за всем одновременно; и сама география Венеции — лабиринты узких переулков, темные арки sottoportici, даже близко расположенная лагуна, где так удобно было избавляться от трупов, — усложняла его задачу.
Величайший триумф Совета десяти произошел 18 мая 1618 года. Венеция была переполнена народом даже больше, чем обычно. Причина была не только в том, что четыре дня назад состоялось одно из самых больших ежегодных празднеств республики — обручение с морем в день праздника Вознесения. Дело в том, что на следующий день после безвременной смерти Николо Дона 17 мая был избран новый дож, Антонио Приули, и он должен был в скором времени вернуться из Далмации, где занимался вопросами по упорядочению венециано-австрийской границы. Приули был богат и славился щедростью, и поэтому люди с нетерпением ожидали его послевыборного шествия вокруг Пьяццы.[282] Однако 18 мая Венеция формально все еще оставалась без дожа, и в этот день ранние прохожие, идущие через Пьяцетту, были поражены, увидев поспешно возведенные виселицы между двумя колоннами, а на них — тела двух мужчин, подвешенных за ногу. Хотя столетия назад здесь всегда было традиционное место казни, в последнее время Совет десяти имел обыкновение исполнять свои наиболее неприятные обязанности втайне; и такое отступление от обычного порядка могло означать только то, что совет желал сделать публичное предупреждение. Но с течением времени, хотя на том же месте появился еще один труп, все еще не было сделано никаких заявлений или сообщений, чтобы опознать нес частных или объяснить причину их казни. Неминуемо поползли слухи, которых стало еще больше, когда многие bravi спешно покинули город. У горожан, естественно, возникли подозрения, что готовится большой заговор против республики, вдохновителем которого может быть только Испания. У испанского посольства собирались враждебно настроенные толпы, дошло до того, что посол, маркиз Бедмар, был вынужден просить власти об официальной охране. Он сообщал своему правительству:
Имя Его Католического Величества и испанского народа наиболее ненавистны для венецианского слуха. Само слово «испанский» люди считают оскорблением… Они жаждут нашей крови. Все это на совести их правителей, которые всегда подстрекали их ненавидеть нас.
Это не было в полной мере правдой. В течение долгих лет испанское посольство являлось активнейшим центром интриг во всей Венеции, его подвалы, приемные и коридоры кишели зловещими личностями в шляпах, закрывающих лицо, шепчущимися друг с другом в ожидании аудиенции у посла. И когда в октябре Совет десяти сделал полный доклад сенату, в котором наконец раскрыл все подробности происходящего, обнаружилось, что маркиз Бедмар — всякому было известно, что так и окажется, — являлся одной из главных фигур в том деле, которое вошло в историю как Испанский заговор.
Вполне справедливо, что Испанский заговор косвенным образом предоставил Томасу Отуэю сюжет для его лучшей и самой известной пьесы «Спасенная Венеция».[283] Хотя история на самом деле не заканчивается трагедией (исключая персонажей, которые получили по заслугам) и в ней, к сожалению, не хватает романтики (элемент, который Отуэй прекрасно восполнил с помощью собственного воображения), в этом деле присутствуют все элементы мелодрамы XVII века. В нем есть главный злодей, дон Педро, герцог Осуна, испанский наместник в Неаполе, который жаждет уничтожить могущество Венеции на Средиземном море, а также предает свою собственную страну, претендуя на корону независимого Неаполитанского королевства. Вот маркиз Ведмар, испанский посол, утонченный и любезный в обществе, но в действительности «одна из самых сильных и опасных личностей, которых когда-либо порождала Испания», он полон ненависти к Венеции и ее жителям и вполне одобряет первую цель Осуны, хотя не подозревает о второй. Вот Гаспаро Спинелли, представитель Венеции в Неаполе, верный слуга республики, но наивный, доверчивый и не обладающий блестящим умом, который не идет ни в какое сравнение с дьявольской хитростью тех, кто злоумышляет против его страны. И есть еще два главных орудия заговорщиков, люди, которые исполняют приказы и получают за это плату: Жак Пьер, нормандец, авантюрист и корсар, почти неграмотный, но тем не менее один из самых выдающихся моряков своего времени, и его неразлучная противоположность Никола Реньоль, образованный, респектабельный, прекрасно владеющий итальянским и обладающий изысканным почерком, но в то же время беспринципный и бессовестный. И, наконец, главный герой — Бальтазар Ювен, молодой француз, племянник маршала Ледигьера, который прибыл в Венецию, чтобы поступить на службу республике.
Заговор, как и все ему подобные, был сложным и запутанным до крайности как по замыслу, так и по исполнению. Его подробное описание было бы слишком долгим и невыносимо скучным, и в этой книге ему не место.[284] Основной план, однако, был достаточно претенциозным, чтобы удовлетворить самого требовательного драматурга. За несколько недель до назначенного дня испанские солдаты, переодетые в гражданскую одежду, должны были по двое и по трое проникнуть в Венецию, где их тайно вооружил бы Бедмар. Затем, когда все было бы готово, корабли Осуны под его собственным флагом вошли бы в Адриатику и высадили в Лидо экспедиционные войска, которые на плоскодонных барках переправились бы через лагуну в город. Они захватили бы Пьяццу и Риальто и забаррикадировались там, а специальные группы солдат завладели бы Арсеналом и Дворцом дожей, прорвавшись на склады оружия, которое раздали бы заговорщикам и тем жителям, которые были бы готовы оказать им поддержку. В то же самое время отряд голландских наемников, которые недавно были наняты республикой на случай необходимости и теперь размещались вместе с командами на одиннадцати кораблях, на которых прибыли, в Лаццаретто, заговорщики подбили бы поднять мятеж и присоединиться к нападению. Главных венецианских аристократов убили бы или потребовали за них выкуп. Отдельно планировалось захватить венецианский гарнизон в Креме, предательски открыв ворота испанцам, и город был бы передан испанскому правителю Милана. Сама Венеция перешла бы под власть Осуны; награбленная добыча и деньги, полученные в качестве выкупа, были бы поделены между заговорщиками.
Скорее всего, такое фантастическое предприятие вряд ли увенчалось бы успехом. К счастью, тем, кто его разработал, никогда не представилось возможности испытать свой план в деле. Заговор был раскрыт благодаря Ювену. В гостинице «Тромбетта», где он жил, к нему обратился соотечественник, Габриэль Монкассен, который рассказал Ювену о готовящемся нападении и предложил принять участие. Но по глупости Монкассен не выяснил заранее, что Ювен был гугенотом, который всецело разделял ненависть своего знаменитого дяди к Испании. Его познакомили с Пьером и Реньолем, он согласился к ним присоединиться и исподволь выведал все подробности, в том числе и имена всех главных участников. День или два спустя, найдя вполне невинный предлог, Ювен отправился во Дворец дожей, взяв с собой Монкассена, и направился прямиком в приемную дожа. Внезапно — как говорится в этой истории — Монкассен ощутил тревогу.
— Что вам нужно от дожа? — спросил он.
— По правде говоря, ничего. — отвечал Ювен. — Я просто хочу попросить его позволения взорвать Арсенал и монетный двор и передать Крему испанцам.
— Вы всех нас погубите! — вскричал Монкассен, бледнея.
— Не вас. — сказал Ювен и, оставив приятеля на попечение венецианского дворянина, Марко Боллани, которого уже посвятил в тайну, вошел в приемную. В общих чертах изложив дело дожу, затем он привел Монкассена, который немедленно во всем признался — таким образом наверняка сохранив себе жизнь.
Как только факты оказались в его распоряжении. Совет десяти действовал, как обычно, быстро и тайно. Жак Пьер, который находился на венецианском флоте, сразу же был убит, зашит в мешок и выброшен за борт. Реньоль вместе с двумя второстепенными заговорщиками, братьями Дебуло, был схвачен, подвергнут пытке и затем, после того как во всем признался, вздернут вверх ногами на виселице на Пьяццетте. Не меньше трехсот заговорщиков были без лишнего шума уничтожены.
Таким образом, планы Осуны и Бедмара были расстроены, и, несомненно, в душе они кипели от ярости. К сожалению, эти люди были слишком могущественны, чтобы до них можно было добраться, так что они продолжали злоумышлять, прячась за стенами своих роскошных дворцов. Но они упустили свой удобнейший случай. Венеция была спасена.
Венецианскую республику часто описывают как полицейское государство, и в некотором отношении она таковым и являлась. Однако есть несколько моментов, о которых обвинители имеют обыкновение забывать. Во-первых, это относилось практически к любому другому государству в Европе XVI–XVII веков — принципиальное различие заключалось в том, что полицейские службы Венеции были значительно более эффективны. И хотя она, как и все остальные, часто использовала методы, которые в наше время сочли бы достойными осуждения (в те времена они считались вполне обычными), против тех, кто переходил рамки дозволенного, но эти рамки обычно были намного шире, чем где-либо еще. В особенности это касалось свободы слова — области, к которой современные полицейские государства, как известно, весьма восприимчивы, — а также вопроса религии, который был крайне важен в то время. Наконец, стоит запомнить, что Венеция была исключением: она никогда не была деспотией. Каждый ее правитель приходил к власти путем свободных выборов, а в Европе того времени, возможно за исключением швейцарских кантонов, ни одно государство не управлялось более демократическим образом. Однако иногда — и в особенности когда она допускала, чтобы вполне оправданные подозрения в отношении Испании затмевали ее разум — республика могла совершать трагические ошибки; и, возможно, самая известная из них касается Антонио Фоскарини и Алатеи, графини Арундель.
Карьера Фоскарини начиналась замечательно. Он был послом Венеции во Франции во времена Генриха IV, а затем в Лондоне, где произвел благоприятное впечатление на короля Якова I и завел множество друзей. Однако, будучи в Лондоне, он возбудил ненависть одного из своих секретарей, который выдвинул против него несколько достаточно неправдоподобных обвинений — главным образом касающихся продажи государственных секретов — и в конце концов донес на Фоскарини в Совет десяти. Его отозвали в Венецию, чтобы он дал ответ по обвинениям, и сразу по возвращении он немедленно был посажен в тюрьму, где и оставался в течение трех лет, пока шло следствие (во время которого, ради справедливости надо сказать, обе стороны привели немало несомненно убедительных доказательств), и, наконец, 30 июля 1618 года его признали невиновным и освободили. Репутация его осталась незапятнанной. К 1620 году Фоскарини стал сенатором, и весь тот злосчастный инцидент, казалось, был предан забвению.
Летом 1621 года в Италию прибыла графиня Арундель. Внучке Бесс Хардвик и крестнице самой королевы Елизаветы было тогда около тридцати пяти, она была замужем за Томасом Говардом, вторым графом Арунделем, который являлся одной из главных фигур при дворе короля Якова. Как и ее муж, она была страстной любительницей искусства и использовала свое несметное богатство, чтобы собрать одну из первых крупных частных коллекций в Англии. Это была основная цель ее путешествия. Второй задачей было ее твердое намерение — и в этом она намного опережала свое время — дать двум своим сыновьям итальянское классическое образование. Однако сыновей графиня оставила проводить лето на вилле Доло, в Бренте, а сама отправилась в Венецию, где поселилась вместе со своей многочисленной свитой в палаццо Мочениго на Большом канале.
Она оставалась там и следующей весной, когда на Антонио Фоскарини обрушился еще один удар: вечером 8 апреля, покидая сенат, он был арестован и обвинен в том, что «часто и тайно бывал в обществе представителей иностранных держав, днем и ночью, в их домах и в других местах, в этом городе и за его пределами, в обычном платье и переодетым, и раскрывал им, устно и письменно, самые сокровенные секреты республики и взамен получал от них деньги». На этот раз механизм закона сработал быстро. Меньше чем через две недели, 20 апреля, Совет десяти единогласно признал его виновным. Смертный приговор через удушение был приведен в исполнение той же ночью.
К этому времени для венецианцев было уже слишком привычным зрелище выставленных трупов преступников, которые качались, подвешенные за ногу, на виселице на Пьяццетте; но на этот раз все было по-другому. Это был не безымянный головорез, но сенатор Венеции — человек, всем хорошо известный, из знатной и высокопоставленной семьи, который вызвал сочувствие всех слоев населения из-за выдвинутых против него в прошлом клеветнических обвинений, а также физических и душевных страданий, которые он претерпел во время своего долгого и незаслуженного заключения. Может ли быть так, удивлялись люди, что в конце концов те первоначальные обвинения оказались правдой? Как обычно, начали распространяться слухи, и постепенно люди стали думать, что большинство тайных встреч Фоскарини проходило в палаццо Мочениго, под покровительством самой nobilissima inglese,[285] которая, по логике вещей, должна была бы быть главной злодейкой, гигантской паучихой в центре паутины.
Довольно скоро обо всем этом узнал английский посол, сэр Генри Уоттон; он потерял голову, что было на него совсем не похоже. Если бы он добился немедленной аудиенции у дожа и обсудил с ним это дело, все бы закончилось хорошо. Вместо этого он отправил леди Арундель срочное письмо, сообщив ей, что готовится бумага о ее высылке, которая будет вручена ей в течение трех дней. Соответственно он советовал ей покинуть территорию республики как можно скорее. Однако, поступив таким образом, он серьезно недооценил ее характер. Леди Арундель недаром была внучкой Бесс Хардвик. Отправившись прямиком к Уоттону, она отрицала, что Фоскарини когда-либо встречался с папским нунцием или с секретарем императора Фердинанда[286] — двумя иностранными дипломатами, о которых английский посол упоминал особо, — в ее доме; более того, добавила она, поскольку это касается репутации Англии, так же как и ее собственной, на следующее утро она лично будет добиваться аудиенции у дожа. Конечно, она надеется, что сэр Генри будет ее сопровождать. Но если нет, она пойдет одна.
Это было совсем не то, чего ожидал Уоттон. Он был чрезвычайно смущен, поскольку у него не было официального сообщения о какой-либо высылке; до него дошли слухи и, вероятно, он не видел причины им не верить. Также возможно, что его побуждающим мотивом была не только неверно истолкованная информация. Леди Арундель была богата и могущественна; у него же не было собственных денег, и его скудное жалование и денежное содержание едва ли давали ему возможность поддерживать хотя бы минимум того престижа, которого требовало его положение. То, что ему вообще удавалось с этим справляться, было в значительной степени обусловлено поручениями, полученными от герцога Бэкингема, для коллекции которого он старался покупать картины; но леди Арундель уже купила все лучшие полотна — и при этом заплатила за них непомерно высокую цену. И, наконец, был еще вопрос религии. Графиня, в отличие от своего мужа, оставалась убежденной католичкой. Уоттон был не менее стойким протестантом, который упорно трудился на протяжении долгих лет, чтобы обеспечить в Венеции для своей религии те права, которых наконец добился теперь. По всем этим причинам она была как бельмо у него на глазу, и он был бы рад увидеть ее конец.