Как писали о войне
22 июня 1941 года, когда началась Великая Отечественная война, советская журналистика переросла в промышленность, где заранее все было предусмотрено. К этому времени уже был заготовлен план переформатирования журналистики применительно к интересам войны. Большинство ведущих советских литераторов, собственно, как журналистов, так и писателей, проходили специализированную военную подготовку. Например, Константин Симонов, который еще до войны, в конце 30-х годов, окончил специальные курсы военных корреспондентов.
Часто, читая произведения писателей-фронтовиков, мы удивляемся, как они предвидели судьбу своих героев, свою собственную? Они это не предвидели, а видели. Они готовились к войне. Если взять пьесу Константина Симонова «Парень из нашего города», то ее герой уходит из педагогического института в танковое училище, потому что впереди война. И он очень жестко говорит своему собеседнику, когда тот сообщает, что, в общем-то, не всем быть военными: «Всем! Сначала военными, потом все остальное».
Это мыслилось и как идея создания мирового социалистического государства, и как защита своей земли, на которую непременно должны напасть. Это была общая установка. Но вот когда война начнется точно, конечно, не знал никто. В газетах шел разговор о том, что есть пакт, никакой войны не будет. Более того, за суждения о необходимости срочной подготовки к началу войны можно было и в лагерь попасть. И попадали…
Чему обучались журналисты на военных курсах? Азам выживания на войне, азам согласованных действий. Конечно, их учили стрелять из штатного оружия: винтовок, наганов. Из пулемета умели не все.
Практически с первого дня войны во всех округах, на всех фронтах, в каждой армии были расширены редакции, подготовлены к работе издательские организации. Сразу же началась работа. Люди оперативно получали предписания. Например, Василий Гроссман попал в «Красную звезду», Лев Славин — в «Известия», Платонов… Тогда он был в опале, хотя Сталин его все равно ценил. Так вот, Платонов стараниями Гроссмана тоже получил предписание в «Красную звезду». Одним словом, кто куда. Вполне комфортно чувствовал себя Евгений Петров, руководивший «Огоньком». Но получил предписание и поехал, куда сказали. Аналогично Фадеев, Симонов.
|
|
То есть люди работали. Некоторые из них были обучены ремеслу корреспондента, некоторые учились на ходу, как Гроссман. Но в начальной фазе обучали всех. Ну и, конечно, всем военным журналистам была дана общая установка, заказ на подвиги.
Несколько слов о том, как было устроено управление пропагандой в годы войны. Во-первых, существовало главное политическое управление Вооруженных сил, которое формировало установки, давало указания. Веером все эти директивы поступали во все издания, во все политические управления фронтов, дивизий, корпусов и так далее.
Журналисты-то были разные. Одни, как говорится в песне Симонова, — «с лейкой и с блокнотом», другие — «с пулеметом». Тут не перепутаешь. Даже у тех, кто воевал, было очень жесткое деление — на фронтовиков и всех остальных. Фронтовики — это те, кто непосредственно участвовал в боях. Среди них бывали и журналисты. Почему бывали? Потому что не журналистское это дело, как не дело командира армии лезть на командный пункт батальона. Но случалось всякое. Тот же Симонов выходил из окружения, принимал участие в боевых действиях. Кстати, позже он осмыслил это как центр своей биографии. Он ведь и завещал развеять свой пепел над тем полем, где держал оборону. То есть там, где он, функционер, литератор, был мужчиной-воином.
|
|
Что с началом войны изменилось в советской журналистике? Во-первых, у людей литературы, людей журналистики появилась вполне конкретная мотивация — они сражались с абсолютным злом. И с этой точки зрения многое было уже оправдано. Надлежало победить любой ценой, поскольку выбора не было: либо победа, либо гибель. Во-вторых, существенно раздвинулись цензурные установки, поскольку актуализировался курс на читательский интерес. Были нужны те писатели, кого читают. Они ценились. А в этом вопросе без искренности не получалось. Тем не менее цензура пристально следила за тем, чтобы не разглашалось то, чего разглашать не следовало: какие-то военные операции, реальные события (например, массовые истребления евреев). Не говорили и о том, что не была проведена эвакуация. О причинах ленинградской блокады тоже писать не полагалось. О коллаборационизме, о том, что в массовом порядке советские солдаты сдаются немцам не от страха, а потому, что не хотят защищать советскую власть, и так далее.
Все мы знаем имя человека, который стал символом немецкой пропаганды. Это Геббельс. Символом советской пропаганды был товарищ Сталин, который находил время на все. Следил он и за военной прессой, лично выказывал какие-то предпочтения, звонил, приглашал к себе. Константин Симонов, например, шестикратный лауреат Сталинской премии, был его любимцем от довоенных до послевоенных лет.
|
|
Кстати, многие писатели начинали войну в званиях сообразно их литературному рангу. Платонов, например, по рангу был капитаном. Закончил майором. Симонов начинал батальонным комиссаром (эквивалентно майору), закончил полковником (третью полковничью звезду ему дали уже после войны). Фадеев, Твардовский, Гроссман начинали интендантами 2-го ранга (тоже эквивалентно майору), а закончили подполковниками.
Как снимали Великую Отечественную Войну.
22 апреля 1941 года на Всесоюзном совещании работников кинохроники Федор Васильченко, начальник «Главкинохроники», сильно путался в словах: «Мы имели этот огромный провал, то есть опаздывание, плохую организацию, главным образом, в Западной Украине и Западной Белоруссии (речь идет о том, что присоединение этих территорий к СССР в 1939 году не успели снять на хронику. — Здесь и далее в скобках примечания автора). <…> Сейчас мы вынуждены были и нам необходимо было принимать ряд таких мероприятий, вплоть до организации военной группы, <…> чтобы мы могли быть обеспечены в случае любых событий, которые происходят в стране, имея военную опору».
Так косноязычно был оглашен приказ Наркомата обороны от 1 апреля 1941 года о зачислении кинооператоров в Красную армию и создании специальной группы военной кинохроники. Чтобы не прошляпить военные события, как прошляпили присоединение западных земель. Оставаясь с камерой под бомбами, Иосиф Вейнерович не мог не помнить об этом приказе. Снимать следовало всё и несмотря ни на что.
С началом войны большинство документалистов вошли во фронтовые киногруппы. В середине июля 1941 года их было шестнадцать: 96 хроникеров — режиссеров, операторов, ассистентов.
В «лучшие времена» по всей линии фронта в 2,5 тысячи километров работали максимум 150 хроникеров (для сравнения: одну только высадку союзников в Нормандии на территории длиной километров десять снимали 200 американских операторов). Киногруппа из 20 человек считалась раздутой. К 1943 году в киногруппах при линии фронта часто оставалось по 3−4 человека, в лучшем случае 7. «Лишних» полагалось отзывать и переводить на другие фронты.
Хроникеры сражались фактически наравне с солдатами, но не получали званий и наград. Еще у них не было постоянных аттестатов на питание и других льгот и привилегий, которыми пользовались военные и члены их семей. К военнослужащим фронтовых хроникеров приравняли только в 1944‑м. До 1943 года советским хроникерам не полагалось военной формы, на передовой они снимали в гражданской или в той форме, которую для них нашли.
В чем недостатка не было, так это в цензуре. Отснятые пленки заверяли политруки и отсматривали военные цензоры. Они вырезали все, что не следовало показывать. Один, майор Куприков, упрямо и необъяснимо вырезал из хроники кадры стреляющих «катюш». Над военными цензорами стояли еще более непредсказуемые цензоры СМЕРШа. Оператор Владислав Микоша вспоминал, как однажды офицер-смершевец, недовольный съемками неудачной операции, приказал дать по хроникерам пулеметную очередь. Одному пуля сбила фуражку, другому оцарапала щеку.
Далее пленки поставляли военачальникам и, наконец, из одобренного материала монтировали «Союзкиножурнал». До мая 1944 года он выходил дважды в месяц. Более-менее оперативно военные события можно было увидеть только в нем. Часто жители тыла видели на экране своих близких, на которых уже получили похоронки.
«Как же я буду снимать? Ведь я боюсь!»
Так писал в воспоминаниях Николай Лыткин, снимавший бои за Ригу. Это самая очевидная и понятная причина, почему хроникеры часто не снимали.
Еще с 1930-х бедой советской хроники были инсценировки. Начальникам в «Главкинохронике» было выгодно считать, что все из-за трусости и лени операторов: те якобы дрейфили снимать бои и предпочитали их инсценировать. На самом же деле война была просто не такой эффектной и победоносной, как хотелось начальникам.
Георгий Голубов, до войны работавший на Минской студии кинохроники, говорил: «Если вы будете снимать настоящую войну, то ваши съемки не произведут на зрителя сильного впечатления. Потому что в бою, под артобстрелом, бомбежкой все живое прячется, старается сжаться, занять на обстреливаемой территории как можно меньше места. И действия солдат поневоле все разрозненные. Что-то такое эффектное, грандиозное из таких картинок не создашь. Поэтому когда уж приспичивало показать мощь армии, то специально свозили в одно место побольше артиллерийских орудий, танков и прочее и снимали. <…> Настоящая война — это совсем другое дело».
Инсценировками спасались во время затишья на фронте, когда боев и операций не было неделями. А часто снимать запрещали бойцы и их командиры: хроника была аргументом и в присвоении званий, и в разжаловании.
Наказывая за инсценировки, главк в то же время раздавал советы, что и как снимать. Но исполнять пожелания начальства тоже было чревато: оператор Николай Лыткин так угодил в штрафбат.
К концу войны Главное политуправление Красной армии (ГлавПУР) требовало: «Почему нет кадров, где наши бойцы врываются в окопы противника и закалывают немцев штыками, а те просят пощады?» А «Главкинохроника», наоборот, советовала снимать небоевые, бытовые кадры, а то военачальники на пленке только и делают, что в бинокли смотрят и по картам пальцем водят. Хроникерам велели снять «один день жизни и отдыха военачальника». Одну такую пленку случайно отправили в ГлавПУР. Военные с удивлением смотрели, как на экране грузный человек в одних трусах встает с постели, делает зарядку, пьет чай, играет на аккордеоне — и наконец узнали в нем командующего фронтом Еременко. «Труса» Николая Лыткина, снявшего это безобразие, тут же лишили звания капитана — и в штрафбат. Лыткин — единственный фронтовой оператор, награжденный за храбрость в штрафбате Орденом Славы. Генерал Еременко после того случая хроникеров близко не подпускал.
Среди военных хроникеров было всего две женщины — Мария Сухова и Оттилия Рейзман. И обе начинали карьеру на Минской студии кинохроники. До войны кинооператорство было мужской профессией. В середине тридцатых Марии Суховой, первой из женщин, разрешили работать ассистентом оператора, а потом и оператором. Сухова и Рейзман славились железным характером и часто работали на рискованных заданиях. В 1942-м, когда в Иран ввели советские войска, Сухову отправили туда. Она ездила по отдаленным, самым опасным местам страны, снимала там, где шариат запрещал женщине показываться без чадры. Когда Мария Сухова вернулась из Ирана, они с Оттилией Рейзман добились командировки в партизанский отряд. Самой масштабной и рискованной стала знаменитая операция «Звездочка», когда партизаны освободили из плена почти 200 детей Полоцкого детдома № 1.
В апреле 1943 года «нарком кино» Большаков отчитывался Молотову о том, что «из общего состава 150−200 работников фронтовых съемочных групп были убиты и пропали без вести свыше 20 человек и получили ранения 10 человек. Награждены орденами и медалями за участие в боевых операциях Красной армии 46 человек».
Большаков позволил себе щедрую «разбежку» в 50 человек: это 16 бригад, или 3 фронтовые киногруппы, которые могли бы охватить целый фронт. По более точному подсчету к концу войны погиб каждый четвертый кинохроникер и каждый второй был тяжело ранен. Но потери, увы, ничего не значили, ведь, по словам Сталина, «хороший фильм стоит целой дивизии».