Справедливость требует, однако, отметить, что уже во «Всемирной истории» восстание Спартака подвергалось более объективной, а потому имеющей более серьезные научные основания оценке. Было отмечено значение восстания для дальнейшего хода римской истории, причем как в его позитивном, так и в негативном аспекте. Например, говорилось, что, «с одной стороны, это восстание показало, что рабы не были еще в состоянии освободиться даже путем наивысшего напряжения сил». Не могли они также выработать четкую революционную программу и стремились не к отмене рабства вообще, но лишь к личному освобождению. С другой стороны, восстание наглядно доказало крайнее обострение классовых противоречий в римском обществе.
Каков же должен быть общий вывод относительно исторического значения движений рабов, и в частности восстания под руководством Спартака?
Само собой разумеется, что тезис о революции рабов не может выдержать серьезной критики. Что касается косвенно вытекающих из этого тезиса рассуждений о рабах как о классе–гегемоне, о союзе с беднейшим крестьянством, то все это не что иное, как явная и ничем не оправданная модернизация. Вопрос о классе–гегемоне, о классах ведущих и ведомых может встать, на наш взгляд, только в определенной исторической обстановке и только на соответствующем уровне развития классовой борьбы.
Поэтому не следует, как это делалось раньше под гипнозом формулы о революции рабов, переоценивать революционность и политическую сознательность рабов как класса или, например, считать, что переход от республики к империи чуть ли не целиком обусловлен восстанием Спартака.
Если отказаться от этих предвзятых взглядов, то историческая роль рабов и значение их борьбы отнюдь не будут принижены. Тем более, что следует сохранять определенное «равновесие»: отрицание революции рабов никак не означает (да и не должно означать!) отрицания всякой революционности рабов и их борьбы.
|
|
Мы уже говорили несколько раньше о различных формах этой борьбы. Бесспорно, что высшей формой были восстания рабов. Они носили всегда характер стихийных революционных выступлений. Подобное определение приложимо в равной степени как к ранним, эпизодическим выступлениям рабов, так и к сицилийским восстаниям, и, наконец, к восстанию Спартака. Стихийный характер всех этих движений — явление вполне закономерное, как раз обусловленное уровнем развития классовой, социально–политической борьбы в античном обществе.
Отказываясь от тезиса о революции рабов, мы, тем не менее, полностью согласны с советскими исследователями, которые отмечали в свое время революционный характер борьбы рабов. Не следует только переоценивать классово–сознательную сторону этой борьбы. Поэтому нет серьезных оснований говорить о четкой и далеко идущей в смысле социальных требований «программе» рабов. История восстания Спартака, со всеми его конкретными особенностями, противоречиями и даже «расколами», достаточно ярко свидетельствует об отсутствии такой программы, как, впрочем, и об общем стихийном характере движения.
Следует также пересмотреть довольно широко распространенную точку зрения, согласно которой господствующий класс в результате выступлений рабов, и главным образом самого восстания Спартака, консолидируется с целью более решительного подавления рабов и переходит к формам «военной диктатуры», т. е., говоря иными словами, восстание Спартака оказывается основной причиной перехода от республики к империи.
|
|
Подобная концепция представляется нам совершенно неприемлемой прежде всего потому, что она не может быть доказана без явных натяжек и насилия над историческими фактами. Кроме того, в этой концепции существует некое внутреннее противоречие. Восстание Спартака — как, впрочем, и другие социальные движения — не могло привести к консолидации рабовладельцев, если под этой консолидацией понимать установление политической формы Римской империи, по той простой причине, что самый «переход» от республики к империи связан не с консолидацией господствующего класса, а, напротив, — с его дальнейшей дифференциацией и с захватом политической власти новыми фракциями этого класса. Причем новые фракции были явно враждебны (во всяком случае, в период борьбы за власть!) старым группировкам. Все это не означает, что нельзя вообще говорить о консолидации господствующего класса.
Но об этом можно и следует говорить в несколько ином плане. В советской историографии уже отмечалось, что «труд надзора» за рабами из проблемы частной, фамильной все в большей и большей степени становится проблемой государственной, что рабы из подданных только своих хозяев постепенно превращаются (хотя этот процесс не доходит до своего логического конца) в подданных государства. Подобная тенденция прослеживается в ряде мероприятий, имеющих отношение к «рабскому вопросу», вплоть до соответствующей политики Цезаря и Августа.
|
|
Наконец, следует остановиться еще на одном существенном вопросе, без понимания которого оценка движения рабов, и в частности восстания под руководством Спартака, не может, на наш взгляд, считаться достаточно полной.
До сих пор речь шла главным образом о выяснении характера великого восстания рабов, его места в истории античного общества, в истории классовой борьбы того времени. Потому его и следовало рассматривать в определенных исторических рамках и обстановке, на фоне современных самому восстанию событий, не «приукрашивая», не модернизируя, не выводя его в этом смысле за пределы эпохи.
Подобное рассмотрение — акт совершенно необходимый, но вместе с тем совершенно недостаточный. Ибо в восстании рабов под руководством Спартака, помимо его «локально–исторического» смысла и значения, есть еще и нечто иное — нечто непреходящее, общечеловеческое и — да не испугает нас это слово — всемирно–историческое. Оно заключается, на наш взгляд, в том, что в этом великом движении угнетаемые и бесправные — пусть стихийно, пусть без «программы», пусть даже не против рабства как такового! — поднялись на борьбу за завоевание, за достижение самого простого и самого великого общечеловеческого идеала всех времен — за свободу. Вот в этом юном, наивном, стихийном, неистовом порыве к свободе — вечное и непреходящее значение восстания Спартака, секрет благодарной памяти о нем потомков вплоть до наших дней.
ЗАГОВОР КАТИЛИНЫ.
Поздним вечером 5 декабря 63 г. до н. э. консул Цицерон обратился к толпе, заполнившей форум и взволнованной слухами о только что раскрытом государственном заговоре, об аресте заговорщиков. Консул, известный своим пристрастием к риторическим и театральным эффектам, произнес одно лишь слово «vixerunt», что означает «они прожили» — обычный для римлян способ сообщения о чьей–либо смерти в смягченной, эвфемической форме. И действительно, несколько минут назад пять заговорщиков, пять римских граждан были по его приказанию удавлены рукой палача. А еще через 150 лет другой любитель театральных эффектов — Плутарх — описал последующие события этого вечера, и в частности триумфальное возвращение Цицерона домой, в следующих выражениях: «Было уже темно, когда он через форум двинулся домой. Граждане не провожали его в безмолвии и строгом порядке, но на всем пути приветствовали криками, рукоплесканиями, называя спасителем и новым основателем Рима. Улицы и переулки освещались огнями факелов, выставленных чуть ли не в каждой двери. На крышах домов стояли женщины со светильниками, чтобы почтить и увидеть консула, который с торжеством возвращался к себе в блистательном сопровождении самых знаменитых людей города. Едва ли не все это были воины, которые не раз со славою завершали дальние и трудные походы, справляли триумфы и далеко раздвинули рубежи Римской державы и на суше, и на море, а теперь они единодушно говорили о том, что многим тогдашним полководцам римский народ был обязан богатством, добычей и могуществом, но спасением своим и спокойствием — одному лишь Цицерону, избавившему его от такой великой и грозной опасности». Вскоре специальным решением народного собрания спасителю–консулу была вынесена благодарность и присвоено почетное наименование pater patriae, т. е. «отец отечества».
Торопливая и противозаконная казнь пяти видных участников заговора была предпоследним актом разыгравшейся драмы. Значительная часть сторонников Катилины покинула его лагерь, как только стала известна судьба Лентула, Цетега и других казненных. Исход движения был предрешен.
Кстати сказать, заговор Катилины может служить любопытной и даже поучительной иллюстрацией к вопросу о значении (и своеобразной судьбе) исторического факта. Казалось бы, немногие события древней истории так хорошо и так полно освещены в наших источниках, как этот заговор. Более того, не говоря уже о довольно многочисленных, но все же поздних сведениях и версиях, мы располагаем в данном случае — что можно считать исключительной удачей — подробными свидетельствами самих современников и даже участников событий. Один из таких современников — историк Саллюстий — посвятил заговору Катилины специальную монографию под таким именно названием. Другой современник — и не только современник, но одно из главных действующих лиц — консул (и знаменитый оратор) Цицерон, произнес четыре большие речи, в которых картина заговора обрисована с различными деталями и подробностями. Как известно, и исторический труд Саллюстия, и речи Цицерона сохранились до нашего времени. Чего же еще желать историку? Очевидно, ему следует лишь благодарить судьбу, что она создала столь редкую и столь благоприятную ситуацию дли изучения, анализа и оценки того события, которое вошло в историю, как «заговор (или движение) Катилины».
Однако на самом деле все не так просто и ясно. Скорее даже наоборот. Хотя в данном случае мы, как уже сказано, располагаем свидетельствами современников, эти современники были одновременно злейшими врагами главной фигуры движения, т. е. Катилины (кстати оказать, современники, о которых идет речь — Цицерон и Саллюстий, — столь же яро ненавидели друг друга). Поэтому не приходится ожидать от них не только более или менее объективной характеристики Катилины и его сподвижников, но в целом ряде случаев, когда речь идет о самом заговоре, фактическая сторона событий, а в еще большей степени оценка их значения, не заслуживают доверия. И так как враг, видимо, всегда имеет сказать больше и, как правило, убедительнее, чем любой доброжелатель, то все последующие авторы, касавшиеся в какой–то мере заговора Катилины (как, например, Плутарх, Аппиан, Дион Кассий), кладут те же густые, мрачные тени и на рассказ о движении в целом, и на портрет его вдохновителя. Очевидно преувеличены — во всяком случае, Цицероном — самые масштабы и «опасность» заговора. В ту богатую потрясениями эпоху заговор Катилины едва ли был более выдающимся, более «масштабным» явлением, чем восстание Лепида или движение Целия Руфа, которое иногда — и не без основания — сравнивают с событиями 63 г.
Таким образом, возникает своеобразная историческая аберрация, общая картина оказывается если не искаженной, то, во всяком случае, столь смутной и неясной, что новые, современные нашим дням исследователи почти с равным успехом и с равными по силе аргументами обосновывают диаметрально противоположные оценки движения. Так, в советской историографии существует точка зрения, согласно которой заговор Катилины — последнее движение радикальных элементов римской демократии (популяров), но вместе с тем не менее решительно доказывается и тот тезис, что Катилина стремился к «свержению республики и установлению режима диктатуры». Обе точки зрения имеют своих сторонников и по сей день. Какую же из них все–таки можно считать более подкрепленной материалом источников, а потому и более предпочтительной? Ограничивается ли решение проблемы только двумя вышеизложенными выводами? Очевидно, что ответ на подобные вопросы может и должен вытекать из какого–то собственного — и по мере сил, наиболее объективного — осмысления общей картины заговора.
Начнем с характеристики главных действующих лиц. «Луций Катилина, происходивший из знатного рода, при могучей духовной и физической силе отличался дурным и испорченным характером. Уже с юных лет его прельщали междоусобные войны, убийства, грабежи, гражданские распри, и в них он закалял себя смолоду. Физически крепкий, он невероятно легко переносил голод, холод и недосыпание. Морально смелый, он был коварным, непостоянным, лживым, неискренним, жадным до чужого, расточительным в своем, пылким в страстях; красноречия в нем было достаточно, благоразумия мало. Ненасытная душа его всегда жаждала чего–то беспредельного, невероятного, недосягаемого».
Такова общая, а точнее говоря, предварительная, характеристика Саллюстия. Предварительная потому, что, обрисовав личные свойства Катилины, Саллюстий переходит затем к характеристике политической. Он изображает Катилину последователем Суллы, стремящимся захватить в свои руки единоличную власть (Саллюстий говорит даже о царской власти!) и готовым добиться этой цели не брезгуя никакими средствами.
Более того, Саллюстий изображает Катилину как закономерное явление, как продукт разложения общественных нравов. Образ Катилины вырастает до некоего символа, олицетворения. Поэтому ему приписываются самые отвратительные пороки, даже преступления: совращение жрицы Весты, убийство собственного сына. Неслучайно вокруг Катилины группируются все бесстыдники, сладострастники, кутилы, клятвопреступники. Таким образом, для Саллюстия Катилина и его единомышленники, а следовательно, и весь заговор как таковой, — явный и ужасающий пример морально–политической деградации, распада римского общества.
Цицерон в своих характеристиках Катилины не делает попытки подобных (историко–философских обобщений. Однако небезынтересно отметить, что, выступая перед сенаторами, он акцентирует в первую очередь политические обвинения, тогда как в речах, произнесенных перед народом, подчеркиваются личные отрицательные качества и черты Катилины. Так, в первой катилинарии — как известно, произнесенной в сенате, — говорится о том, что если Тиберий Гракх был убит за то, что он стремился лишь незначительно изменить существующий государственный строй, то как можно терпеть Катилину, жаждущего «весь мир затопить в крови и истребить в огне?». Несколько ниже выдвигается такое обвинение: «Теперь ты уже открыто посягаешь на все государство; обрекаешь на гибель и опустошение храмы бессмертных богов, городские жилища, жизнь всех нас, наконец, всю Италию». Конечно, Цицерон не упускает возможности коснуться и личных качеств своего врага, но в данной речи это делается лишь попутно, и оратор даже специально оговаривается, что он не хочет задерживаться на обвинениях подобного рода.
В речах, обращенных к народу, наоборот, центр тяжести перенесен на персональную характеристику и обрисовку морального облика. Оратор утверждает, что во всей Италии нет такого «отравителя, гладиатора, бандита, разбойника, убийцы, подделывателя завещаний, мошенника, кутилы, мота, прелюбодея, публичной женщины, совратителя молодежи, развратника и отщепенца», которые не признались бы в самых тесных дружеских отношениях с Катилиной. А он сам, т. е. Катилина, принимал участие в позорнейших прелюбодеяниях, разврате и даже в убийствах. Он закалил себя постоянной тренировкой в преступлениях и все свои физические, а также нравственные силы тратил без оглядки на сладострастие и на самые дерзкие поступки.
Что касается характеристики Катилины у более поздних авторов, то в своих общих чертах она совпадает с портретом, столь ярко нарисованным Саллюстием и Цицероном. Пожалуй, наиболее сдержанно характеризует Катилину Аппиан. Он отмечает его знатное происхождение, его психическую неуравновешенность, передает, как слух, версию об убийстве Катилиной своего собственного сына. Кроме того, Аппиан говорит, что Катилина был другом Суллы и «ревностнейшим сторонником его партии». Характеристика Плутарха изобилует рядом весьма красочных, но, видимо, фантастических подробностей. Например, историк уверяет, что Катилина жил со своей незамужней дочерью, убил родного брата, который был в дальнейшем, по его же просьбе, включен Суллой в список проскрибированных. Не менее фантастична и такая деталь: заговорщики обменялись друг с другом клятвами, а для закрепления этих клятв якобы зарезали человека и отведали его мяса. В рассказе о заговоре еще более позднего автора — Диона Кассия — развернутой характеристики Катилины не содержится, хотя и повторяется маловероятная версия — правда, в более неопределенной форме — о взаимных клятвах заговорщиков и сопутствующем им кровавом ритуале.
Таким образом, следует признать, что портрет Катилины создан еще его современниками, но современниками–врагами. Это весьма существенно. Потому–то сохранившийся и дошедший даже до нашего времени портрет, по существу говоря, не обладает живыми и реалистическими чертами, но скорее представляет собой идеальный образ злодея, построенный на основе ходовых для того времени штампов и канонов. Это становится особенно ясным, если обратиться к современным же характеристикам Цицерона.
Их сохранилось, строго говоря, совсем немного. Если исключить довольно яркие, но вместе с тем весьма специфичные «самохарактеристики», содержащиеся в речах, а главным образом в переписке Цицерона, то у нас остается такой сомнительный и принимаемый многими исследователями за значительно более позднее риторическое упражнение источник, как инвектива Саллюстия против Цицерона.
Она построена в общем по тому же канону, что и «образцовый портрет» Катилины. Сначала перечисляются личные качества и свойства Цицерона, вернее сказать, его пороки, — т. е. дается моральная характеристика. Цицерон оказывается человеком, взявшимся бог весть откуда, обрекшим с детства свое тело на удовлетворение желаний первого встречного и даже красноречие свое купившим у Пизона ценою потери целомудрия. Такова вся семья: жена — святотатка, нарушительница прав божественных и человеческих, дочь — развратница. Состояние он нажил грабежом и насилием, ибо откуда иначе у него были бы средства так роскошно отделать свои Тускуланское и Помпеянское поместья?. Общий вывод о моральном облике таков: ни одна часть тела этого человека не может считаться неопозоренной — язык полон пустословия, руки не насытятся грабежом, чрево — невоздержностью, а ноги приспособлены лишь к трусливому бегству; наиболее же постыдно то, о чем даже и говорить неприлично.
Затем идут обвинения политического характера. Снова подчеркивается, что Цицерон — чужак, выскочка (homo novus), его консульство оказывается уже чуть ли не причиной заговора и всех потрясений в государстве. Он обвиняется в лихоимстве; более того, утверждается, что тот, кто не желал дать ему взятку, тот именно и считался участником заговора и злоумышленником против сената. Далее говорится, что Цицерон — перебежчик от одной партии к другой, причем в любом случае вероломен, да и ныне он служит опорою тем, кого сам ранее именовал тиранами, а тех, перед кем преклонялся и раболепствовал, называет теперь безумными. Во время его консульства господствовал произвол, от которого зависели и жизнь и смерть граждан, права вольности были попраны. В заключение консульство Цицерона — по существу, а не по названию — сравнивается даже с диктатурой Суллы.
Подобные преувеличения не должны нас удивлять. Они относятся к тем же канонам и приемам создания портретов «образцового злодея» (или, наоборот, «образцового героя») и характерны для риторических упражнений на заданную тему. Поэтому в данном случае нам действительно неважно, насколько «облик» Цицерона, набросанный в инвективе, близок к подлинному, как неважно и то, в какой мере можно считать подлинной самую инвективу, т. е. принадлежит ли она, как говорит традиция, Саллюстию или представляет собой значительно более позднее упражнение в риторическом красноречии.
Характеристики Цицерона, встречающиеся у Аппиана или Плутарха, выдержаны в гораздо более спокойных тонах. Говоря о незнатности происхождения Цицерона, Аппиан подчеркивает, например, что этим обстоятельством пользовался Катилина для издевательств над своим врагом. Сам же Аппиан отзывается о Цицероне положительно, считая его не только выдающимся оратором, но и государственным деятелем, оказавшим во время своего консульства величайшие услуги родному городу. Правда, он не одобряет его униженного, растерянного и даже трусливого поведения во время борьбы с Клодием, но и здесь он несколько смягчает свое ироническое отношение ссылкой на аналогичный случай с Демосфеном.
Плутарх в биографии Цицерона не дает где–либо в одном месте развернутой характеристики своего героя, однако по всей биографии рассыпаны отдельные, иногда, мелкие, но все же достаточно характерные черты. В общем Плутарх положительного мнения о Цицероне как о государственном деятеле: ему принадлежит приводившееся выше описание «триумфального шествия» Цицерона после казни заговорщиков, в чрезвычайно сочувственном тоне описывается и наместничество в Киликии, и взаимоотношения с населением. Достаточно высокого мнения автор о Цицероне как об ораторе и о философе. Критические же замечания и оценки идут, пожалуй, по следующим двум направлениям: Цицерону ставится в вину отсутствие мужества (защита Росция, колебания по поводу приговора катилинариям, поведение перед и во время изгнания, растерянность при защите Милона и т. п.), а также чрезмерное честолюбие и самовосхваление (начиная с его управления Сицилией после квестуры и вплоть до последних дней борьбы с Антонием). Эти же черты, кстати сказать, подчеркиваются Плутархом в заключительных главах биографии (т. е. при сопоставлении с Демосфеном).
Таковы отзывы современников или историков, живших несколько позднее, но бывших все же представителями античной историографии, о двух интересующих нас главных героях развернувшейся в это время напряженной политической борьбы. Не будем торопиться с окончательными выводами и оценками, ознакомимся прежде — хотя бы в самых общих чертах — с ходом заговора.
Прежде всего следует отметить, что глава движения — Катилина был вынужден перейти к «антиконституционным» действиям в силу стечения ряда неблагоприятных обстоятельств. Его политическая карьера была бы вполне обычной и даже стандартной карьерой молодого знатного римлянина, если бы не целая цепь неудач, исключительное «невезение». Сначала все шло более или менее благополучно. Молодой, но уже видный сулланец, аристократ, он не был даже особенно скомпрометирован судебным делом, возбужденным против него по обвинению в, кощунственной связи с весталкой Фабией (которая, кстати говоря, была сестрой жены Цицерона) — обстоятельство, проливающее некоторый дополнительный свет на взаимоотношения между самим Цицероном и Катилиной), ибо благодаря защите видного деятеля сенатской партии Кв. Лутация Катула он был оправдан. В 68 г. Катилина — претор, после чего он получает в управление провинцию Африку. Вернувшись в 66 г. в Рим, он выставляет свою кандидатуру на занятие консульской должности (на предстоящий 65–й год) и тут впервые терпит неудачу. Специальная делегация из Африки явилась в сенат с жалобой на бывшего наместника, обвиняя его в притеснении и лихоимстве. В этой ситуации кандидатура Катилины не могла оставаться в списке претендентов.
Консулами на 65 г. были избраны Публий Автроний Пет и Публий Корнелий Сулла (разбогатевший во время проскрипций родственник диктатора). Однако вскоре после своего избрания они были обвинены в подкупе избирателей и осуждены по соответствующему закону Кальпурния. Выборы были кассированы, а на вновь назначенных в консулы прошли конкуренты осужденных Луций Манлий Торкват и Луций Аврелий Котта.
Эти события послужили, видимо, причиной возникновения так называемого «первого заговора» Катилины. В нем принимали участие, помимо самого Катилины, Автроний, Сулла, Кальпурний Пизон, а по некоторым сведениям даже Красс и Цезарь. По плану заговорщиков новые консулы в день вступления в должность (т. е. 1. I. 65 г.), должны были быть умерщвлены, Автроний и Сулла восстановлены в своих правах, а Красс намечался чуть ли не в диктаторы. Однако он же и подвел всех остальных заговорщиков, не явившись в условленный день на заседание сената. Выступление было перенесено на другой срок, но и на сей раз оно оказалось сорванным, так как Катилина якобы подал знак собиравшимся возле курии заговорщикам слишком рано, не дождавшись полного сбора.
Против заговорщиков не последовало никаких репрессий. Часто это объясняют тем, что в их среде находились такие влиятельные и видные политические деятели, как Красс и Цезарь. Это — явная натяжка. Во–первых, Цезарь в то время еще не был ни видным, ни влиятельным деятелем. Да и Красс не представлял столь уж грозной силы, тем более что он был в довольно натянутых отношениях с Помпеем (в дальнейшем эти отношения еще более ухудшились) и потому сторонники последнего его не поддерживали. Скорее всего, заговору не было придано серьезного значения по самой простой и естественной причине: он этого и не заслуживал. Сомнителен даже самый факт «заговора». Весьма вероятно, что развернутая версия о «первом заговоре» (с участием Красса, Цезаря и т. п.) возникла довольно поздно, т. е. после подавления подлинного заговора, и то не сразу; недаром она впервые встречается у Светония и ее не используют более ранние авторы.
В 65 г. Катилина был привлечен к суду по жалобе африканских делегаций, и хотя в конечном счете оказался снова оправданным, судебная процедура затянулась настолько, что он лишился возможности участвовать в консульских выборах и на 64 г. Что же касается его оправдания, то Цицерон, который собирался выступать на процессе в качестве защитника, вместе с тем говорил, что признать Катилину невиновным равносильно признанию того, что в полдень не светло.
Как бы то ни было, Катилина уже вторично потерпел неудачу с выборами. Однако это обстоятельство его не обескуражило, и он, ведя подготовку к выборам на 63 г., выдвинул свой знаменитый лозунг: отмена всех долгов (tabulae novae). Это был смелый шаг. Он привлекает к Катилине, имя которого приобрело теперь широкую популярность, приверженцев из самых различных слоев римского общества: промотавшихся аристократов, обремененную долгами «золотую молодежь», разорившихся ветеранов Суллы, обезземеленных крестьян, деклассированное население города.
В разгар предвыборной кампании, летом 64 г. Катилина собирает в доме Марка Леки своих наиболее видных сторонников. По словам Саллюстия, здесь присутствовали представители как высшего, сенаторского, так и всаднического сословия, кроме того — многочисленные представители муниципиев и колоний. В Риме распространился слух о благосклонном отношении Красса к этому новому заговору.
Катилина, обратившись с речью к собравшимся, пытался всячески их воодушевить, вновь обещая кассацию долгов, проскрипции богачей, магистратские и жреческие должности. В заключение он заявил, что Пизон, находящийся с войском в ближней Испании, и Публий Ситтий Нуцерин в Мавретании разделяют все только что перечисленные пункты программы, как и его друг Гай Антоний, который, судя по всему, будет вместе с ним, Катилиной, избран консулом.
На консульских выборах (на 63 г.) соревновались между собой семь претендентов. Однако наибольшие шансы были у Катилины и Антония. Более или менее серьезным претендентом был еще Марк Туллий Цицерон, но как человек незнатного происхождения, даже не уроженец Рима, т. е., другими словами, «выскочка» (homo novus), он не пользовался кредитом у сенатской партии да и вообще у многих «коренных римлян».
Однако неожиданное событие радикально изменило общую ситуацию в его пользу. Один из участников заговора, промотавшийся аристократ Квинт Курий, желая произвести впечатление на свою любовницу, посвятил ее в подробности намечавшегося заговора, а от нее слух о намерениях Катилины быстро распространился по всему городу. Это и было, как считает Саллюстий, главной причиной, изменившей отношение знати и всех «благонамеренных» к Цицерону. В результате Катилина оказался забаллотированным; консулами же на 63 г. были избраны Марк Туллий Цицерон и Гай Антоний.
Собственно говоря, только после этой новой неудачи начинается широкая и энергичная подготовка заговора как такового. Но Катилина и в этом случае еще не хочет пренебречь легальным, «конституционным» путем. Он ориентируется на консульские выборы на 62 г. Правда, параллельно с этим он вербует новых участников заговора, заготовляет оружие, снабжает деньгами Манлия, который должен был собрать войско в Этрурии. Однако ни к каким открытым действиям он пока еще не приступает, что заставляет противную сторону, т. е. Цицерона, поневоле занимать тоже выжидательную позицию.
Чем ближе подходил срок новых выборов, тем напряженнее становилось положение в Риме. На сей раз речь шла о соревновании четырех претендентов: Катилины, юриста Сульпиция Руфа, видного военачальника Л. Лициния Мурены и Децима Юния Силана. В ходе предвыборной кампании Сульпиций Руф неожиданно заявил о том, что он снимает свою кандидатуру в связи с решением возбудить дело против Мурены по обвинению его в подкупе избирателей.
Это непредвиденное событие значительно повысило шансы Катилины на успех. Он развивает энергичную деятельность. Вместе с тем по городу снова распространяются будоражащие общество слухи: говорят о том, что Катилина намерен вызвать на предстоящие выборы сулланских ветеранов из Этрурии, что он подготавливает убийство Цицерона, что он снова проводит тайные совещания заговорщиков. Но все это тоже не выходило еще из области слухов и разговоров, пока на заседании сената Катон вдруг не заявил о своем намерении привлечь Катилину к суду, а тот в свою очередь не ответил, что если попытаются разжечь пожар, который будет угрожать его благополучию, то он потушит пламя не водой, а развалинами.
Это уже прозвучало, как открытый выпад. Во всяком случае, это был вполне приемлемый и вполне достаточный предлог для Цицерона, дабы перейти к решительным действиям. 20 октября 63 г. он на заседании сената ставит вопрос об опасности, угрожающей государству, и о необходимости в этой связи отложить избирательные комиции. На следующий день сенат заслушивает специальный доклад Цицерона о создавшемся положении, в заключение которого консул требует Катилину к ответу. Однако последний, к удивлению и возмущению сенаторов, даже не пытается оправдываться или отрицать возводимые против него обвинения. Напротив, он гордо заявляет, что в государстве есть два тела: одно — слабое и со слабой головой, другое же — крепкое, но без головы; это последнее может найти свою голову в нем, пока он еще жив. После этого заявления Катилина демонстративно покидает заседание. Тогда сенат принимает решение о чрезвычайном положении и вручает консулам неограниченные полномочия по руководству государством.