Имре Надь: своевременная биография

А.С.Стыкалин

С тех пор, как в начале 1990-х годов российские историки получили возможность более дифференцированного подхода к оценке венгерской «национальной трагедии» 1956 г., не утихают споры вокруг личности Имре Надя, центральной фигуры политической жизни Венгрии в те драматические дни. Более того, успел сложиться целый ряд стойких мифов, сквозь призму которых воспринимается российским историческим сознанием этот трагический персонаж венгерской истории новейшего времени. Согласно наиболее экстравагантному из этих мифов, Имре Надь, недавний австро-венгерский военнопленный, примкнувший в период революции в России к большевикам и служивший в органах ЧК, был, якобы, непосредственно причастен к расстрелу царской семьи1. Праведный гнев, овладевающий российскими патриотами при одном только упоминании о грубом вмешательстве иноземцев в драму русского народа, вполне закономерно проецируется и на сотрудника ЧК И.Надя. Даже в том случае, когда приходится принять как данное простой исторический факт: Имре Надь летом 1918 г. находился в Забайкалье, за тысячи вёрст от Екатеринбурга, и уже поэтому не мог иметь никакого отношения к той кровавой расправе2.

Архив МИ Имре Надь

Покрыта легендами и деятельность Имре Надя в период эмиграции, в Москве 1930-х годов. В 1989 г. по инициативе тогдашнего председателя КГБ СССР В.А.Крючкова были извлечены из архивов документы о связях И.Надя с органами НКВД, а 27 февраля 1993 г. их впервые опубликовала, наделав немало шуму, итальянская газета «Ла Стампа»3. При том, что Крючков явно преследовал сиюминутные и не слишком чистые политические цели — компрометации реформаторского крыла кадаровской ВСРП, склонного к реабилитации И.Надя4, документы отнюдь не являются подделкой и в общем не оставляют сомнений в причастности Надя к агентурной разработке некоторых из тех венгерских коммунистов-эмигрантов, которые стали в 1937 — 1938 гг. жертвами сталинских репрессий. Эта деликатная тема нашла отражение в литературе об И.Наде (в первую очередь в работах Я.Райнера). Правда, читая труды Я.Райнера (и некоторых других ведущих венгерских историков), трудно отделаться от впечатления о стремлении по возможности обойти существующие острые углы5. Иногда даже получается, что информация, поступавшая в органы от И.Надя, была приобщена к следственным делам как бы вопреки его воле. Между тем, российский дипломат и исследователь В.Л.Мусатов, много лет посвятивший изучению Венгрии в новейшее время, приводит в качестве неоспоримого свидетельства собственноручно написанную 20 марта 1940 г. автобиографию И.Надя, где указывалось: «С НКВД я сотрудничаю с 1930 г. По поручению я был связан и занимался многими врагами народа»6.

С другой стороны, встречающиеся иногда даже в серьёзных научных публикациях утверждения о том, что 15 или более человек были расстреляны или погибли в лагерях именно по доносам И.Надя, кажутся слишком безапелляционными7. «Писатель Антал Гидаш говорил, что он сел по навету Имре Надя. Всемирно известный философ Дьёрдь Лукач, экономист Енё Варга также оказались в "расстрельных списках" из-за Имре Надя», — читаем в статье квалифицированного журналиста-страноведа, не одно десятилетие проработавшего в Венгрии корреспондентом «Правды»8. Так вот, если не ограничиваться слухами, распространёнными в среде венгерской коммунистической эмиграции в СССР, а углубиться в теме, обратившись к архивным первоисточникам, возникают серьёзные вопросы. В конце 1990-х годов автор этих строк вместе с известным переводчиком венгерской литературы Вячеславом Середой по просьбе наследников получили доступ к следственному делу Дьердя Лукача — один из крупнейших философов-марксистов XX в. был арестован в июне 1941 г. и два месяца находился в застенках НКВД. В результате была опубликована книга9. Скажем сразу: во всем многостраничном следственном деле нет ни малейшего упоминания о доносах Имре Надя — факт, безусловно, говорящий сам за себя. И даже если удастся доказать прямую причастность И.Надя к уничтожению некоторых соратников по партии, следует признать: вышеназванные документы, хотя и важны для составления полной картины об Имре Наде как личности, вместе с тем, не дают сами по себе каких-либо оснований для пересмотра, переоценки его роли в общественно-политической жизни Венгрии середины 1950-х годов и революции 1956 г.10

Ещё одна распространённая легенда: Имре Надь — человек Л.П.Берии. Этой версии, похоже, придерживался и Янош Кадар. Неизвестно, правда, насколько искренне, но он говорил об этом М.С.Горбачёву в сентябре 1985 г.11 Причём, если для Кадара мнимая причастность Надя к команде Берии означала только компромат и ничего больше, в современной России названную версию можно связать с новомодной попыткой некоторых историков и особенно публицистов увидеть в деятельности Берии весной–летом 1953 г. планы далеко идущих системных реформ, представить его в качестве несостоявшегося реформатора12. Причастностью к команде Берии иногда объясняют и провозглашённый правительством И.Надя в Венгрии с лета 1953 г. «новый курс» — отказ от форсированной индустриализации, смягчение методов коллективизации, перенесение центра тяжести на производство предметов потребления. Между тем, достаточно изучить запись встречи советских и венгерских лидеров в июне 1953 г., чтобы увидеть: фигура И.Надя на пост премьер-министра отнюдь не была навязана Берией вопреки воле других, она не вызывала возражений кого-либо из членов советского руководства13.

Наконец, в отечественной литературе последнего десятилетия (чаще всего в литературе строго определённой идейно-политической ориентации) получила хождение ещё одна спорная версия: возвращение на венгерский политический олимп в октябре 1956 г. Имре Надя, за которым к этому времени прочно закрепилась репутация «правого уклониста», связывают с уступчивостью А.И.Микояна, не разглядевшего в И.Наде скрытого «врага» и убедившего коллег по Президиуму ЦК КПСС сделать ставку на него14. Роль Микояна иногда преувеличивается (хотя при этом пользуются совсем другой оптикой) и в западной литературе — не только в силу привычного для ряда политологических школ стремления выявить в политической элите какой бы то ни было страны своих «ястребов» и «голубей», но и потому, что на отношение к И.Надю механически проецируется особая позиция А.И.Микояна в венгерском вопросе: он был единственным членом Президиума ЦК КПСС, последовательно выступавшим против советского военного вмешательства. Кстати сказать, и венгерский биограф Имре Надя Я.Райнер несколько упрощает, как нам кажется, реальную картину, когда пишет о том, что Микоян предлагал восстановить в партии И.Надя, исключённого из неё в конце 1955 г. по обвинению во фракционной деятельности.

Между тем, какова бы ни была субъективная позиция самого А.И.Микояна, на встрече с лидерами Венгерской партии трудящихся (ВПТ) 13 июля 1956 г. он, выступая от имени всего советского руководства, выразил мнение, едва ли дающее возможность для столь однозначного толкования: мы «считали и считаем ошибкой исключение из партии Надя Имре, хотя он своим поведением этого заслужил. Если бы Надь остался в рядах партии, он был бы обязан подчиняться партийной дисциплине и выполнять волю партии. Исключив его из ВПТ, товарищи сами себе затруднили борьбу с ним. Следовало бы откровенно заявить Надю, что, борясь с партией, он закрывает себе возможность вернуться в её ряды. Путь борьбы с партией — это путь, который неизбежно ведёт его в тюрьму. Наоборот, если он изменит своё поведение, то он может рассчитывать на восстановление его в рядах партии»15. Таким образом, необходимым условием восстановления И.Надя в партии должна была стать, по мнению Микояна, как минимум, самокритика с его стороны.

Учитывая обилие мифов и спорных версий, следует признать: перевод на русский язык книги известного венгерского историка Я.Райнера и её издание к 50-летию венгерских событий 1956 г. и 110-летию со дня рождения И.Надя вполне своевременны16. Эта книга позволит отбросить явные мифы, пересмотреть в некоторых случаях недостаточно аргументированные версии, создать в сознании российской читающей публики реальный, полнокровный образ венгерского политика, представить его подлинную роль в событиях полувековой давности. Выход в свет в 1990-е годы двухтомной биографии Имре Надя стал событием в венгерской исторической науке — тем более значительным, что на родине личность этого политика (что вполне естественно) куда в большей степени, чем в России, становилась предметом домыслов и политических спекуляций. В своих работах, основанных на огромном фактическом материале, Я.Райнеру пришлось опровергать устоявшиеся стереотипы, полемизировать с некоторыми спорными точками зрения, бытующими в венгерской и западной историографии, где никогда не было единства мнений об И.Наде, существовал широкий диапазон оценок. Впрочем, полная демифологизация той или иной исторической личности — задача непосильная для историка, тем более, когда речь идёт о государственном деятеле, концентрирующем в себе существенные политические тенденции новейшего времени, о человеке, чьё наследие продолжает оставаться востребованным и сегодняшним политическим сознанием.

Споры об Имре Наде периодически оживляются в Венгрии, особенно в дни очередных годовщин событий 1956 г. И мнения высказываются подчас диаметрально противоположные. Здесь можно выделить две важные тенденции. С одной стороны, трагизм судьбы венгерского премьера, казнённого в июне 1958 г., бросает отсвет на все его действия и поступки, правые и неправые; мученическая смерть располагает историков, а тем более публицистов и широкое общественное мнение к апологетике, даёт простор для идеализации личности Надя, к явным ошибкам и просчётам подходят менее критически. Это характерно, кстати, и для большой части западной историографии, стремящейся признанием заслуг Надя post mortem как бы компенсировать ту поразительную близорукость в оценке его политического лица, которую западное общественное мнение демонстрировало на протяжении всей венгерской революции. Приветствовав приход к власти В.Гомулки в Польше, оно вместе с тем упорно продолжало видеть в Наде заурядного сталиниста даже тогда, когда для этого было всё меньше оснований17.

В последние годы, однако, зачастую наблюдается и другое. Участники споров нередко и не задаются целью докопаться до исторической истины, преследуя сиюминутные политические цели. Спекуляция на памяти о драматических событиях «будапештской осени» в целях сведения счётов между партиями-конкурентами давно стала реальностью политической жизни современной Венгрии. Иногда просто удивительно видеть, как политики, родившиеся уже после 1956 г., апеллируют к истории национальной революции главным образом для того, чтобы скомпрометировать своих же сверстников в глазах избирателей. В развернувшейся борьбе за «наследие 1956 года» (а Имре Надь здесь остаётся центральной фигурой) участвуют все: от воинствующих националистов до умеренных социалистов. Особенно заметным явлением в последнее время становится публицистика и мемуаристика консервативно-националистической ориентации. Она умаляет, а то и полностью дискредитирует роль Имре Надя и его окружения — всех, кто не отделял национальных интересов от идеалов общества социальной справедливости.

Ветеран партии, прошедший коминтерновскую выучку и долгие годы работавший в СССР, И.Надь не был в то же время фигурой вполне типичной в коммунистической среде. «Осколочек, отколовшийся от нашего московского гранита», — сказал о нём как-то его непримиримый оппонент М.Ракоши. Особость И.Надя бросалась в глаза и людям, далёким от компартии — об этом вспоминает, например, автор предисловия к английскому изданию биографии, известный американский историк венгерского происхождения Иштван Деак. Показателен и отзыв крупного политолога И.Бибо: И.Надь выделялся в когорте окружавших его коммунистов по крайней мере внешним отсутствием мессианской экзальтированности и той идущей от фанатизма, пугающей бесчеловечности, на которую всегда обращали внимание со стороны. Экономист-аграрник по своему призванию, охотно занимавшийся научными штудиями и с удовольствием читавший лекции студентам, Надь был создан скорее для скромной академической карьеры, чем для профессиональной политической (тем более подпольной революционной) деятельности и в иных условиях мог бы закончить свои дни уважаемым университетским профессором.

Как эксперт по политике в отношении крестьянства, в 1930-е годы работавший в коминтерновском Международном аграрном институте, он оказался наиболее подходящей фигурой для того, чтобы занять одно из вакантных, предназначенных для компартии мест в первом послевоенном коалиционном правительстве, и стал министром земледелия. Это позволило ему «попасть в обойму», оказаться включённым на десять последующих лет в новую (левую, а затем исключительно коммунистическую) политическую элиту Венгрии18. В отличие от подавляющего большинства коммунистических политиков своей генерации, И.Надь (человек из совсем небогатой мелкобуржуазной семьи, так и не сумевший из-за начавшейся Первой мировой войны получить законченное образование и всю жизнь всерьёз занимавшийся самообразованием) всегда тянулся к интеллигенции. Попав в опалу в 1955 г., он сделал шаг навстречу поддержавшим его писателям и журналистам, в чем Я.Райнер справедливо видит поступок, свойственный скорее интеллигенту, чем партийному функционеру. Впрочем, преувеличивать «особость» И.Надя также было бы неправильным — он не только всю свою сознательную жизнь идентифицировал себя (и без оговорок!) с коммунистическим движением и марксистско-ленинской идеологией, но воспринимался в других лагерях как инородное тело — даже попутчиками коммунистов из левых крестьянских партий. Один из них, писатель и деятель национальной крестьянской партии Й.Дарваш, осенью 1947 г. во время поездки в СССР в составе делегации венгерско-советского общества культурных связей говорил советскому собеседнику: И.Надь (в 1945 г. министр земледелия, а позже человек, отвечавший за аграрную политику в руководстве компартии) не оправдал надежд, его теоретические знания не связаны с практикой, венгерского крестьянства он, по мнению Дарваша, не знал19.

Человек, пришедший в коммунистическое движение в годы, когда на повестку дня выдвигались лозунги мировой революции, И.Надь был верен сделанному выбору до конца своей жизни. «Святая святых» большевистской этики, единство партии, никогда не было для него пустым звуком, меньше всего он хотел дать своим противникам повод для обвинений во фракционности и подстрекательстве недовольной режимом молодежи против правящей партии. Известно, что во взрывоопасной обстановке середины октября 1956 г. И.Надь предпочёл как бы внешне устраниться и возвратился к активной политической деятельности лишь под сильным давлением не только близких единомышленников, но всего партийного актива. Он, конечно, опасался провокаций, которые помешали бы ему вернуться в правительство и заняться осуществлением назревших реформ. Но его позиция была довольно чёткой, он последовательно придерживался той реформаторской программы, которую не успел реализовать в 1953 — 1955 гг., хотел сделать эффективнее коммунистический режим и совсем не собирался вводить многопартийность (даже в рамках левого крыла послевоенной антифашистской коалиции), содействовать формированию легальной оппозиции, пусть даже в форме фракции правящей ВПТ. Он не был склонен ни на минуту примкнуть к движению, которое ставило бы под сомнение политическую монополию компартии. Программа, с которой И.Надь выступил вечером 23 октября, была столь умеренной, что показалась миллионам венгров (и была на самом деле) неадекватной текущему моменту20. Видимая нерешительность и растерянность И.Надя в первые дни революции (а размах выступлений действительно оказался для него неожиданным) осложнила его отношения с более радикальными реформаторами из числа коммунистов (в частности, М.Гимешем) и отрицательно сказывалась на его популярности, подрывала веру тех, кто прежде связывал с ним определённые надежды21.

С другой стороны, Имре Надь острее подавляющего большинства коммунистов столь высокого ранга осознавал противоречие между коммунистической доктриной (а, тем более, советской политикой), с одной стороны, и национальными приоритетами, а также реальными народными чаяниями, с другой. Он старался и в теории, и на практике способствовать их примирению. Неоднократно востребованный своей нацией на крутых поворотах истории, он не только всегда проявлял чуткость к национальным особенностям, но обладал глубоким чувством ответственности перед народом и стремился (при всех неизбежных компромиссах) поставить, насколько это было возможно, во главу угла интересы не узкой касты партийцев, а широких масс своей страны. Весной 1945 г., будучи министром земледелия, И.Надь немало сделал для проведения аграрной реформы, положившей конец остаткам феодального землевладения и удовлетворившей требования венгерского крестьянства. Через четыре года, в 1949 г., он выступил за более умеренные темпы и, по возможности, свободные от насилия способы кооперирования крестьянства, что стоило ему временного изгнания из Политбюро и стойкой репутации «правого уклониста» и «бухаринца» (эти ярлыки навешивали на И.Надя и в советских посольских донесениях)22. Тем не менее, ещё через четыре года, в 1953-м, катастрофическое положение в венгерском сельском хозяйстве вынудило Москву поручить именно закоренелому «бухаринцу» ключевой пост премьер-министра. И.Надю в известном смысле повезло: как справедливо замечает Я.Райнер, его сделали ответственным за проведение политической линии, которая в целом не противоречила его убеждениям. С другой стороны, не повезло: он унаследовал тяжёлый груз острейших экономических и социальных проблем, вызванных губительным курсом на превращение Венгрии в страну тяжёлой индустрии без учёта её — страны — объективных возможностей.

Даже если какое-то доверие к И.Надю и было23, он быстро его лишился, поскольку начатые им в Венгрии реформы (какими бы робкими сегодня они не казались) были восприняты в Кремле как слишком радикальные. Пробуксовывавшие реформы так и не смогли обеспечить стране экономического подъёма, но вместе с тем вступили в противоречие с новыми внешнеполитическими и внутриполитическими приоритетами руководства СССР. Ярлык правого уклониста ещё плотнее прикрепляется к И.Надю. Тем не менее, в трагические октябрьские дни 1956 г. в Кремле осознали (или, скорее, инстинктивно почувствовали): разочарование народа в действующей власти настолько велико, что из всей венгерской коммунистической элиты только И.Надь и его «правоуклонистское» окружение могут рассчитывать хоть на какую-то поддержку снизу. Надь снова возглавил правительство, чему советские лидеры теперь уже не препятствовали. Между тем, логика его действий всё сильнее расходилась с кремлёвскими ожиданиями. Его нежелание идти наперекор воле народа в его самых фундаментальных, основных требованиях и неспособность овладеть ситуацией собственными силами создали положение, нетерпимое для советского руководства. Опасаясь за утрату коммунистами власти в Венгрии, оно приняло 31 октября (надо сказать, после долгих колебаний24) решение образумить выходившего из повиновения союзника силовым путём. В полной мере проявившаяся именно в последние полтора года жизни бескомпромиссность Имре Надя, его готовность до конца отстаивать свои принципы привели его в итоге на скамью подсудимых, а затем и на эшафот.

Если в первые послевоенные годы в Имре Наде сосуществовали и драматически противоборствовали коммунист-интернационалист и защитник интересов венгерского крестьянства, то в октябре 1956 г. он предстает ещё в одной ипостаси — как венгерский патриот. Впрочем, этот поворот был вполне подготовлен всей его предшествующей духовной эволюцией. В 1955 г. в своих записках, адресованных партийному руководству и ставших достоянием публики позже, он радикально пересмотрел некоторые сталинские догмы — особенно там, где дело касалось характера отношений между социалистическими странами: неизменная чувствительность Надя к национальной специфике логически приводила его к требованиям большего равноправия в советско-венгерских отношениях. В дни октября 1956 г. он шёл дальше. Если незадолго до начала решающих событий в беседах с единомышленниками он принципиально отвергал многопартийную систему с позиций традиционной коммунистической ортодоксии, то позже, приняв во внимание голос народа, пришёл к признанию политического плюрализма, как и требования о выводе советских войск из Венгрии.

Все прежние попытки примирить большевистско-ленинскую концепцию социализма с национальными интересами, создать социализм, отвечающий не только этим догмам, но и конкретным венгерским условиям, оказались утопическими и были в октябрьские дни если не отброшены, то на время оставлены. В ситуации, когда надо было делать решительный выбор, венгерский патриотизм возобладал над глубокими коммунистическими убеждениями И.Надя, старый коминтерновец превращался в венгерского национального революционера, последователя традиций 1848 г. Более того, не перестав быть в душе коммунистом, ищущим пути примирения близкой ему идеи с национальными ценностями25, И.Надь стал для многих на несколько последующих десятилетий (здесь, вероятно, можно сказать: против своей воли) символом антикоммунистического сопротивления в Венгрии, а в конце 1980-х годов антикоммунистических по своему основному содержанию реформ, направленных на смену системы. Существеннее, однако, другое. 28 октября, сделав решительный шаг к сближению с массовым народным движением, И.Надь переступил грань, отделяющую функционера-партийца, исходящего прежде всего из интересов своего движения, от политика общегосударственного, общенационального масштаба.

Стремительная эволюция политического лица И.Надя всего за несколько октябрьских дней 1956 г. иногда вызывала обвинения в непоследовательности даже со стороны некоторых его доброжелателей («вчера говорил одно, сегодня другое»26). Конечно, можно по-разному оценивать провозглашение выхода Венгрии из Организации Варшавского договора с точки зрения соответствия этой меры принципам реальной политики27. Вместе с тем, истоки непоследовательности в заявлениях и действиях И. Надя с 24 октября по 3 ноября 1956 г. коренились не в «оппортунизме» его натуры, как считали в Москве, а в стремлении, оказавшись на гребне событий, овладеть быстро меняющейся реальностью, найти общую платформу для проявивших себя в дни революции разнородных политических сил и в то же время сохранить социалистическое содержание правительственной программы. Попытки оказывались тщетными, овладеть ситуацией никак не удавалось28, времени для поиска путей выхода из кризиса не хватило — произошло новое советское военное вмешательство.

Янош Райнер анализирует причины неудач, раскрывает ошибки и просчёты, не идеализируя своего героя, проявлявшего очевидную слабость в практической политике. Вместе с тем, действия И.Надя в период революции оцениваются не только в политических, но и в моральных категориях. По мнению исследователя, утром 4 ноября, в момент решающей советской военной акции, Надь оказался не на высоте положения и стоявших перед ним задач, его поведение ознаменовало собой шаг назад от выполнения общенациональной миссии к узкопартийной политике. Известное радиообращение к народу только дезориентировало многие тысячи венгров, а бегство в югославское посольство не только нанесло удар по легитимности правительства, но было само по себе проявлением человеческой слабости.

Совсем по-другому вёл себя в той же ситуации один из министров в правительстве И.Надя, Иштван Бибо, человек, в меньшей мере обладавший политическими амбициями, однако мыслитель совсем иного, чем Надь, международного масштаба, один из крупнейших венгерских интеллектуалов XX в. Когда около 8 часов утра советские солдаты вошли в историческое здание парламента на берегу Дуная, они застали там лишь одного министра действовавшего правительства — это был И.Бибо. Перед тем, как его задержали советские спецслужбы, он попытался провести нечто вроде пресс-конференции, обратиться с новым воззванием к венгерскому народу от имени правительства — через считанные часы после того, как И.Надь в своём радиовыступлении заверил нацию, что правительство находится на своём посту, а сам после этого укрылся в югославском посольстве. Все-таки Надь избежал морального падения, отказавшись признать новое правительство, навязанное извне. А позже своим героическим сопротивлением попыткам заставить себя играть по чужому сценарию искупил (опять же в моральном плане) допущенные в минуту слабости собственные ошибки.

Имре Надь был не просто типичным восточноевропейским национал-коммунистом середины XX в., продуктом кризиса советских претензий на полный контроль над мировым коммунистическим движением (а этот кризис явно обнаружился уже в 1948 г., когда Тито отказался повиноваться Сталину). И не просто (если прибегнуть к другой оптике восприятия тех же вещей) человеком, чьё активное участие в коммунистическом движении не убило в нём политика, преданного национальным ценностям. Образ действий И.Надя в условиях событий 1956 г. имел свои корни в венгерской исторической традиции. За 100 лет до этого, во время революции 1848 г., премьер-министр граф Лайош Баттяни (казнённый, как и Надь, после поражения революции) также стремился оставаться на почве существующей законности, сложившейся легитимности. Признавая правомерность требований восставших, он в то же время не выступал за немедленный слом старой системы, искал пути мирного разрешения конфликта.

Однако, как и в 1848 г., в 1956-м неумолимая логика революционного действия, динамика событий вели дальше, и И.Надь, объявивший о выходе своей страны из Организации Варшавского договора, был востребован в роли не только Баттяни, но и Л.Кошута, пошедшего на решительный разрыв со своим «сюзереном», австрийским императором. Трагедия Надя заключалась в том, что он оказался не готовым к исполнению подобной роли — не только вследствие объективного стечения неблагоприятных обстоятельств, но, отчасти, и в силу субъективных причин. В большей степени был, пожалуй, готов к выполнению схожей миссии польский коммунистический лидер В.Гомулка. Польское руководство сумело вовремя совершить решительный поворот к отстаиванию национальных приоритетов перед диктатом Москвы, чем нейтрализовало наиболее радикалистские настроения в обществе, чрезвычайно чувствительном к неравноправию в польско-советских отношениях, и предотвратило развитие событий по венгерскому варианту.

Впрочем, В.Гомулка тоже оказался позже не на высоте положения. Относительный успех национально ориентированных, реформаторских сил в Польше в октябре 1956 г. не был закреплён подлинным реформированием системы, что обусловило явное движение вспять, откат к хотя и не слишком тиранической, но все же весьма неэффективной административно-бюрократической модели социализма. И это, кстати сказать, несколько контрастировало с положением в Венгрии, где режим Кадара с начала 1960-х годов развивался по пути либерализации, а в 1968 г. приступил к экономической реформе, правда не реализованной в полном объёме в силу внешних и внутренних факторов29.

По мере эволюции режима Кадара, формирования специфической венгерской модели социализма, при которой Венгрия за 10 лет из обузы для СССР превратилась в витрину «социалистического содружества», западным политологам приходилось сопоставлять потерпевшего тяжёлое поражение идеалиста И.Надя с более успешным, хотя и циничным прагматиком Я.Кадаром, попытавшимся в непростой обстановке, сложившейся после поражения венгерской революции, на практике реализовать с оглядкой на Москву некоторые из реформаторских идей 1956 г. Иногда сравнение даже оказывалось в пользу Я. Кадара, чьи эксперименты с реформированием «реального социализма» в начале 1970-х годов привлекали пристальное внимание на Западе и внушали кое-кому неоправданные иллюзии (разочарование пришло к концу 1970-х). Конечно, реформаторскому имиджу Кадара сильно вредила жестокая расправа над И.Надем и для того, чтобы образ венгерского лидера выглядел более незапятнанным, приходилось многое, если не всё, списывать на Москву30.

Кстати, в решающей роли Москвы не сомневались, как правило, и западные левые. Мать известного русского писателя Виктора Ерофеева Галина Ерофеева (в 1958 г. жена советского дипломата, работавшего в Париже) вспоминает в своих мемуарах, как крупнейший французский поэт-коммунист Луи Арагон, прочитав в «Юманите» сообщение о судебном приговоре, прибежал в советское посольство возмущённый до глубины души: «неужели у вас не хватило бы чечевичной похлебки, чтобы прокормить Надя до конца его дней!», — гневно вопрошал он принявшего его атташе по культуре31. Инерция такого подхода живёт по сей день — достаточно взять в руки нашумевшую биографию Н.С.Хрущёва, принадлежащую перу американского историка У.Таубмана и опубликованную в русском переводе в 2005 г.32 Между тем, эта версия никогда не находила подтверждения в источниках.

Сегодняшний уровень разработки проблемы (в первую очередь в работах Яноша Райнера и Золтана Риппа) даёт основания утверждать: позиция Москвы в деле И.Надя не была столь однозначной, как это принято думать, менялась с течением времени и находилась, к тому же, в тесной зависимости от состояния советско-югославских отношений. В начале 1957 г. в Кремле демонстрировали довольно жёсткий подход, призывая Кадара усилить репрессии. Судебное расследование по делу И.Надя было одобрено советской стороной, каждый новый шаг в этом деле согласовывался между Москвой и Будапештом. Вместе с тем, после разгрома в июне 1957 г. внутрипартийной оппозиции Маленкова-Кагановича-Молотова Хрущёв значительно укрепил свои позиции в руководстве КПСС, что избавляло его от прежней необходимости и дальше демонстрировать предельную жёсткость в венгерском вопросе, дабы нейтрализовать возможные обвинения своих оппонентов в нерешительности и непоследовательности, ведущей к сдаче позиций СССР.

Гораздо больше, чем мнение внутри собственной партии, Хрущёва теперь заботил международный отклик на его действия, и суд дважды откладывался по инициативе Москвы — именно по тем соображениям, что международная обстановка была не совсем благоприятной для его проведения. Для того, чтобы продемонстрировать всему миру мощь СССР, теперь вполне хватало спутника, запуск которого в начале октября стал главной мировой сенсацией 1957 г. Проведение на этом фоне суда над Имре Надем, напротив, могло подпортить имидж «страны Советов» в глазах тех, кто восторгаясь техническими достижениями СССР, в той или иной мере был склонен распространить свои симпатии и на её политическую и экономическую систему. Ещё важнее, пожалуй, было то, что этот суд мог охладить решимость югославов к сближению с советским лагерем, причём в самый канун международного совещания компартий, намеченного на ноябрь 1957 г.33

Впрочем, опасения отпугнуть югославов были напрасными, или точнее: перенос процесса не мог повлиять на позицию СКЮ. Ознакомившись с проектом Декларации совещания компартий социалистических стран, югославские коммунисты его отвергли, увидев, что КПСС по-прежнему хочет диктовать зарубежным коммунистам свои правила игры. В отношениях двух компартий вновь наметилось охлаждение и проведение суда над Имре Надем могло теперь оказаться кстати — в случае, если бы в Кремле была избрана установка на дальнейшую эскалацию конфликта. В Москве в ноябре 1957 г. Я.Кадар встретился с лидерами многих компартий и убедился, что идея суда над И.Надем находит их поддержку как действенная мера во устрашение «ревизионизма». Однако и позже суд переносился — в феврале 1958 г. — и вновь по инициативе Москвы, опасавшейся, что процесс по делу И.Надя испортит впечатление от адресованной Западу советской программы мер по разоружению.

Янош Райнер ещё в работах 1990-х годов выдвинул следующую версию. По его мнению, Я.Кадар в конце зимы 1958 г. оказался в ситуации выбора. Он мог отложить процесс по делу И.Надя «до лучших времён», но мог провести суд, как это было запланировано, в феврале, смягчив при этом меры наказания обвиняемым, прежде всего отказавшись от вынесения смертных приговоров. В 2003 г. была опубликована краткая запись заседания Президиума ЦК КПСС от 5 февраля, подтверждающая это предположение. Суть советской позиции резюмировали всего три слова, зафиксированных ведшим записи зав. общим отделом ЦК В.Н.Малиным: «Проявить твёрдость и великодушие». Как явствует из этих слов, в Москве считали целесообразным, доведя дело до суда, до осуждения венгерских «ревизионистов», всё же пойти по пути смягчения приговоров. Коммунистический лидер Венгрии избрал другой путь, сознательно не воспользовавшись предоставившейся было возможностью компромиссного решения. Выбор Я.Кадара (ответственность за который всецело лежит на нём) был, в первую очередь, продиктован соотношением сил в руководстве собственной партии, и для того, чтобы понять мотивы его поведения, нужно лучше представлять себе этот расклад.

В первые месяцы существования правительства Я.Кадара его положение было предельно шатким, режим опирался почти исключительно на советскую военную помощь. В условиях, когда подавляющее большинство населения выступало за вывод советских войск, восстановление правительства Имре Надя, проведение свободных выборов, сохранение всех основных завоеваний революции, Я.Кадар, ставший орудием осуществления курса на её подавление, мог найти себе внутреннюю опору прежде всего в рядах венгерских сталинистов, ностальгировавших по режиму Ракоши. По сути дела, он выступал их заложником. Для того, чтобы расширить поле для политического манёвра, он должен был не только завоевать более широкую поддержку в обществе, но и укрепить доверие к себе Москвы. Как следует из записей заседаний Президиума ЦК КПСС от 4 и 6 ноября 1956 г., где Н.С.Хрущёв защищал главу нового венгерского правительства от нападок Молотова, отмежёвываясь одновременно от М.Ракоши, ставка на Я.Кадара была сделана серьёзная. Вместе с тем, последний не мог не понимать: если его политика не удовлетворит Москву, может реально встать вопрос о реставрации прежней власти. Ракоши, Герё и ряд других бывших лидеров в надежде на своё скорое возвращение в Венгрию и занятие ответственных должностей буквально бомбардировали ЦК КПСС письмами с резкой критикой «правых» ошибок Кадара. Вопрос об их возможном водворении на партийно-государственный олимп оставался до известной степени открытым вплоть до апреля 1957 г., когда Президиум ЦК КПСС принял решение об ограничении контактов М.Ракоши с Венгрией, сочтя, что его деятельность препятствует укреплению кадаровского режима.