Помирились ли волчата с Крисом? Прибыв на место, рассказывал Крис, они не хотели иметь с ним ничего общего. Обманутые, до смерти напуганные, они отказывались от еды и не давали себя трогать. Они рвались от него, натягивая цепи, как две маленькие ломовые лошади.
«Такие они не в радость ни себе, ни другим», – решил Крис и на следующее утро отпустил их на свободу. Так он второй раз пошел на рассчитанный риск.
Весь день Крис следовал за волчатами, рыскавшими по незнакомой местности, ложился на землю, когда они ложились, шел дальше, когда шли дальше они. Под вечер он повернул к лагерю, не зная, пойдут ли они за ним.
Они пошли.
После этого он привязывал их на цепь только на ночь. Днем они ходили вместе с ним к тому месту, где Крис начал строить барак. Они лежали в кустарнике, он не знал точно, где, но стоило ему свистнуть и отправиться в обратный путь, как они выбирались из кустарника и следовали за ним. Он очень гордился своими новыми отношениями с ними.
– Не отпускай их сегодня, – взмолилась я наутро после моего приезда. Я была чужая для них в своей новой рубашке, ботинках и прошедших химчистку брюках. Еще хуже было то, что сегодня трижды должен прилететь самолет с лесом.
Волки ни за что не вернутся в лагерь.
Но Крис отпустил их и с гордым видом пошел строить барак. В полдень он вернулся один.
– Я спросил у Леди, – сказал он с застенчиво сияющими глазами, – и она обещала вернуться.
Первая партия леса прибыла часа в два. По‑видимому, как раз в этот момент волчата и удрали. Крис был мрачен и удручен. Он обшарил окрестности на много миль вокруг. Я оставалась в лагере, на случай если волчата вернутся.
И вот появился Курок! Он проходил берегом над палаткой. Он был один. Он показался мне длиннее обычного и держал голову не высоко и задорно, как всегда, а вровень со спиной. Устал, подумалось мне. Я мигом слетала за молоком и, протягивая ему миску, поманила:
– Курок, Курок!
Волк ошарашено уставился на меня. Это был не Курок.
Этот же волк встретился и Крису. Тот также принял его за Курка. Крис побежал навстречу волку, волк побежал навстречу Крису. Оба поняли ошибку одновременно: волк не Курок, Крис не олень!
После ужина Крис вновь отправился на поиски, на этот раз на противоположный берег реки. Молодые волчата не приспособлены к самостоятельному существованию, заблудившись, они погибают от голода или становятся жертвой хищника. В тот день Крис видел в ивняке гризли, который шел вверх по реке.
Крис переходил реку вброд, когда услышал за спиной громкий плеск. Он круто обернулся: за ним гнались два волка. Он было струсил, но, вглядевшись, распознал в них Курка и Леди. Они нашли его и были вне себя от радости.
Все трое выбрались на берег. Крис плашмя лег на песок. Мокрые волчата скакали по нему и лизали его лицо.
Теперь все свои силы мы отдавали постройке барака. Это было нешуточное дело. У Криса был очень ограниченный набор инструментов, а помощником лишь одна женщина. Барак строился в диком месте далеко от озера, служившего посадочной площадкой. Каждую планку, каждый гвоздик приходилось доставлять на своих плечах через Истер‑Крик (в сущности, это была река), потом через болото и наконец на Столовую гору, стоявшую в миле от озера. Как и в прошлый раз, Крис выбрал место с хорошим обзором.
Гора эта необычным образом выделялась на местности. Она высилась у самого подножья гор на северной стороне долины, неподалеку от места слияния Истер‑Крика и реки Киллик, текущей на север к реке Колвилл. С ее вершины на много миль вверх по течению просматривались долины обеих рек, теснимые горами. Вверх по Киллику, на юге, виднелся горный проход, где мы провели лето.
Сперва я переносила стройматериалы одна. Крис тем временем делал выемку для барака на кромке горы. На берегу у палатки выгружались все новые, доставленные по воздуху партии леса. Смогу ли я когда‑нибудь перетаскать его к строительной площадке? Но вот ко мне присоединился Крис, и груда на берегу стала быстро убывать.
Истер‑Крик мы переходили вброд в ботинках и шерстяных носках. Дно было каменистое, вода холодная как лед. Сухую обувь я надевала только вечером.
Ветер на горе дул с неистовой силой. Карабкаясь наверх с ношей, словно с парусами за плечами, я то и дело заваливалась на бок или на спину. «Что же будет зимой?» – мелькала в голове тревожная мысль. Казалось бы, по силе здешний ветер ненамного превосходил ветры в Штатах, но он был какого‑то совсем другого свойства. В арктическом ветре всегда есть что‑то жутковатое, как бы слаб он ни был. Противясь духом неведомым ветрам предстоящей зимы, я слишком уж упорно противилась этому ветру.
Как бы не сдуло наш фанерный ящик с горы, – едко заметила я Крису.
Это моя забота! – резко ответил он.
Погода переменилась. По горам растеклись серые волнистые облака. Легкая тоска сжимала мне сердце, когда я возвращалась вечером в лагерь с промокшими заледеневшими ногами, а впереди не было ни тепла, ни уюта – лишь холод да возня с ужином после целого дня переноски тяжестей. (У нас не было ни времени, ни сил таскать на себе ивняк, чтобы топить юконскую печку для обогрева, готовили мы на примусе.) Уже четыре месяца подряд мы жили в палатке. А мне хотелось жить в доме. «У тебя будет дом», – твердила я себе.
Два дня спустя после похолодания тундра стала разноцветной. Низкий, по щиколотку, березняк, этот карликовый лес Арктики, окрасился в малиновый цвет. Ивы оделись в золото. Красными коврами расстелилась толокнянка. Высоко в горах заросли березняка, покрывавшие темные, цвета винограда конкорд, обнажения скальных пород, окрасились расстоянием в сливово – синий цвет.
Дальние горы стали темно‑синими. Над тундрой поползли облака и туманы.
За одну ночь река вздулась и теперь бешено неслась по новому руслу.
Однако Крис как ни в чем не бывало отправился через нее вброд с грузом на каркасе – первыми листами фанеры. В полдень он не вернулся. За весь день я ни разу не видела у барака его хлопотливой маленькой фигурки. Под вечер я пошла вниз по течению – разыскивать человека, лежащего ничком под грудой фанерных листов. Как ни странно, он сам вышел мне навстречу. Для него все было очень просто: половодье помешало ему прийти домой к ленчу!
После ужина я поднялась по береговому скату в тундру и постояла немного просто так. Тишина. Тундра полна красок, движения, жизни. Плывущие по небу облака, свет вечернего солнца на склоне горы, закутавшей свою вершину в пурпурную тень, яркий кустарник в тундре, утки, плавающие по темно‑яркому озеру… «Природа никогда не предаст сердце, любившее ее». Какой неимоверный вздор!
На следующее утро даже Крис не мог перебраться через реку. Но к утру третьего дня вода немного спала, и он вошел в реку, растолкав серые волны своими сильными ногами. На том берегу он опустил груз на землю и, возвратясь, натянул через реку веревки, чтобы мне было за что держаться при переходе вброд.
Как‑то вдруг, 27 августа, барак оказался готов. Это явилось для меня полной неожиданностью. Я и не подозревала, что фанера такой спорый материал, если взяться за дело засучив рукава. Мы перенесли в наш дом старый «лагерный фонд»: спальные мешки, примус и печку, кухонную утварь – и разместили его там. Одна стена, где полагалось быть окнам, была еще не закрыта, так как не был доставлен флексоглас, но в юконской печке уже пылал огонь. И еще: в ту ночь я спала у вертикальной стены, которая не колотила и не хлестала меня по лицу.
Утром, лежа в спальных мешках на высокой койке, я наблюдала, как Крис «добывал» огонь. «Шикарная теперь у нас жизнь, киска!» – гордо сказал он. Я согласно улыбнулась в ответ – Крис разделял ходячий миф о покровительствуемой, оберегаемой от всяческих невзгод женщине, – но промолчала. Мне подумалось: случись с Крисом несчастье, смогу ли я рубить и доставлять сюда ивняк, чтобы поддерживать наше существование? Я не умею обращаться ни с топором, ни с пилой, а самые крупные ивы росли в полумиле отсюда вверх по реке.
В тот же день Энди забросил нам флексоглас, Крис принес его на себе от озера, и мы заделали окна. Теперь у нас и в самом деле было шикарное жилье.
Мало – помалу я полюбила наш маленький домик. Пусть он планировался в сугубо утилитарных целях, в нем было много незапланированной красоты. Это был ящик восемь ярдов на десять, шести футов высотой. Крыша, как и стены, была сделана из фанеры и покрыта вдобавок брезентом, чтобы не текло. Дверь была в центре северной стены.
Справа, как входишь, стояла высокая койка, под нее можно было класть вещи. Она тянулась от северной стены к южной. Слева, параллельно койке, тянулась высокая стойка. Прямо перед тобой сидел на полу враг простора юконская печка. Единственным подвижным предметом обстановки была тумба два ящика из‑под горючего, поставленные один на другой, она помещалась между печкой и изголовьем кровати. Стоять можно было на единственном свободном кусочке пола площадью примерно с квадратный ярд. По утрам я лежала в постели, ожидая, пока Крис оденется. Одеваться одновременно двоим было невозможно.
Чрезвычайное обаяние этой комнатушке придавал ряд окон в восточной стене, загибавшийся по углам к двери и кровати, а также внутренняя обшивка стен – шершавый це – лотекс устрично – белого цвета. Через окна комнатушка затоплялась светом и теплом. Нам часто приходилось открывать дверь и охлаждать помещение, даже когда снаружи было восемнадцать градусов ниже нуля[4]. Чтобы натопить его, достаточно было горстки ивовых прутьев.
Стены были сделаны по принципу термоса, трехслойными: фанера снаружи, целотекс для тепла внутри, и между ними прокладка из алюминиевой фольги.
Позднее Крис добавил еще одну деталь, которой я никак не могла налюбоваться. Во время бурь флексоглас барабанил и дребезжал, хотя мы изо всех сил растягивали его, пришпиливая к фанере. И вот Крис растянул его на окнах с помощью упругой двойной рамки из белых ивовых прутьев.
Его следующее новшество всполошило меня. Переступив через мой труп, он продырявил северную стену – наш оплот против зимних буранов – и высоко в углу, в ногах кровати, вывел наружу колено печной трубы так, чтобы она смотрела отверстием вниз. Это было сделано для вентиляции, и, когда мои страхи улеглись, я признала, что труба работает отлично. (Само собой разумеется, окна у нас не открывались, а оставлять дверь приоткрытой во время бурана было нельзя.)
Крис предусмотрел еще одно устройство на случай метели – запасной вход.
У запасного входа тоже была своя приятная особенность, хотя, как и все остальное, он имел чисто утилитарное назначение. Он представлял собой дверцу из двух половинок – верхней и нижней, открываемых внутрь. Мы понятия не имели, какой глубины может быть снег, но, если он будет глубок, мы всегда сможем откопать хотя бы верхнюю половинку двери и проскользнуть внутрь, возвращаясь с прогулки.
От кручи перед бараком Крис прокопал тропинку, достаточно широкую для того, чтобы поставить на ней важный аксессуар – «наблюдательный ящик», сидя на котором он каждое утро обследовал в бинокль местность, выискивая объекты для съемки.
Что касается главной причины моих опасений – ветра, то мне пришлось признать, что Крис принял все меры предосторожности на этот счет. Барак просто не могло сдуть ветром с горы, скорее даже наоборот: ветер мог лишь глубже загнать его в нишу. Крыша была расположена почти вровень с верхом горы. Кроме того, Крис с двух сторон обнес наше жилище каменной стеной, а промежуток забил для теплоизоляции ивняком.
Барак сотрясался при шквальных порывах, но крепко стоял на своем основании.
Над всяким своим проектом Крис работает с полной отдачей сил, а сделав дело, радуется от души, как дитя.
– Мне нравится, что мы устроились так удобно, – сказал он. – До сих пор мы жили неустроенно. По совести говоря, зачастую мы прямо‑таки прозябали.
3 сентября Энди прилетел к нам в последний раз перед ледоставом и оказал мне знак внимания, который тронул меня до глубины души, тем более что я была одна. Это была последняя драгоценная возможность человеческого общения, но я не могла пойти к озеру. Крис обзавелся болотными сапогами, у меня же их не было, а вода в реке стала такой устрашающе холодной, что ноги делались от нее пунцово – красными.
Я стояла у двери барака и смотрела, как Энди взлетает. Он подлетел к Столовой горе, низко прошел надо мной и помахал мне крыльями.
Полярная осень
В «полной боевой готовности», с парой волков в качестве компаньонов мы стояли на пороге самого драматического события в нашей жизни – надвигающейся полярной зимы. Все вокруг порой принимало вид, который мы именовали «мистически – арктическим». Такое впечатление произвела на нас первая осенняя буря – то затаенное, неотступно грозное в ней, что придавало ей какой‑то мистический характер. Эту бурю едва ли можно было назвать бурей, просто стояла ненастная погода. Воздух был полон какой‑то сумрачности, ветер словно навечно закрутил свои вихри вокруг барака. Однако самым странным и безотрадным было то, что застланное мглой солнце светило, но светило как‑то недружелюбно. Оно было заколдовано, причем в самом прямом, не фигуральном смысле этого слова. Оно смотрело вниз на мертвую, но не смертную землю, огромную и опустевшую, покинутую всей живой мелюзгой либо вобравшую ее в себя. «Мистически – арктический» вид мог проявляться по‑разному. Так, в один тихий серый полдень мы охотились с кинокамерой на высокой горной гряде. Был сумрачный полусвет, снимать приходилось при полностью открытой диафрагме. Прятавшееся за облаками солнце дважды, словно прожектор, заливало золотым светом клочок тундры далеко под нами. Мы стояли и смотрели вниз на множество вод – озерца, озера, реки, все серое, на подернутые мглой горы и этот клочок света.
– Прочь отсюда, не так ли? – как бы констатируя факт, сказал Крис.
В тот же день на обратном пути мы увидели нечто такое, что запало нам в память на всю жизнь. Из лощины целеустремленной рысью выбежал олень – самец.
Это был первый олень, которого мы встретили после нашего новоселья, хотя все то время, пока мы таскали на себе стройматериалы, стада оленей проходили мимо нас на север, с заманчивой картинностью пересекая реку вброд. Но тогда нам было не до съемок.
У оленя был гордый, угрюмый вид. На его розетке болтался последний клочок бархата. Рога были сухи, но все еще окрашены в кроваво – красный цвет и изрыты бороздками, как от кровеносных сосудов. В своем осеннем наряде он был величав. Осенний наряд оленя‑самца на диво хорош: лоснящаяся черно – коричневая шерсть, густой белоснежный подвес на груди. Для нас он был только самим собой и никак не связан с окружающим. Но где – то далеко – далеко грандиозный вал миграции уже поворачивал вспять, и до нас долетел клочок пены, который он выбросил вперед.
Осень наступала медленно. Климат к северу от хребта Брукса сухой, снег понемногу выпадал и сходил. Но наверху, в горах, сероватая белизна неуклонно и равномерно подступала к нашему уровню.
Тундра схватывалась кожей, оттаивала, потом закаменела, и вот, когда однажды мы с банками за плечами отправились на реку за водой, наш шаг уже ударял в землю железом. Родник у подножья Столовой горы замерз. Солнце, стоявшее на юго‑западе, над самыми верхушками гор, тонуло в расплывчатом сиянии. Побуревшая тундра была застлана янтарным светом, и сквозь этот свет в горизонтальном направлении летел снег, гонимый северным ветром с низовий Киллика. Когда налетал порыв, мириады несущихся врозь снежинок сливались в стремительные белые штрихи.
Мы остановились – этот янтарный свет над бурой землей, полный мчащихся белых хлопьев, извилистая, обросшая по берегам кромкой льда река, белые горы, стоящие поодаль…
– Ты когда‑нибудь видела что‑либо подобное? – тихо спросил Крис.
За каждым кустом уже образовался снежный нанос, но в общем тундра была еще бурой. И все же этот вот снег сойдет теперь только весной…
Нас охватило какое‑то новое, еще не изведанное чувство. Это была «арктическая эйфория», овладевающая человеком в тот момент, когда грандиозное сползание в зиму принимает необратимый характер. Мы истолковали ее каждый по‑своему. Как бы между прочим, бросив на меня быстрый, застенчивый взгляд, Крис сказал:
– А мне вроде бы нравится, когда тебе бросает вызов… необычное.
Что касается меня, то мои чувства вылились на языке, который я знала лучше языка арктических широт, а именно – на языке леса. Люди свободны и равны, как они могут быть свободны и равны в диком, залитом солнцем лесу, подумалось мне. Их нельзя судить и разбивать на ранги по обычным стандартам.
Ни по одежде, ни по манерам, ни по знаниям, ни по родовитости, ни по власти.
Человек не может быть ни рабом, ни господином перед лицом залитого солнцем дикого леса, дикой шерсти и диких глаз. Свобода, как здоровье, напитывает ваше сердце. Гнет ощущения, что вы объект, что вами манипулируют и вы должны хитро сопротивляться, спадает с вашей души. В вашу душу закрадывается дикая, робкая, неподдельная радость. Вы начинаете дышать той частью своего существа, которая до сих пор неведомо для вас самих была ущемлена.
Всю свою жизнь я ни капли не сомневалась в том, что я свободна. В действительности же лишь в эти последние месяцы я впервые глотнула воздуха подлинной свободы, и теперь это сказалось. Есть чувства, которым еще никто не дал названия. Ведь общепринятая, увешанная табличками шкала наших чувствований так мала! Далеко, далеко вокруг горы и тундра открылись мне теперь в своей неоскверненной чистоте и действительно что‑то говорили сердцу.
Волчата подрастали и к рождеству обещали стать почти взрослыми волками.
Крис так гордился их ростом и красотой, будто достиг всего этого собственными усилиями.
– Какая крупная, красивая голова будет у Курка! – благодушествовал он. – Совсем как у какого‑нибудь важного чиновника. А шерсть у них такая густая, что они не касаются земли, когда ложатся, – точь‑в‑точь как подушечка, утыканная иголками.
Мех у них был вовсе не грубый. Какая роскошь погружать в него руки – и чем глубже, тем пышнее он был, переходя в густой молодой подшерсток. Курок, который до сих пор был светлым, к нашему удивлению, потемнел, покрывшись темной остевой шерстью.
Люди, как правило, неверно представляют себе облик волка. Мне известны лишь два художника – Олаус Мюри и Билл Берри, которые рисуют настоящих волков. Остальные рисуют мифических волков, кряжистых, со зверскими мордами.
Настоящие же волки сухопары и имеют неотразимо аристократический вид. А морды у них обезоруживающе милы.
Они поджары телом, гибки и изящны, как кошки. У них удлиненное туловище, высоко сидящее на длинных ногах. Ноги у них совсем не похожи на собачьи. Они «нервно» оплетены венами и мускулами («нервно» в данном случае синоним нервной энергии, живости, чувствительности). Собственно лапы тоже нервные, не простые чурки, как у большинства собак, а длиннопалые и широкие.
Передняя лапа Курка оставляла столь же длинный и почти столь же широкий след, как моя продолговатая ладонь.
Рядом с волком самая грациозная собака выглядит неуклюжей. Волки обладают гибкостью и подвижностью сочленений, которые утрачены собакой в результате многовекового разведения ее человеком. В движении тело волка переливается, прямо‑таки течет. Даже при ходьбе его спина слегка извивается из стороны в сторону.
А как волки прыгают! Восходящим прыжком – прямо вверх, распушившись и перетекая всем телом вплоть до кончика хвоста. Прямо вниз. Это их обычная манера резвиться. Они прыгают вверх по диагонали, как бы возносясь на воздушном шаре, либо подскакивают вертикально, стоя торчком в воздухе, это их «наблюдательный прыжок». Они умеют прыгать вбок и назад. Они свертываются в воздухе клубком и венчают этот немыслимый трюк шикарной завитушкой – грудь к земле, лапы в стороны и неподражаемый, чисто волчий, молниеносный взлет головы. Головы у них тоже сухопарые и продолговатые.
Самая несобачья черта в волке – это его хвост. С помощью хвоста он бежит, думает, выражает свое настроение и даже повелевает. «Они бегают в равной мере и хвостом, и спиной», – заметил как‑то Крис. Волчий хвост может плыть по воздуху, но никогда не стоит трубой и не свертывается колечком, как у ездовых собак.
Однажды мы видели, как Леди размышляла хвостом. Она стояла и рассматривала олений череп не то чтобы со страхом, а с какой‑то живой настороженностью; ее хвост при этом крутился, как у озадаченной белки.
Чем выше у волка настроение, тем выше он держит хвост. Достаточно взглянуть на хвост волка, чтобы узнать, в каком расположении духа его хозяин. У радужно настроенного волка корень хвоста вытянут на дюйм горизонтально, затем хвост свободно падает вниз. Разговаривая с приунывшим волком, можно привести его хвост в это типичное положение. Волки удивительно восприимчивы к неподдельно веселому человеческому голосу.
Поскольку волки способны к полному дифференцированному расслаблению мышц, они трясут хвостом не совсем так, как собаки, хотя примерно в тех же случаях. Различие состоит в том, что волки приводят в движение лишь основание хвоста, тогда как средняя его часть остается пассивной и лениво вихляется в типично дельсартовской манере[5]. Таким образом, когда основание хвоста идет в одну сторону, его кончик идет в другую. Когда хвост не несет «эмоциональной нагрузки», он совершенно не напряжен и свободно свисает наподобие полотенца, подчиняясь лишь ветру и силе тяжести.
С другой стороны, волки используют хвост активно и осознанно, в качестве пятой лапы. Волк может ощутительно «потрепать» хвостом по спине бегущего рядом собрата. Аналогичный жест достигается и с помощью лап: они выбрасываются под прямым углом к исходному положению. Волк может положить не только переднюю, но и заднюю лапу на спину товарища, причем таким же сильным и свободным движением, как вы кладете руку. Он может сильно толкать назад передней лапой. Открыв дверь и проходя в нее, он отводит ее все дальше за себя, совсем так, как вы делаете это рукой.
Не похожа на собачью и его высокая, узкая грудь – высокая, если смотреть сбоку, узкая, если смотреть спереди, – такая же, как у лося. У взрослого волка – самца передние лапы могут быть поставлены уже, чем у щенка бульдога. Ни одному из восьми волков, которых мы в конечном счете знали, я не могла вложить ладонь в развилок лап, не заведя слегка пальцы один на другой.
Каждое утро мы с Крисом проделывали маленькую церемонию – ходили принимать утренний поклон от волчат. Мы настолько дорожили этим обрядом, что даже установили очередность; в отличие от собак волки не имеют обыкновения в любой момент лезть к вам с изъявлениями своих чувств.
Глядеть, как они здороваются с Крисом, было не менее приятно, чем здороваться с ними самой. Мне нравилось слышать его грубовато – подкупающий голос, когда он открывал ворота загона. «Как поживают мои малыши?» Волчата начинали приплясывать и кланяться, двигаясь вдоль ограды. «Ну разве они не прелесть, эти волчишки?»
Крис входил в загон, и тут волчата чуть не сшибали его с ног. Курок вставал на дыбы, клал передние лапы ему на грудь – косматый, тяжелый, красивый – и тихо подвывал, а Крис нежно трепал его за мохнатый подбородок.
Затем Крис садился на землю. Волчата налетали на него с двух сторон, и через минуту он уже прятал голову в плечи, смеялся, натягивал шапку на уши.
То была новая игра, ее придумала Леди. Как‑то утром, став позади Криса, она положила лапы ему на плечи и оглядела его всего. (Проказничая, волки предпочитают заходить сзади.) Ее не интересовал его меховой воротник, не интересовал и носовой платок. Чутко выставив вперед уши, она осторожно развязала зубами тесемки на его шапке. С тех пор стоило ему сесть, как она всякий раз развязывала их.
При всем том Леди по‑прежнему оставалась уклончивой и не шла к рукам.
Она была юла, вертлявая кокетка, Клеопатра с меняющимся, как ветер, настроением. Однажды утром Курок захотел порезвиться с Крисом, и Крис послушно отправился за своими рукавицами. Но когда он вернулся, Леди ни за что не хотела подпускать к нему Курка. Она хватала Курка за хвост, кусала его в шею, так что Курок был вынужден всецело посвятить себя самообороне.
– Она просто решила не давать ему играть со мной, сказал Крис и пошел из загона.
Но и это не устраивало Леди. Она стала заигрывать с Крисом, кланяясь и лукаво блестя глазами, но по‑прежнему не позволяла прикасаться к себе. Тогда Крис снова обратился к Курку.
И тут Леди сдалась. Она бросилась к Крису на грудь, часто – часто высовывая розовый язык и стараясь лизнуть Криса в лицо, а он отстранялся от нее и смеялся.
– Поневоле чувствуешь себя польщенным, когда волк играет с тобой, – сказал он.
Как‑то утром Крис захотел поохотиться с кинокамерой один. Зная, что волчата будут рваться с ним на прогулку, он притаился в запасном входе, прилегавшем к воротам загона, а я вошла к волчатам, чтобы отвлечь их внимание. Но они с горящими глазами стояли у ворот и неотрывно смотрели на запасной вход, высматривая спрятавшегося Криса.
– Ладно уж, – не выдержал он. – Пусть идут.
Леди с сияющим видом выскочила из загона и побежала – заструилась вдоль внешней стороны изгороди. Бедняга Курок, преисполненный чувства собственного достоинства, топтался на месте, не зная, как быть: час был не прогулочный.
Леди манила его к себе, стоя у дальнего конца загона. Она уже совершила свою дневную прогулку, бешеным бегом обежав заросли ив. Затем она снова проскользнула в загон – вся стремительное темное приглашение и улыбка.
Курок последовал за нею наружу.
И тут стала явной мера их счастья, воплощением которого была Леди. Она вновь и вновь обегала груду припасенного на зиму хвороста, в конце каждого круга перепрыгивая через ивовые кусты. А за нею, за прыгающим темным волком, вырастали, улыбались белоснежные утренние горы.
Взрослые волки куда более интересные компаньоны в тундре, чем волчата.
Другие дикие животные здесь были примерно те же самые, что и в горном проходе, где мы провели лето, – американские лоси, гризли, песцы, северные олени и волки. Однако теперь Курок и Леди уже не оставляли их без внимания.
Так, Леди не на шутку испугала Криса, когда впервые увидела и почуяла гризли: она бросилась к нему. Крис знал, что, вздумай медведь ее преследовать, она направилась бы прямо к нему и повела медведя за собой.
«Леди!» – повелительно рявкнул он. Ошарашенный гризли так и взвился на дыбы, и вот уже Леди мчится назад, причем не из одного только послушания.
Потом она пыталась охотиться на песца. Она не жалела ног, но песец лишь забавлялся, не принимая ее всерьез, а когда она стала наседать, попросту упорхнул от нее. Песцы бегают быстрее волков. Природа и здесь предусмотрела барьер, ограничивающий волчьи возможности подобно «коробке скоростей» волка и оленя.
После такого конфуза у Леди сделалось мрачное настроение. В целом свете не сыщешь более гнетущего компаньона, чем мрачный волк.
А однажды она заметила с отмели спину лося, который шел вдоль высокого берега. Припав к земле, она стала подкрадываться к нему, словно к суслику.
Но вот она взобралась на берег, увидела, каких он размеров, да так и застыла, поднявшись во весь рост и забыв о том, что ей надо прятаться. Она сделала к лосю несколько неуверенных шагов, потом повернулась и побежала.
Она пулей пролетела мимо нас с Крисом и, когда путь ей преградила река, очертя голову кинулась в воду в самом бурном и глубоком месте. На том берегу она скрылась в зарослях ивняка. Курок последовал за нею.
Встревоженный Крис пошел было домой за болотными сапогами, чтобы отправиться за реку на розыски волков. Затем, оглянувшись назад, он увидел их. Они сидели на далеком берегу, не спуская глаз с удаляющегося лося.
– Будьте спокойны, это страшилище не нападет на них врасплох! сказал Крис.
Он дунул в свисток, и волки примчались обратно. Но после этого Леди несколько часов была не в духе и даже схватила зубами мою руку, когда я полезла к ней с ласками, невзирая на ее предостерегающее рычание.
У волков была игра, в которую они играли так часто, что мы называли ее просто Игра, Один выбирал что‑нибудь – любую вещь – в качестве трофея и убегал с нею, другой догонял его.
Другая их игра была чистым лицедейством. Они разыгрывали ее на песчаных отмелях, где ей способствовал сам материал. Не думайте, будто дикие звери не понимают, что легко, а что не легко. Леди начинала копать песок, оглядывалась на Курка – следит ли он за нею, – потом принималась рыть еще ретивее, обнюхивая ямку так, словно учуяла мышь, пока Курок не подбегал посмотреть, с чем это она возится. Если и Курок принимался рыть песок, каждый из волков старался переманить другого к себе. Победа обычно оставалась за Леди.
– У нее это так здорово получается, – констатировал Крис.
В вопросах жизни и смерти, как, например, при встрече с лосем, волки всецело полагались на себя. Лишь в одном случае наши умственные способности казались им достаточны, чтобы стоило просить нас о помощи. Они столкнулись с затруднением, которого на первый взгляд для волков просто не должно существовать. Оно заключалось в следующем.
Однажды на прогулке Леди подбежала к Крису с крайне расстроенным, взволнованным видом и заскулила ему прямо в лицо. Крис догадался: она потеряла Курка. Он дунул в свисток, и Курок явился. В другой раз Курок потерял Леди и, скуля, прибежал к Крису, но Крис не сразу сообразил, в чем дело. Поскулив впустую, Курок пустился обратно по узкому болоту между ивами, которым мы только что прошли.
Затем появилась Леди и тоже заскулила. На этот раз Крис сообразил и указал рукой на болото.
– Курок побежал туда, – живо сказал он.
Леди посмотрела на его руку, посмотрела на болото и побежала в указанном направлении.
– Она прекрасно поняла меня, – гордо сказал Крис.
А однажды волки потеряли нас. Мы расчищали на озере посадочную дорожку для Энди. Им стало скучно, и они убежали от нас в горы. Когда мы собрались домой, Крис дунул в свисток. Волки, как положено, пустились по склону вниз, но наткнулись на свой собственный след и побежали по нему обратно.
У меня захолонуло на сердце. Что с ними сталось? Неужели они хотят убежать от нас? Волки уже забрались так высоко, что видна была одна только Леди; серебристый мех Курка сливался с белизной снега, и он совсем терялся на его фоне.
– Быть может, они не видят нас? – сказал Крис.
Он вышел из ивняка на белоснежное озеро и снова свистнул. Волки, как и в предыдущий раз, пустились под гору, но теперь уже мчались прямо к нам, вырастая в размерах, свесив языки, прижав уши к голове, вне себя от восторга, что наконец – то обнаружили нас.
Однажды я дня два не ходила на прогулки, и надо было видеть, как обрадовалась Леди, когда я опять начала выходить! Она вновь и вновь с сияющими глазами прибегала ко мне и по спирали летела на снег в полном волчьем приветствии, пока ее не отвлекли другие, более серьезные вещи – зайцы, полевки, суслики, куропатки, песцы.
– Как хороша была сегодня Леди! – сказал Крис – Все время припадает перед тобой на лапы, уши назад, глаза сверкают. Она так обрадовалась, что ты пошла на прогулку.
А однажды она приветствовала меня с таким радушием, что воспоминание об этом и посейчас согревает мое сердце. Я вышла на прогулку с запозданием, Крис и волки уже успели подняться в гору. Волки замерли, увидев меня, и вот я подала им наш «знак отличия» – присела и выбросила в сторону руку.
Прижав уши к затылку, Леди понеслась во весь опор под гору, перемахнула через ивняк и, взметнув облако снежной пыли, упала у моих ног в полном волчьем приветствии. Курок как обычно следовал за нею.
Не разделить с волком его радость просто невозможно. А волк, по‑видимому, способен делить с вами ваши горести! Как‑то раз, оставшись дома печь хлеб, я раньше обычного услыхала у подножья Столовой горы свисток, означавший: «Волки дома, запри их в загон», и выбежала наружу.
Крис шел медленно, и не кружной тропой, а прямо вверх по склону горы.
Он упал, подумала я.
Курок следовал за ним. Леди, уже наверху, наблюдала за ними и явно нервничала. Оба волка были чем – то расстроены. Оказывается, Крис поскользнулся на льду, реки, ударился о него лбом и, очевидно, некоторое время лежал совершенно неподвижно…
Наш расчет снимать оленей на Киллике не оправдался. Теперь в этом почти не приходилось сомневаться. Крис, как всегда, был весел, но без огонька.
Однажды ночью потеплело. Утром мы проснулись и увидели чистые, незаиндевевшие окна, а в них – белые горы и голубое небо. Крис встал и принялся разводить огонь.
– Там, внизу, на каменистой отмели… – тихо начал он небрежным, пренебрежительным тоном.
«Куропатки», – чуть не вырвалось у меня, но я вовремя сдержалась.
– …стадо оленей, – спокойно докончил он.
Он спокойно оделся и, не став дожидаться завтрака, ушел, взвалив на плечо треногу. Я оделась и вышла наружу. Его уже не было видно. На болоте под Столовой горой кормились шестьдесят оленей.
Один из них, большой самец, лежал головой к солнцу. Его рога были самого неестественного, «выдуманного» цвета, какой только можно себе представить, – розовато – оранжево – красные от запекшейся крови в тех местах, где сошел бархат.
Олени двинулись к реке, перешли ее вброд. Удастся ли Крису снять их?
Вот где фотогеничность так фотогеничность! В моем мозгу бились две мысли: только чудом Крис успеет подойти к оленям достаточно близко, чтобы снимать, но иногда он способен творить чудеса.
Немного погодя Крис вернулся. Он таки заснял их!
– Я даже заснял, как они отряхиваются на том берегу, рассказывал он. – Брызги так и летели, их подсвечивало сза ди. А самки, войдя в воду, при каждом шаге долго нашари вали ногами дно. Длинные, стройные ноги. Двигают ими лишь после того, как ощупают все дно вокруг и поставят твердо переднюю ногу. Еще минута – и я не успел бы установиться.
Бежал как курицын сын, когда увидел, что они хотят переходить реку.
Мы никогда не говорили: «установить кинокамеру». «Установиться» на неровном склоне холма значило расслабить на треноге три зажима, чтобы поставить ее ровно, отпустить на камере винты горизонтальной и вертикальной наводки, развернуть камеру, найти и поймать в кадр животных, затянуть все зажимы и винты, сфокусировать изображение и определить выдержку.
Я удивилась и обрадовалась его успеху, но Крис не долго задержался на нем. У него было и еще кое‑что.
Я заснял одного старого самца так близко, что он за полнил собой весь кадр. Извел на него почти двести футов пленки. У него были красные розетки, совсем как у елочного оленя, разрисованного каким‑нибудь художником‑фантазером. Бархат весь излохматился и свисал лохматками.
Не лохматками, а лохмотками.
Ну да, лохматками. Когда он быстро поворачивал го лову, лохматки тряслись, как серьги.
Какая небрежность! Какое радостное удивление! Я сидела на ящике с тарелкой на коленях. Крис ел оладьи на постели. Улыбнувшись, я подняла на него глаза. Какое‑то мгновенье он весь так и лучился радостью, не пытаясь ее скрыть. Его голубые глаза смотрели на меня мальчишески светлым взглядом.
Быть может, он и в самом деле баловень господа бога, подумала я. Быть может, вопреки всем нам – Энди, киностудии и мне – он прав, забравшись сюда на Киллик? Меня переполнило ощущение молодости, мятежности чувств и сил.
Отныне олени проходили мимо нас каждый день, но даже стадом в тысячу голов они казались всего‑навсего маленькими букашками на просторах земли.
Зато как украшена и умиротворена земля, когда на ней показываются ее животные! Вид заведомо мертвой земли внушает совсем иное чувство, чем вид земли, которая живет.
По большей части олени шли с севера, как, на наш взгляд, они и должны были идти осенью. Иногда они брели на запад. Но вот 17 сентября Крис, оглядывая местность в бинокль, заметил обратное движение через Киллик. Олени двигались на север!
– Хотелось бы знать, что они там делают? – сказал он.
Быть может, уже начиналис<