Л. Петтинен И мой двадцатый век // Север. 2001. №7-8. С. 81-120.
Пастушенко Н.Н. [14] Поздравят с Днем победы, значит живы
За год до войны меня, секретаря-статистика Ругозерской МТС, комсомольский актив выдвинул литсотрудником редакции газеты «Коммунист Ругозерья». В школе все тогда учили финский язык, я хорошо говорила по-фински, а в редакции пришлось еще и писать на нем.
В воскресенье 22 июня весь комсомольский актив собирался отдохнуть на песчаном берегу озера. Но в 12 часов по радио объявили о начале войны, и тут, конечно, у нас все расстроилось. Побежала в райком комсомола и увидела, что местные мужчины с вещмешками уже грузятся на машины, вместе с солдатами (в поселке рота стояла) в сторону Кочкомы, на фронт. Девушек в тот день не брали, только несколько медичек уехало. Остались в поселке в основном женщины и дети. На второй день прилетели финские самолеты и стали бомбить поселок. Низко так летали, не боялись. Помню, как латыш по фамилии Штурман сумел все же из ручного пулемета сбить один самолет (его совсем недавно из болота подняли).
Поняли мы, что война пришла в наш поселок. Девушек из; комсомольского актива поставили охранять склады с боеприпасами и другие важные объекты. Мне досталось охранять райотдел милиции. Располагался он в здании начальной школы, где я училась. Дали винтовку без патронов и на пост направили. Директор типографии Лебедев решил мою бдительность проверить, пойду, говорит, к Наташе, меня-то она пропустит. Вижу - шагает. «Стой! – кричу. - Кто идет?». «Наташа, это же я, неужели не узнаешь? Пройти мне надо». «Не положено, - говорю, - Не подходите, стрелять буду!». «Да ну, дурная баба, — рассердился он. - Так и застрелить может!». Все вокруг хохотали над ним.
Вскоре Нину Талалакину, Машу Якунькину и меня отправили под Кочкому. Секретарь ЦК комсомола Иван Иванович Вахромеев пригласил нас и сказал: «Пойдете в партизанский отряд». Оказалось, он уже формировался, Вахромеев был комиссаром, а секретарь Олонецкого райкома партии Бобков — командиром. Назвали отряд «Вперед», но никто не знал, куда идти и как воевать. Один раз две группы пошли на задание, оставив нас, четырех девушек, на посту, велели стоять и всех ждать. Недолго и постояли. Вдруг слышим взрывы. Все решили, что финны напали. Одна группа сразу же вернулась, за ней – вторая. Оказалось, это наши же ребята взрывали телефонные столбы, связь уничтожали по собственной инициативе. Через три месяца пришел настоящий командир — кадровый офицер, пограничник Кирилл Васильевич Бандюк. Начал всех учить обращаться с оружием, бросать гранаты, ходить по компасу, ориентироваться в лесу...
Девушки тоже всему учились, хотя числились санинструкторами
— в канун войны мы прошли курсы сандружинниц. В отряде нас готовили для боевых заданий. Бандюк говорил: будете хорошо учиться — избежим потерь. Без потерь, конечно, войны не бывает. Но наука его многим помогла выжить. Отряд ходил по тылам противника. Постоянная база находилась в Рамое под Лехтой (Беломорский район), но там мы мало бывали — чаще в походах. Лично я принимала участие в 62-х, от 22 дней зимой до трех месяцев летом. В 42-м много карельских партизан умерли голодной смертью. Ни ягод в лесу не было, ни грибов. Кто-нибудь найдет червивый гриб, начнет выжаривать на костре, а вокруг уже глаза голодные: оставь кусочек! Донимали комары, особенно мошкара. Ребят-белорусов так объедали, что глаз на лице не видно было. Мы, карелы, не так страдали, кровь, видимо, не такая сладкая.
Партизанки не умирали — наверное, женщины более жизнестойкие. Но по три месяца без бани! И рваные, и грязные. Кожа коростой из грязи покрывалась. Я помню, вернулись как-то с задания, пошли в баню. Идем обратно, а навстречу командир: «У вас, девчата, за ушами-то грязь осталась!». Отшутились — до ушей, мол, дело не дошло, завтра снова баню натопим и отмоем. Шутили и любую передышку использовали, чтобы попеть да потанцевать. Рядом с базой воинская часть стояла, там и баяны были, и концерты проходили. До войны у нас в Ругозерской школе был учитель-англичанин (в 30-е годы в Советский Союз интернационалисты приезжали — помогать социализм строить), он нас, девочек, танцам обучал. Очень я любила танцевать! В партизанском походе — не до песен и танцев, едва двигались с поклажей по лесам и болотам.
Война — это плохо. Ранения-то были настоящие, тяжелые. Пулемётчику Мише Евсееву осколком срезало нижнюю часть живота, как бритвой. В Лехте похоронен. А сколько наших подо мхом осталось — безымянных, без креста и надгробия над могилой! Никаких следов после себя отряд не мог оставить. Писать не разрешалось, даже по фамилии друг друга не называли, только по имени. Помнится Вася Моккиев. Финскую прошел, не такой уже молодой был, но отчаянный. В походе получил тяжелое ранение в живот. «Спасите меня, девочки!» — просил. А как? Тылы далеко, на хуторе — финны. Когда могли, отправляли раненых в Беломорск самолетом У-2. Но это было редко. Чаще приходилось срочно отходить — финны ни одного нашего похода не оставляли без преследования. Мы и пути отхода минировали, и лес поджигали, чтобы следы скрыть. Однажды после удачно выполненного нами задания финны так обозлились, что бросили на нас самолеты — небо было черным от них, лес под Реболами гудел от взрывов бомб. Не раз потом приходилось читать в воспоминаниях финских солдат о том, что боялись они партизан, их неожиданных появлений и непредсказуемых действий. Немецкие захватчики на других фронтах — тоже.
Зимой 1942 года, прямо под Новый год, в Москве в ЦК комсомола проходило совещание партизанок всех фронтов — помощниц командиров отряда по комсомольской работе (у меня к тому времени была такая должность в отряде). От Карелии в Москву поехали всего четыре человека: Наташа из отряда Канторова, Клава — минер из спецшколы, Шура из отряда «Красный партизан» и я (как я уже говорила, фамилий тогда у партизан будто и не было). Лучшие партизанки всех фронтов новый, 1943-й, год встречали в Колонном зале Дома Союзов. Были там из Эстонии, из-под Ленинграда, Белоруссии. На пилотках у всех красная полоска. Куда бы ни пошли, москвичи встречали радушно, везде пропускали нас. Должна была состояться встреча со Сталиным, но в связи с наступлением наших войск под Ленинградом и освобождением города Пушкино он сам не смог принят делегаток. Впервые тогда гремел над Москвой победный салют, какого мы и прежде, и потом уже не видели. Сталин прислал приветственную телеграмму, но прийти не смог. Принимал нас руководитель партизанского движения Пономарев. Много было интересных встреч, воспоминаний, разговоров. На долю девушек, особенно наших, северянок, конечно, выпало столько трудностей. Все в Москве удивлялись, как мы в Карелии воюем — без землянок, на снегу зимой и в болотах летом; Вот так и воевали! Потому-то у бывших партизан ноги в основном и болят - застудили, натрудили. Десятки километров в день на лыжах проходили!
С 7 сентября 1941 до октября 1944 года я была в партизанах. Получила боевые награды: орден Красного Знамени (1942 г.) и медаль «За боевые заслуги» (1942 г.). В военное время была награждена Почетными грамотами президиума Верховного Совета СССР и КФАССР, ЦК комсомола. Перед расформированием отрядов в Петрозаводске прошел парад карельских партизан. Я приехала первая в освобожденную столицу Карелии, чтобы подготовить помещения для размещения ребят в казармах на берегу Лососинки. Прошли партизаны в парадном строю, расформировали отряды и — в Германию! Почти все там погибли, из нашего отряда никто не вернулся... 22 человека были оставлены на партийно-комсомольской работе. Я в том числе. 9 месяцев учились на курсах и каждый вечер работали на восстановлении Петрозаводска. Да еще на месяц отправляли в Маленгу заготавливать дрова для паровозов Ругозерской ветки.
9 мая 1945 года была в Кондопоге — заведовала кабинетом политпросвета. Весь город вышел на улицы. В основном, конечно, были женщины, инвалиды и дети. Люди радовались, поздравляли друг друга, кричали: «Победа! Победа!». Этот день до сих пор считаю самым главным праздником. Бывало, по 70 поздравительных открыток получала и отправляла. И теперь по поздравлениям сужу: если с Днем Победы поздравили, значит, живы! Из 120 партизан нашего отряда до 60-летия Победы дожили пятеро: две «девочки» в Москве - Оля Фурикова и Шура Баботия (Данелия), трое в Карелии - Дмитрий Степанович Александров, Аркадий Осипов и я. Политрук Мартынов и подруга моя Маша Якунькина похоронены рядом с моим мужем, Николаем Владимировичем Пастушенко, на Сулажгорском кладбище в Петрозаводске....
«Вперед, Медвежьегорск!». 2005. 20 апреля.
Р.О. Ахо [15] Из воспоминаний
В эвакуации
… Только почти более чем через месяц нас привезли в далекий сибирский край, в Красноярскую область.
Здесь стали семьями распределять по всем районам, а потом — по деревням. Так наша семья попала в Слободотуринск, куда нас доставили на телеге.
Место в своем добротном доме нам выделил председатель сельского совета. На следующий же день я пошел устраиваться на работу. Деревня была довольно большая, с добротными домами, разукрашенными резьбой. Кроме Сухонского лесоперевалочного комбината и молокозавода других предприятий здесь не было. В отделе кадров комбината меня назначили на работу в Сухонский лесоперевалочный комбинат на должность пилосостава. По моей специальности на комбинате работы зимой не было. И я стал работать на подвозке дров из леса. Вначале дрова возил на повозке, а как только выпал снег, стал возить на санях. Запрягал двух упрямых волов (быков) и медленно, быстрее идти они никак не хотели, хоть бей их до смерти, такие они были упрямые, ехал в лес и обратно. Местные жители научили меня правильно запрягать, управлять волами…
Морозы в Сибири стояли сильные, а у меня даже не было зимней одежды и вскоре мне выдали валенки, старенький, но теплый полушубок, шапку-ушанку, овчинные рукавицы и в таком одеянии я мог спокойно работать и сидеть в санях, которые медленно тащили сильные, но неторопливые волы (быки)…
Если мне выдали на работе кое-какую одежду и обувь, то мои дети все время сидели дома, редко и ненадолго выходя во двор, если стояли не очень большие морозы. В школу они еще не ходили, Эльза была еще маленькая, чуть больше трех лет, а сыну чуть более пяти. В первую зиму жена не работала и воспитывала детей. Жить на новом месте, в эвакуации было трудно, тем более в военное время, когда все нужно было отдавать фронту. Правда, в первое время нам оказывали кое-какую поддержку продуктами, да и я работал и на мою заработную плату можно было что-нибудь купить в магазине, своего хозяйства ведь у нас не было, в то время как местное население, хоть и трудно было им в военные годы, так как им приходилось сдавать налог с хозяйства, если кто имел корову, свиней, кур, то есть живность, то они все-таки имели свои огороды и выращивали картошку, овощи, да и с живности хоть немного, но оставалась продукция: молоко, мясо, яйцо. С каждого двора собирали налог: масло, молоко, яйцо, мясо, а если кто не имел коровы или хотел побольше оставить молока детям и даже, когда корова была стельная, все равно молоко нужно было сдавать и тогда люди покупали в магазине масло и возмещали налог на молоко.
Уезжая в эвакуацию, я как чувствовал необходимость, захватил с собою инструмент для заточки пил, ножей, топоров, для ремонта летней и зимней обуви и в выходные дни ходил в близлежащие деревни, где точил пилы, ножи, топоры или подшивал валенки. В деревнях мало оставалось рабочих, мужских рук, да и то были пожилые люди; почти в каждой крестьянской семье нужно было вести хозяйство: обработать огород летом, зимой заготовить дров, каждый день накормить скотину с утра пораньше, покормить детей и отправить их в школу, а потом, что есть духу бежать на работу, чтобы не дай Бог, не опоздать, ведь за это в военное время могли строго наказать, законы были суровые не только в городах, но и в деревнях и при этом никаких отговорок не принималось, даже наличие маленьких детей, или больных родителей.
Сибирские морозы, недоедание, легкая, не по зимней поре, одежонка сказались на моем, крепком ранее, организме и я вскоре заболел. Лечился народными средствами, лекарств в военную пору достать было невозможно. Но через месяц я поправился и был принят на работу в Слободо Туринский лесозавод тоже в качестве пилоостава. Здесь я работал вплоть до перевода меня для работы на молокозаводе.
За мою внеурочную работу в деревнях, мне давали: кто картошку, кто зерно, кто испеченный хлеб, кто яйцо или что-то другое съестное. И хотя таких продуктов хватало ненадолго, но все же некоторое время на них можно было жить безбедно, не терзаясь от голода…
А я продолжал работать на разных работах до тех пор, пока в один из летних дней не получили извещение, что меня вызывают в Райисполком (районный исполнительный комитет). На попутной машине я приехал туда заранее и в коридоре ожидал, не зная и не предполагая причины вызова. Вскоре меня позвали в кабинет. За столом сидел мужчина в полувоенной форме, без знаков отличия, на груди у него было несколько медалей, а с правой стороны — пятиконечная звезда. Я ведь ордена и медали до сих пор хорошо и не видел и только догадался, что он воевал на фронте. Это был председатель Райисполкома.
Когда я прихрамывая вошел в кабинет, он сидел за массивным столом и читал какие-то бумаги. Потом поднял голову, я поздоровался с ним и он, видя, как я припадаю на правую ногу, сказал, что он тоже инвалид войны и предложил сесть. Немного времени он читал бумаги, а я осматривал его просторный кабинет. На столе стояли несколько телефонных аппаратов, графин с водой. На стене, позади председателя висел большой портрет Сталина, вдоль стен располагались стулья с мягкими сиденьями, на одном из таких стульев я и сидел, ожидая дальнейшего разговора.
Ярко светило солнце, в кабинете было душно и председатель то и дело вынимал из кармана брюк носовой платок, обтирал, обильно покрытую потом, выбритую, крупную голову. Мне тоже было жарко, пот струился по спине, заливал глаза. Ко всему этому добавлялся какой-то страх и ожидание чего-то неприятного от этого неожиданного вызова. Ведь такое же состояние я испытывал и раньше, в Петрозаводске, при неожиданном вызове в Управление.
Но вот он закончил читать бумаги, поднял голову, внимательно на меня посмотрел, словно решая вопрос, стоит ли ему говорить с этим человеком, без кажущейся робости, сидящим напротив. Потом он спросил: «Рейно Оскарович, вы работали машинистом локомобиля? Где учились и сколько времени работали?».
Я ответил, что учился и работал машинистом более двух лет в центральных ремонтных мастерских, в Карелии, точнее в городе Петрозаводске.
Он одобрительно покивал головой и сказал, что в колхозе, где я живу, нужен машинист локомобиля на маслозавод, что машиниста, который там работал забрали на фронт, а молодой парнишка не может справиться с этой работой.
На прощание он пожал мне руку и сказал, чтобы завтра же я приступил к работе, так как фронту нужно: и хлеб, и масло.
Я вышел из здания, словно другой человек, облегченно и радостно вдохнул полной грудью летний воздух и тихо засмеялся, радуясь такому счастливому моменту в моей жизни, срочной надобности моей специальности для нужд фронта.
На следующий день, с утра пораньше, я пришел на маслозавод, вошел в помещение и в утреннем свете увидел ту машину, на которой мне предстояло работать. Я обошел вокруг локомобиля, проверил все его детали, узлы и уже хотел его запустить, как в цех вошел парнишка невысокого роста, в промасленной спецовке и нерешительно, словно чувствуя свою вину, подошел ко мне. Я с ним поздоровался за руку, как со взрослым и спросил, почему не работает машина? Он ответил, что когда он заправил мазутом, то не смог никак его запустить. Я сразу же понял причину и тут же проверил все бочки. Оказалось, что в бочках было полно воды, а она, к сожалению, не горит. Мы быстро слили воду с бочек, слили топливо с локомобиля, вновь его заправили и, после двух-трех поворотов огромного колеса, локомобиль заработал к всеобщей радости всех работников завода и к особенной радости мальчишки, на которого возложили серьезную мужскую работу.
Работа машинистом локомобиля не требовала большого напряжения и была выгодна со всех сторон: я все время находился в помещении, в любой момент мог присесть и отдохнуть, наблюдая по приборам за всем процессом, здесь мне давали вдоволь молока и масло, да и зарабатывать я стал гораздо больше, чем раньше и семья моя могла больше продуктов купить в магазине. Но к большому сожалению моя жена не была хорошей, рачительной хозяйкой и вскоре деньги быстро заканчивались.
Теперь я каждый день, задолго до начала рабочего дня, с большим удовольствием приходил на заводик, осматривал все приборы, оборудование, наличие и качество топлива, которое так неожиданно подвело моего помощника, еще совсем неопытного мальчишку, взвалившего на свои неокрепшие плечи такой ответственный груз. Вскоре и он появлялся на работе и я внимательно наблюдал за его действиями, иногда подсказывая как и что правильно сделать, я хотел, чтобы он скорее освоил эту не очень сложную технику и мог бы в ближайшее время работать самостоятельно, видимо мое сердце предчувствовало мой отъезд с этих далеких мест на свою сторонушку в Карелию…
И в деревне, и на работе к нам, беженцам, финнам по национальности, с родиной которых сейчас шла война, относились довольно доброжелательно. Видимо душа русского человека щедра и открыта на доброту хорошим людям, пусть даже и другой нации, не имеющей в данное время никакого отношения к действиям властей той Финляндии, где они родились и жили, а теперь уже несколько лет обрели здесь, в соседней стране — России приют, работу и спокойную жизнь, так неожиданно прерванную войной.
…Третью зиму наша семья будет встречать в эвакуации. За это время подросли наши дети, был решен важный вопрос с трудоустройством меня и жены, местные жители с уважением относились к нам, даже детей не называли позорными кличками, да и мы привыкли к местным обычаям, ощущали на себе внимание и желание всегда придти нам на помощь в трудную минуту. И все это влияло на меня, создавало во мне уверенность и желание остаться, может и навсегда, в этих краях. Мне по душе была: хорошая работа, уважительное отношение ко мне не только руководства, но и работников завода, местных жителей, прекрасный климат, богатая сибирская земля, но моя жена имела очень скверный и непредсказуемый характер. Если она решила что-то сделать, то никогда не отступала от своего решения, даже если оно было абсолютно абсурдным. Так и в этот раз. Еще стояла зимняя пора сорок третьего года, как она заявила, что надо ехать домой, хотя об освобождении Карелии не было никаких известий. Я попытался доказать ей, что ехать еще рано, что Петрозаводск еще не освобожден и что жить здесь стало очень хорошо, однако ни мои уговоры, ни советы жителей не смогли переубедить мою взбалмошную супругу. Мне известны были и ее упрямство, и ее скверный характер и пришлось смириться с этим.
Вскоре мы собрали небогатые свои пожитки и я с большим огорчением и нежеланием покидал этот далекий сибирский край, так хорошо принявший нас, эвакуированных, в трудные, военные годы и предоставил все для нас: и жилье и работу. Да и мой добросовестный труд был заслуженно оценен руководителями района: меня наградили медалью «За добросовестный труд во время Великой Отечественной войны в 1941-1945 годах».
И опять, но теперь уже в обратный путь, мы стали пробираться домой. С большими трудностями можно было купить билет, все пассажирские поезда были переполнены, часто простаивали на промежуточных станциях и шли кружной, северной дорогой. Через несколько недель мы все-таки благополучно добрались до Карелии, но только до ее северных территорий, находящихся под контролем наших войск. А остальная территория и, в том числе, Петрозаводск еще были не освобождены и нам предложили остаться в поселке Сосновец, недалеко от города Беломорска — военной столицы Карелии.
Работы здесь не было никакой, с питанием было очень плохо. Нашу семью разместили в деревянном бараке, где до войны проживали работники леспромхоза. Время было тяжелое, в Карелии все еще продолжались позиционные столкновения и об освобождении ее разговоров не велось. Здесь в прифронтовой полосе, без определенной работы, без продуктов питания, пришлось нашей семье очень туго и не один раз не только я, но мои жена и дети, вспоминали недавнюю жизнь в сибирском краю, где было все: и работа, и теплое жилье, и сытная еда, и только из-за моей уступки (а таких за мою жизнь было немало) необдуманным требованиям жены и от нежелания раздувать крупную ссору, я согласился покинуть уже обжитое место и сорваться в дальнюю дорогу и чтобы вновь, как в начале войны испытать голодное время.
В этом поселке стояла авиационная часть. Со столовой в мусорную яму сливались отходы продуктов из столовой, где питались летчики и весь обслуживающий персонал. Мои дети — Альберт и Эльза консервными банками, прикрепленными на палочку, вылавливали съестные отходы и ели, подвергая себя опасности заболеваниям, но Господь уберег их жизнь. Я же не гнушался никакой едой: в поселке ловил кошек, собак и ел их. Однажды я убил собаку, разделал ее и часть мяса повесил на чердак, но утром его не обнаружил на месте — многие также, как и я, жили впроголодь, если мягко выразиться. Как-то раз я поймал довольно упитанную кошку в столовой, но мою попытку пресекли работники столовой и пришлось мне, несолоно хлебавши, уйти голодным со столовой. Оголодавшие люди ели все, что было мало-мальски съедобно: снимали клей с обоев (раньше клей делали из картофельного крахмала), варили его и ели, варили и ели даже комажные ремни.
Все больше и больше времени проходило, все больше и больше мы ощущали голод и холод, а долгожданных вестей об освобождении Петрозаводска не было. Приходилось каждый день бродить, еле передвигая ноги от истощения и искать что-нибудь съестное. Правда, вскоре нас поставили на учет, как эвакуированных и стали выдавать кое-какие продукты по военной норме, которых хватало только на то, чтобы не умереть с голода. Иногда какой-нибудь добросердечный летчик угощал наших детей плиткой шоколада и это было величайшим наслаждением для них. Принеся домой такой ценный подарок, они делились с нами, но я отказывался есть, говоря, что не люблю шоколад, а жена делила плитку на троих и выдавала потом по маленькому кусочку, растягивая еду на большее время.
Наступала весна, начал таять снег, продуктов становилось все меньше и меньше. В один из весенних дней я вместе с деревенскими детишками, такими же голодными, как и я, пошли на воинский склад, где хранилась картошка, а теперь склад был пустой. Под деревянными решетками еще можно собрать немного мелкой картошки, что мы и сделали. Неожиданно появился военный патруль и нас всех задержали с поличным и повели под конвоем в комендатуру. Днем, под укоряющими или сожалеющими взглядами мы шли по улице и ожидали самого сурового наказания, ведь стояла военная пора и меры принимались к любому нарушению самые суровые. Со стороны наша процессия казалось очень смешной: впереди маленьких детей вышагивал, волоча ногу, высокий дядька, но мне совсем было не до смеха, я понимал, что за такой поступок в военное время могут строго осудить. Господу было угодно помочь нам в этот день. Вскоре всех детей отпустили домой, предупредив строго родителей, а я остался.
Дело уже хотели передать в военный суд, но меня выручил родной брат жены Иосиф Андреевич, работавший в это время прокурором района. Каким-то образом, он снял с меня обвинения и вскоре меня освободили... Дома моему возвращению были несказанно рады, а я еще раз пожалел, что послушал свою упрямую жену и преждевременно приехал сюда в голодный край, после обеспеченной всем необходимым жизни в далеком сибирском краю.
Но вот в один из июньских дней по радио сообщили, что нашими войсками освобожден город Петрозаводск — столица Карело-Финской Советской Социалистической республики и через несколько дней спустя, нам разрешили туда выехать. Сборы были короткими и снова в путь.
Снова в Петрозаводске
И хотя расстояние от Беломорска до Петрозаводска чуть более трех сотен километров, добирались мы долго: то навстречу, то обгоняя шли и шли составы с войсками, с военным вооружением, санитарные поезда, а наш поезд подолгу простаивал на небольших станциях.
Но вот мы снова в Петрозаводске. На товарной станции (отдельно пассажирского вокзала еще не было) нас встречала какая-то комиссия, которая сразу же всех направляла в санпропускник, а затем уже выдавали небольшой запас продуктов и денег и распределяли всех по домам. Нашей семье достался щитовой деревянный барак на Перевалке. Это был многоквартирный дом с небольшими комнатками, общей кухней и сквозным коридором. Одна из таких комнатушек досталась и нашей семье из четырех человек…
Вскоре весь городской народ: и стар, и млад вышли на разборку завалов и пожарищ. Стали очищать дороги от мусора и камня, ремонтировать дома, улицы, заводы и в первую очередь, восстанавливать работу леспромхозов, ведь требовалось очень много пиломатериала. Быстро привели в порядок центральные ремонтные мастерские, где почти полностью сохранилось оборудование и станки (финны не взорвали их) и начали изготавливать шпалы, так необходимые в большом количестве для восстановления железной дороги. И я опять стал работать машинистом локомобиля
Послевоенная жизнь была очень тяжелая: не хватало жилья, продуктов, одежды, в этот год мы не успели даже обработать небольшой участок земли, чтобы посадить картошку, овощи. Целую осень, зиму и весну мы жили впроголодь, получая иногда небольшой военный паек продуктов и кое-как перебивались, как говорят «с хлеба на воду». Но вот пришла неожиданная и радостная весь — окончилась война и наступил День Победы! В городе происходило необыкновенное ликование, все высыпали на улицы, повсюду, со слезами на глазах обнимались и целовались даже незнакомые, друг с другом, люди, повсюду слышалась музыка, было полное ликование и радость предстоящей жизни, а вечером состоялся праздничный салют в честь Дня Победы и северное небо озарилось красивейшим фейерверком огней и залпом орудий.
А на следующий день наступила пора вновь заниматься ежедневным трудом, ожидая счастливых и радостных дней, которые должна была подарить такая долгожданная Победа. Но дни за днями шли и шли, а жизнь оставалась прежней. К тому же, вскоре после войны в стране ввели продовольственные талоны и для взрослых, и для детей. На эти талоны выдавалось минимальное количество продуктов, еле-еле хватавших для скудного питания, такого, чтобы не умереть с голода. Но время бежит все вперед и вперед и все движется к лучшему, не бывает только одних черных полос в жизни, после них наступают белые полосы, жизнь меняется к лучшему и надо всегда в это верить и надеяться. Я никогда не унывал и не хныкал, что жизнь тяжелая, скрепя сердце, часто голодным уходил на работу, оставляя детям самое лучшее из продуктов, я твердо верил, что когда-то наступят лучшие времена. И еще я хорошо запомнил, что говорить вслух о плохой жизни и недостатках, критиковать советскую власть, даже в эти победные, послевоенные годы, не следует, еще «сполохи» довоенных репрессий невиновных людей витали в воздухе.
Прошло пару лет, в семье нашей появился на свет еще один ребеночек — Витя, но он прожил совсем недолго, вскоре заболел, врачи не смогли его спасти и он умер в младенчестве. Похоронили его на кладбище в Песках.
Но жизнь продолжалась: отменили карточки, в магазинах появились продукты, стал регулярно и в достаточном количестве выпускаться хлеб на новом, вновь построенном хлебозаводе, мы начали осваивать небольшой участок земли и собирать скудные урожаи картошки и овощей. Дети, Алик и Эльза, стали ходить в школу, а я и Мария работали.
…Трудности и неудобства можно было бы перенести, если бы они были только одни. Жизнь преподносила нам и более тяжелые удары судьбы: нелепая смерть нашего младшего сынишки, случайная смерть моей мамы, умершей от заворота кишек, вызванного постоянным голодом (врачи не смогли спасти ее) в свои неполные пятьдесят четыре года. По всей видимости папа тоже умер в «трудовом лагере» в таком же возрасте. Вскоре после войны нам пришло извещение, что он умер от болезни, но скорее всего — от голода.
И хотя давно отгремела и финская, и Великая Отечественная война, но отношение к финнам было не очень хорошим: в школе запретили преподавание уроков на финском языке, во всех учреждениях нужно было говорить и писать только на русском языке, в городе на всех вывесках, плакатах убрали названия на финском языке, некоторые взрослые на улице могли прямо в глаза высказать нелестное мнение о нашей нации, а дети повсюду дразнили нас, обзывая нас врагами.
В этих условиях многие финны старались не высказывать своего мнения вслух, а мне, тем более, приходилось «держать язык за зубами» - ведь моя жена была членом партии и я боялся, что она может на меня, своего мужа, за критику или недовольство советской властью донести куда следует; в эти времена повсюду: и на предприятиях, и в учебных заведениях, и в семьях находились специально подобранные «обработанные» соответствующими органами, люди — фискалы, которые не по своей воле несли этот «тяжкий крест» -- донос на любого, даже близкого или родного человека, подозревая его в «покушении» на законную власть, допускавшую несправедливость и беззаконие к в такие тяжкие годы.
Осенью сорок четвертого года снова стали работать центральные ремонтные мастерские (ЦРМ) и я был принят на работу кузнецом и работал здесь до тех пор, пока в сорок седьмом году не начал действовать домостроительный комбинат, ведь с жильем в городе было очень трудно и нужно было в кратчайшие сроки построить любое жилье.