Начали строиться не только дощатые засыпные бараки на несколько семей, но и дома из бруса, в большинстве двухэтажные и на несколько семей. Все дома строились с печным отоплением, без наличия ванн, горячей воды, в таких домах был только туалет и холодная вода. Возле одного или нескольких домов строились двухэтажные, дощатые сараи для дров. Эти сараи в последствии стали очень удобным предметом для действия так называемых «фантомасов», устраивающих по всему городу поджоги.
Недалеко от домостроительного комбината нашей семье выделили квартиру в дощатом двухквартирном доме. Отсюда дети наши — Эльза и Алик стали ходить в ближайшую школу. Жили мы в то время, да и в последующие годы, бедно: в доме не было никакой мебели, кроме деревянных кроватей для детей и для нас с женой, деревянного, на четырех ножках, стола и пары табуреток; вот и вся обстановка. Никогда не было у нас: ни шкафов для одежды, ни сервантов для посуды, ни диванов, ни стульев, всего того, что имели более богатые семьи. Не знаю почему так было в нашей семье, ведь я получал довольно хорошую, по тем временам, заработную плату.
Моя жена Мария имела непоседливый характер, ей все время хотелось жить в разных районах города и из-за этого мне приходилось часто менять работу, отчего я терял и трудовой стаж, и заработную плату. Только на домостроительном комбинате я проработал пилоставом более десяти лет подряд, а так приходилось работать небольшими периодами: и на мебельной фабрике, и на Соломенском лесопильно-мебельном комбинате и затем снова — на домостроительном комбинате вплоть до ухода на пенсию в семидесятых годах. На этих предприятиях я работал уже не в должности пилостава, а должности пилоножеточа. Частая смена местожительства не только мешала, но и доставляла много хлопот в учебе нашим детям, заставляя их переходить и привыкать к распорядкам в разных школах.
В конце концов я не выдержал и предложил своей жене немного остепениться и построить свой небольшой домик в одном из районов города, поближе к месту работы. В те, послевоенные годы многие жители города, имеющие большое желание и хотя бы небольшие сбережения, имели возможность строить свое жилье. Да и власти города оказывали всяческую поддержку в этом деле.
Я взял небольшую ссуду в банке, директор домостроительного комбината Сазонов (который очень ценил и уважал меня за добросовестный труд) помог выделить лес и вскоре нанятые рабочие возвели на выделенном участке по улице Инженерной небольшой деревянный дом с печным отоплением. В этом уютном, собственном домике мы жили до тех пор, пока в этом районе не начали строить огромный комбинат тяжелого машиностроения (Тяжбуммаш) для выпуска продукции не только для бумажных комбинатов, но и для более важных дел.
Как раз на территории нашего участка, да и других тоже, должна была проводиться теплотрасса и нам предложили переселиться в благоустроенное жилье, но опять же моя супруга отказалась и мы продали свой такой дорогой моему сердцу дом, купили на Перевалке половину кирпичного дома с печным отоплением. Да и здесь мы прожили совсем недолго, вскоре продали и его и переселились поближе к месту моей работы. По улице Береговой директор комбината лично на своей легковой машине объездил со мной весь район и все же нашел нам жилье в небольшом засыпном домике, где хранилась вся утварь общественной бани. Он дал указания привести в порядок этот домик и вскоре мы вселились в него.
На каком бы предприятии я не работал, повсюду к своей работе относился добросовестно, за всю трудовую деятельность ни разу не совершил прогула, никогда не опаздывал, а намного раньше приходил на работу, если было нужно, оставался на сверхурочную.
Начальство комбината ценило меня за это и я неоднократно получал благодарности, награждался Почетными грамотами, мое фото висело на Доске Почета, редко, но получал денежные вознаграждения, и даже был награжден по Указу обкома КПСС и Президиума Верховного Совета КАССР юбилейной медалью «За доблестный труд» в честь ознаменования столетнего юбилея со дня рождения В. И. Ленина. Но эта медаль не давала никаких-либо привилегий, ни денежного вознаграждения и я не очень то был рад этой награде, да и ее не носил никогда.
И даже, когда я вышел на заслуженную пенсию, руководство комбината снова пригласило меня поработать пилоножеточем, чтобы подготовить себе смену… Я проработал более пятидесяти семи лет, заработав за такой огромный трудовой и безупречный трудовой стаж пенсию, которой хватало на питание и небольшие покупки для себя и своих детей, да на оплату за квартиру, проезд в общественном транспорте и еженедельную помывку в общей бане. Говорить о расходах, связанных с походом в кинотеатр, в театр, на концерт или поехать в санаторий, не говоря уже о поездке в южный санаторий, нет никакого смысла. Ведь я отлично знал, что моя старшая сестра Сюльви, все время проживающая в родной Финляндии, живет не зная никаких забот. И даже, когда коренным финнам было разрешено возвратиться на родную сторонушку, я не поехал, хотя мой старший брат Карл и младшая сестра Эва долго уговаривали меня. Я не могу понять, какая причина препятствовала моему возвращению на родину, где я мог получить: и хорошее жилье, и уход, и достаточную пенсию, в десятки раз превышающую мою. Может быть мне мешала моя гордыня, или какая-то обида на родственников, или нежелание покидать своих детей и те места, где я прожил всю свою сознательную жизнь, ведь Карелия стала для меня вторым родным домом, а может горькие воспоминания о трудном детстве.
Но где бы не жил и сколько бы лет не прошло в этой жизни, в душе своей каждый человек до последнего дыхания хранит воспоминания о тех местах, где он родился и рос; и все равно какая-то неведомая сила влечет его на родную сторонушку, не дает ему стереть из памяти все то, что ему пришлось пережить: и хорошее, и плохое, ведь жизнь наша и состоит из «черных или белых полос», выкинуть или стереть их из своей памяти невозможно.
И хотя я почти всю свою жизнь прожил в другой стране — России, соседом моей родной Финляндии, я горжусь, что я настоящий финн, один из того великого нашего рода, носящего такую маленькую фамилию — Ахо.
Записал и передал составителю Дмитрий Тимофеевич Гапонов
В.А Горная [16] Из книги «Есть что вспомнить…»
Приезд в Карелию
В поезде «Ленинград – Мурманск» пожилой пассажир, сидевший напротив, удивился, что я предпочла Карелию, и решительно заявил, что мне следовало поехать в Архангельск, большой портовый город. Его слова смутили и встревожили меня. За окном вагона проплывали бескрайние глухие леса, тусклое серое небо отражалось в реках и озерах. Эти пейзажи вдохновили моего попутчика на чтение стихов русских поэтов. Больше всего трогали строки Константина Бальмонта: «Есть в русской природе усталая нежность, безмолвная боль затаенной печали, безвыходность горя, безгласность, безбрежность, холодная высь, уходящие дали»[17].
…Сойдя с поезда в столице союзной республики, я увидела неказистый деревянный вокзал, который, казалось, подтверждал слова восторженного почитателя Архангельска. До площади Ленина, где находилось Министерство юстиции, ходил один-единственный допотопный автобус. Под проливным дождем, вымокнув до нитки, я ждала его более часа (водитель ушел обедать).
…Я остановилась в гостинице «Северной», недавно отстроенной пленными немцами. Ее ресторан еще не был готов, но со стороны улицы Ленина уже открылся новый магазин, в котором прилавки ломились от деликатесов. В керамических бочонках сверкала черная и красная икра, в судках аппетитно расположились разные сорта сельди, в том числе и знаменитая северная. Мои финансы позволяли купить пятьдесят граммов красной икры, сто граммов колбасы «Дрогобычская» и одно пирожное.
… Утренняя встреча с министром запомнилась его напутственным словом. Он советовал нам вести себя скромно, но с достоинством, внимательно относиться к своим знакомствам, не принимать приглашений от людей, неумеренно пьющих алкогольные напитки, не посещать танцплощадок, где часто болтаются молодые люди в подпитии, не быть на побегушках у местных властей. Если позовет к себе начальник милиции, то следует требовать, чтобы он сам пришел в суд. Этот принцип надо соблюдать и по отношению к другим представителям местной власти, но если вызовет секретарь райкома партии, то тут уж мы обязаны сами явиться к нему. В своей работе я придерживалась этих разумных правил.
Итак, на пароходе «Вересаев» в сопровождении старшего ревизора судебного отдела министерства Владимира Бобровникова мы отплыли в Пудожский район…
Пудож
На подступах к городу, у моста через Водлу, открылась чудесная панорама спокойной реки, сочных лугов, первозданного леса и расположенной на пригорке старинной краснокирпичной церкви с зелеными куполами. Пейзаж настраивал на оптимистический лад.
…За почти десятилетие, прожитое мной в Пудоже, он практически не изменился. Город был застроен деревянными домами, многие из которых относились к концу XIX века. На центральной улице Карла Маркса (бывшая Троицкая) только продовольственный магазин и отдел милиции, выложенные кирпичом, казались сколько-нибудь презентабельными. Даже райком партии и военкомат помещались в двухэтажных деревянных домах. Из двух церквей одна была разрушена еще до войны. Ее руины немым укором глядели в окна моего судебного кабинета[18]. Единственный кинотеатр находился в городском Доме культуры. До революции это был дом купца первой гильдии Николая Александровича Базегского. С тех времен помещение не ремонтировалось. Зимой у зрителей даже в валенках зябли ноги, а потому зал почти всегда пустовал. Новый каменный кинотеатр построили незадолго до того, как я покинула Пудож. Историко-краеведческий музей им. А. Ф.Кораблева (назван в честь своего создателя) появился здесь многие годы спустя после моего отъезда. Александра Федотовича я знала лично, ведь он был в суде народным заседателем.
Вокруг главных общественных зданий не было ни газонов, ни клумб. В палисадниках частных домов никто не выращивал цветы. Тротуары состояли из дощатых мостков, местами разбитых. Тусклые уличные фонари не давали света. Осенними вечерами городок тонул в потемках. Не легче бывало и зимой. Требовались чудеса цирковой эквилибристики, чтобы дойти до дома по обледеневшим тропинкам. В иные дни порывы ветра не позволяли стоять на льду, буквально прибивали к заборам. Переведя дух, я скользила к следующему спасительному колышку.
Суд, районная прокуратура и нотариальная контора располагались в одноэтажном бревенчатом здании (ранее жилой дом купца Копейкина) в конце улицы Маркса. Здесь, как и во всем Пудоже, не было ни водопровода, ни канализации. Воду брали из колодцев или из реки Журавка. Электроэнергия подавалась из Шалы, но лампочки светили тускло.
В зале судебного заседания стояла убогая мебель: простой стол, покрытый красным полотном, и самодельные скамейки для публики[19]. Кабинет судьи (площадь не превышала десяти квадратных метров) служил совещательной комнатой. Из всего убранства мне понравились лишь высокие железные печки с уютными округлыми боками. Морозной зимой мы льнули к их спасительному теплу.
Главным украшением тихого и скромного городка являлся Летний сад, расположенный на высоком обрывистом берегу реки Журавки, впадающей в Водлу. С крутого откоса открывался чудесный вид на леса и заливные луга. Вдоль аллей росли мощные березы. Гармонию старинного сада нарушала лишь танцплощадка. Кстати, в черте города на реке не было пристани. В летние вечера никто не катался на лодках. Зимой река покрывалась толстым слоем льда, но конькобежцев я никогда не видела.
Эпизоды частной жизни
Первую рабочую неделю я обитала в Доме крестьянина. Как молодой специалист я имела право на жилье. Визит к председателю исполкома райсовета поставил крест на моих правах и мечтах. Государственные дома в Пудоже не строили, почти весь жилой фонд принадлежал частному сектору, а несколько ведомственных бараков леспромхоза были до отказа набиты его сотрудниками. Ничего не осталось, как искать приличную частную комнату…
Небольшой опрятный дом моей новой хозяйки состоял из трех комнат, кухни с русской печью и лежанкой, кладовки, погреба для хранения картофеля и деревенского туалета. На краю огорода в пятнадцать соток расположились баня и хлев с коровой. Возле нашего дома, как и почти везде в Пудоже, росла высокая черемуха. Весной она благоухала, и аромат лился прямо в окна.
Предоставленная мне комната (примерно 15 квадратных метров) с тремя окнами оказалась самой просторной. Стены, оклеенные простыми обоями, были голые, но вся обстановка говорила о приверженности добротным старым вещам и уюту: никелированная кровать, украшенная шарами, массивный платяной шкаф, комод со швейной машинкой «Зингер», зеркало, небольшой стол и стул, домотканая дорожка на полу. Здесь можно спокойно отдыхать и изучать судебные дела, которые из-за недостатка времени приходилось брать домой. Тишину в доме нарушало только тиканье ходиков на стене. С наступлением осенне-зимней темноты пользовались керосиновой лампой, так как свет электрических лампочек бывал очень слабым. Мы договорились, что к ежемесячной плате в сорок рублей я прибавлю покупку одной машины дров на год.
Жизнь в Пудоже протекала очень скромно, ведь моя зарплата составляла 880 рублей в месяц. Из нее удерживали десять процентов государственного займа на развитие народного хозяйства СССР (подписка осуществлялась добровольно-принудительно, ее отменили при Н. С. Хрущеве), шесть процентов занимал подоходный налог, три процента — партийные взносы. В итоге шестисот рублей едва хватало, чтобы свести концы с концами. Одежду носили по 10-15 лет. На пальто или шубу долго копили деньги, поскольку продажа в кредит появилась лишь в августе 1959 года. Конечно, отпуск у моря в Сочи, в Крыму или на Кавказе превращался в несбыточную мечту. Оставалось уповать на гостеприимство отца и других родственников.
В отличие от крупных городов — Ленинграда, Москвы, Риги и даже Петрозаводска — продовольствием Пудож снабжался необычайно скудно. Здесь плоды бездумной колхозно-совхозной политики были особенно наглядными. В магазинах отсутствовали сахарный песок и рафинад, сливочное масло, сыры, колбасы, яйца, белый хлеб, свежие фрукты и овощи, кондитерские изделия. Крайне редко поступала в продажу свежая рыба, хотя она в изобилии водилась в озерах и реках. Зато водка в сельмаги завозилась в огромном количестве, даже в самые глухие деревни района.
Колхозного рынка не существовало. Насмешкой над рядовыми советскими читателями оказались красочные иллюстрации знаменитой сталинской кулинарной энциклопедии «Книга о вкусной и здоровой пище». Листая ее в 1952 году, я поняла, что дефицит продуктов превратил все две тысячи рецептов в музейный экспонат. Польза от книги была лишь при приготовлении манной каши, но даже манная крупа не всегда продавалась в магазине.
Как ни странно, но тогда на приусадебных участках не высаживали ягодных кустов и цветов. Все это казалось бессмысленным баловством праздных горожан. Вспоминается одно исключение. Наша соседка Татьяна Кузьминична Андреева[20], выйдя замуж за агронома, приобщилась к выращиванию клубники, крыжовника, смородины, помидоров, редиса и садовых цветов. Весь свой век пудожане не знали ничего, кроме лесных ягод. Летом, притулившись к продовольственному магазину, сборщики черники украдкой продавали ее стаканчиками…
В основном горожане питались картофелем со своих огородов и молоком от личных коров. Жители нанимали пастуха для общего стада. Александра Николаевна тоже держала корову, которая в начале лета выгонялась на пастбище вблизи города. Однажды, отправляясь на сенокос, хозяйка попросила меня рано утром проводить корову, а вечером завести ее в хлев и подоить. Процедуру дойки я не раз наблюдала, но не справилась. Помогла более опытная соседка.
Сейчас трудно представить, какую роль в те времена играло радио. В забытом медвежьем углу, в глухомани оно связывало с цивилизованным миром, скрашивало тоску и одиночество. Особенно незаменимым оно становилось в ненастные осенне-зимние вечера, когда беспросветная мгла, окутывавшая город, тяжелым грузом ложилась на душу. Сколько утешения приносила классическая музыка: симфонии Моцарта, Бетховена, Чайковского, фортепианная музыка Шопена. Арии и романсы звучали в исполнении Антонины Неждановой, Надежды Обуховой, Валерии Барсовой, Веры Давыдовой, Зары Долухановой, Сергея Лемешева, Ивана Козловского, Марка Рейзена, Павла Лисициана. Великолепны были и литературные передачи, в которых выдающиеся актеры (Василий Качалов, Борис Бабочкин, Игорь Ильинский, Иван Москвин) читали произведения Льва Толстого, Тургенева, Чехова.
Шестидневная рабочая неделя позволяла посещать кинотеатр лишь в воскресенье. В кино я ходила одна. Александра Николаевна мои приглашения вежливо отклоняла.
Каждый новый фильм становился событием. Мне нравились музыкальные фильмы с участием великолепных певцов Тито Гобби, Марио Ланца. Много было трофейных лент. Они не только развлекали, но и подчас просвещали. Пудожане, никогда не бывавшие в ленинградском Эрмитаже, посмотрев фильм «Рембрандт», впервые узнали о выдающемся голландском художнике и его трагической судьбе. В финале картины старый сгорбившийся под тяжестью невзгод Рембрандт на чердаке обнаружил свое произведение, покрытое пылью. Перед зрителями предстало знаменитое полотно «Ночной дозор».
Разумеется, горожане и не ждали, что кто-то из столичных актеров когда-либо заедет в Пудож. Мечта о своем театре жила в душах нескольких местных интеллигентов — учительниц Марты Оловны Харитоновой и Лии Платоновны Глазычевой. Они сумели зажечь своей идеей друзей и знакомых. Сами мастерили декорации и шили костюмы. Предметы реквизита доставали из собственных кладовок и сундуков. Постановки классических пьес Гоголя и Островского собирали много публики.
Приезд в маленький Пудож каждого нового человека, а тем более юриста, не оставался без внимания. Должностные лица и даже простые обыватели оказывались на виду. Вся наша жизнь — с трудовыми успехами и семейными неурядицами, с любовными романами и дружескими встречами, с покупками, с болезнями и выздоровлениями, со сменой прически и платья — становилась предметом обсуждения. Спиной я всегда ощущала пристальные взгляды. Не просто было судье общаться с коллегами, приглашать их в гости и ходить к ним. Местом таких встреч могли быть только собственные жилища. Кафе или ресторан отсутствовали…
26 декабря 1948 года в стране впервые должны были пройти всеобщие выборы народных судей путем тайного голосования. Судьи избирались на три года. Газета «Красный Пудож» сообщала читателям год рождения и национальность судьи, а также перечисляла коллективы, его выдвинувшие. В этом же номере публиковался список народных заседателей. Конечно, во многом данные выборы являлись формальными, поскольку в бюллетени заносилась одна фамилия.
Уже в ноябре началась избирательная кампания. Встречи с избирателями проводились не только в Пудоже, но в деревнях и поселках. Добирались до них обычно на телегах или пешком. На дорогу частенько выходил волк. В кромешной тьме сверкали его глаза. Лошадь пугалась и ускоряла бег.
Большинство клубов, где проводились встречи с избирателями, освещались при помощи керосиновых ламп. Ветхие здания продувались ветрами, промерзали. Здесь никто не снимал пальто. В таких поселках, как Куганаволок, Кубово, Колодозеро, отсутствовали гостиницы, благо люди не отказывали в ночлеге. В бедных, но опрятных избах стол, хоть и не накрывался скатертью, но сверкал зеркальной чистотой. Крестьяне щедро угощали картошкой, солеными грибами, супом из сущика (мелкая сушеная рыбка), моченой брусникой и клюквой. Местные жители не закрывали свои дома на замок, а лишь подпирали дверь палкой в знак того, что хозяева отсутствуют. Даже в Пудоже этот обычай долго сохранялся, ведь квартирных краж практически не случалось.
У судьи всегда есть тайные недоброжелатели, поскольку его решение не может удовлетворить всех. Обычно одна из сторон считает себя обделенной. Каково же было мое удивление, когда по официальным итогам состоявшихся выборов за меня проголосовало 99,98 процента избирателей.
Добрый ангел
Александра Николаевна Бугнина (02.04.1902-31.01.1963) происходила из зажиточной крестьянской семьи деревни Колово… Октябрьский переворот полностью разрушил жизненный уклад семьи Бугниных. В годы Гражданской войны умерли от туберкулеза две младшие сестры, а старший брат Василий Николаевич, воевавший в рядах красных, погиб в Петрограде. После смерти отца Александре Николаевне, имевшей на руках престарелую мать, вести большое хозяйство стало не под силу… Незадолго до массовой коллективизации, Александра Николаевна продала жилище и скот и купила в Пудоже скромный дом на улице Садовой.
Став горожанкой, Александра Николаевна сохранила крестьянские привычки. Она рано ложилась спать и вставала затемно, чтобы подоить корову или козу, задать корм курам. При мне она не занималась рукоделием, не вязала и не вышивала, но в сундуке хранила аккуратно сложенные сарафан, фартук и полотенца, украшенные вышивкой. Там же были старинные фотографии родных и Евангелие.
Знания, полученные в приходской школе (4 класса), помогли Александре Николаевне получить должность почтальона. Она вышла замуж за местного парня. 5 апреля 1930 года у нее родилась дочь Валентина, но семейного счастья не было. Супруг выпивал и в пьяном угаре буйствовал, избивал жену, часто угрожал ей и дочери убийством. Уже после смерти Александры Николаевны я услышала леденящий душу рассказ о том, как ее, вернувшуюся из роддома, встретил пьяный муж. Он схватил новорожденную дочь и бросил ее на порог. Прожил он недолго — после очередного кутежа утонул в реке. Александра Николаевна замужеством больше не интересовалась и одна воспитывала дочь Валентину. Все эти потрясения и невзгоды оставили на лице Александры Николаевны печать кроткого смирения.
Поселившись у Александры Николаевны, я не застала Валентину. После ссоры с дирекцией пудожского педагогического училища она отправилась в Беломорск, работала пионервожатой и заканчивала десятый класс в вечерней школе. Валентина не желала вернуться в Пудож. В ожидании постоянно грезящегося счастья она уехала в Ленинград и поступила в педагогический институт имени А. И. Герцена. Наше знакомство состоялось в один из ее первых приездов на каникулы. Она благодарила меня за помощь маме, называла сестрой, но после всех встреч оставалось ощущение какой-то психологической несовместимости. Нам никак не удавалось найти верный тон.
В то время Александра Николаевна уже не работала и получала мизерную пенсию как инвалид второй группы, всего лишь двадцать три рубля. Свое здоровье она подорвала во время войны, когда в числе других женщин каторжно трудилась на лесозаготовках и сплаве бревен по реке. После отъезда дочери она чувствовала себя очень одиноко. Долго единственным живым существом в ее доме была кошка.
Духовный облик Александры Николаевны определялся двумя чертами — глубочайшей добротой и надежностью. Постепенно моя хозяйка привязалась ко мне как к дочери и по-матерински заботилась обо мне. Всегда ждала меня в обеденный час. Из русской печи доставала чугунок с картошкой в мундире и горшочек с топленым молоком. На столе стоял кипящий медный самовар. Готовя чай, Александра Николаевна никогда не использовала заварку повторно. Такая экономия ей претила. Она очень ценила вкус чая[21]. В Пудоже продавался только грузинский чай второго сорта. Из отпуска я всегда привозила индийский («со слоном»), цейлонский или высшего сорта грузинский чай, которые легче было купить в Риге или в Ленинграде.
Во время ужина я делилась с Александрой Николаевной заботами прошедшего дня. Она молчаливо слушала меня. Сама Александра Николаевна редко останавливалась на житейских подробностях былой семейной жизни и отношений с дочерью. Вообще она никогда не вспоминала свои обиды, не поучала, не давала советов, если их у нее не спрашивали, не занималась пустой болтовней и пересудами. Казалось, у нее не было подруг. Изредка к ней забегал ее двоюродный брат, чтобы взять взаймы денег. Зная его неаккуратность, Александра Николаевна никогда ему не отказывала, но при этом вспоминала поговорку: даешь руками, берешь ногами.
Мы с Александрой Николаевной жили очень уединенно. Новый год всегда встречали вдвоем. Пили чай с ароматным сметанником и калитками из ржаной муки. После боя московских курантов Александра Николаевна уходила спать, а я по радио слушала праздничный концерт.
…Мы редко принимали гостей. Если из Петрозаводска в наш суд приезжали с проверкой коллеги, то отсутствие гостиницы заставляло меня просить Александру Николаевну предоставить им ночлег. Она никогда не отказывала. Гостья занимала ее комнату, а сама хозяйка перебиралась в неказистую комнатушку за русской печью. Все съестное ставилось на стол. При этом Александра Николаевна не искала благодарности. Я помню, как была задета ее гордость, когда молчаливая гостья тайком оставила ей в знак признательности за гостеприимство чулки. Она ценила искренние слова выше подарка.
К Пасхе Александра Николаевна готовилась загодя. В Чистый четверг она ходила за водой не к колодцу, а на реку Водлу, тщательно убирала весь дом, кипятила, стирала, полоскала белье. День завершался баней, для которой мы таскали не меньше пятнадцати ведер воды. Согласно обычаю, в этот день полагалось также считать деньги, но как раз здесь нам похвастаться было нечем. На Пасху моя хозяйка красила луковой шелухой яйца, пекла вкусные куличи, из домашнего творога делала пасху.
Как-то раз я спросила Александру Николаевну, почему она держит икону в кладовке и не перенесет в комнату, неужели стесняется меня. Ответ оказался неожиданным: «Икона — это простая картинка, а Бог должен быть в душе человека». Эти слова, прозвучавшие искренно, без всякого пафоса, приоткрыли для меня тот источник, на котором покоились высокое человеческое достоинство и благородство Александры Николаевны.
Работа в суде. Мои коллеги
В таком малонаселенном районе, как Пудожский (в самом Пудоже проживало около семи тысяч человек), в год рассматривалось более 600 уголовных и около 2000 гражданских дел об имущественных спорах, о взыскании алиментов, о расторжении брака и других. В течение многих лет ко мне на прием приходил статный старик с седой окладистой бородой, бывший священнослужитель. Он ничего не просил, а только изливал душу, рассуждал о том, что люди неправедно ведут себя, забыли Божьи заповеди, пытаются вырвать у него кусок земельного участка. Свою речь он сопровождал тяжкими вздохами. Поскольку он не хотел решать споры в судебном порядке, то мне надлежало терпеливо выслушивать его библейские изречения. Необычный посетитель пытался выяснить мое отношение к нравственным примерам и наставлениям в Ветхом и Новом заветах.
Первое уголовное дело, мной рассмотренное, касалось продавщицы небольшого магазина, у которой ревизия установила недостачу в тысячу двести рублей. Подсудимая находилась под стражей. Ее трехлетний ребенок был вместе с ней в камере предварительного заключения. Ознакомившись с делом, я не обнаружила в нем доказательств, свидетельствующих о присвоении подсудимой вверенного ей имущества. Недостача случилась из-за того, что она не всегда проверяла вес поступающего товара. Прокурор Карл Ассикайнен, не блиставший умом и, видимо, очерствевший душой, в своем обвинительном заключении указал нечто несусветное: продавщица вела «роскошный образ жизни, так как на обед часто готовила макароны». Я вынуждена была делать прокурору замечания за грубость и невежливые вопросы к подсудимой в ходе процесса. В вынесенном приговоре указывалось, что обвинение в хищении не доказано, а имеются элементы халатности, согласно статье 111 УК РСФСР, и мера наказания была определена в один год лишения свободы условно. Подсудимую освободили из-под стражи. Такой приговор вызвал резкое недовольство прокурора. После того как его кассационный протест не поддержала республиканская прокуратура, он со мной едва здоровался. Никто из сотрудников пудожской прокуратуры не имел высшего юридического образования, что сказывалось на качестве расследования уголовных дел.
Значительная часть уголовных дел была связана с хулиганскими действиями. К ним относилась, например, нецензурная брань в общественных местах, в том числе на улицах, что каралось лишением свободы сроком до одного года (по статье 74, часть 1 УК РСФСР). Впоследствии за это преступление стали применять административное наказание — 15 суток ареста. Сегодня матерщина стала в порядке вещей, нецензурную брань можно услышать на каждом шагу, что, на мой взгляд, связано с тем, что нет прежних мер борьбы с эти злом.
Кроме Пудожа, наш суд обслуживал одиннадцать поселковых и сельских Советов. В районе насчитывалось девяносто восемь нищих колхозов, которым постоянно предъявляли иски то уполномоченный государственных продовольственных заготовок, то машинно-тракторные станции, то финансовый отдел по налогам. Казалось, этим искам не будет конца. В суд поступали сотни заявлений от предприятий лесной промышленности о привлечении к уголовной ответственности за прогулы. Тогда еще действовал Указ Верховного Совета СССР от 26 июня 1940 года «Об уголовной ответственности за прогулы и самовольный уход с работы». Большая часть самовольно оставивших работу успевала скрыться в неизвестном направлении еще до поступления материалов в суд. В таких случаях судьи обязаны были выносить постановление о розыске, передавать его в милицию. Если удавалось найти сбежавшего, то милиция приводила его в ближайший суд по месту его обнаружения.
С этими делами связан один эпизод, который, при определенном стечении обстоятельств, мог обернуться большими неприятностями. Судебный курьер доставил в дежурную часть милиции, расположенную буквально в ста метрах от нашего здания, мое постановление о розыске самовольно ушедшего с работы. В это время в милиции находился уполномоченный Министерства госбезопасности по Пудожскому району Волобуев. Он возмутился, что постановление передано в милицию курьером, а не секретной спецсвязью, хотя суды не имели официальных указаний о пользовании ею в подобных случаях. Волобуев, одержимый «проявлением бдительности», позвонил мне по телефону и потребовал срочной явки в его учреждение. Я, помня наставления министра Карпова, предложила ему самому прийти в суд. Тогда ровно через десять минут ко мне пожаловал сотрудник МГБ для проверки состояния секретной корреспонденции. Ревизия не обнаружила никаких нарушений, и представитель МГБ ушел докладывать об этом начальству. Однако все указывало на то, что Волобуев томим жаждой разоблачать. Через два часа снова явился его коллега и теперь уже начал сверку находившихся в суде документов с реестрами почтовой спецсвязи. Не найдя ничего крамольного, честный служака пожаловался мне: «Не понимаю, чего он от нас хочет». На этом размолвка с МТБ, к счастью, была исчерпана.