А красивее всех в Ичан-Кали гумбез Пахлавана Махмуда – усыпальница ханов Кунградской династии. Голубой купол его кажется копией небосвода, и отражения облаков, как по настоящему небу, бегут по его бокам. Пахлаван Махмуд – богатырь Махмуд – был интереснейшим человеком. В его судьбе трудно найти что-либо общее с судьбами его жестоких преемников. Жил он более шестисот лет назад и прославился не войнами или набегами, а литературными и спортивными достижениями. Он известен как борец-профессионал и как поэт. Как борец, он не знал себе равных в Хорезме и выезжал бороться в Индию. Как поэт, он оставил нам диван на персидском языке.
Триста Кавказских гор истолочь в ступе,
обмазать девять куполов небес кровью сердца,
десять лет быть заключенным в подземелье легче,
чем провести мгновение с невеждой, —
писал он.
Но больше всего этот поэт и борец любил шить шубы. В крепости у него была скорняжная мастерская, и он завещал похоронить себя на ее месте. Тут и возвышается построенный через много лет мавзолей. А рядом – мавзолеи поменьше, гробницы, похожие на шалаши; в Хиве подпочвенные воды близки к поверхности, и потому испокон веку хоронили не в земле, а на земле, в склепе.
Громадный крытый рынок с куполами и глубокими нишами настолько просторен и прохладен, что и сегодня в нем размещаются магазины. Он не один в Ичан-Кале. Есть и другой. Налоги с него шли на пополнение ханской библиотеки, на эти деньги покупались священные книги.
Многочисленные медресе города были весьма богаты. Ханы не скупились на подарки богу. Например, медресе Ала-Кули-хана владело девятью тысячами гектаров орошаемых земель – богатство, ни с чем не сравнимое в пустыне.
Путешествие по городу приводит в узкий коридор, стены которого, кажется, смыкаются над головой. Это проезд между двумя дворцами. В один из них, тот, что находится против рынка, стоит войти.
Это крепость в крепости. Когда за тобой закрывается низкая резная дверь, оказываешься в темноте. Еще одна дверь. И сразу – другой мир. Кажется, даже воздух здесь иной, прохладнее, свежее, хотя внутренний двор и обнесен со всех сторон стенами.
Двор устлан плитами, кое-где плиты уступают место деревьям. Вокруг – галереи, подпираемые старинными резными колоннами. В галереи выходят двери дворцовых помещений – казны, гарема, тронного зала, комнат хана. И всюду голубые изразцы. Глазурь их прекрасна. Таких нет даже в славных керамикой Бухаре и Самарканде. «Цветы этих росписей, – говорил летописец, – служат образцами для весны».
Главный двор – не единственный во дворце. Если миновать несколько полутемных коридоров и залов, попадешь в другой, с мечетью и круглым возвышением посередине, похожим на лобное место. Здесь приезжавшие с поклоном туркменские и каракалпакские подвластные вожди ставили свои кибитки: они не любили комнат. Такое же возвышение находится и в главном дворе, у гарема. Говорят, там жила в кибитке одна из жен хана, кочевница.
Теперь во дворце музей истории. Он любопытен и поучителен. Рядом с орудиями палачей стоят изысканные вазы, тонкогорлые кувшины, висят расшитые халаты.
За столиком в большом зале сидит пожилой полный мужчина в тюбетейке и что-то не спеша рисует на листе бумаги. Это один из лучших мастеров хорезмийской резьбы. Когда в Ташкенте строили оперный театр, то мастера из всех областей республики съехались туда и оформили залы фойе. Один из них покрыт хивинской резьбой по ганчу.
Старые ремесла сейчас возрождаются. Старики учат в художественной школе резьбе по ганчу, чеканке, и немного странно видеть в магазине рядом с пылесосом покрытый чеканной вязью кувшин, форма которого тысячелетиями передавалась от мастера к мастеру.
А когда солнце спрячется за стеной, надо подняться на прощание на одну из сохранившихся башен, откуда виден и старый и новый город. Старому – скоро тысяча лет. Город Хейва упоминается арабскими географами уже в X веке. Новому – прямым улицам, окруженным зеленью домам – совсем немного. Перед башней, внизу, – буйная зелень Дишан-Калы, сзади – погрузившаяся в тень путаница глиняных улиц. Только вершины минаретов да небесный купол Пахлаван-гумбеза освещены солнцем.
Отсюда видны и поля, окружающие город, и озера, образовавшиеся от сброшенной после орошения воды, – в них разводят рыбу и ондатр, – и нитки арыков, и широкие полосы магистральных каналов.
А если подняться над Хивой на самолете, то увидишь, как близко подходит к оазису пустыня, прижимая его к реке. И чем выше будешь подниматься, тем меньше будет становиться оазис и тем больше в поле зрения будет попадать небольших зеленых пятен – поселков и кишлаков, а то и одиноких зданий, связанных тонкими нитями дорог, бегущих через серое и желтое пустынное безлюдье. Полоски каналов и точки колодцев дают влагу этим островкам зелени. С каждым годом островков больше и они расширяются. А расширяясь, захватывают развалины глинобитных мазаров и крепостей, холмы, скрывающие в себе метровые толщи черепков и кирпичей, – пустыня, которая отступает сегодня, некогда была цветущим краем, и, прежде чем возникла Хива, здесь шумели иные города, открытые археологами за последние десятилетия. От их развалин к сегодняшним улицам новой Хивы и служит мостом город-музей.
Город из «Тысячи и одной ночи» засыпает. Иногда только заурчит взбирающаяся на холм машина или засмеются ребята, возвращающиеся из парка…
А потом наступит утро, и гости громадного музея защелкают фотоаппаратами, художники усядутся в тени, изводя охру и берлинскую лазурь, и первая экскурсия подойдет к низкой двери в стене дворца.
Часть 3. Африка
Фрески Тассили
Убийцу зовут Сахарой
История человечества – длительный эксперимент, вернее, серия экспериментов, большинство из которых неудачны, несвоевременны и даже трагичны. Но не было бы их, неоткуда бы взяться всему богатству нашего опыта, разнообразию наших цивилизаций. Эта банальная истина повторяется здесь, потому что история фресок в Сахаре – история одного из этих экспериментов, поставленных людьми и природой, эксперимента неудачного, забытого тысячи лет назад, открытие которого в наши дни заставляет преклоняться и перед его размахом и значением, и перед его участниками.
За несколько тысяч лет до нашей эры – для каждого района Земли своя дата – первобытные люди, охотники и рыболовы вступают в период великих открытий. Открытие того, как сохранять огонь, как приручить животных, изготовлять разнообразные орудия из камня и кости, наконец, открытие землепашества…
Наиболее благоприятным для прогресса первобытных людей оказался, по выражению известного историка Брестеда, «плодородный полумесяц». Брестед, писавший в начале нашего века, включал в него долины Нила, Тигра, Евфрата и некоторые районы Ближнего Востока. Впоследствии, с развитием археологии, стало ясно, что в полумесяц следует включить долину Инда и долины великих китайских рек. Для всех этих мест характерен был теплый климат с четко выраженными временами года, плодородные земли и, главное, наличие пресной воды.
«Плодородный полумесяц» тянулся от восточных пределов Азии до долины Нила, и именно там возникли самые ранние из великих цивилизаций. А вот западнее Нила цивилизаций, как полагали еще совсем недавно, быть не могло: громадная пустыня заставляла людей жаться к берегам Средиземного моря. Скудные земли, редкое население…
Казалось, так в Сахаре было всегда. В V веке до нашей эры Геродот писал о песчаных дюнах, соляных куполах и пустоте раскаленного мира пустыни. Страбон, живший на четыре века позже, рассказывал о том, как обитатели Сахары берегут воду: кочевники укрепляют бурдюки с водой под брюхом коней. Еще через сто лет Плиний описывает реки, возникающие лишь после редких дождей, колодцы в пустыне… Сахара казалась вечной, незыблемой и постоянной в своей враждебности к человеку.
Но время от времени, по мере того как исследователи все глубже уходили в пески, начали появляться сообщения, что в глубине Сахары существуют какие-то рисунки на скалах – свидетельство тому, что в самых безводных на свете местах когда-то жили или бывали люди.
В середине прошлого века француз Дюверье видел петроглифы близ оазисов Гаг и Ин-Салах в Ливии, через несколько лет изображения быков и верблюдов заметил немецкий путешественник Нахтигаль. Еще чаще находили петроглифы и рисунки на скалах в нашем веке, однако особого внимания они не привлекали, ибо никто не задумывался о их древности и не придавал большого значения их художественной ценности. Да что Африка! Когда были найдены великолепные первобытные росписи в пещере Альтамира в Испании, те самые, с которых сегодня начинается любая история искусств, авторитеты, осмотрев их, понимающе улыбнулись, отобедали с владельцем той местности, где находится пещера, и, разъехавшись по домам, единодушно заявили, что все это нарисовал их гостеприимный хозяин, ибо первобытному человеку такое не под силу, да и зачем ему, бедному, искусство?
Но уже к тридцатым годам нашего века положение изменилось. Новые находки первобытной наскальной живописи в Европе и других местах Земли убедили ученых в том, что наши предки не только любили, но и умели отлично рисовать. Экспедиции, возвращаясь из Сахары, привозили все больше материалов – копий фресок и петроглифов, которые не только изменяли представление о первобытном населении пустыни, но и вызывали недоуменные вопросы: почему, например, на фресках изображены такие животные, как бегемот, страус, слон, носорог и даже жираф? Неужели их авторы уезжали столь далеко на юг, чтобы увидеть этих экзотических для Сахары зверей? Откуда на росписях появляются лошади и колесницы? Почему на одной из них изображена египетская ладья?
В 1932 году молодой французский офицер Бренан прибыл к плато Тассилин-Аджор в Алжире, неподалеку от Феццана, для несения тоскливой колониальной службы. Бренан оказался человеком любознательным, энергичным, притом неплохим рисовальщиком. Он облазил в поисках фресок многие районы плато и отсылал свои прорисовки крупнейшему знатоку первобытной живописи А. Брейлю. Прорисовки были настолько интересны, что Брейль стал добиваться разрешения послать туда, в самое сердце Сахары, специальную экспедицию. Однако началась война, разговоры об экспедиции сами собой прекратились, и только через десять лет после окончания войны в Сахару отправилась экспедиция, во главе которой стоял путешественник и историк Анри Лот.
Это была солидная, современная экспедиция, и в первую очередь именно за это мы должны быть благодарны французскому исследователю. Он отправлялся в Сахару надолго, намереваясь скопировать как можно больше фресок и сделать это по возможности точно – не зарисовки в произвольном размере, а точные цветные копии. Неудивительно, что экспедиция, в числе которой было несколько художников, фотограф, кинооператор, за иол-тора года тяжелейшей работы буквально открыла миру искусство Сахары и произвела переворот в наших представлениях об этом крае света.
Есть нечто общее между такими людьми, как Хейердал, Лот, Бомбар, Тазиев, Кусто: они являют собой современную генерацию путешественника и исследователя. Они не только не боятся трудностей, риска, не только умеют находить необычные пути к решению порой, казалось бы, неразрешимых вопросов, но и умеют рассказать о своих достижениях так, что приобщают к своему делу десятки миллионов сторонников. Однако специалисты, признавая сам факт подвижничества, не могут зачастую простить им неортодоксальных путей и громкой известности.
Так же случилось и с Лотом. Именно работы его экспедиции обогатили нас искусством древней Сахары. Но как часто слышишь об их неточности и даже фальсификации!
Все это сказано не ради оправдания ошибок и неточностей Хейердала или Лота, а для того, чтобы напомнить: не сделай они того, что сделали, наша жизнь была бы заметно скучнее и беднее.
Тассили на языке туарегов означает «речное плато». Правда, рек там нет и в помине. «Структура различных участков массива (его длина – 800 километров, а ширина – 50–60), – пишет Анри Лот, – очень разнообразна. Южный край Тассили круто нависает над плоскогорьем Ахаггара, возвышаясь над ним на 500–600 метров. Хребты из песчаника, составляющие массив и рассекающие его лощины, имеют общее направление с юга на север. Водные потоки вырыли многочисленные каньоны, все более углубляющиеся по мере удаления от горных хребтов. Весь массив подвергся воздействию вод, которые буквально изрезали его и придали причудливые формы. Они размывали, выдалбливали, просверливали массив, превращая порой огромные каменные глыбы в кружева. Вода? В краю, где никогда не бывает дождей? Да, вода. Все это, разумеется, происходило в далеком прошлом. Миллионы лет массы песчаника подвергались воздействию стихий… Наш путь лежит среди высоких колонн, напоминающих руины громадного средневекового города с обезглавленными башнями, церковными шпилями, папертями соборов, химерами, диковинными архитектурными ансамблями… Весь рельеф местности, множество впадин в скалах напоминают городскую площадь, окруженную домами. Вполне понятно, почему первобытные народы селились в этих местах…»
Проблем было несколько, и неизвестно, какая из них главнее и мучительнее. Жара. С жарой еще можно было мириться хотя бы потому, что жара неотъемлемая черта Сахары, так сказать, фирменный знак. Холод. Холод был не менее частым гостем, чем жара: ночью на плоскогорье вода в канистрах замерзла и спальные мешки порой покрывались инеем. Ветры. Вернее, бури, засыпающие песком лагерь, рвущие бумагу и сносящие палатки. Наводнения. Да, даже наводнения. После нескольких лет без дождя дважды обрушивались грозные ливни, преображающие каменный город в сонм ревущих потоков. Змеи и скорпионы. Лот уверяет читателей, что рогатая гадюка, поселившаяся рядом с его палаткой, была миролюбива и труслива и скорпионы, которых каждое утро вытаскивал из своего спального мешка художник Гишар, тоже отличались миролюбием, хотя поверить в это не так легко. Перевалы. Там падали от усталости и умирали верблюды, там приходилось разгружать караван и тащить на руках по бесконечным каменным осыпям припасы и металлические столы для рисования. Жажда и голод. Частые спутники экспедиции, когда приходилось пить грязь со дна пересохших, кишащих насекомыми водоемов. И так далее…
Ради чего же полтора года без перерыва, почти без выходных, многократно рискуя жизнью, болея, голодая, Лот и его товарищи ползали, подобно мухам, по крышам и стенам пещер и скальных выемок, накладывая на фрески громадные листы бумаги, переводя на них контуры фигур и раскрашивая их потом, чтобы достичь точного соответствия? Они делали это, потому что были поражены и околдованы талантом древних художников, потому что почитали непременным долгом разделить свое восхищение с человечеством, и вряд ли кого-либо из них тогда беспокоили мысли о славе. Кстати, в добровольцах у Лота недостатка не было, и работала в экспедиции в основном молодежь. Не все выдерживали каторжные условия Сахары, но те, кто выдержал и остался до конца, научились радоваться редкому дождю, случайному дереву, рассвету или чистому роднику под скалой и, главное, не уставали восторгаться найденным и искали новые шедевры древнего искусства.
Сегодня тысячи фресок Тассили, скопированные экспедицией Лота и занявшие почетное место в музее Человека в Париже, и тысячи других копий и снимков, сделанные учеными, пришедшими туда по следам Лота, позволяют не только оценить уровень и размах созданного древними обитателями центра Сахары, но и узнать немало об истории этой пустыни, оказавшейся совсем иной, нежели предполагалось.
Самые ранние фрески Тассили созданы по крайней мере семь тысяч лет назад. Изображены на них, сначала схематично, затем со все большей точностью и выразительностью, охотники (круглоголовые) и животные – слоны, муфлоны, антилопы, носороги.
Однако удивление историков и искусствоведов, когда они увидели тропических зверей и поняли, что Сахара относительно недавно была благодатным краем, можно объяснить лишь их незнанием истории Земли. Ведь последний ледниковый период завершился менее 10 тысяч лет назад. Причем слово «завершился» весьма условно. В то время, когда появились первые фрески Тассили, значительная часть Европы была еще покрыта ледником, а в сибирской тундре можно было встретиться с мамонтом. Цивилизация в Сахаре старше цивилизации в долине Нила по той причине, что нижняя часть этой долины была непригодна для оседлой жизни: значительно более широкая и полноводная, чем сегодня, река текла среди обширных болот. Климат на всей Земле 8 тысяч лет назад был куда более прохладным и влажным, и «плодородный полумесяц» был действительно плодородным.
Прогресс определяется обстоятельствами. От хорошей жизни охотники и собиратели не становятся скотоводами или пахарями. Это случается лишь тогда, когда охота перестает кормить – либо (чаще всего) по причине изменения климата, либо из-за появления избытка голодных ртов.
Зеленая Сахара начала высыхать, жирафы откочевали южнее, все меньше становилось слонов и антилоп, разводить скот стало надежнее и практичнее, чем отыскивать диких животных. Примерно за 4000 лет до нашей эры в Сахаре наступает эпоха скотоводов.
Скотоводство изменило характер труда. Если охотника в буквальном смысле слова кормили ноги, то стада домашнего скота внесли новый порядок и закономерность в жизнь племен. Это отразилось и в искусстве Сахары. Оно стало монументальнее и разнообразнее. Человек в нем – социальное существо с многочисленными занятиями. Мы видим сцены пастьбы, повседневной деревенской жизни, добывания воды из колодцев, праздников, перекочевок, даже суда. В то же время художники как бы отрываются от действительности и создают образы богов или каких-то фантастических существ, достигающих колоссальных размеров. Художник, словно впервые задумавшись над смыслом окружающего его мира, потрясен этим миром и пытается воссоздать в своих творениях внутреннюю взаимосвязь и отношения его частей. Привидениями поднимаются на высоту 5 метров фигуры «марсианских богов», давших благодатную пищу приверженцам иноземных пришельцев, со стены пещеры смотрит четырехметровый лев, порой встречаются гибриды – антилопа с туловищем слона, страус с львиной мордой… К этому же периоду Лот относит великолепную фреску, названную им «Белой дамой», – легко бегущую чернокожую женщину в странном головном уборе.
Искусство переплетается с первобытной магией, и власть его выходит за пределы разума.
Художники Сахары отлично умели использовать естественные краски: белую глину, охру и разноцветные сланцы, выходы которых нередки в Тассили. Они смешивали охру с растительным клеем или молоком и писали фрески на стенах выемок и пещер, часто высоко на потолке или в нескольких метрах над землей, умело выбирая наиболее выгодную точку обзора, но никак не заботясь об удобствах будущих копировальщиков. С течением времени меняются вкусы художников, палитра становится все богаче.
Скотоводческий период, охвативший две с половиной тысячи лет, завершился приблизительно за полтора тысячелетия до нашей эры и сменился эпохой лошади, за которой примерно в 600 году до нашей эры пришел период верблюда.
Конец скотоводческого периода – закат фресок Тассили. В это время Сахара уже стала пустыней. Может, не такой страшной и бесконечной, как сегодня, но достаточно негостеприимной. Постепенно высохли могучие реки Тафассасет и Соро, несшие воды в Палеочад, оскудели родники в горах. Земледелие не успело развиться в Сахаре. Египетская цивилизация, напоенная полноводным Нилом, к этому времени далеко обогнала сахарскую. К тому же с севера в эти области все активнее, по мере того как слабели сахарские поселения, вторгались берберийские племена Северной Африки. На поздних фресках Тассили изображены битвы с врагами. К этому времени относится и удивительно драматичное «полотно», на котором раненый или умирающий воин, вернувшийся домой, падает у ног жены, все еще сжимая в руке лук.
Фрески Тассили, начавшись с наивных и экспрессивных картин охотников в скотоводческий период, поднялись до высот мирового искусства. Когда же Сахара и враги добивали эту удивительную, но не выдержавшую борьбы с природой цивилизацию, искусство Тассили быстро деградировало. И одна из самых поздних фресок, изображающая воина на верблюде, нарисована будто двухлетним ребенком: «точка, точка, два крючочка…».
Жизнь завершилась. Лишь редкие шатры туарегов можно найти в этой пустыне. Но туареги не помнят, кто и почему создал эти картинные галереи, и не знают животных и людей, изображенных там, людей разных – и с негроидными чертами лица, и похожих на египтян или ливийцев.
Самая большая в мире картинная галерея, протянувшаяся на сотни километров, – память о том, как развивалась здесь согретая солнцем и напоенная реками человеческая цивилизация, создаваемая неизвестными нам народами, позднее влившимися в иные культуры. Фрески подробно и правдиво рассказывают о возможностях сахарской цивилизации, о том, что она занимала западный рог «плодородного полумесяца», развиваясь так же, как культура Египта, Инда и Хуанхе, но эксперимент закончился неудачей: природа оказалась сильнее людей и отняла у них плоды их труда.
Сахарская цивилизация оборвалась, так и не построив городов и храмов… Но и то, что она создала, заставляет нас преклоняться перед художественным гением этих кочевников, скотоводов и ранних земледельцев, во многом превзошедших своих соседей и совершивших художественный подвиг. И никак нельзя объяснить эти сотни тысяч рисунков лишь религиозными побуждениями. Художники радовались красоте окружающего мира, они были первыми, кто смог воспеть истинную гармонию человеческого тела, грацию зверя, пластику танца, рассказать подробно и красочно о мире, который был убит пустыней.
Карнак
Тысячелетняя луковица
Фивы – столица фараонов XVIII династии – лежат в семистах километрах южнее Каира, на берегу Нила, на землях четвертого нома Верхнего Египта. Оттуда уже недалеко до первых порогов Нила, до нубийских земель, чужих во время строительства пирамид, но покоренных к середине II тысячелетия до нашей эры.
XVIII династия, пожалуй, самый известный период в жизни древнего Египта. Ее фараонов мы знаем со школы, именно с их именами связана для нас история этой страны: Тутмос III и его гордая соправительница Хатшепсут, Аменхотеп IV, бунтарь, известный под именем Эхнатона, его прекрасная жена Нефертити, юный Тутанхамон, покорный жрецам Амона…
Сегодня Фивы, известные во времена фараонов под именем Уасет, зовутся Луксором. Это красивое название не имеет отношения к Египту. Когда-то римляне, дойдя до этих мест, назвали поставленный здесь укрепленный лагерь «кастра», отсюда пошло арабское имя Аль-Кусур, переиначенное впоследствии европейцами в Луксор.
Затерянные в песках близкой пустыни храмы и здания Фив были к средневековью забыты, лишь феллахи соседних деревень почитали их созданием джиннов. На рубеже прошлого века, разгромив у пирамид мамлюков, Наполеон бросил вслед за ними дивизию генерала Дессекса. Солдаты, утомленные бесконечным путем вдоль великой реки, однажды увидели поднимающиеся из песка гигантские колонны. И загорелые, обожженные солнцем и ветрами солдаты революционной Франции без команды отсалютовали памятнику, равного которому им, покорителям пирамид и Нижнего Египта, видеть еще не приходилось.
Очевидно, солдаты сначала увидели колоннаду Луксорского храма – южного дома бога Амона. А может быть, основной храм Фив, известный теперь под названием Карнак, по имени расположенной рядом арабской деревушки.
Обрушившееся на Европу после египетских походов Наполеона увлечение Египтом – не только его искусством, но и его тайнами, мистикой, которой невежды окутывали все связанное с темными колоннадами храмов, геометрической правильностью пирамид, мумиями и гробницами – в значительной степени было связано именно с Луксором и Карнаком – наиболее театральными, изысканными, сложными и загадочными из храмов древнего Египта. Линиями лотосовых капителей и строгих пилонов навеян во многом ампир начала прошлого века – каминные часы и императорский фарфор, бесконечные сфинксы и пирамидки, что украшали петербургские и парижские дворцы.
И в самом деле, если в основном египетские памятники просты, логичны и не вызывают ассоциаций с театром или лабиринтом, то Карнак, пожалуй, исключение. Более сложного памятника, в котором можно заблудиться, как на узких уличках средневекового города, со множеством коридоров, тесными нишами и камерами, лесами колонн, сотнями статуй богинь, галереями сфинксов, спокойным блеском священных озер и руинами изрезанных рельефами блоков, в Египте не отыщешь.
Причина тому выяснилась после раскопок Мариетта, Шеврье, Легрена и других знаменитых археологов прошлого века. Оказалось, что храм Амона в Карнаке подобен луковице: он, центральное святилище главного бога страны, строился, достраивался и дополнялся в течение двух тысячелетий сотнями фараонов и правителей, каждый из которых почитал своим долгом оставить там след, пусть статую, пристройку, барельеф, но обязательно оставить. Великие же фараоны не ограничивались колонной или статуей, они словно участвовали в грандиозном соревновании, растянувшемся на столетия: кто сможет лучше прочих угодить Амону.
Очевидно, основание карнакского храма относится к XI династии, когда Фивы превратились из незначительного поселения в крупный, процветающий город в среднем течении Нила, где скрещивались пути из Нубии, из Пунта, с Красного моря и из больших оазисов западной пустыни. К началу XII династии (2000 год до нашей эры) культ Амона уже главный в Фивах. К этому времени относится сооружение первых значительных его строений.
При раскопках в центральной части стоящего сейчас храма обнаружены следы храма времени фараона Сенусерта I. Кроме того, Сенусертом был возведен небольшой храм, из тех, что именуются египтологами «киосками». Он тоже не сохранился, но его блоки, пошедшие на сооружение позднейших святилищ, позволили французскому архитектору Шеврье собрать его и поставить вновь.
Фараоны без особого уважения относились к труду своих предшественников, ради собственной славы всегда готовы были разорить чужой храм. Это в тех случаях, когда они лично ничего не имели против предшественника. А если в дело примешивались личные обиды или вражда… Эта драма наглядно видна в Карнаке – не только памятнике египетской архитектуры, но и монументе драме египетской истории.
Изгнав из страны гиксосов, фараоны XVIII династии вновь объединили Египет и после ряда завоевательных войн расширили его границы далеко за пределы Нильской долины. Египет стал богат и могуществен, и это сразу отразилось на строительстве храма Амона.
Уже Аменхотеп I строит там алебастровый храм, также найденный в наше время в блоках и восстановленный археологами. Тутмос I сооружает три великолепных пилона, ведущие к храму, и гипостильный (колонный) зал; царица Хатшепсут строит зал из кварцитовых блоков для ритуальной ладьи Амона и ряд других строений, а также четыре высоких обелиска.
Но наследник Хатшепсут и ее соправитель Тутмос III в первую очередь занимается тем, что старается стереть с лица земли все, что связано с именем его тети. У Тутмоса были основания ее ненавидеть.
Когда умер великий фараон Тутмос I, он оставил царство сыну наложницы Тутмосу II, и тот, чтобы упрочить свои права на престол, тут же женился на своей сводной сестре, молодой и прекрасной принцессе Хатше-псут, дочери главной жены своего отца. Восемнадцать лет брат и сестра правили Египтом, и когда в 1501 году до нашей эры Тутмос II умер, то престол должен был перейти к его сыну, десятилетнему Тутмосу III, происхождение которого также оставляло желать лучшего: его матерью была незнатная наложница.
В первые два года правления юного Тутмоса ничего не менялось в государстве: управляя страной, Хатшепсут делала это от имени племянника. Но затем царице надоело оставаться на заднем плане, и произошел бескровный переворот, в котором женщина объявила себя фараоном. В этом царицу поддержали могущественные вельможи, опасавшиеся, что с молодым фараоном к управлению страной придут жадные до власти и уставшие ждать своего часа стяжатели.
Почти двадцать лет Тутмос ничего не мог поделать со своей теткой. Жизнь проходила, а энергичная царица оказалась на редкость живучей и никак не желала отдавать племяннику трон. Только тридцатилетним мужчиной Тутмосу удалось избавиться от тетки, которая умерла или была убита.
Все последующие годы своего правления Тутмос III выискивал по царству барельефы, статуи, надписи своей тетки и разрушал их, чтобы стереть с лица земли память о ней.
В Карнаке Тутмос решил разделаться с громадными тридцатиметровыми обелисками Хатшепсут. Казалось бы, самым простым методом борьбы с ними было разрушить их и заменить своими. Но почему-то, возможно из-за противодействия могущественных жрецов Амона, Тутмос не решился на это, а предпринял на редкость непроизводительную акцию: он приказал возвести стены и замуровать в них обелиски – никто не должен их видеть.
Для того чтобы замуровать тридцатиметровые обелиски, следует построить соответственные по высоте стены. Стена поднялась на 20 метров, и почему-то на этом сооружение тюрем для обелисков было прервано. Вершины обелисков жирафьими головами возвышаются над тюремной стеной.
Зато с барельефами и надписями Хатшепсут Тутмос расправился беспощадно. Лица царицы сбиты долотом, картуши с ее именем стесаны. Правда, не везде: порой каменщики были нерадивы либо среди жрецов существовала какая-то оппозиция – все следы царствования Хатшепсут Тутмосу уничтожить не удалось.