Кендари Блейк
Анна в кроваво‑алом
Young adult. Истории, леденящие кровь –
Анна – 1
текст предоставлен правообладателем https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=23595777&lfrom=159481197
«Анна в кроваво‑алом / Кендари Блейк»: Эксмо; Москва; 2017
ISBN 978‑5‑699‑93366‑2
Аннотация
«Она убийца, – говорю я себе. – Такая же, как они все». И сам в это не верю. Анна заворожила меня. Длинные черные волосы, словно плывущие по воде, бледная, очень светлая кожа, бездонные глаза… и платье, которое когда‑то, говорят, было белым. Теперь с него капает алая кровь. Что сделало ее такой? В чем источник ее необычной силы? Я должен выяснить историю этой девушки… а потом уничтожить ее. Ведь Анна – призрак и не оставляет в живых никого из тех, кто переступает порог ее старого дома. А я тот, кто убивает опасных призраков.
Кендари Блейк
Анна в кроваво‑алом
© Кузнецова А.А., перевод на русский язык, 2017
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2017
Глава 1
Грязная сальная голова выдает его с головой, пардон за каламбур.
Равно как и мешковатый потертый кожаный плащ, не говоря уже про бакенбарды. И эта манера кивать и щелкать зажигалкой в такт звучащему у него в голове ритму. Он словно из кордебалета «Ракет» и «Акул»[1].
Опять‑таки: у меня глаз на такие вещи. Я знаю, на что смотреть, ибо повидал едва ли не все разновидности призраков и привидений, какие только можно себе представить.
Автостопщик водится на отрезке извилистой дороги в Северной Каролине, где кругом одни некрашеные щелястые заборы и бескрайнее ничто. Ничего не подозревающие водители, видимо, подбирали его со скуки, полагая, что это просто начитавшийся Керуака[2]студентик.
– Девушка у меня, ждет, – говорит он теперь возбужденно, словно увидит ее сразу, стоит нам подняться на вершину следующего холма.
Он дважды сильно тюкает зажигалкой по приборному щитку, и я бросаю туда взгляд, опасаясь, как бы на панели не осталось вмятин.
Машина‑то не моя. И я восемь недель горбатился в саду у мистера Дина, отставного армейского полковника, дальше по кварталу, чтобы просто взять ее покататься. Для семидесятилетнего старика у полковника невероятно прямая спина, никогда такой не видел. Будь у меня побольше времени, все лето слушал бы его захватывающие рассказы про Вьетнам. Вместо этого я прореживал кусты и вспахивал клумбу восемь на десять под новые розы, а он угрюмо следил за мной, дабы убедиться, что его малышка не пострадает, попав в лапы этому семнадцатилетнему сопляку в старой футболке с Роллингами[3]и маминых садовых перчатках.
Сказать по правде, я чувствовал себя несколько виновато, зная, для чего собираюсь использовать машину. Дымчато‑синяя «Камаро ралли спорт» 1969 года в состоянии «муха не сидела». Ход просто бархатный, только на поворотах порыкивает. Не верилось, что он мне ее даст, хоть я закопайся у него в саду. Но, слава богу, дал, потому что без нее я бы пропал. На такое автостопщик просто обязан был клюнуть – ради нее стоило выползти из могилы.
– Должно быть, она очень милая, – говорю я без особого интереса.
– Да, чувак, да, – отзывается он, и, в сотый раз с момента, когда я подобрал его пять миль назад, я удивляюсь, как можно не понять, что он мертв.
Голос у него – как в фильме Джеймса Дина[4]. И вдобавок запах. Не то чтобы гнилостный, но отчетливо замшелый и висит вокруг него облаком. Как можно было принять его за живого человека?! Как можно было проехать с ним десять миль до Лоренского моста, где он неизбежно хватался за руль и увлекал машину с водителем в реку?! Скорее всего, от его одежды и голоса людям делалось не по себе, да и от запаха костей тоже – этот запах узнаешь, даже если никогда его не слышал. Но к тому времени всегда бывало уже слишком поздно. Они приняли решение подобрать автостопщика и не собирались позволять себе испугаться настолько, чтобы передумать. Свои страхи они заглушали доводами разума. А зря.
А стопщик на пассажирском сиденье все рассказывает своим нездешним голосом про свою девушку там, дома, Лиза ее зовут, мол, какие у нее самые золотые волосы и самая красивая улыбка и как они убегут и поженятся, как только он вернется стопом из Флориды. Часть лета он работал там у дяди в автосалоне: лучший способ подкопить денег к свадьбе, даже если из‑за этого они не виделись месяцами.
– Тяжко, наверное, так – так долго далеко от дома, – вставляю я, и в тоне моем и правда присутствует нотка жалости. – Но уверен, она тебе обрадуется.
– Да, чувак. О том я и толкую. У меня есть все, что нам нужно, вот прямо тут, в кармане плаща. Мы поженимся и переберемся на побережье. У меня там кореш есть, Робби. Поживем у него, пока я не подыщу работу с машинами.
– Конечно, – поддакиваю я.
Луна и огоньки на приборном щитке освещают печально‑оптимистичное лицо моего пассажира. Разумеется, он так и не увидел Робби. И девушку свою Лизу тоже не увидел. Потому что в двух милях дальше по этой дороге летом 1970 года он сел в машину, вероятно, очень похожую на мою. И сказал тому, кто сидел за рулем, что в кармане плаща у него все, что нужно, чтобы начать совершенно новую жизнь.
Местные говорят, его крепко избили у моста, а потом отволокли за деревья, где пару раз пырнули ножом, а затем перерезали горло. Тело перевалили через парапет и спихнули в один из притоков. Там его и обнаружил фермер почти полгода спустя – обвитого лианами, с удивленно открытым ртом, словно он никак не мог поверить, что застрял здесь.
Он и теперь не знает, что застрял здесь. Похоже, никто из них не знает. В данный момент стопщик насвистывает и подскакивает на сиденье в такт несуществующей музыке. Наверное, он до сих пор слышит то, что играло в ту ночь, когда его убили.
Он очень славный. Идеальный попутчик. Но когда мы доберемся до моста, он сделается таким же злобным и уродливым, как все они. Согласно отчетам, его призрак, неоригинально помеченный как «Графство 12, Стопщик», убил уже минимум дюжину человек и ранил еще восьмерых. Но как‑то не получается его винить: он так и не добрался до дома, не увидел свою девушку и теперь не хочет, чтобы и другие попали домой.
Мы миновали дорожный столб с отметкой 23 – до моста меньше двух минут. С тех пор как мы переехали сюда, я катался по этой дороге почти каждую ночь в надежде увидеть в свете моих фар его поднятый палец, но мне не везло. Пока я не сел за руль этой «Ралли спорт». До того я пол‑лета провел на этом проклятом участке дороги, с тем же чертовым клинком, лежащим под бедром. Ненавижу, когда все вот так, словно на какой‑то жутко бесконечной рыбалке. Но я не сдаюсь. В конечном итоге они всегда появляются.
Я позволил ноге слегка отпустить газ.
– Что‑то не так, приятель? – спрашивает он.
Качаю головой:
– Просто это не моя машина, и у меня нет денег чинить ее, если ты решишь сковырнуть меня с моста.
Стопщик смеется, лишь чуть громче обычного:
– Похоже, ты нынче бухал или чего еще, парень. Может, тебе стоит просто высадить меня здесь?
Слишком поздно я соображаю, что не следовало так говорить. Я не могу его выпустить. Еще повезет, если он просто выйдет и исчезнет. Надо убить его, пока машина движется, или придется начинать все сначала, а я сомневаюсь, что мистер Дин с охотой отпустит свою машинку еще на несколько вечеров. Кроме того, через три дня мы уезжаем в Тандер‑Бей.
Вдобавок царапает мысль, что я снова проделаю с беднягой то же самое. Но она мимолетна. Он уже мертв.
Стараюсь удерживать спидометр выше пятидесяти – слишком быстро, чтобы он всерьез подумывал выпрыгнуть, но с привидениями никогда не знаешь наверняка. Придется работать быстро.
И как раз когда я опускаю руку, чтобы вытащить из‑под себя клинок, в поле зрения возникает освещенный луной силуэт моста. Словно по команде автостопщик хватается за руль и выворачивает его влево. Рву руль обратно и вдавливаю педаль тормоза в пол. Слышу яростный визг резины по асфальту и краем глаза замечаю, что лицо у пассажира пропало. Прощай, покладистый парнишка, прилизанные волосы и открытая улыбка. Остались просто маска из сгнившей кожи, пустые черные дыры на месте глаз да похожие на тусклые камни зубы. Кажется, будто он улыбается, но это просто оттого, что губы облезают.
Машина рыскает, пытаясь остановиться, но что‑то у меня жизнь перед глазами не проносится. Да и что бы я увидел? Хоровод самых памятных из убитых призраков? Вместо этого я вижу серию быстрых упорядоченных снимков собственного мертвого тела: один с пробитой рулем грудной клеткой, другой без головы, а остальное свешивается из выбитого окна.
Откуда ни возьмись выпрыгивает дерево, целясь прямо в водительскую дверь. Даже выругаться некогда – только дернуть руль и втопить газ. Дерево остается позади. Чего я не хочу, так это въезжать на мост. Машина выписывает восьмерки, а он‑то прямой. Узкий, деревянный и старый.
– Мертвым быть не так уж плохо, – делится автостопщик, вцепившись мне в руку в попытке оторвать меня от руля.
– А как насчет запаха? – шиплю я.
Во всей этой кутерьме я по‑прежнему сжимаю рукоять ножа. Не спрашивайте почему. Кажется, что еще десять секунд – и кости у меня в запястье разойдутся. С сиденья меня стащили, так что я завис над рычагом переключения передач. Движением бедра перебрасываю машину на нейтраль (раньше надо было это сделать) и быстро выхватываю клинок.
И тут происходит нечто удивительное: лицо автостопщика вновь обрастает кожей, в глаза возвращается зеленый блеск. Это просто парнишка, и он таращится на мой нож. Я укрощаю автомобиль и жму на тормоза.
Резкая остановка заставляет его моргнуть. Он смотрит на меня.
– Я все лето работал за эти деньги, – негромко говорит он. – Моя девушка убьет меня, если я их потеряю.
Сердце у меня колотится от усилий, затраченных на борьбу за машину. Я не хочу ничего говорить. Хочу просто покончить с этим. Но вместо этого слышу собственный голос:
– Девушка простит тебя. Обещаю.
Нож, отцовский атам[5], легок в моей руке.
– Я не хочу опять, – шепчет автостопщик.
– Это последний раз, – заверяю я и рассекаю ему клинком горло, открывая зияющую черную щель.
Пальцы стопщика подбираются к его шее. Они пытаются соединить края кожи, но из раны вытекает нечто черное и густое, как нефть, и покрывает тело, не только заливая старомодный плащ, но поднимаясь вверх по лицу, глазам, забираясь в волосы. Стопщик не кричит и не корчится – наверное, не может: горло у него перерезано, и жидкость уже затекла в рот. Меньше чем за минуту он исчезает, не оставив следа.
Я провожу рукой по сиденью – сухо. Затем выхожу из машины и осматриваю ее со всех сторон, насколько это возможно в темноте, на предмет царапин. След от покрышек на асфальте все еще дымится. Прямо слышу, как скрипит зубами мистер Дин. Через три дня я уезжаю из города, а теперь мне придется потратить один из них на установку новых «гудиеров»[6]. Коли на то пошло, наверное, не стоит отдавать машину, пока не заменю покрышки.
Глава 2
Уже заполночь паркую «Ралли спорт» у нас на подъездной дорожке. Мистер Дин наверняка еще не спит, поджарый, залитый под завязку черным кофе, и наблюдает, как я аккуратно проезжаю по улице. Но до завтрашнего утра он машину не ждет. Если встать пораньше, я еще успею отогнать ее в мастерскую и заменить покрышки, он и не почувствует разницы.
Свет фар прорезает двор и расплескивается по фасаду дома. Вижу две зеленые точки: глаза маминого кота. Когда я подхожу к входной двери, его на окне уже нет. Он расскажет хозяйке, что я дома. Кота зовут Тибальт. Он своенравная тварь, и до меня ему особого дела нет. Как и мне до него. Имеется у него странная привычка – выдирать себе шерсть из хвоста, разбрасывая по всему дому черные клочки. Но маме нравится, чтобы в доме был кот. Как и большинство детей, коты способны видеть и слышать то, что уже умерло. Весьма кстати, если живешь с нами.
Вхожу, разуваюсь и поднимаюсь наверх, перескакивая через две ступеньки разом. До смерти хочется в душ – смыть замшелое, гнилостное ощущение с запястья и плеча. И отцовский атам надо проверить и помыть, если на лезвие налипли остатки той черной дряни.
На самом верху спотыкаюсь о коробку. «Блин!» выходит слишком громко. Думать надо было. Всю жизнь живу в лабиринте упакованных коробок. Мы с мамой профессиональные упаковщики. Нам ни к чему выпрашивать ненужные картонки в бакалее или винном магазине. У нас высококлассные, промышленного типа укрепленные коробки с постоянными этикетками. Даже в темноте я вижу, что споткнулся о «кухонную утварь (2)».
На цыпочках прокрадываюсь в ванную и вытаскиваю из кожаного рюкзака нож. Прикончив автостопщика, я обернул лезвие черным бархатом, но не очень аккуратно. Торопился. Не хотелось больше оставаться на дороге, да еще рядом с мостом. Зрелище распадающегося автостопщика не напугало меня, я и похуже видал. Но привыкнуть к такому не получается.
– Кас?
Смотрю в зеркало и вижу сонное мамино отражение, на руках у нее черный кот. Кладу атам на полку.
– Привет, мам. Прости, что разбудил.
– Ты же знаешь, я все равно люблю быть на ногах, когда ты возвращаешься. Тебе всегда следует меня будить, чтобы я могла спать.
Я не говорю ей, насколько тупо это звучит, просто поворачиваю кран и начинаю полоскать клинок под струей холодной воды.
– Давай я, – говорит она, трогая меня за плечо.
Затем, разумеется, хватается за мое запястье, потому что видит, как вдоль всего предплечья наливаются лиловым синяки.
Я ожидаю каких‑то материнских слов, жду, что она покудахчет вокруг меня встревоженной наседкой минут пять и побежит на кухню за льдом и мокрым полотенцем, хотя ничего хуже синяков со мной никогда не приключалось. Но на сей раз она ведет себя иначе. Может, потому, что поздно, а она устала. А может, потому, что спустя три года она наконец начинает понимать, что завязывать я не собираюсь.
– Дай мне его, – говорит она, и я отдаю, потому что уже смыл большую часть черноты.
Она берет его и уходит. Я знаю, она пошла делать то, что делает каждый раз, – то есть прокипятить клинок, а потом воткнуть его в большой горшок с солью, в котором он будет выставлен на лунный свет в течение трех ночей. Затем она вынет его, натрет коричным маслом и скажет, что он как новенький.
То же самое она делала для папы. Он приходил домой, прикончив очередное умертвие, она целовала его в щеку и забирала атам так же обыденно, как любая другая жена берет мужнин портфель. Мы с ним имели обыкновение, скрестив руки на груди, таращиться на клинок, пока тот торчал в горшке с солью, давая друг другу понять, что оба считаем это смехотворным. Мне всегда казалось, что мама просто тешит свою фантазию. Словно наш нож – Экскалибур в камне.
Но папа позволял ей это делать. Он знал, во что ввязывается, когда познакомился и женился на ней, хорошенькой викканке с темно‑рыжей гривой и гирляндой из белых цветов на шее. Он тогда соврал в ответ и сказал, что он тоже викканин, за неимением лучшего слова. Но на самом деле папа ни во что особенно не вдавался.
Он просто любил легенды. Любил хорошо рассказанную историю, сказки, от которых мир казался круче, чем он был на самом деле. Он обожал греческую мифологию – вот откуда у меня такое имя.
Они сошлись на компромиссе, потому что мама любила Шекспира, и в итоге меня назвали Тезеем Кассио. Тезеем – в честь убийцы Минотавра, а Кассио – в честь обреченного лейтенанта Отелло. По‑моему, имечко дурацкое донельзя. Тезей Кассио Лоувуд. Все зовут меня просто Кас. Полагаю, мне следует радоваться – скандинавскую мифологию папа тоже любил, и я вполне мог оказаться Тором, что было бы по определению невыносимо.
Выдыхаю и гляжусь в зеркало. Никаких следов ни на лице, ни на парадной серой сорочке, в точности как на внутренней обивке «Ралли спорт» (хвала богам). Видок у меня комичный. Брюки, сорочка, словно я на важное свидание собрался: ведь машину у мистера Дина я попросил якобы именно для этого. Когда я сегодня вечером уходил из дома, волосы у меня были зачесаны назад и даже слегка смазаны гелем, но теперь, после этой чертовой возни, свисают на лоб темными сосульками.
– Ложись‑ка ты поскорее спать, милый. Поздно, а нам еще паковаться и паковаться.
С ножом мама разобралась. Она снова всплыла наверх и прислонилась к дверному косяку, а ее черный кот вьется у нее вокруг лодыжек, словно скучающая аквариумная рыбка вокруг пластмассового замка.
– Просто хочу слазить в душ, – говорю я.
Она вздыхает и отворачивается.
– Ты ведь с ним управился? – добавляет она через плечо, словно спохватившись.
– Да. Управился.
Она улыбается мне. Улыбка грустная и тоскливая.
– На сей раз впритык. Ты думал, что разберешься с ним до конца июля, а уже август.
– Он оказался более упрямой дичью, – говорю я, стягивая с полки полотенце.
Не думаю, что она скажет что‑то еще, но она останавливается и оборачивается:
– А ты бы остался здесь, если б не поймал его? Отодвинул бы ее?
Я думаю всего пару секунд, просто естественная пауза в разговоре, потому что знаю ответ еще до того, как она закончила вопрос:
– Нет.
И когда мама уходит, я бросаю бомбу:
– Э, можно мне занять немного налички на новые покрышки?
– Тезей Кассио, – стонет она, и я морщусь, но ее усталый вздох говорит мне, что утром все будет в порядке.
Мы направляемся в Тандер‑Бей, это в провинции Онтарио. Я еду туда убить ее. Анну. Анну Корлов. Анну‑в‑Алом.
– А эта тебя зацепила, Кас, – говорит мама, сидя за рулем арендованного фургончика. Я все твержу ей, что надо нам купить собственный грузовичок для переездов, а не искать каждый раз наемную машину. Видят боги, мы достаточно часто переезжаем следом за привидениями.
– С чего ты взяла? – спрашиваю я, а она кивает на мои руки.
Я и не сознавал, что постукиваю по своему кожаному рюкзаку, где лежит папин атам. Сознательным усилием не убираю его. Просто продолжаю стучать, словно это не важно, словно она ищет глубинный смысл там, где его нет.
– Питера Карвера я убил в четырнадцать лет, мам. С тех пор я этим и занимаюсь. Меня ничто уже сильно не удивляет.
У нее делается напряженное лицо.
– Не говори так. Ты не «убил» Питера Карвера. Питер Карвер на тебя напал, и он был уже мертв.
Меня порой восхищает мамина способность переворачивать все с ног на голову, просто подобрав правильные слова. Если ее магазинчик оккультных товаров когда‑нибудь прогорит, она может с успехом податься в брэндинг.
Питер Карвер напал на меня, говорит она. Ага. Напал. Только после того как я вломился в брошенный дом семейки Карверов. Это было мое первое задание. Я взялся за него без маминого разрешения, и это еще мягко сказано. Я пошел на него вопреки маминым протестующим воплям, и мне пришлось взломать окно в собственной спальне, чтобы выбраться из дома. Но я сделал это. Я взял отцовский нож и отправился туда. Я ждал до двух часов ночи в той самой комнате, где Питер Карвер застрелил свою жену из 0.44‑го калибра, а потом повесился на собственном ремне в чулане. Я ждал в той самой комнате, где его призрак спустя два года убил агента по недвижимости, пытавшегося продать дом, а еще через год – оценщика.
Думая об этом сейчас, я вспоминаю, как у меня тряслись руки и крутило живот. Вспоминаю отчаянное стремление сделать это, сделать то, что мне полагалось делать, как делал отец. Когда призраки наконец показались (да, призраки, во множественном числе, – оказывается, Питер с женой помирились, найдя общий интерес в убийствах), я, по‑моему, едва не сомлел. Один выплыл из чулана, и шея у него была такая синяя и выгнутая, что, казалось, голова лежит на боку, а вторая начала просачиваться сквозь половицы словно в пущенной задом наперед рекламе бумажных полотенец. Должен с гордостью сказать: она едва выбралась из паркета. Инстинкт взял верх над рассудком, и я заколотил ее обратно, она и рыпнуться не успела. Однако, пока я вытаскивал нож из дерева, покрытого засохшими пятнами, некогда являвшимися его женой, Карвер ухватил меня за обе ноги. Он чуть не выкинул меня в окно, пока я лихорадочно нащупывал атам, пища как котенок. Пырнул я его едва ли не случайно. Нож как бы воткнулся в него, пока он обматывал конец своей веревки вокруг моей шеи и вертел меня кругом. Маме я этого никогда не рассказывал.
– Я не такой дурак, мам. Это только другие думают, что мертвое убить нельзя. – Хочу добавить, что папа разделял мое мнение, но это лишнее. Она не любит о нем говорить, и я знаю, что с тех пор, как он погиб, она так и не стала прежней. Как будто она не совсем здесь; чего‑то не хватает во всех ее улыбках – словно смазанное место на фотографии или просто объектив не в фокусе. Часть ее последовала за ним туда, куда отправился он. Она не то чтобы меня не любит, но, по‑моему, ей никогда не приходило в голову, что придется растить сына самой. Семья должна образовывать круг. А теперь мы ходим будто фотография, из которой папу вырезали.
– Да одна нога здесь, другая там, – говорю я, щелкая пальцами и меняя тему. – Может, даже до конца учебного года в Тандер‑Бей не досижу.
Она наклоняется к рулю и мотает головой:
– Тебе следует подумать о том, чтобы задержаться на подольше. Я слышала, это славное место.
Я закатываю глаза. А то она не знает! Нашу жизнь тихой не назовешь. У нас все не как у людей, никаких тебе корней и заведенного порядка. Мы бродячий цирк. И даже папина смерть тут не виновата, мы и с ним путешествовали, хотя, надо признать, не так много. Именно поэтому она работает так, как работает: раскладывает карты Таро и чистит ауру по телефону и продает оккультные товары через Интернет. Моя мама странствующая ведьма. И на удивление, неплохо этим зарабатывает. Думаю, мы бы вполне справлялись даже без папиной страховки.
В данный момент мы едем на север по некоей извилистой дороге, повторяющей береговую линию озера Верхнего. Я рад выбраться из Северной Каролины, прочь от чая со льдом, акцента и гостеприимства, которые мне не подходили. В дороге, по пути отсюда туда, я чувствую себя свободным, и это ощущение продлится, пока я не ступлю на тротуар Тандер‑Бей – только тогда я снова окажусь на работе. А сейчас я могу наслаждаться колоннадами сосен и слоями осадочных пород вдоль дороги, сочащихся грунтовыми водами словно в непрестанных сожалениях. Озеро Верхнее синее синего и зеленей зеленого, а льющийся в окна яркий свет заставляет меня щуриться даже в темных очках.
– Какие у тебя планы насчет колледжа?
– Ма‑ам. – Разочарование внезапно вскипает во мне. Опять она за свое, «серединка на половинку». Наполовину принимает меня таким, какой я есть, наполовину настаивает, чтобы я был нормальным ребенком. Интересно, с папой она тоже так обращалась? Не думаю.
– Ка‑ас, – стонет она в ответ. – Супергерои тоже ходят в колледж.
– Я не супергерой. – Это гнусная кличка. Эгоистичная и совсем не про то. Я ж не расхаживаю повсюду в трико из спандекса. За свою работу я не получаю славословий и ключей от городов. Я работаю в темноте, убивая то, что должно оставаться мертвым. Прознай кто о моей затее, меня, вероятно, попытались бы остановить. Идиоты встали бы на сторону Каспера, и мне бы пришлось убить и Каспера, и их тоже, после того как Каспер вырвал бы им глотки. Я не супергерой. Уж коли на то пошло, я Роршах из «Хранителей»[7]. Я Грендель[8]. Я уцелевший из «Сайлент Хилл»[9].
– Если ты так решительно настроен продолжать заниматься этим во время колледжа, то есть масса городов, которые легко обеспечат тебя работой на четыре года. – Она сворачивает на заправку, последнюю на американской стороне. – Как насчет Бирмингема? Там столько привидений, что ты можешь брать их по два в месяц и при этом иметь достаточно времени, чтобы благополучно защитить диплом.
– Ага, но тогда мне придется ходить в колледж в чертовом Бирмингеме, – отзываюсь я, и она зыркает на меня. Я бормочу извинения. Может, она и либеральнейшая из матерей и позволяет своему сыну‑подростку шляться по ночам, охотясь на останки убийц, но все же она не желает слышать из моих уст плохие слова.
Она подруливает к насосам и глубоко вздыхает:
– Понимаешь, ты уже пять раз за него отомстил.
Я не успеваю возразить – она вылезает и хлопает дверцей.
Глава 3
Стоило нам пересечь канадскую границу, пейзаж резко меняется, и я глазею в окно на мили и мили покрытых лесом пологих холмов. Мама говорит, это называется «бореальный лес». В последнее время, с тех пор как мы по‑настоящему начали кочевать, она завела себе хобби – подробно изучать каждое новое место жительства. По ее словам, так больше похоже на каникулы – выяснять, где лучше поесть и что интересно поделать, когда попадешь туда. По‑моему, это помогает ей в большей степени чувствовать себя дома.
Она выпустила Тибальта из переноски, и он устроился у нее на плече, обвив хвостом ее шею. Меня он даже взглядом не удостаивает. Он наполовину сиамец, а эта порода склонна выбирать себе для обожания одного человека, а всех остальных посылать. Мне‑то что. Мне нравится, когда он шипит и машет на меня лапами. Единственный его плюс в том, что иногда он замечает призраков раньше меня.
Мама смотрит в облака, напевая себе под нос – не настоящую песню, а так. Улыбка у нее точно такая же, как у ее кота.
– С чего это ты такая довольная? – спрашиваю. – Неужто еще корму не отсидела?
– Да уж несколько часов как, – отзывается она. – Но, думаю, Тандер‑Бей мне понравится. И судя по виду облаков, мне предстоит наслаждаться им довольно долго.
Я бросаю взгляд вверх. Облака огромные и безупречно белые. Они замерли в небе неподвижно, и мы едем прямо в них. Я смотрю не моргая, пока глаза не начинают слезиться. Они не сдвинулись и никак не изменились.
– Въезжать в неподвижные облака, – шепчет она. – Дело займет больше времени, чем ты ожидаешь.
Мне хочется сказать ей, что она суеверна, что неподвижность облаков ничего не значит, а кроме того, если смотреть на них достаточно долго, они неизбежно сдвинутся… но это было бы лицемерием со стороны парня, позволяющего матери очищать свой нож в соли под лунным светом.
От застывших облаков меня почему‑то начинает укачивать, и я возвращаюсь к созерцанию леса, соснового одеяла из зеленых, коричневых и ржавых лоскутов, истыканного стволами берез словно костями. Обычно в этих поездках настроение у меня получше. Возбуждение от перемены места, от охоты на новое привидение, от новых впечатлений… перспективы, как правило, поддерживают меня в солнечном расположении духа, по крайней мере на протяжении самой поездки. Может, я просто устал. Я мало сплю, а когда удается, непременно достает какой‑нибудь кошмар. Но я не жалуюсь. Они у меня с тех пор, как я начал пользоваться атамом. Профессиональный риск: полагаю, мое подсознание выпускает весь страх, который мне полагается испытывать, когда я вхожу туда, где обретаются призраки‑убийцы. Однако надо все‑таки попытаться отдохнуть. Особенно гадкие сны снятся в ночь после успешной охоты, и что‑то они не особенно успокоились, с тех пор как я убрал автостопщика.
Примерно через час, после множества попыток заснуть, вижу появляющийся в ветровом стекле Тандер‑Бей. Просторный, весь из себя такой город‑город с населением больше ста тысяч человек. Мы проезжаем промышленные и деловые районы, и я не впечатлен. Уолмарт удобное место для передышки, но я никогда не видел, чтобы призрак приценивался к моторному маслу или пытался втиснуться в коробку из‑под Xbox 360. Только когда мы попадаем в сердце города – старую его часть, раскинувшуюся над гаванью, – я вижу то, что ищу.
Между свежеотремонтированными семейными гнездышками торчат дома, словно вырезанные не под тем углом, краска с них облезает клочьями, ставни висят на одной петле, и окна словно подбитые глаза. Красивые домики я едва замечаю. Моргнешь, проезжая, – и вот их, скучных и неуместных, уже нет.
На протяжении своей жизни я побывал в куче мест. Сумрачных мест, где что‑то пошло не так. Зловещих мест, где все по‑прежнему плохо. Всегда ненавидел залитые солнцем городки, набитые свежевыстроенными семейными домами цвета бледной скорлупы, с гаражами на две машины и зелеными газонами вокруг, усеянными смеющимися детьми. Привидений в таких городках не меньше, чем везде. Они просто лучше притворяются. Мне больше нравится приезжать в места вроде этого, где запах смерти доносится до тебя на каждом седьмом вдохе.
Я смотрю на воды Верхнего; они лежат у города словно спящий пес у ног. Папа всегда говорил, что мертвые любят воду. Она дарит им чувство безопасности. Ничто не притягивает их сильнее. И не скрывает надежнее.
Мама включила навигатор, любовно прозванный ею Франом в честь дядюшки с исключительным чувством направления. Монотонный голос Франа ведет нас по городу, направляя, словно идиотов: «Приготовьтесь повернуть налево через сто футов», «Приготовьтесь повернуть налево», «Поверните налево». Тибальт, чувствуя, что путешествие подходит к концу, возвращается в свою переноску. Протягиваю руку и защелкиваю дверцу. Он шипит на меня, словно мог бы сделать это сам.
Снятый нами домик невелик – два этажа свежей красновато‑коричневой краски с темно‑серой отделкой и ставнями. Он притулился у подножия холма, в начале красивого ровного участка земли. Когда мы подъезжаем, никакие соседи не подглядывают за нами из‑за занавесок и не выходят на крыльцо сказать «привет». Дом выглядит сдержанно и уединенно.
– Как тебе? – спрашивает мама.
– Нравится, – честно отвечаю я. – Видишь, кто приближается.
Она вздыхает. Ее бы больше порадовало, улыбнись я и взбеги по ступеням парадного крыльца, распахни дверь и взлети на второй этаж, чтобы застолбить себе хозяйскую спальню. Подобное я проделывал, когда мы въезжали в новый дом с папой. Но мне было семь. Я не собираюсь позволять ее уставшим от дороги глазам вызывать у меня чувство вины и желание это чувство загладить. Эдак я оглянуться не успею, как мы примемся плести венки из ромашек на заднем дворе и короновать нашего кота королем летнего солнцестояния.
Вместо этого хватаю переноску и вытаскиваю ее из фургона. Только через десять секунд слышу за спиной мамины шаги. Я жду, пока она отопрет входную дверь, и мы входим, вдыхая застоявшийся запах лета и оставленной посторонними старой грязи. Дверь открывается в большую гостиную, уже обставленную – кремовый диван и вольтеровское кресло. Еще бронзовая лампа, требующая нового абажура, и пара столиков, кофейный и журнальный, потемневшего красного дерева. Дальше деревянная арка ведет в кухню и открытую столовую.
Всматриваюсь в тени на лестнице справа от меня. Тихо закрываю за нами входную дверь, ставлю на деревянный пол переноску и открываю ее. Спустя миг загорается пара зеленых глаз, за ними крадучись вытекает черное тело. Этому фокусу я от папы научился. Или скорее папа научился сам от себя.
Он отправился по наводке в Портленд. Это было дело о множественных жертвах пожара на консервной фабрике. Голова у него была занята мыслями о механизмах и всяких штуках, у которых губы трескаются, когда они заговаривают. Он не обратил особого внимания на дом, который снял для нас по переезде, а хозяин, разумеется, не упомянул, что в нем погибла женщина и ее нерожденный ребенок – муж столкнул ее с лестницы. Такие вещи стараются не афишировать.
Странная штука с этими призраками. Пока они дышали – были нормальными или относительно нормальными людьми, но стоит помереть – превращаются в типичных одержимых. Их заклинивает на том, что с ними произошло, и они застревают в наихудшем моменте. В их мире не существует ничего, кроме лезвия того ножа или ощущения тех рук на горле. Они имеют обыкновение демонстрировать эти вещи. Если знать их историю, нетрудно предсказать, как они себя поведут.
В тот день в Портленде мама помогала мне перетаскивать мои коробки наверх, в мою новую комнату. Тогда мы еще пользовали дешевый картон, а на улице лило: большая часть коробок размякли словно хлопья в молоке. Я, помню, смеялся над тем, как мы делаемся все более мокрыми, и над лужицами в виде левого ботинка по всему линолеуму в прихожей. По шарканью наших ног можно было подумать, что переезжает семейство расторможенных золотистых ретриверов.
Это произошло во время нашей третьей ходки вверх по ступенькам. Я шлепал башмаками, разводя грязь, и вытащил из коробки свою бейсбольную перчатку, потому что боялся, как бы на ней от воды не появились пятна. И тут я почувствовал это – что‑то проскользнуло по ступеням мимо меня, чуть задев плечо. Прикосновение не было ни сердитым, ни торопливым. Я никому никогда об этом не рассказывал – из‑за того, что случилось дальше, – но оно показалось ласковым, словно меня осторожно отодвинули с дороги. В тот миг я подумал, что это мама играючи хватает меня за руку, и развернулся, улыбаясь до ушей, – как раз вовремя, чтобы увидеть, как призрак женщины превращается из ветра в туман. Казалось, она одета в простыню, а волосы были такие бледные, что я видел ее лицо сквозь затылок. Я и до того видал призраков. Когда растешь с таким папой, как мой, они становятся такой же обыденностью, как бифштекс на ужин по четвергам. Но мне не доводилось видеть, чтобы они мою маму швыряли в воздух.
Я потянулся к ней, но в руке остался лишь обрывок размокшего картона. Она упала назад, привидение победно заколыхалось. Сквозь эту парящую простыню я видел мамино лицо. Как ни странно, я помню, что, когда она падала, я разглядел ее коренные зубы, верхние, и у нее там были две дырки. Именно это приходит на память, когда я думаю о том случае: гадостное, тошнотворное чувство оттого, что я вижу дырки у мамы в зубах. Она приземлилась кормой на ступеньку, ойкнула и покатилась вниз спиной, пока не ударилась о стену. После этого ничего не помню. Не помню даже, остались ли мы в том доме. Разумеется, отец наверняка избавился от призрака – вероятно, в тот же день, – но я ничего больше про Портленд не помню. Только знаю, что папа начал использовать Тибальта, тогда еще совсем котенка, а мама до сих пор прихрамывает накануне грозы.
Тибальт разглядывает потолок, обнюхивает стены. Время от времени дергает хвостом. Мы следуем за ним, а он методично проверяет весь нижний этаж. В ванной он начинает выводить меня из терпения, потому что, похоже, забыл о деле, а вместо этого хочет покататься по прохладному кафелю. Щелкаю пальцами. Он оскорбленно щурится на меня, но поднимается и продолжает инспекцию.
На лестнице он в нерешительности останавливается. Я не волнуюсь. Вот если он зашипит в пустоту или тихо усядется и уставится в пространство… Колебание же ничего не значит. Кошки видят призраков, но даром предвидения не обладают. Мы поднимаемся за ним по ступенькам, и я по привычке беру маму за руку. У меня на плече кожаный рюкзак. Присутствие атама внутри него успокаивает – это мой личный маленький медальон Св. Христофора[10].
На втором этаже три спальни и целая ванная плюс небольшой чердак с выдвижной лестницей. Пахнет свежей краской, и это хорошо. Хорошо, когда вещи новые – значит, к ним не успел прицепиться никакой сентиментальный покойник. Тибальт зигзагом обследует ванную и направляется в спальню. Там он таращится на распахнутый комод с зеркалом, на выдвинутые и перекошенные ящики, затем с отвращением разглядывает голую кровать. Потом садится и принимается намывать передние лапки.
– Тут чисто. Давай перетащим барахло и запечатаем.
На предложение шевелиться ленивый котяра поворачивает голову и ворчит на меня, зеленые глазищи у него круглые, как настенные часы. Я не обращаю на него внимания и тянусь к люку на чердак.
– Ай!
Опускаю глаза. Тибальт взобрался по мне как по дереву. Хватаю его обеими руками за спинку, а он уютно запускает все четыре набора когтей мне в кожу. И при этом клятая тварь мурчит.
– Он просто играет, солнышко, – говорит мама и аккуратно отделяет каждую лапку от моей одежды. – Я посажу его обратно в переноску и запру в спаль<