Рано или поздно большинство историков поддаются искушению открыть в истории ее причины. Мы имели случай поразмышлять о причинности выше, когда говорили о происхождении цивилизации и предложили простую аналогию с телегой на склоне холма. Эту фигуру речи можно продвинуть дальше. Она применима, с удобством, которого я, признаться, не предвидела, не только к процессу роста, но и к процессу упадка. Но я допускаю, что у читателя достаточно воображения, чтобы изобрести собственные образы: телеги, скрипя, останавливаются на плоских и монотонных равнинах и т. п. Рассмотрим вместо этого некоторые из факторов, которые выдвигаются как причины упадка египетской цивилизации: подъем жречества, которое не только контролировало парализующий объем национального богатства, но и душило экспериментирование и новые идеи; появление железа, которого нет в Египте, как материала для изготовления оружия и инструментов; давление великих миграций народов; загнивание врожденного египетского гения или этоса под давлением плохо ассимилированных влияний извне; все более формализующаяся социальная структура, где богатые становятся богаче, а бедные – беднее; вытеснение содержания формой и отказ от борьбы в интеллектуальной и духовной областях.
Вот что мы имеем: этакая милая репрезентативная выборка. Я тут ничего не придумала. Пожалуй, мне стоит изобрести парочку собственных объяснений:
1) есть фатальное нечто в психологии египетского народа, ведущее к регламентации и слепому повиновению; 2) воля богов.
Сомневаюсь, что смогу убедить читателя принять всерьез мою вторую причину; даже благочестивые историки допускают, что божество работает посредством некоторых различимых правил. Первое из моих предположений звучит не так неубедительно. Однако его абсурдность станет очевидной, когда я признаюсь, что взяла это предложение из контекста, не имеющего ничего общего с Древним Египтом, – из комментария по поводу событий, которые привели ко Второй мировой войне. Я изменила только название народа. Ссылка на фатальное нечто в психологии народа не объясняет ничего, кроме неспособности комментатора дать объяснение. Единственное различие между волей богов и врожденными расовыми характеристиками состоит в том, что первая вышла из моды, в то время как вторыми – увы! – обходятся слишком часто. Любое из двух может быть верным (хотя я позволю себе усомниться в этом), но ни одно из них не является особенно полезным в качестве принципа исторического исследования.
Факт, что приемлемые теории причинности довольно зыбки, является тревожным, если нам хочется верить, что реальные причины действительно существуют. В XIX столетии в дополнение к воле богов (Божьей воле) пришло и ушло несколько теорий. Историку опасно играть с понятием причинности; если он заходит слишком далеко, то оказывается в смертоносных объятиях философа. Историки – и кто их осудит – стараются избегать таких столкновений. Их причины, как правило, лишены философских глубин, но являются прозаичными, деловыми объяснениями, понятными каждому начитанному человеку. Но исторические причины неизбежно попадают под влияние интеллектуального климата эпохи. Мы более не приемлем сверхъестественных объяснений – Бог и дьявол равно вышли из моды, – поскольку наше современное мировоззрение не включает веру в прямое вмешательство таких сил в человеческие дела. Экономические объяснения еще сохраняют респектабельность, несмотря на неудачное использование идей бедного Карла Маркса, но большинство историков не считают их вескими причинами.
В наши дни очень популярными стали психологические причины, применительно к нациям или к индивидам. Не нужно большой проницательности, чтобы найти египтянина, который наиболее популярен среди психологов. Фрейд находил Эхнатона захватывающе интересным, хотя его детские воспоминания безвозвратно утрачены. Один психолог дает сто очков вперед самому Фрейду: в недавней книге он не только снабжает читателя недостающими подробностями о детстве Эхнатона и провозглашает его страдающим от Эдипова комплекса; он предлагает новую теорию, что Эхнатон-то и был, в сущности, Эдипом.
Отметая теорию Эдипа-Эхнатона, я жестоко несправедлива к историкам, применяющим психологические методы, ибо ее нельзя принимать всерьез ни как психологию, ни как историю. Она представляет одну из безумных школ, которые расцветают на периферии многих научных дисциплин, и отличается от продукции пирамидиотов только более правдоподобным видом. Вам не нужно ничего знать о египетской археологии, чтобы понять, что писания пирамидиотов – нонсенс; по этой причине египтологи редко беспокоятся об их опровержении. Египтологи нечасто ввязываются в публичные дискуссии на эту тему, но они должны это делать. Разумеется, уравнение Эдип=Эхнатон звучит смехотворно. Оно действительно смехотворно, однако не следует отбрасывать его без исследования. Мы не можем позволить себе отбрасывать любую теорию только потому, что она явно противоречит всем нашим предвзятым понятиям об актуальности. Теория Эдипа-Эхнатона не имеет ценности не потому, что она нова и пугает новизной, а потому, что она основана на ряде ложных утверждений и ложных интерпретаций, представленных со значительным мастерством и с респектабельной имитацией научного стиля. Ошибки ее могут быть вскрыты только читателем, который очень многое знает о египетской культуре. Однако ее основной грех против истинной учености тот же самый, что пятнает книги пирамидных мистиков. Автор не работает с открытой мыслью. Он не использует факты, чтобы построить теорию, но отбирает факты, чтобы поддержать предвзятую и несокрушимую веру. Какие бы методы ни выбрал для работы историк, он должен применять их без предрассудков и быть готовым пересмотреть или отбросить свою теорию, столкнувшись с фактом, не поддающимся его инструментам.
Превосходный пример капризности исторической моды – теория подъема и падения «великого человека». Проще говоря, это биографический подход к истории. Сюжеты прошлого производятся актерами; великие мужчины и женщины в силу своих личностных свойств или положения не только влияют на форму событий, но и заставляют их происходить. После периода относительной респектабельности эта теория была до некоторой степени заменена обратной, получившей название «культурного процесса». Не люди делают события, а события делают людей. Гитлер не развязывал Второй мировой войны; обстоятельства в Германии и в остальной Европе произвели бы это фатальное несчастье, даже если бы Гитлер вовсе не родился и некий иной лидер был бы извергнут политическим сообществом, чтобы взять на себя роль, которой требовал характер эпохи. Эхнатон не инициировал религиозной революции; страна созрела для реформы, и общее чувство того времени вынудило бы Египет к такому движению, с Эхнатоном или без него.
Культурный процесс может показаться вам крайним взглядом на историю. Я думаю, это так и есть, и счастлива сообщить вам, что теория «великого человека» снова входит в моду. Необходим, вероятно, некий средний подход; любой человек является продуктом своей культуры в широчайшем смысле слова, но отрицать особость Эхнатона или Гитлера просто невозможно.
Похоже, однако, что нам еще далеко до последних причин. Мы не только видим, что категории объяснений меняют свой статус с тревожной частотой, но мы всегда имеем перед собой некоторые более элементарные проблемы. Мы можем изолировать дискретные культурные или политические феномены – появление железа, богатство жречества. Но что здесь причина и что следствие? Следствие одной из причин может быть причиной другого следствия, или может быть ни тем ни другим, либо обоими сразу, либо просто фактом. Иногда вы не можете отличить одно от другого без оценочной ведомости, а оценочная ведомость еще не составлена. Ситуация достаточно неприятна для скромного ученого, который только пытается объяснить изолированное явление в отдельно взятой культуре. Когда историк пытается распространить объяснение на мир в целом и составить универсальную теорию истории, у него действительно начинаются неприятности.
Одна из последних – и, несомненно, наиболее хорошо известных – теорий истории принадлежит профессору Арнольду Тойнби. Его интересная работа «Study of History» достигла теперь внушительного объема в 12 томов, но число томов критических отзывов о его работе превышает эту цифру во много раз. Критики нападали на него, исходя из разных оснований и с разной степенью ожесточения. Египтологи не остались в стороне. Они быстренько указали, что первоначальная великая схема не подходит к египетской истории, насколько мы ее знаем. В оригинальной теории молодая цивилизация вырабатывает себя в универсальное государство, как в Египте в эпоху Среднего царства, которое со временем подвергается давлению из двух источников: внешний пролетариат, или варварские вторжения, и внутренний пролетариат, из рядов которого поднимается новая универсальная религия. Зарубежными варварами в Египте могут быть гиксосы, но универсальная церковь, которую профессор Тойнби видит в религии Осириса, в действительности не отвечает его спецификациям. (Будем к нему справедливы; нужно признать, что в своей интерпретации веры в Осириса как народной религии он следует Брэстеду, взгляды которого устарели; в своем последнем ревизионистском томе профессор Тойнби замечает, что не его вина, если эксперты меняют свои мнения.) Главная трудность, однако, возникает в связи с тем, что произошло в Египте после гиксосов. Теоретически должна была возникнуть совершенно новая культура, взлелеянная в утробе универсальной церкви. По гипотезе Тойнби, последние 10 столетий египетской истории следует рассматривать даже не как стагнацию, но как окаменение; бальзамирование настолько успешное, что даже труп не знал, что он мертв. Схема не работает для Египта, и профессор Тойнби с обезоруживающей искренностью признал это в своем самом последнем томе. Египет был главной мелью, на которой застревала теория, но не единственной; пересмотренная теория принимает эти исключения в расчет. Не обсуждая ревизию подробно, мы можем только сказать, что она, вероятно, тоже столкнется с критикой. До сих пор ни одна общая теория не преуспела в охвате всех примеров без жестокой прокрустовой хирургии; и ни один теоретик еще не убедил своих критиков, что его теории верны или даже просто работают.
Настоящая дискуссия есть очень поверхностное, ограниченное прощупывание некоторых типов проблем, с которыми мы сталкиваемся, когда говорим о причинах в истории. Мы даже не решили важного вопроса о том, существуют ли такие причины. Однако мы, вероятно, поступаем правильно, когда ищем их и говорим о них. Интеллектуальный климат нашей собственной эпохи требует объяснений. Мы хотели бы, если бы могли, свести все явления к системам логических последовательностей. Отчасти это вызвано влиянием физических наук, и это влияние не всегда к лучшему. История может быть научной в своем подходе, и социальные исследования могут быть социальными науками в том смысле, что они применяют бесстрастный, критический и строго логический анализ к своему предмету. Но нельзя ожидать, чтобы дисциплины, имеющие дело с человеком и его своеобразными делами, использовали методы или давали результаты физических наук. Человеческий эксперимент не воспроизводится в лабораторных условиях; мы никогда не сможем контролировать наши образцы в такой степени, чтобы изолировать относящийся к делу стимул или определить специфический результат. Моя личная антипатия к использованию термина «научное» в гуманитарных дисциплинах вызвана тем, что самое применение слова порой внушает применяющему, что такая изоляция и такой детерминизм возможны. Иногда мне хочется, чтобы так и было.
В наше время мы чувствуем более личную потребность анатомировать прошлое в поисках его патологий, ибо, согласно некоторым историкам, наша собственная культура проявляет тревожные признаки болезни. Как бы вы ни определили стадии развития цивилизации и на какую бы ступень вы ни поместили нас сейчас, в XX столетии христианской эры, кажется маловероятным, что мы находимся в начале какого-то процесса. Это оставляет нас с неприятной возможностью приближения к концу. Если это так, нам приличествует раскрыть, в меру наших способностей, где мы находимся и почему. Если универсальные причины существуют и мы способны их разглядеть, мы можем узнать, как избежать их наиболее катастрофических следствий.
Такова одна из причин нашего поиска причин. Есть ли у нас основания предполагать, что мы найдем их, это другой вопрос. В настоящий момент похоже, что наш единственный выход, если нам суждено пасть, – приземлиться достаточно изящно.
ФИНАЛЬНОЕ УНИЖЕНИЕ
Оставим теперь эту угнетающую тему и продолжим, с комфортабельной дистанции, рассмотрение заката и падения кого-то другого. Ассирийцы покончили с властью Куша, но они еще не покончили с Египтом. Ассирийская мощь простерлась до крайних пределов; обширная и недовольная империя требовала постоянных карательных экспедиций, чтобы держать завоеванные области под контролем. Ашшурбанапал не мог выделить достаточно войск для постоянной оккупации Египта. Ему пришлось полагаться на лояльность вассалов, которых он отобрал. А египетские клятвы в верности писались вилами на воде. Хвалить ли египтян за их упрямую ненависть к чужеземному господству или проклинать как клятвопреступников, но нужно признать, что они лежали спокойно только мертвыми. Ашшурбанапал, уходя домой, оставил Египет в руках человека из Саиса по имени Нехо. Нехо, разумеется, поднял мятеж при первом же удобном случае и был со временем доставлен своим огорченным повелителем в Ниневию. Сын Нехо, Псамметих I, был основателем XXVI, или саисской, династии. Псамметих, должно быть, имел в себе искру древнего огня. Он убедил ссорящихся вельмож объединиться против ассирийцев и захватил контроль над Фивами, принудив «супругу бога» «удочерить» его дочь.
Успех Псамметиха дал его подданным иллюзию возрождения. Но то была не более чем иллюзия. Прилив подлинной жизненной силы производит новые культурные черты, которые напоминают продукты других ренессансов только по мощи и творческому заряду того импульса, который их порождает. Но когда импульс и энергия отсутствуют, оглядывающееся назад общество стремится подражать прошлому, имитируя его внешние символы. Именно это и происходило в так называемом Саисском возрождении в период XXVI династии.
Самым ярким проявлением возрождения живописи было копирование – копирование настолько точное, что люди того времени воспроизводили штрих за штрихом роспись старых гробниц Древнего и Среднего царств. Не все искусство было рабским подражанием; начавшись в предшествующей династии, возможно под влиянием энергичных кушитских правителей, появляется новый стиль в скульптуре. Он виден в своих лучших образцах в некоторых головах царей и вельмож. Это твердые вещи, твердые по поверхности и по стилю, формализованные и все же оставляющие впечатление реализма. Эти две кажущиеся несовместимыми характеристики – натурализм и формализм – обнаруживаются в одно и то же время и в одних и тех же произведениях искусства. Результаты крайне любопытны. Но работы такого оригинального типа редки.
Изменившийся тон литературных текстов еще яснее указывает на изменение национальных установок. Есть некий шарм в поздних наставлениях мудрости; чувства, которые они выражают, кое в чем более симпатичны нам, чем довольно хладнокровная практичность более ранних советов молодым людям. Возьмем, например, такой отрывок из «Наставлений» отца, обращенных к сыну:
«Удвой пищу, которую ты даешь матери, носи ее, как она носила тебя. Она имела в тебе тяжелый груз, но она не оставляла его мне. После твоего рождения она еще была обременена тобой; ее грудь была три года у тебя во рту, и хотя грязь от тебя была отвратительна, ее сердце не отвратилось. Когда ты возьмешь жену, помни, как твоя мать рожала тебя и растила тебя; не давай жене своей причины осуждать тебя, не заставляй ее вздымать руки к богу».
В этих словах много чувства, хотя тон и откровенный выбор деталей поднимают текст над простой сентиментальностью. Сравним их теперь с наставлениями Птахотепа из периода IV династии по тому же предмету:
«Если ты человек с положением, ты должен основать семью и любить свою жену дома как подобает. Наполняй живот ее и одевай ее; притирания полезны для ее тела. Заставь ее сердце радоваться, ибо она есть прибыльное поле для своего господина».
В вопросе об относительной мудрости этих отрывков вкусы могут различаться, но в том, что касается смены установок, сомнений нет. Господствующая тема позднейших текстов – покорность и терпение; ключевое слово, которое повторяется ужасающе часто, – «молчание». Египтянин эпохи Древнего царства посмеялся бы над таким руководством к успеху: что, сидеть и молчать в то время, как бойкий на язык пройдоха прокладывает себе путь наверх? Самоутверждение ранних династий не лишено привлекательности; оно беззаботное, хвастливое и очень симпатичное. В своих величайших образцах оно смело вопрошать бессмертных богов о смысле жизни. Если люди могли хвастаться молчанием, дух Древнего Египта действительно умер.
Тема молчания обнаружена в другом «Наставлении», еще более позднем, которое, помимо того что дает установки конкретной эпохи, представляет для нас необычный интерес. Мудрость Аменемопе можно датировать VI–VII столетием до н. э.
Читатель может помнить, что мы отмечали параллели между знаменитым солнечным гимном Эхнатона и одним из псалмов, а затем отвергли романтическую историю на том основании, что сходство не доказывает прямой связи между Египтом и Израилем в тот период. С текстом Аменемопе такого драматического заключения трудно избежать, ибо параллели с библейской Книгой Притчей Соломоновых настолько близки, что только зависимость одного текста от другого может удовлетворительно объяснить сходство. Предполагалось, что египтяне заимствовали свой текст у евреев, но большинство ученых склоняются к противоположной интерпретации. Нет ничего «не египетского» в содержании текста Аменемопе; он абсолютно совместим с чувствами эпохи, выраженными в ряде других культурных явлений. Если мы сравним этот текст с текстом Книги Притчей, особенно со стихами 22:17–22:24, мы найдем повторение тех же предписаний, часто почти теми же словами. Но окончательное подтверждение связи является действительно изящным образцом филологического исследования, позволившего одному египтологу скорректировать еврейский текст.
Этим египтологом был Адольф Эрман, учитель целого поколения археологов, не только германских, но и британских и американских. Просматривая отрывок в Притчах, Эрман отметил 20-й и 21-й стихи главы 22, которые в Библии короля Якова[8] выглядят следующим образом:
Have I not written unto thee excellent things, in counsel and knowledge,
That I might make thee know the certainty of the words of truth; that thou mightest answer the words of truth to them that send unto thee?
Слова excellent things были отмечены вопросом. В еврейском тексте стоит shilshom, «прежде», то есть очевидная ошибка; первоначальные редакторы предложили shalishim – «офицеры, чиновники», что вряд ли лучше. Еврейский язык в его первоначальной письменности напоминает египетский (и другие семитические языки) в том, что в нем пишутся только согласные. Много позже была разработана система, указывающая гласные посредством точек, маленьких значков, которые ставились над строкой или под ней. Читатель заметит, что еврейские слова, которые были предложены для спорного места, отличаются только значками (то есть только гласными), согласные в них одинаковы.
Эрман, конечно, был знаком с текстом Аменемопе, и он нашел в нем пассаж, который во многих отношениях казался схожим с двумя стихами Книги Притчей. Но египетский текст читается: «Посмотри эти тридцать глав, они развлекают, они поучают. Они главные из всех книг; они дают невежественному человеку знание».
Когда Эрман исследовал текст, ему внезапно пришло в голову, что еврейское слово «тридцать» – sheloshim, слово, которое включает только мелкие различия в значках и больше подходит к смыслу еврейского текста, чем любой из предложенных ранее вариантов. Египетский текст содержит в точности тридцать глав: еврейский текст разделен иначе, но он содержит тридцать различных поучений. Открытие Эрмана не только решило вопрос о заимствовании между двумя источниками, но и сделало направление заимствования вполне определенным, ибо использование слова «тридцать» более логично в египетском тексте. Применимость числительного в еврейском тексте не так очевидна, и легко понять, почему позднейшие копиисты неверно читали слово или пытались заменить его более логичной – для них – альтернативой.
После эфемерного, теневого отражения величия, которое появлялось в период XXVI династии, стареющий нильский гигант захромал еще быстрее по бесславной дороге к уничтожению. Ассирия пала, но Вавилон занял место завоевателя, и последние фараоны Египта сражались в своих безнадежных битвах с помощью наемников, греков, которые в больших количествах селились в Дельте. К концу династии упадок Вавилона дал Египту мирную передышку, но Вавилон попал в руки персидского завоевателя Кира, Ахеменида. Кир оставил своему сыну Камбизу огромную империю, включавшую большую часть известного древним мира, за исключением Египта. Камбиз исправил этот недостаток. В 525 г. до н. э. в битве при Пелузии он сломал хребет египетской независимости. Страна стала провинцией обширной Персидской империи, и XXVII династия из списка Манефона состоит из персидских царей. Династии с XXVIII по XXX снова были туземными; слабые князья пользовались тем, что Персия была занята в других местах, чтобы утвердить иллюзорную независимость. В 343 г. до н. э. персы вспомнили о Египте. В результате мы имеем XXXI династию, опять персидскую, которую позже объединили с XXX династией Манефона – в целях симметрии, я полагаю.
Тем временем в варварском македонском захолустье некий юноша видел странные сны. Александр сунул Египет в свой набитый дорожный мешок в 332 г. до н. э. За ним последовали греки, римляне, арабы, турки; албанский авантюрист и корсиканский капитан артиллерии; британские администраторы и французские советники. Египетская история не кончилась в 332 г. до н. э., но египетская культура изменилась до неузнаваемости. Древние боги умерли, и их храмы сделались каменоломнями для приверженцев других исповеданий. Язык ушел из человеческих знаний, и иероглифы стали источником диких спекуляций и мистических теорий. Мудрость Египта должна была стать легендой, но его ученость была потеряна под грузом 20 столетий пыли и невежества. Однако еще сегодня лес колонн в Карнаке трубит об имени Рамзеса мужчинам и женщинам из стран, о существовании которых завоеватель даже не слышал, и пока последний камень не упадет с граней Великой пирамиды в Гизе, люди будут дивиться могуществу и самонадеянности ее строителя.
Великое множество книг на археологические темы кончаются на таких звучных фразах, как эта последняя. Популярность темы имеет весьма веские причины. Физическая сохранность великих египетских памятников – замечательное явление само по себе, если вспомнить, что большинство других цивилизаций, сравнимых по древности, различимы для нас только в очертаниях глиняных фундаментов или как вербальные реконструкции. Такие сооружения, как пирамиды, храм в Карнаке, храмы Фив, Абу-Симбела и Абидоса, были бы удивительны, даже если бы не были так стары; по размерам и великолепию они превосходят руины почти всех других известных нам культур.
И все же я предубеждена против подчеркивания именно этого аспекта; точнее сказать, я предпочитаю другие аспекты. Гробницы, храмы, золото Тутанхамона – все это вещи волнующие и драматичные, однако они не так интересны для меня, как другие, менее осязаемые контакты с древним и чуждым нам миром. Мой интерес к археологии стимулировался вначале сказками о спрятанных сокровищах, но со временем я обнаружила, что идеи прошлого привлекают меня еще больше, чем его артефакты. И это привело к другому, очень личному и, быть может, субъективному открытию. Люди, которые читают и пишут об истории, имеют обыкновение дивиться «неожиданно современному» звучанию древнего института или выражения. Я испытывала это сама, и я люблю холодок узнавания, который чувствуешь при такой встрече. В более широком смысле работы прошлого, возбуждающие наши эмоции, не являются ни древними, ни современными, ни египетскими, ни американскими – они просто человеческие. Специфическое выражение данной мотивации может больше не использоваться или не приниматься нашим обществом; но оно может быть вполне законным в культуре, в которой действует, и когда мы приходим к пониманию других элементов этой культуры, то видим за незнакомым фасадом экзотического обычая человеческое стремление, которое узнаваемо, как наши собственные черты в зеркале.
Это не значит обесценивать историю или пренебрегать ее уникальностью. Богатство и разнообразие предлагавшихся решений многочисленных проблем, стоящих перед человеком, удивляет и ужасает; жизни не хватит на то, чтобы охватить их многогранную сложность. В этом бесконечном разнообразии заключается одна сторона притягательности исторических исследований, а в очаровании исторических обычаев – другая. Египетские погребальные обычаи – возьмем единичный пример – по совершенно понятным причинам интригуют читателей многих поколений: процесс мумификации, сложно устроенная гробница, магический ритуал, богатое убранство и утварь покойного. Читая описания фантастических гробниц, мы дивимся изобретательности их строителей, которые предусмотрели каждую постижимую неприятность, которая может случиться с обнаженной душой, путешествующей сквозь тьму к бессмертию. Каким фантастически гротескным, каким причудливым был духовный мир, который провидели эти давно умершие незнакомцы!
И затем мы набредаем на единственное предложение, на изолированную фразу. И церемониальная маска исчезает, открывая особенную едкую горечь человеческого стремления к бессмертию, со всей его неуверенностью и болезненным желанием. «Никто не возвратился оттуда, чтобы рассказать нам, как они живут».
Плач по мертвому ребенку, требование справедливости, стремление возлюбленного к возлюбленной – перед нашим признанием универсальности человеческих эмоций время и пространство сжимаются, барьеры языка, цвета кожи и национальности рушатся; мы читаем мысли человека, мертвого уже три тысячелетия, и называем его братом.
Краткий словарь
Ба — одна из форм, в которых проявляется мертвый человек; птица с человеческой головой, парящая близ гробницы.
Картуш – овальная фигура, заключающая в себе имя царя или (в поздние периоды) царицы.
Фаянс — неглазурованная керамика, как используют это слово египтологи; скорее, это субстанция, сделанная из истолченного в порошок кварца и превращенная в пасту с помощью окиси натрия или другого связующего вещества; из нее формуются мелкие предметы – перстни, статуэтки, амулеты и т. п. Они покрываются глазурью, обычно ярко-синей или зеленой.
Ка – один из аспектов человеческой личности, сотворенный вместе с человеком и по его образу и подобию; переживает человека, и ему приносятся жертвы.
Мастаба – гробница раннего периода, низкая, прямоугольная, с наклонными сторонами.
Ном — административный округ в Древнем Египте. Древний Египет был разделен на 42 нома, каждый из которых управлялся наместником фараона – номархом.
Обелиск – высокий, квадратный в сечении столб, завершающийся наверху пирамидальным острием; египетские обелиски были покрыты надписями.
Пектораль – украшение, которое носили на груди обычно подвешенным к ожерелью из проволоки или бус.
Опускной камень – тяжелый каменный монолит, опускаемый после похорон с целью блокировать вход в гробницу или пирамиду.
Пилон – церемониальные ворота с двумя фланкирующими башнями в форме массивных пирамид.
Стела — каменная плита с резьбой и надписями, воздвигнутая в память о событии или человеке; египетские стелы имели обычно прямые бока и округлую вершину.
Примечания
Первый среди равных (лат.). (Примеч. ред.)
Работа У.Ф. Эджертона вышла после работ известного русского египтолога академика Б.А. Тураева, который излагает всю эту запутанную историю, опираясь только на Зете, Навилля и Брэстеда. (См. Тураев Б.А. История древнего мира. Л., 1935. Т. 1. С. 261–262). (Примеч. перев.)
В русском синодальном переводе Библии – псалом 103, стих 20 и далее. (Примеч. перев.)
Имеется в виду роман английского писателя Дж. Оруэлла. (Примеч. ред.)
По праву победителя (лат.). (Примеч. ред.)
Букв. «с крупинкой соли», с иронией (лат.). (Примеч. ред.)
Огромный пещерный храм, а также меньший по размерам храм жены Рамзеса II, находящийся неподалеку, были разрезаны на блоки (каждый весом до 30 тонн) и перенесены на новое место по соседству, расположенное более чем на 60 м выше прежнего. Эти грандиозные работы велись около пяти лет. В сентябре 1968 г. храмы были открыты для посетителей. (Примеч. ред.)
Б и б л и я к о р о л я Я к о в а – классический английский перевод Библии, исполненный и изданный в первой половине XVII в. В русском синодальном переводе эти два стиха звучат так:
Не писал ли я тебе трижды в советах и наставлении,
Чтобы научить тебя точным словам истины, дабы ты мог передавать слова истины посылающим тебя? (Примеч. перев.)