Юноша прикрыл руками свои обрубки и откинулся к стене.
– Меня зовут Вилли.
– Только не волнуйся, миленький, – сказала Порция. – Это вот мистер Сингер, отец тебе о нем говорил. А этот белый джентльмен – мистер Блаунт, большой друг мистера Сингера. Они просто зашли посочувствовать нам в нашей беде. – Она обернулась к Джейку и показала на трех остальных негров. – Вот этот молодой человек у окна – тоже мой брат, Бадди. А те двое возле печки – друзья моего отца, мистер Маршалл Николлс и мистер Джон Робертс. Я лично всегда считаю, что надо знать, с кем находишься.
– Спасибо, – сказал Джейк и снова обратился к Вилли: – Прошу вас, расскажите мне, как это произошло. Мне хочется получше все это понять.
– А вот как, – начал Вилли. – Мне все кажется, будто ступни у меня еще болят. Тут вот в пальцах так ноет, так ноет! Но ведь болит там, где ступни у меня должны быть, если бы они у м‑м‑меня остались… А где они сейчас, мои ноги? Вот чего я никак не пойму. Ступни болят страшно, а я д‑даже не знаю, где они, эти ступни. Мне ведь их так и не отдали. Они где‑то там, далеко, за полтораста километров отсюда…
– Я хотел бы узнать, как это произошло.
Вилли с тревогой поглядел на сестру.
– Да я не помню… толком.
– Помнишь, миленький. Сколько раз ведь рассказывал!
– Ну… – Голос у юноши звучал робко и угрюмо. – Нас вывели на дорогу, а Бастер что‑то сказал охраннику. Белый ударил его палкой. Тогда другой парень побежал. А я за ним. Все получилось так быстро, что я даже ничего и не помню. А потом нас отвели назад в лагерь и…
– Остальное я знаю, – сказал Джейк. – Дайте мне имена и адреса тех двоих парней. И назовите стражников.
– Послушайте, белый человек. Вы что, хотите, чтобы у меня были неприятности?
|
|
– Неприятности? – грубо переспросил Джейк. – Да господи спаси, будто у вас уже их нет!
– Только не надо кричать, – нервно вмешалась Порция. – Я сейчас вам все расскажу, мистер Блаунт. Значит, так. Вилли отпустили из лагеря раньше срока. Но при этом просто наказывали ему, чтобы он не… ну да вы сами понимаете, о чем речь. И Вилли, понятно, боится. Да и мы тоже намерены поостеречься, как бы не было хуже. Хватит с нас несчастий.
– А что сделали с охранниками?
– Их вроде уволили. Так мне сказали.
– А где теперь ваши приятели?
– Какие приятели?
– Ну, двое других?
– В‑в‑вовсе они мне не приятели, – пробормотал Вилли. – У нас вышла ссора.
– Почему?
Порция так сильно дергала себя за сережки, что мочки ушей вытягивались, как резина.
– Вилли вам вот что хочет сказать, мистер Блаунт. Понимаете, в те три дня им было очень больно, и они начали ссориться. Вилли больше не хочет их видеть. Из‑за этого папа с Вилли уже поспорили. Бастер…
– У Бастера теперь деревянная нога, – сказал стоящий возле окна юноша. – Я его сегодня на улице встретил.
– Родных у Бастера никого нет, и отцу взбрело в голову, чтобы он переехал к нам. Отец хочет собрать всех этих ребят вместе. Ну а как мы их будем кормить? Один бог знает.
– Зряшная это затея! Мы с ним и друзьями‑то особенно не были. – Вилли потрогал свои обрубки темными сильными руками. – Хотел бы я знать: где же мои ступни? Вот что меня больше всего беспокоит. Доктор ведь их не отдал. А я так хотел знать, куда они делись.
Джейк озирался вокруг осоловелыми, затуманенными джином глазами. Все тут казалось ему смутным и диковатым. В кухне стояла такая жара, что голова у него кружилась и голоса двоились в ушах. Его душил дым. Лампа, свисавшая с потолка, была включена, но грушу обернули газетой, чтобы она не слепила глаза, и поэтому главное освещение давал огонь, пробивавшийся сквозь щели раскаленной печки. На темные лица падали красные отблески. Он чувствовал себя здесь неприкаянным, лишним. Сингер пошел к отцу Порции. Джейк дожидался его с трудом, ему не терпелось уйти. Он, тяжело ступая, пересек комнату и уселся на скамью между Маршаллом Николлсом и Джоном Робертсом.
|
|
– Где лежит отец Порции? – спросил он.
– Доктор Копленд в передней комнате, сэр, – ответил Робертс.
– Он врач?
– Да, сэр. Доктор медицины.
На ступеньках снаружи послышалась какая‑то возня, и дверь в кухню распахнулась. Спертый воздух сразу выдуло теплым свежим ветерком. Первым вошел в комнату высокий парень в полотняном костюме и позолоченных туфлях; он нес большой кулек. За ним появился юноша лет семнадцати.
– Привет, Длинный. Привет, Лэнси, – сказал Вилли. – Что это бы мне притащили?
Длинный церемонно поклонился Джейку и поставил на стол две стеклянные банки с вином. Лэнси присовокупил к этому тарелку, покрытую чистой белой салфеткой.
– Вино – подарок от Общества, – объяснил Длинный. – А мать Лэнси прислала тебе пончиков с персиками.
– Как здоровье доктора, мисс Порция? – спросил Лэнси.
– Деточка, он ведь очень тяжело болел эти дни. Но больше всего меня беспокоит, что он такой сильный. Это ведь дурная примета, если у такого больного вдруг столько сил. – Порция спросила у Джейка: – Вы согласны со мной, мистер Блаунт, что это очень дурная примета?
|
|
Джейк растерянно на нее посмотрел.
– Понятия не имею.
Лэнси, кинув на Джейка угрюмый взгляд, стал вытягивать манжеты рубашки, из которой он явно вырос.
– Передайте доктору привет от нашего семейства.
– Очень тронуты, спасибо вам. Папа как раз на днях вас вспоминал. У него есть книга, которую он хочет вам дать. Обождите минуточку, я ее принесу, а потом сполосну тарелку, чтобы отдать вашей маме. Спасибо ей – какая она добрая, что прислала нам гостинцы…
Маршалл Николлс наклонился к Джейку, намереваясь что‑то сказать. На старике были темные брюки в узкую белую полоску и визитка с цветком в петлице. Он откашлялся и произнес:
– Извините, сэр, мы не могли не слышать вашей беседы с Вильямомотносительно той беды, в которую он попал. Нам пришлось решать, какую наиболее разумную линию поведения следует избрать.
– Вы родня или священник этого прихода?
– Нет, я фармацевт. А Джон Робертс – он сидит от вас слева – служит в почтовом ведомстве.
– Почтальоном, – пояснил Джон Робертс.
– С вашего позволения… – Маршалл Николлс вытащил из кармана желтый шелковый платок и деликатно высморкался. – Мы, разумеется, обсудили этот вопрос самым всесторонним образом. И, будучи членами цветной части населения нашей свободной страны, мы горим желанием внести свою лепту в развитие дружественных отношений …
– Мы всегда старались поступать как положено, – снова пояснил Джон Робертс.
– А это понуждает нас действовать с превеликой осмотрительностью, дабы не поставить под угрозу те дружественные отношения, которые у нас установились. И путем постепенных, неустанных усилий мы, безусловно, создадим более совершенные условия существования.
Джейк удивленно переводил взгляд с одного на другого.
– Я что‑то вас не пойму…
Жара его душила. Ему хотелось бежать. Глаза его словно затянуло пеленой, и все лица вокруг расплывались.
У стены напротив Вилли играл на гармонике, а Бадди и Длинный молча слушали. Музыка была негритянская, грустная. Кончив песню, Вилли вытер гармонику подолом своей рубашки.
– Я такой голодный и так хочу пить, что весь мотив в слюнях тонет. С большим удовольствием глотну этого буги‑вуги. Есть один способ отделаться от боли – выпить. Если бы только я знал, где мои ноги, и мог каждый вечер выпивать по стаканчику джина – я бы не так горевал.
– Потерпи, миленький. Сейчас выпьешь, – утешила его Порция. – Мистер Блаунт, может быть, вы тоже съедите пончик и выпьете стакан вина?
– Спасибо, – ответил Джейк. – С удовольствием.
Порция ловко накрыла стол скатертью, поставила одну тарелку и положила вилку. Потом налила большой бокал вина.
– Присаживайтесь, пожалуйста. Если не возражаете, я сразу подам и остальным.
Банки из‑под компота передавались из рук в руки, и все пили вино из них по очереди. Прежде чем передать банку Вилли, Длинный попросил у Порции губную помаду и красной чертой отметил уровень вина. В ответ на эту шутку раздался сдавленный смех и бульканье. Джейк доел пончик и, взяв свой стакан, вернулся на скамью к старикам. Самодельное вино было душистым и крепким, как коньяк. Вилли заиграл на гармонике тихую, жалостную песню. Порция, прищелкивая пальцами, прошлась вокруг комнаты в танце.
Джейк обратился к Маршаллу Николлсу:
– Вы говорили, что отец Порции – врач?
– Да, сэр. Вот именно. Очень знающий врач.
– А чем он болен?
Негры настороженно переглянулись.
– С ним произошел несчастный случай, – сказал Джон Робертс.
– Какой?
– Очень тяжелый. В высшей степени обидный.
Маршалл Николлс складывал и расправлял свой шелковый платок. – Как мы уже позволили себе заметить, крайне важно не подвергать наши дружественные отношения испытанию. И наоборот, всячески их развивать в любом доступном нам направлении. Мы, представители цветной расы, должны, поелику возможно, духовно возвышать наших сограждан. Доктор, который там лежит, прилагал к этому всяческие усилия. Но иногда, как мне кажется, онвсе же не совсем хорошо понимал некоторые элементы различия рас и общую ситуацию…
Джейк нетерпеливо проглотил остаток вина.
– Господи спаси, чего ты крутишь, говори по‑простому. Не пойму я, к чему ты ведешь?
Маршалл Николлс и Джон Робертс обменялись обиженным взглядом. В другом углу комнаты Вилли по‑прежнему наигрывал на гармонике. Губы его ползали по квадратным отверстиям, как живые, надутые гусеницы. Плечи у него были широкие, могучие. Обрубки ног подергивались в такт музыке. Длинный танцевал, а Порция с Бадди отбивали ладонями такт.
Джейк поднялся и почувствовал, что он пьян. Он пошатнулся и, словно оправдываясь, оглядел присутствующих, но никто как будто ничего не заметил.
– Где Сингер? – еле ворочая языком, спросил он Порцию.
Музыка прекратилась.
– Как же, мистер Блаунт, я думала, вы видели, что он ушел. Когда вы сидели за столом и ели пончик, он подошел к двери и показал на свои часы – время мне уходить. Вы смотрели прямо на него и даже головой ему покачали. Я‑то думала, вы это видели.
– Наверно, о чем‑то задумался. – Он сердито обернулся к Вилли: – Я ведь даже объяснить не успел, зачем я пришел. Вовсе не затем, чтобы просить вас что‑то сделать. Все, чего я от вас хотел, – вы и те двое должны дать показания о том, что с вами случилось, а я объясню причину, и только. Самое важное тут не то, что произошло, а почему это произошло. Я бы возил вас по городу на повозочке, вы рассказывали бы вашу историю, а я объяснял, почему это могло случиться. И может, это что‑нибудь даст.
Может…
Джейк почувствовал, что над ним смеются, и от смущения забыл, что хотел сказать. Кухня была полна чужих, темных лиц, и в ней было слишком душно. Заметив дверь, он, спотыкаясь, вышел в нее и очутился в темном чулане, пропахшем лекарствами. Но тут рука его нащупала ручку другой двери.
Он стоял на пороге маленькой выбеленной комнаты, всю обстановку которой составляли железная койка, шкаф с выдвижными ящиками и два стула. На кровати лежал тот ужасный негр, которого он встретил на лестнице у Сингера. Лицо его выглядело совсем черным на белой накрахмаленной наволочке. Темные глаза горели ненавистью, но толстые синеватые губы были спокойно сжаты. Лицо его было бы неподвижным, как черная маска, если бы не редкое подрагивание широких ноздрей.
– Убирайтесь, – сказал негр.
– Погодите, – беспомощно произнес Джейк. – Почему вы меня гоните?
– Это мой дом.
Джейк не мог оторвать глаз от этого ужасного лица.
– Ну и что?
– Вы – белый, и я вас не знаю.
Джейк не ушел. Он взял с неуклюжей осторожностью один из жестких белых стульев и сел. Негр пошевелил руками на покрывале. Его черные глаза лихорадочно сверкали. Джейк молча наблюдал за ним. Оба как будто чего‑то ждали. В комнате стояла мертвая, напряженная тишина, как перед взрывом.
Полночь давно миновала. Теплый сумеречный воздух весеннего утра разгонял по комнате слоистые облака синего табачного дыма. На полу валялись скомканные бумажки и стояла наполовину пустая бутылка джина. На покрывале серел пепел. Доктор Копленд глубоко вдавил голову в подушку. Он снял халат и закатал рукава бумажной ночной сорочки. Джейк сидел, подавшись всем туловищем вперед. Он распустил галстук, и воротник его рубашки взмок от пота. Долгий, изнурительный диалог шел у них уже несколько часов. Теперь наступила пауза.
– Значит, по‑вашему, время приспело… – начал Джейк.
Но доктор Копленд его прервал.
– Теперь, видно, надо, чтобы мы… – хрипло прошептал он. Оба замолчали. Они смотрели друг другу в глаза и ждали. – Извините, я вас прервал, – сказал доктор Копленд.
– Простите меня, – пробормотал Джейк. – Продолжайте.
– Нет, говорите вы.
– Хорошо, – произнес Джейк. – Но я не буду договаривать того, что начал. Вместо этого давайте наконец скажем еще кое‑что о Юге. Об удушенном Юге. Об истощенном Юге. О рабском Юге.
– И о негритянском народе.
Джейк подкрепился долгим глотком жгучего пойла из бутылки. Потом он неторопливо подошел к шкафу и взял маленький дешевый глобус, которым доктор прижимал бумаги. Он повертел в руках земной шар.
– Вот что я могу сказать: мир до краев полон подлости и зла. Ха! Три четверти земного шара находится в состоянии войны или порабощения. Лгуны и злодеи объединились, а люди, которые прозрели, одиноки и беззащитны. И все же! И все же, если бы вы попросили меня показать вам наименее цивилизованную часть земного шара, я бы выбрал вот эту…
– Аккуратнее, – предложил доктор Копленд. – Вы попали пальцем в океан.
Джейк снова повертел глобус и ткнул кургузым грязным пальцем в тщательно выбранную на этот раз точку.
– Вот. Эти тринадцать штатов. Я знаю, о чем говорю… Я читаю книжки, брожу по земле. Я побывал в каждом из этих чертовых штатов. И в каждом из них работал. Я вот почему так думаю: мы живем в богатейшей стране на свете. Тут с избытком хватило бы на то, чтобы ни один мужчина, женщина или ребенок не знали нужды. И вдобавок к этому наше государство было основано на, казалось бы, высоком, благороднейшем принципе – свобода, равенство и права личности. Ха! А к чему оно пришло? У нас корпорации, владеющие миллиардами долларов, и сотни тысяч людей, которым нечего есть. А в этих тринадцати штатах эксплуатация такова, что с трудом веришь своим глазам. Я в своей жизни видел такое, от чего впору свихнуться. Не меньше трети южан живут хуже, чем последний батрак в любой фашистской стране Европы. Средний заработок рабочего на ферме арендатора – семьдесят три доллара в год. И не забудьте, что это средний заработок! А издольщики получают от тридцати пяти до девяноста долларов на рыло. Тридцать пять долларов в год составляет около десяти центов за полный рабочий день. Повсюду свирепствуют пеллагра, глисты, малокровие. И откровенная голодуха. И все же! – Джейк потер губы костяшками грязного кулака. На лбу у него блестел пот. – И все же! – повторил он. – Это явное зло – то, что можно увидеть или пощупать. Куда хуже другое. Я говорю о том, что от народа прячут правду. О том, как ему морочат голову, чтобы он не видел этой правды. Пичкают ядовитой ложью. Не дают добраться до истины.
– А негры, – сказал доктор Копленд. – Чтобы понять, что с нами происходит, надо…
Джейк с ожесточением его перебил:
– Кому принадлежит Юг? Корпорации Севера владеют тремя четвертями Юга. Говорят, что старая корова пасется повсюду – и на юге, и на западе, и на севере, и на востоке. Но доят ее только в одном месте. Ее старое вымя, когда оно полно молока, висит только над одним ведром. Пасется она повсюду, а доят ее в Нью‑Йорке. Возьмите наши текстильные фабрики, бумажные фабрики, предприятия, где производят упряжь, матрацы. Ими владеет Север. И что получается? – Усы Джейка сердито задергались. – Вот вам пример: небольшое местечко, фабричный поселок, типичное порождение великой отеческой заботы американской промышленности. А владеют им те, кто живет совсем в другом месте, скажем на Севере. Поселок состоит из большого кирпичного здания фабрики, а вокруг лепятся четыреста или пятьсот лачуг. Для человеческого жилья непригодных. Более того, домишки эти с самого начала задуманы как трущобы. Состоят они из двух или трех комнат и клозета, а выстроены куда менее заботливо, чем строят хлев для скотины. С гораздо меньшим учетом нужд, чем свинарники. Ибо при нашей системе свиньи – это ценность, а люди – мусор. Ведь из тощих заводских ребятишек ни колбасы, ни свиных отбивных не наделаешь. И больше половины людей никому не продашь. А зато свинья…
– Обождите! – остановил его доктор Копленд. – Вы отклонились в сторону. И упускаете из виду совершенна особый негритянский вопрос. А мне не даете слова вставить. Мы уже обо всем этом говорили, но нельзя понять общую картину, не включая в нее нас, негров.
– Нет, вернемся опять к нашему фабричному поселку, – продолжал Джейк. – Молодой прядильщик начинает работать, получая высокую плату в восемь или десять долларов в неделю, если есть спрос на рабочую силу. Он женится. После первого ребенка жене тоже приходится поступать на фабрику. Их общий заработок, когда оба имеют работу, достигает, скажем, восемнадцати долларов в неделю. Ха! Четверть они платят за лачугу, которую им сдает та же фабрика. Пищу и одежду им надо покупать в лавке, которая либо принадлежит той же фабрике, либо управляется ею. Лавка дерет с них за все втридорога. Имея трех или четырех ребят, они попадают в такую кабалу, как будто их заковали в кандалы. И в этом фокус современного крепостного рабства. А мы в Америке зовем себя свободными. И самое смешное, что это убеждение так крепко вбили в голову издольщикам, прядильщикам и всем прочим, что они в это искренне верят. Но сколько понадобилось всякого вранья, чтобы задурить им головы?
– Есть только один выход, – начал доктор Копленд.
– Два. Всего два. Было же время, когда эта страна расширяла свои границы! Каждый думал, что может чего‑то добиться. Ха‑ха! Но время это прошло, и прошло навсегда. Менее ста корпораций все сожрали вчистую, не считая кое‑каких объедков. Промышленность высосала кровь и размягчила костяк у народа. Былые дни экспансии миновали. Вся система капиталистической демократии прогнила насквозь. Перед нами открыты только два пути. Первый – фашизм. Второй – перестройка самого что ни на есть революционного характера, и навсегда.
– И негритянский вопрос! Не забывайте о неграх. Во всем, что касается меня и моего народа, на Юге уже царит фашизм, и царил всегда.
– Ну да.
– Фашисты лишают евреев законных прав, изгоняют из хозяйственной и культурной жизни. А негры здесь всегда были этого лишены. И если у нас и не было повсеместного и трагического грабежа денег и имущества, как в Германии, то прежде всего потому, что неграм никогда не позволяли приобрести состояние.
– Да, такие у нас порядки, – согласился Джейк.
– Евреи и негры! – с горечью продолжал доктор Копленд. – Историю нашего народа можно сравнить только с нескончаемыми страданиями евреев, но в нашей истории еще больше крови и насилия. Это напоминает мне особую породу морских чаек. Если поймать одну из этих птиц и завязать у нее на ноге красный шнурок, вся остальная стая заклюет ее насмерть.
Доктор Копленд снял очки и закрепил проволочку, заменявшую сломанный винтик. Потом протер стекла подолом ночной сорочки. Руки его дрожали от возбуждения.
– Мистер Сингер – еврей.
– Вы ошибаетесь.
– Я в этом уверен. И фамилия – Сингер… Я сразу определил его национальность, с первого взгляда. По глазам. Да он и сам мне это сказал.
– Как он мог вам это сказать? – упорствовал Джейк. – Уж кто‑кто, а он – чистейший англосакс. Ирландец пополам с англосаксом.
– Но…
– Ручаюсь. На сто процентов.
– Ну что ж, – сказал доктор Копленд. – Не будем спорить.
Снаружи похолодало, и в комнате стало знобко. Приближался рассвет. Ранним утром небо было шелковисто‑синее, а луна из серебряной стала белой. Повсюду было тихо. Из темноты доносилось только звонкое пение одинокой весенней птицы. Но хотя из окна дул ветерок, воздух в комнате был по‑прежнему кисловатый и спертый. Оба чувствовали одновременно и какую‑то напряженность, и крайнее изнеможение. Доктор Копленд приподнялся с подушки и наклонился вперед. Глаза у него были воспалены, руки судорожно сжимали край одеяла. Ночная сорочка сбилась набок, обнажив костлявое плечо. Джейк уперся каблуками в перекладину стула; его громадные лапищи были выжидательно, по‑детски сложены на коленях. Под глазами легли синяки, волосы были растрепаны. Оба молча смотрели друг на друга и словно чего‑то ждали. Молчание длилось, и напряжение от этого стало более ощутимым.
Наконец доктор Копленд, откашлявшись, произнес:
– Надо думать, что вы пришли ко мне с какой‑то целью. Не сомневаюсь, что мы с вами не зря проспорили всю ночь. Мы обговорили все, за исключением самого главного: каков же выход? Что делать?
Они продолжали выжидать, наблюдая друг за другом. Лица обоих выражали надежду. Доктор Копленд выпрямился и сел, опираясь на подушки. Джейк подпер кулаком подбородок и наклонился вперед. Но они все молчали. А потом нерешительно заговорили разом.
– Извините, – сказал Джейк. – Продолжайте.
– Нет, говорите вы. Вы же начали первый.
– Валяйте.
– Фу! – поморщился доктор Копленд. – Договаривайте же!
Джейк уставился на него туманным, отсутствующим взглядом.
– Значит, вот оно как. Во всяком случае, я так думаю. Единственное решение – это чтобы народ наконец прозрел. Если он увидит правду, его уже нельзя будет угнетать. Пусть хотя бы половина прозреет – бой выигран.
– Да, если они поймут, как устроено это общество. Но как вы собираетесь им это открыть?
– Послушайте, – сказал Джейк. – Как насчет писем цепочкой? Один человек посылает письма в десять адресов, а потом каждый из этих десяти посылает их новому десятку, – понимаете? – Он запнулся. – Я‑то писем не пишу, но задача та же. Хожу и рассказываю. И если в каком‑нибудь городе я могу открыть правду хотя бы десяти слепцам, мне кажется, что я чего‑то достиг. Ясно?
Доктор Копленд посмотрел на Джейка с изумлением. Он сердито фыркнул.
– Это детский разговор! Нельзя же только ходить и разглагольствовать! Письма цепочкой, тоже выдумали! Зрячие и слепцы!
Губы Джейка задрожали и брови насупились от гнева.
– Ладно. А что вы можете предложить?
– Должен признаться, что когда‑то я относился к этому делу вроде вас. Но скоро выяснил, как неправильно становиться в такую позицию. Полвека я думал, что самое мудрое – это терпение.
– Я не предлагаю терпеть.
– Когда творились зверства, я соблюдал осторожность. Видя несправедливость, я молчал. Жертвовал достигнутым во благо призрачной общей цели. Верил в слово, а не в кулак. Учил людей, что бороться против угнетения можно только терпением и верой в человеческую душу. Теперь я знаю, как был не прав. Я предавал и себя, и свой народ. Все это чушь. Теперь время действовать, и действовать быстро. Бороться коварством против коварства и силой против силы.
– Но как? – спросил Джейк. – Как?
– А просто – выйти на улицу и действовать. Собирать народ, звать его на демонстрацию.
– Ха! Этой фразой вы себя выдали: «…звать на демонстрацию»! А что толку в демонстрациях, если люди не видят, против чего идут? Это вы все хотите делать через жо‑бемоль…
– Я не выношу таких грубых выражений, – брезгливо поморщился доктор Копленд.
– Ради бога! Плевать я хотел, выносите вы их или нет.
Доктор Копленд поднял руку.
– Давайте не горячиться, – сказал он. – Попробуем найти общую точку зрения.
– Идет. Я с вами ругаться не хочу.
Они замолчали. Доктор Копленд переводил взгляд с одной точки потолка на другую. Он несколько раз облизнул губы, пытаясь заговорить, но всякий раз невысказанные слова замирали у него на языке. Наконец он произнес:
– Мой совет вам такой: не вздумайте действовать в одиночку.
– Но…
– Никаких «но», – нравоучительно перебил его доктор. – Самое убийственное, что может сделать человек, – это действовать в одиночку.
– Я понимаю, к чему вы клоните.
Доктор Копленд поправил сорочку и стянул ее потуже у ворота.
– Вы сочувствуете борьбе моего народа за его человеческие права?
Волнение доктора и его мягкий, едва слышный вопрос до слез растрогали Джейка. Внезапный несообразно горячий прилив любви заставил его схватить черную костлявую руку, лежавшую на одеяле, и крепко ее сжать.
– Еще как! – воскликнул он.
– И понимаете крайнюю бедственность нашего положения?
– Да.
– Видимое отсутствие всякой справедливости? Жестокое неравенство?
Доктор Копленд закашлялся и сплюнул в бумажную салфетку, которую вынул из‑под подушки.
– У меня есть своя программа. Это очень простой, но вполне практичный план. Я хочу сосредоточиться на одной конкретной цели. В августе этого года я собираюсь повести более тысячи негров нашего округа в поход. В поход на Вашингтон. Мы пойдем все вместе, плечом к плечу. Откройте шкаф, вы найдете там пачку писем, которые я написал на этой неделе и собираюсь вручить лично. – Доктор Копленд нервно водил руками по краям своей узкой койки. – Помните, что я вам сегодня сказал? Повторяю, единственный мой вам совет – не пытайтесь действовать в одиночку.
– Я понял, – сказал Джейк.
– Но, вступив на эту стезю, вы должны от всего отказаться. Дело должно быть для вас превыше всего. Вы должны отдаться ему до конца, не жалея себя, не рассчитывая на то, что вам за это воздается, не зная ни минуты отдыха и даже не надеясь отдохнуть.
– Борьбе за права негров на Юге?
– На Юге и здесь, в нашем округе. Но вы должны целиком себя этому посвятить. Иначе не надо совсем.
Доктор Копленд откинулся на подушки. Жили на его лице только глаза. Они горели, как красные уголья. Скулы же от лихорадки приняли мертвенно‑лиловую окраску. Джейк насупился и прижал костяшки пальцев к своему большому, мягкому, дрожащему рту. К щекам его прилила кровь. А за окнами брезжил рассвет. Лампочка, подвешенная к потолку, безобразно резала глаза при утреннем освещении.
Джейк поднялся и решительно встал в ногах кровати.
– Нет, – непреклонно отрезал он. – Это неверный подход к делу. Я твердо знаю, что так нельзя. Во‑первых, вам не выйти из города. Они вас разгонят под предлогом, что это угрожает здоровью жителей, или еще по какой‑нибудь выдуманной причине. Вас арестуют, и все кончится ничем. Но даже если вы каким‑то чудом и дойдете до Вашингтона, все равно это ничего не даст. Господи, да вся эта затея – чистое безумие!
В горле у доктора Копленда громко заклокотало. Тон у него стал враждебный.
– Вот вы с ходу меня осуждаете, надо мной издеваетесь, а что вы можете предложить взамен?
– Я и не думаю издеваться, – сказал Джейк. – Я только сказал, что затея ваша – безумная. Я пришел к вам Сегодня с гораздо лучшим проектом. Хотел, чтобы ваш сын Вилли и два других парня дали бы мне возить себя в повозке. Они будут рассказывать, что с ними произошло, а я буду объяснять, почему это произошло. Другими словами – проводить беседу о диалектике капитализма и на деле показывать всю его ложь. Я так хорошо объясню, что все поймут, почему у этих парней отрезали ноги. И тогда все, кто увидит их, прозреют.
– Чушь! Несусветная чушь! – свирепо прервал его доктор Копленд. – По‑моему, в вас нет ни капли здравого смысла. Если бы я склонен был смеяться, я бы всласть посмеялся над вами! Никогда мне еще не доводилось слушать подобную ерунду.
Они смотрели друг на друга с гневом и жесточайшим разочарованием. С улицы донеслось громыханье фургона. Джейк проглотил слюну и закусил губы.
– Ха! – вымолвил он наконец. – Сами вы сумасшедший. В голове у вас все вверх тормашками. Единственный способ разрешить негритянскую проблему при капитализме – это Кастрировать все пятнадцать миллионов черных в южных штатах.
– Так вот какие мысли кроются за вашими причитаниями о всеобщей справедливости!
– Я не говорил, что так надо поступить. Я просто сказал, что за деревьями вы не видите леса, – произнес Джейк. – Начинать надо с самого основания. Разрушить старые устои и создать новые. Выковать совершенно новую систему для всего мира. Впервые в истории сделать человека существом общественным, живущим в упорядоченном и организованном обществе, где его не вынуждают творить несправедливости для того, чтобы выжить. Создать общественную традицию, которая…
Доктор Копленд насмешливо захлопал в ладоши.
– Браво! – воскликнул он. – Но прежде, чем выткать материю, надо собрать хлопок. Вы с вашими полоумными теориями полной пассивности…
– Тес! Кому какое дело, доползете ли вы и ваша тысяча негров до этой вонючей помойки под названием Вашингтон? Какая разница? Какое значение имеют несколько человек и даже несколько тысяч человек – черных, белых, хороших или дурных, – когда все наше общество построено на самой гнусной лжи?
– Громадное значение! – выдохнул доктор Копленд. – Громадное! Громадное!
– Никакого!
– Душа самого ничтожного и самого грешного из живущих на этой земле с точки зрения высшей справедливости стоит больше, чем…