Романтизм в зарубежной литературе XIX века.

Романтизм был серьезным литературным движением и захватил все страны Европы, вплоть до Дании, Испании, Польши. Несмотря на разнообразность течений, романтизм был целой, единой культурой. Он охватил все области куль­турной жизни. Мы имеем романтические художественные про­изведения, романтическую философию и ряд отраслей науч­ного знания — как ни странно это звучит. Романтизм распро­странился на все искусства, музыку, живопись, актерскую игру. Существовал романтизм даже в медицине. В начале XIX ве­ка в моду вошли способы лечить внушением, гипнозом. Эти идеи и развились в романтических кругах. Если вы начитаны в Гофмане, то вы знаете, что у него много врачей-гипнотизе­ров. Упоминание о гипнозе есть и в «Пиковой даме».

Во всех странах Европы — свой романтизм. Но в конце концов все они, когда на них смотришь издали, сливаются в нечто единое. Романтизм развивался неравномерно. Ранний, наиболее характерный романтизм — немецкий. Он сформировался на­кануне нового века (1795—1799) и существовал до 20-х годов XIX века. В 1830-х годах он почти сошел на нет. К началу XIX века определяется романтизм и в Англии. Настоящий его подъем пришел позднее.

НЕМЕЦКИЙ РОМАНТИЗМ.

В столь же значительной мере, как и на литературных движениях, влияние Французской революции сказалось и на развитии философской мысли Германии того времени. Примечательно, что почти все известные философские системы Германии конца XVIII – начала XIX в. своим важнейшим компонентом имели вопросы эстетики. И Кант, и Шеллинг, и Гегель в своем истолковании системы мироздания важное место отводили искусству.

Немецкий романтизм развивался шко­лами.

Иенские романтики назывались так по имени города Иена. Культурными центрами были университеты. При общей от­сталости Германии вся страна в целом не могла бы поддер­жать литературное движение. В Иене читали свои курсы Шиллер, Фихте. Но там же были и враждебные им течения: филолог, поэт Август Шлегель и философ Шеллинг, имев­шие огромное влияние на умы романтиков. Для немецкого романтизма на первых порах было харак­терно привлечение философов, ученых.

Романтизм — это целая культура. Порой приподнятость, взвинченность называется ро­мантизмом, невзирая на источники. Романтизм надо опреде­лять исторически. Это не какое-то случайное настроение поэта. Это движение, охватившее всю Европу с конца XVIII ве­ка и державшееся до середины XIX, а иногда и позже.

Ключи к романтизму лежат в философии раннего Шеллинга. Он в Иене начал развивать определенные взгляды на природу. И вот каковы были его главные идеи.

Он рассматривал мир природы как некое непрерывное творчество. Мир для него был творчеством, а не собрани­ем отдельных вещей — законченных, отложившихся друг от друга. Шеллинг учил, что эти законченные вещи — лишь временный узел в непрерывном творчестве, которое охваты­вает мировую жизнь. Мир, по Шеллингу, вечно созидает самого себя. Твори­мая жизнь, бесконечная жизнь. Жизнь есть творчество, кото­рое никогда ни на чем не успокаивается, не может иметь ни начала, ни конца. Эта творческая жизнь и вызывает желание романтиков передать ее.

Это миропонимание сверстников великой революции. Нет догмы, нет ничего овеществленного навсегда. Мир нахо­дится в вечном процессе. Все в мире постоянно созидается заново. Революция показала, что ничего нет установленного. Вчера — авторитеты, сегодня они уничтожены.

Романтизм был обобщенным отражением революции. Ни в Германии, ни в других странах романтики не изображали революцию.

Итак, основная внутренняя тема романтизма — творимая жизнь, жизнь как непрерывное творческое движение. Харак­терным образом романтики, которые были внимательны ко всем искусствам, превыше всего ставили музыку. Это эпо­ха чрезвычайно напряженного культа музыки. В Германии XVII—XVIII веков были великие композиторы: Бах, Гендель и, наконец,— Моцарт. Романтиками были Вебер, автор «Вол­шебного стрелка», Шуберт, Шуман.

Любимые темы и мотивы романтиков: ночь, сквозь кото­рую бежит почтовая карета, и почтальон, который всю ночь гонит лошадей; дорога, которая не имеет конца; деревья и вечер с голубой далью, к которой вы едете и не можете при­близиться.

На кого ориентировались романтики в искусстве прошло­го? Они очень презрительно относились к просветителям, неприязненно — к Вольтеру, Лессингу, к этим писателям ра­ционального, рассудочного толка.

Романтики высоко ценили Гете. Они и заложили основы культа Гете, хотя он им особой взаимностью не отвечал. Ав­густ Шлегель писал, что Гете — это Поэзия на земле, замес­титель Господа Бога на земле.

А из прошлого они создали (а за ними и англичане) культ Шекспира. Именно романтики стали твердить своим современникам, что Шекспир — поэт поэтов. Лучшим романом на свете романтики считали «Дон Ки­хота» Сервантеса. У Сервантеса они ценили то, что они на­зывали музыкальностью.

К роману XVIII века (до Гете) романтики относились очень неприязненно. Для них все литературные жанры должны бы­ли быть поэтичны. Поэтичность, музыкальность — это почти синонимы.

У романтиков был широко разработанный юмористический жанр, был особый романтический юмор — как у Шекспира в «Двенадцатой ночи» или в «Много шума из ничего». Лишенный вся­ческой назидательности смех, как таковой, который сущест­вует только для того, чтобы посмеяться, а не осмеять. Смех, а не осмеяние, комедия «чистой радости». Романтический юмор — это игра, дерзкая забава, шутка; романтический юмор может проявлять себя как шутка очень большого масштаба, грандиозная шутка.

Шеллинг разрабатывал новый отдел философии (по край­ней мере, для немцев) — натурфилософию. Он ринулся изучать химию, физику и другие науки, которые были разработаны в XVIII веке (Лавуазье, Вольта, Гальвани и другими). Новое есте­ствознание, очень двинувшиеся биологические науки — Шел­линг стал изучать их, как, впрочем, и все романтики.

Но на деле этот интерес к природе был углублением ин­тереса к социальному миру. Главная идея Шеллинга — идея мира как творчества. Мир бесконечен, как и всякий творчес­кий процесс. А откуда Шеллинг взял эту идею несмолкаемо­го творчества? Из явлений природы и социального мира.

Классицисты считали, что природа раз и навсегда прео­долена культурой, так сказать, обжита культурой. А роман­тики — у них нерасторжимый синтез природы и культуры. Природа — это поставщик сырого материала для культуры. И их отношения, с точки зрения романтиков, не могут не меняться. Это не постоянная величина. Романтики воспринимали мир динамично, поэтому для них важна тема природы. Природа ― это первоисточник нау­ки и культуры, которая себя еще не высказала и далеко не полностью выскажет. На старости лет Шеллинг, вспоминая иенский круг, замечательно сказал: «Да, мы тогда были все юными, нас нисколько не занимало действительное, нас увлекало возможное».

Классики говорят о человеке как он есть; они как бы пишут ему паспорт. Для романтиков важно не что он есть, а чем бы мог быть. С этих позиций и изображается у романтиков человек.

Вот почему такое значение обретает для них лирика. Ли­рический мир — это то, что еще не реализовано, не стало областью факта. Но может стать фактом завтра. Драма и ро­ман требовали чего-то оформленного. А вот то, чего нет, но уже заложено в настоящем, — это лирика, это музыка.

В начале XIX века появилась так называемая гейдельбергская школа — вокруг университета. Гриммы в молодости тоже входили в содру­жество романтиков гейдельбергской школы — оба Гримма: Якоб — старший и Вильгельм — младший. Якоб жил очень долго, из него выработался первоклассный ученый, громад­ное значение имевший для филологической науки, создав­ший филологическую науку в ее современном виде. Он за­нимался всеми ее отраслями. Во-первых, историей языка. Он создал первую научную историю немецкого языка. Он же написал «Немецкую грамматику». Затем он занимался фольклором, мифом — у него есть очень важный труд по немецкой мифологии. Затем пра­вом, он был историком древнего права. Это одно из его ин­тереснейших сочинений — по истории права. Он сделал не­обычайно много, его вклад в науку кажется совершенно фан­тастическим. Один Гримм сделал столько, сколько не сумели бы сделать пять-шесть ученых.

Вильгельм Гримм был человек скорее с художническими тенденциями, чем с научными. Сказки — это работа обоих. Сказки братьев Гримм важны были для собираний, пуб­ликаций сказок во всех странах Европы. Они, по существу, послужили образцом для собирания сказок во всех странах. Это подлинные сказки, сделанные по подлинным записям. Гриммы усердно собирали, записывали их. Но это не есть сказки в сыром виде. Они обработаны. И все чудо в том, как они обработаны. Это сделано необычайно деликатно, очень близко к духу, стилю, складу подлинника. В обработках нет никакой отсебятины. Это соединение науки и художествен­ности. Гриммы проявляют себя и как художники и как уче­ные одновременно. Это первоклассная немецкая проза, а в то же время это подлинные сказки. Выпущены были сказки Гриммов в 1812—1815 годах.

Английский романтизм

Романтизм в Англии — это очень своеобразный романтизм. Он имел много точек соприкосновения с немца­ми. Все эти соприкосновения были нечаянными, потому что романтизм в Англии, как правило, развивался совершенно независимо от немецкого. Английский романтизм имел очень большую, длинную ис­торию. Он начался раньше, чем у немцев, и кончился, пожа­луй, тоже раньше. Он прошел через стадию так называемого преромантизма.

Преромантизм — это эле­менты романтизма, существующие вначале отдельно. Это эле­менты, которые еще не сложились в какую-то единую систе­му вкусов, идей, понятий, эстетических и философских норм. Во второй половине XVIII века романтизм как система не существует. Он существует как фрагменты этой будущей сис­темы. Англия обернулась на свое литературное прошлое, к XVIII веку основательно англичанами забытое.

К середине XVIII ве­ка Шекспир был почти забытым автором. Его почти никто не знал. Его не было на сцене, его не издавали. И вот как раз где-то в середине века начинается движение к Шекспиру. Его издают, переиздают, пишут о нем трактаты. Это было значительное явление, потому что Шекспир — это, конечно, один из праотцев романтизма. И никакого романтизма без Шекспира никогда бы не состоялось.

Другое (и Англии в этом отношении принадле­жит мировая инициатива) — серьезный и систематический интерес к фольклору. Возникло фольклорное движение. Тут очень важна роль епископа Перси, который издал сборник старошотландских баллад, произведших на всю Европу колоссальное впечатление.

В преромантическую культуру входило так называемое готическое движение. Понемногу стали интересоваться более ранней эпо­хой, к которой всегда относились как к чему-то чисто негатив­ному. Стали забираться в Средневековье. Возникла мода на готическую архитектуру, на готику. Наконец, возникло явление преромантизма, очень специ­фическое: появление в Англии так называемого «страшного» романа. Его называют еще черным романом, готическим ро­маном.

У англи­чан тоже как у немцев были романтические школы. Самая значительная — так называемая озер­ная школа. В литературе в прямом смысле говорить о школе нельзя, школами называют писателей, более или менее близких друг другу, держащихся одного и того же кредо, одного символа веры.

ОЗЕРНАЯ ШКОЛА.

У англичан такая школа — лейкисты (от lake — озеро). Она так называется по месту пребывания главы школы — Вордсворта. Он жил в английской провинции, в так называе­мой Стране озер, и оттуда как бы правил своей школой. А шко­ла тяготела к Вордсворту, к его поэтической догме. Самый замечательный из лейкистов — Кольридж. Собственно говоря, это и есть самые главные силы шко­лы — Вордсворт и Кольридж, хотя поэтов, принадлежащих к озерной школе было гораздо больше. У них была общая программа.

Одно из философско-социальных воззрений, которое было в ходу в этом кружке – пантисократия. Это соединение двух греческих слов. Пант — пантеизм — философская концепция, по которой весь мир напоен божественной жизнью, бог находится внутри ми­ра, все божественно, все связано, все священно. Нетрудно догадаться, что к этому мировоззрению потянулись поэты, ху­дожники. Гете был законченным пантеистом. Исократия — это слово, которое изобрели друзья Кольриджа. Исос — рав­ный, кратос — власть. По учению исократии — все существа в мире равны. Это равноправие всех существ в мире.

У Кольриджа были такие демонстративные стихи, в которых демонстриро­вался этот идеал пантисократии. У него было, например, сти­хотворение об осле, привязанном к дереву. Кольридж описы­вает, как он съел всю траву — и привязь мешает. Нарочно взят такой смешной герой — осел, герой басен.

Стихотворение Кольриджа «О вороне» — ворон с воронятами устроил гнездо на дубе. Люди его разорили. Ов­довевший ворон улетает. Потом люди построили корабли из этого дуба. Ворон кружится над кораблем, каркает — и ко­рабль гибнет. В этом пантисократия. Все существа хороши, равны человеку: и осел, и воронята — достойные существа. Это, собственно говоря, чувство единства жизни. Все живет сообща — одно с другим.

Тема зла у английских романтиков, так же, как и у нимецких, занимает важное место. Вот эта всеобещающая жизнь, с ее отрадным простором, с ее бесконечными надеждами, она совмещается с царством зла. В эту всеобещающую жизнь входит зло и отравляет ее. О поэмах Кольриджа можно сказать, что это поэмы о прекрасном, но отравленном мире. Страшный мир Гофмана — это всегда бывший прекрасный мир. Под страшным живет прекрасное. Страшный мир — он не какой-нибудь плоско-страшный. Это не какой-нибудь современный мир ужасов, где есть ужасы и больше ничего нет. Да, это ужасы, но под ними живет пре­красное, которое всеми этими ужасами покорено, подчинено.

Еще одно новаторство романтиков – атмосфера произведения. Атмосфера — явление совершенно неведомое класси­кам. А вот Кольридж создает эту самую атмосферу, атмосферическое искусство. У него вырабатывается язык атмосферы. Это очень новое и очень важное явление. Без него немыслимо искусство XIX и XX веков.

Лейкисты были поклонниками инфантильного, нетро­нутого детского сознания. Детство, провинция, природа — это обычные темы и у Ворд­сворта, и у других «озерных» поэтов. Яркий пример – баллада Вордсворта «Нас семе­ро». Поэт спрашивает у девчонки, сколько у них в семье детей. А она все твердит: семеро, семеро. А потом оказыва­ется, что семеро-то семеро, но с матерью живет только она одна. Двое ушли жить в деревню, двое служат во флоте, а двое умерли. Он говорит: «Как же: выходит, пятеро вас». А она — семеро. Какой же смысл этого диалога? Тут уми­ляющая деревенская наивность, которая не делает различий между жизнью и смертью. Мои брат и сестра никуда не ушли, они там, за изгородью. Раз они лежат рядом, значит, семья остается нетронутой. Тут умиление детской наивностью, для которой нет смерти и на кладбище жизнь продолжается.

Гофман. Эрнст Теодор Амадей Гофман. (1776-1822 г).

Гофман относится к поздним немецким романтикам. Имя «Амадей» Гофман сам себе дал в честь Моцарта. Гофман был обожа­телем Моцарта. Гофман — один из самых замечательных писателей в среде немецких романтиков.

Биография Гофмана — типовая биография человека вре­мен наполеоновских завоеваний. Долгие годы Гофману при­шлось вести бродячую жизнь. Его перебрасывало с места на место, приходилось очень часто менять профессии. По обра­зованию он юрист и начал свою жизнь довольно благополучно. Он занимал должность, соответствующую его образова­нию, в Познани и Варшаве. А потом, когда Наполеон погнал оттуда немцев, Гофману пришлось удалиться. И Гофман про­вел несколько лет в небогатом, но культурном городке Бамберге, который дал материал для очень многих его произве­дений, и только с 1814 года Гофман прочно поселился в Бер­лине и опять поступил на государственную службу.

Гофман был человек очень многих дарований. Он был очень одаренный музыкант, играл на многих инструментах. Долгое время Гофман в печати выступал только как первоклассный музыкальный критик, писал замечательные статьи о музыке. Он написал рецензию на только что вышедшую тогда и бывшую новинкой Пятую сим­фонию Бетховена. Написал замечательную статью, которую прочел сам маэстро,— Бетховену она очень понравилась

Очередь художественной литературы наступила позднее. Гофман писал чрезвычайно своеобразно. Это поздний ро­мантик, и у него романтизм, как у всех поздних романтиков, весьма осложненный.

Лучше всего для введения в Гофмана взять его повесть «Золотой горшок». Там уже весь Гофман, со всеми своими особенностями, или, если хотите, со всеми своими причудами.

Действие происходит в современном Дрездене. Дрезден. Тот самый Дрезден, который все хорошо знали, один из са­мых богатых городов Германии. Когда начинается действие повести? В день Вознесения. Начинается действие у Черных ворот. Черные ворота в Дрездене — всем известное место. Потом действие переходит в увеселительные сады под Дрез­деном, тоже всем известное место. Все датировано, все ука­зано точно.

Герой повести — студент Ансельм. Красивый юноша, с поэтическими наклонностями, вечно задумчивый. Что-то ему сочиняется. Поэтому он удивительно рассеянный и влипает по своей рассеянности во всякие неприятные истории. Вот как начинается эта повесть. Ансельм любил день Вознесения. Он вырядился: надел свой щучье-серый фрак — и пустился в путешествие. У него были кое-какие деньги в кармане. И у него был обширный и дерзкий замысел: он решил пройти в один из садов Дрездена и там, под открытым небом, выпить пива — наивысшее для него удовольствие. Двойное пиво. Было задумано двойное пиво. Вот он продвигается к этому двой­ному пиву, и у Черных ворот его настигает приключение. Представляя, как он будет веселиться в саду, он задумался и неожиданно наткнулся на корзинку с яблоками, корзинка опрокинулась, яблоки полетели в грязь.

И он услышал страш­ные ругательства, бешеные проклятия старухи-торговки. Чтобы как-нибудь установить мир с этой необычной женщиной, он вынул все свои монетки и предложил их в виде компенсации. Видите, праздник Вознесения начался для Ансельма очень плачевно: и обругали его, и деньги пришлось отдать.

Ближайшие друзья Ансельма — конректор Паульман (конректор — это начальник в учебном заведении), дочка Паульмана — Вероника (юная девица, явно неравнодушная к Ансельму и задумавшая выйти за него замуж) и регистратор Геербранд.

Гофман очень любит преподносить всех своих персона­жей с их чинами. Регистратор — это не должность, это чин. И конректор — это не только должность, но и чин.

Гофман — это неистощимый сатирик немецкого бюрократизма. Немцы у него всегда представлены в бюрократических ореолах. Без обозначения чина они не появляются. Нам это все очень близко знакомо, потому что у нас, в России, вся табель о рангах, все чины были более или менее переведены с немецкого. Действительный тайный советник, коллежский асессор и т. д. У Гофмана очень иро­нично разрисована, расписана эта бюрократическая Герма­ния. Нет просто людей. Есть чин. Обязательно. Все персона­жи пригвождены, приколоты к какому-либо чину — как ба­бочки в коллекции. У каждого есть булавка, на которую он насажен. А булавка — это его чин.

Ансельм — он еще чина не имеет. Он еще учится. Но его друзья на него смотрят как на юношу, подающего надежды: вот он кончит учение и вылетит в какие-нибудь советники. Тем более что у него очень хороший почерк. Чиновник с хорошей рукой — это карьера. На хорошем почерке люди довольно далеко уезжали. И Вероника прислушивается. Ан­сельм хороший жених. Далеко пойдет.

В этот день Вознесения решилась дальнейшая судьба Ан­сельма. Для него нашли очень хорошую работу. А именно: в Дрездене живет один человек — чудаковатый архивариус Линдхорст. Это богатый господин, у него прекрасный особ­няк и замечательное собрание восточных рукописей. И ему нужен хороший переписчик, копиист, который бы ему все переписывал. Ансельм для этого годится, и с завтрашнего Дня он должен начать свое знакомство с Линдхорстом. Он очень долго готовился к этому визиту, очень хотел показать себя: чистил свой фрак, косу свою напудрил. И потом, акку­ратный, посмотрел на часы и пошел к Линдхорсту.

Ансельм отличался тем, что не умел никогда прийти вовре­мя. Он был растяпой. Но на этот раз все шло хорошо. На ба­шенных часах стрелка показывала нужное время. У двери Линдхорста он взялся за дверной молоток на длинном шнуре — и тут случилось нечто необычное. Этот шнур — он зашипел по-змеиному. Шнур превратился в змею. А из лица бронзовой фи­гуры на дверях посыпались искры, появились злобные глаза, морщины. И Ансельм услышал проклятия. Те самые прокля­тия торговки. Змея обвилась вокруг него. Он упал без сознания.

К Линдхорсту он не попал. Его потом нашли без созна­ния на крыльце. Вот начало повести.

Уже по этому куску очевидна манера Гофмана. Гофман со­четает реальнейшую обыденность, обыденнейших людей — с фантастикой. Фантастический мир оплетает обыденный мир. Фантастика обвивается вокруг обыкновеннейших, реальней­ших вещей.

Гофман — изобразитель вот такой повседневной, мещанско-бюрократической Германии. Германии, которая ведет ме­щанскую жизнь, погружена в бюрократические идеалы, в бю­рократические интересы. Вот это сочетание обывательщины и фантастичности — оно дает особый колорит быта, тракту­емого Гофманом. Совершенно так же, как у нашего Гоголя

Гофман создает особый вид фантастики. Фантастика самой обыденной жизни. Фантастика, извлеченная из недр обыденной жизни; самая обыкновенная, даже пошлая жизнь — она поставляла для Гофмана фантас­тику. Гофман умел увидеть фантастичность, иррациональ­ность самой обыкновенной жизни. Как все романтики, он постоянно так или иначе воюет с филистерами, с филистер­скими представлениями. Филистер — это одно из самых бранных слов у романти­ков. Не дай бог, с точки зрения романтика, быть филистером. Филистер — это обыватель, мещанин. Человек, который жи­вет мещанской жизнью, по-мещански мыслит и чувствует. Весь ушел в свой халат. В трубку, которую он курит. Весь занят тем кофе, который он пьет. Занят своими домашними делами, и только. И делами службы, если служит; служеб­ным преуспеянием. Филистеры свысока говорили о всякой романтике. Что романтика — это бред, безумие, в ней нет смысла. А вот вам месть романтика филистерам: ро­мантик показывает, что эта обыкновенная, трезвая жизнь (фи­листер считал, что его жизнь — это норма, его быт — разум­ная реальность), жизнь филистеров, — если чуть-чуть ее коп­нуть, то она-то и оказывается сплошным безумием. И ничего разумного в ней нет. Она являет собой смешную, некрасивую фантастику. Вот это чрезвычайно важная и характерная тема для Гофмана: фантастична сама обыденная жизнь.

Какие-то погребенные, погибшие возможности у Гофмана изображены не только в людях. Они даны во всем. Они да­ны в природе вещей. Они даны в обстоятельствах, в вещах. У Гофмана происходят странные превращения, странные ме­таморфозы. Шнур, на котором висит колотушка у архивариу­са Линдхорста, превращается в страшную змею. Из кляксы на манускрипте вдруг появляются молнии. Из чернильницы вырываются страшные черные коты с огромными глазами. Архивариус Линдхорст носит очень яркий восточный халат, с которого вдруг снимает загорающиеся вышитые цветы, как если бы они были живые, и швыряется ими. Гофман изобразил в этой повести мир возможностей, ко­торые превратились в обывательщину, в канцелярщину. Когда живая человеческая душа превращается в советни­ка коммерции, и только, — это великое искажение природы для Гофмана. Это фантастика. Это до фантастичности урод­ливо.