Я полностью разделяла эти мысли; состояние моей души было таково, что еще две-три такие прогулки в монастырь — и я бы окончательно решилась; но непредвиденная случайность произвела во мне полный переворот.
Вдове нездоровилось, и мы уже целую неделю не были в монастыре; но мне захотелось провести там часа два, и я упросила вдову отпустить меня одну с горничной. Я должна была вернуть ее родственнице, монахине, книгу. Войдя в приемную, я попросила вызвать ее, но мне ответили, что у нее приступ ревматизма и она лежит в постели. Она сообщила мне об этом через другую сестру, обычно выходившую вместе с ней ко мне в приемную.
Это была девушка лет двадцати пяти — двадцати шести, рослая, с чертами выразительными и даже красивыми; правда, она выглядела менее веселой или, если угодно, более серьезной, чем остальные; на ее лице почти всегда была написана печаль, казалось присущая ее чертам, не мешавшая ей, однако, быть очень привлекательной, благодаря нежному и кроткому выражению глаз. Я так и вижу перед собой эти прекрасные глаза. Она обычно молчала и только слушала общий разговор, когда мы собирались все вместе в приемной; одна из всех она не давала мне ласковых прозвищ, а просто говорила «мадемуазель», но от этого не казалась менее любезной, чем остальные.
В этот день лицо ее было еще печальней, чем обычно; не допуская мысли, что монахини могут грустить, я подумала, что ей нездоровится.
— Не больны ли вы? — спросила я.— Вы сегодня немного бледны.
— Очень может быть,— отвечала она,— я плохо спала ночью, но ничего, это пройдет. Если желаете, я вызову к вам кого-нибудь из монахинь?
— Нет,— возразила я,— в моем распоряжении только час времени, я предпочитаю провести его с вами; скоро я смогу проводить все время с нашими милыми сестрами, и мне не придется то и дело покидать их.
— Как это не придется покидать? — спросила она.— Неужели вы хотите принять обет?
— Я уже почти решилась,— сказала я.— Завтра же напишу об этом своей матушке. Я давно завидую вашему счастью и хочу быть такой же счастливой, как вы.
Я просунула руку через решетку, чтобы пожать ее руку, которую она мне протянула молча, не дав иного ответа на мои слова; но я заметила, что на глазах ее выступили слезы, и она опустила голову, видимо желая скрыть их от меня.
Я была так поражена, что несколько мгновений не могла выговорить ни слова.
— Что с вами? — воскликнула я наконец, удивленно глядя на нее.— Мне кажется, вы плачете? Значит, я заблуждаюсь, считая вашу жизнь счастливой?
При слове «счастливой» слезы покатились по ее щекам; я тоже заплакала, хоть еще не знала причины ее горя.
Наконец, несколько раз тяжело вздохнув,— казалось, она хотела, но не могла сдержать эти вздохи,— она ответила:
— О, мадемуазель, умоляю вас, не рассказывайте никому о том, что видели, пусть никто не узнает о моих слезах; я не могла сдержать их; если хотите, я скажу вам, что со мной происходит, может быть, это принесет вам пользу, откроет вам глаза на многое.
Она остановилась, чтобы вытереть слезы.
— Говорите же,— сказала я, тоже вытирая глаза,— ничего не скрывайте от меня, дорогая,— ваше горе все равно что мое собственное, доверие ваше я считаю благодеянием и никогда его не забуду.
— Вы хотите постричься в монахини? — сказала она.— Ласки сестер, их радушие, их беседы, а также, сколько могу судить, влияние госпожи де Сент-Эрмьер (так звали вдову) — все склоняет вас к этому; и вот вы хотите принять обет, полагая, что имеете к этому призвание; вы даже не отдаете себе отчета, что не заметили бы в себе такого призвания, если бы не усилия окружающих. Но будьте осторожны! Если вы действительно призваны, вас удовлетворит спокойная и размеренная монастырская жизнь; но не доверяйте своему теперешнему увлечению: об этом трудно судить заранее, предупреждаю вас; быть может, ваша склонность исчезнет вместе с обстоятельствами, которые ее породили; все это может измениться. Я не в силах объяснить вам, какие несчастья ожидают девушку ваших лет, если она ошибется в своем призвании, и как ужасны последствия подобной ошибки. Вам кажется, что все здесь — благодать и благоволение; и действительно, в монашеской жизни есть свои приятные стороны, но это приятности особого рода, не каждый создан, чтобы довольствоваться ими. У нас есть и свои горести, неизвестные миру, и для того чтобы их переносить, также требуется призвание. Есть натуры, способные в миру противостоять величайшим несчастиям; но заточи их в монастырь — и они не в состоянии будут выполнять даже самые простые иноческие обязанности. У всякого свои силы, те, что требуются от монахини, даны не каждому, хотя на первый взгляд тут нет ничего особенного; все это я знаю по собственному опыту. Я поступила в монастырь, когда мне было столько лет, сколько вам теперь; меня ловко подготовили к этому, так же как теперь готовят вас, я, как и вы, познакомилась с одной монахиней и привязалась к ней, вернее, не к ней одной: все меня ласкали, я всех любила и не могла без боли расстаться с ними. Я была младшей в семье, и родные всячески потворствовали моему влечению; я воображала, что войти в круг этих добрых святых девушек, так сильно любивших меня,— предел человеческого счастья; выходило, что моя любовь к ним уже была высочайшей добродетелью, в их обществе бог казался таким милосердным, и так сладко было служить ему в кругу милых сестер, в мире и любви! Увы, мадемуазель, все это — одно ребячество! Совсем не бога искала я в сем убежище; нет, просто мне хотелось всегда быть любимой баловницей славных сестер-монахинь и самой любить и баловать их: вот что привлекало мою детскую душу, а вовсе не призвание к монашеству. Никто не сжалился надо мной, никто не предостерег от ошибки, а когда я поняла свое заблуждение, было уже поздно. Правда, к концу послушничества на меня часто находили приступы тоски и отвращения, но меня уверяли, что это ничего, что это дьявольское искушение, меня все еще продолжали ласкать и нежить. В юные годы у нас нет сил, чтобы противостоять всем: я дала себя уговорить — отчасти из послушания, отчасти по доверчивости натуры. Наступил день моего пострижения, я не противилась, я исполнила все, что мне приказывали; от волнения в голове моей не осталось ни одной мысли; мою судьбу решили другие; я была не более чем зрительницей на этой церемонии — и в каком-то оцепенении навеки связала себя монашеским обетом.
Монахиня снова заплакала; рыдания душили ее, я едва расслышала последние слова.
Как видите, сначала ее слезы растрогали меня; но теперь я испугалась. Обстоятельства, которые привели ее в монастырь, так походили на мое теперешнее положение! Одинаковые следствия порождались теми же причинами, и история так напоминала мою собственную, что я содрогнулась при мысли о грозящей,— вернее, грозившей мне опасности. Ибо в этот самый миг монастырь и его обитательницы разом утратили в моих глазах всякую прелесть, мои чувства сразу охладели и к ним, и к их приманкам.
Подумав немного над тем, что услышала, я сказала продолжавшей плакать монахине.
— Ах, сударыня, сколько мыслей пробудили во мне ваши речи! Как много такого, о чем я и понятия не имела!
— Увы! — отвечала она,— Я уже просила вас и еще раз повторяю свою просьбу: не рассказывайте никому о нашем разговоре; я и теперь достойна сожаления, но мне станет несравненно хуже, если вы проговоритесь.
— Ради бога, разве это мыслимо? — отвечала я.— Неужели я могу обмануть ваше доверие, ведь вам я обязана, быть может, счастьем и покоем всей жизни; к сожалению, я не могу отплатить вам такой же услугой, хотя сочувствую вам от всей души и вместе с вами проливаю слезы,—добавила я с таким нежным участием, что она без утайки открыла мне свое сердце.
— Увы, вы еще не все знаете; страданиям моим нет предела! — воскликнула она, прижавшись лицом к моей руке, протянутой к ней сквозь решетку, и орошая ее слезами.
— Дорогой друг,— воскликнула я,— расскажите мне обо всем! Облегчите свое сердце, поделитесь со мной своим горем; я вас люблю и буду плакать вместе с вами.
— Хорошо: я верю вам,— сказала она,— мне нужна помощь; помогите мне; одна я не в силах с собой бороться.
С этими словами она вынула из-за корсажа запечатанное письмо, но без адреса, и дрожащей рукой протянула его мне.
— Раз вам жаль меня, избавьте меня от этого, умоляю,— сказала она.— Возьмите эту злосчастную записку, мое мучение; спасите меня от неминуемого несчастья. Я не хочу ее больше видеть. Уже два часа она у меня, и я не могу ни жить, ни дышать.
— Но письмо не распечатано; вы не прочитали его? — спросила я.
— Нет,— ответила она,— тысячу раз меня брало искушение распечатать его, тысячу раз я готова была надорвать конверт; еще немного, и я бы не устояла, я бы распечатала его. Наверно, я прочла бы это письмо, не явись вы, на мое счастье. На мое счастье! Ах, я совсем не испытываю счастья, отдавая его вам. Я даже не верю, что это счастье. Письмо у вас, и я уже жалею об этом; еще немного, и я попрошу вернуть его. Но не слушайте меня; а если вы прочтете эту записку,— я вам разрешаю, ибо ничего не хочу от вас скрывать,— ни за что не рассказывайте мне ее содержания, слышите? Ни за что. Я догадываюсь, что там написано; а если бы знала наверняка, то говорю откровенно: я за себя не ручаюсь
— Но скажите, от кого оно? — спросила я, заразившись ее волнением.
— От моего смертельного врага; от того, кто сильнее меня, сильнее моей веры, сильней моего разума, от человека, который меня любит; он потерял рассудок, хочет и меня свести с ума — и в этом он достаточно успел. Вы должны поговорить с ним: его зовут.
И она тут же, в крайнем волнении, сказала его имя.
Вообразите, как я удивилась, когда она назвала одного молодого человека, с которым я почти ежедневно встречалась у госпожи де Сент-Эрмьер. Это был молодой аббат, лет двадцати семи; он не получил еще сана, но пользовался небольшим бенефицием, слыл чрезвычайно благочестивым человеком и держал себя так, словно в самом деле был человеком добродетельным; я и сама почитала его образцом благонравия! Услышав это имя, я невольно вскрикнула от удивления.
— Я знаю,— продолжала монахиня,— что вы с ним часто встречаетесь. Мы с ним состоим в дальнем родстве. Он посещал меня в монастыре, обманывая насчет цели своих визитов; возможно, он обманывался и сам. Теперь он говорит, что полюбил меня, сам того не зная; возможно, моя слабость началась с той минуты, когда я узнала об этой любви. С тех пор он меня преследует, а я с этим мирюсь. Покажите ему это письмо, скажите, что я его не читала, что я больше не хочу его видеть и прошу оставить меня в покое; пусть пожалеет меня и себя; скажите ему, что бог его накажет: небо пока еще хранит меня, но он может, на свое горе, оказаться сильнее неба, если будет продолжать эти преследования; скажите ему, что он бы содрогнулся, если бы узнал, в каком я состоянии. Если я снова увижу его, то не отвечаю ни за что: я убегу к нему из монастыря, я наложу на себя руки, я могу сделать все, что угодно. То, что нас ждет, ужасно, у наших ног разверзлась бездна, и мы оба погибнем безвозвратно.
Все это она говорила, обливаясь слезами, глаза ее блуждали, лицо исказилось, я смотрела на нее с ужасом Мы обе довольно долго молчали. Я первая собралась с мыслями и сказала, не пытаясь сдержать слезы.
— Успокойтесь, дорогая; вы родились с душою нежной и добродетельной, не бойтесь ничего, господь не покинет вас; вы принадлежите господу, и цель его — лишь вразумить вас. Скоро вы сможете сопоставить счастье божественной любви с жалкими радостями любви к слабому, развращенному человеку, который непременно, рано или поздно, окажется неблагодарным и, без всякого сомнения, неверным; он завладел вашим сердцем, чтобы обмануть его, и отдал вам свое только затем, чтобы вас погубить. Да вы и сами это знаете, я лишь повторяю ваши слова; все это — преходящее заблуждение, оно рассеется, как дым, вы выйдете из этого испытания более сильной и более просветленной и будете радоваться, что ушли от мира.
Тут зазвонил колокол, призывавший монахинь на молитву.
— Приходите ко мне еще,— сказала она едва слышно и ушла.
Я долго одна сидела в приемной. То, что я услышала, ошеломило меня. Я была так поражена неожиданностью, столько новых мыслей нахлынуло на меня, что я совсем забыла, где нахожусь, и не трогалась с места.
Между тем стало темнеть; я заметила это как бы сквозь туман и пошла искать горничную, которая привела меня. Она уже ждала меня, и мы отправились в путь.
Итак, я совершенно излечилась от желания стать монахиней — излечилась настолько, что меня пронимала дрожь при одной мысли, что я была к этому близка и едва не связала себя роковым обетом. К счастью, я пока никому ничего не обещала и говорила о подобной возможности только в виде предположения.
Госпожа де Сент-Эрмьер, к которой я зашла на минутку, хотела оставить меня ночевать у себя, но мне нужно было побыть наедине с обуревавшими меня новыми мыслями; к тому же мне казалось, что мое лицо должно было измениться так же, как чувства, и я боялась, что вдова заметит происшедшую во мне перемену. Мне нужно было успокоиться, принять свой обычный вид, чтобы ни в ком не возбуждать подозрений.
Поэтому я не поддалась на ее настойчивые уговоры и вернулась к господам Вийо, где могла на свободе свыкнуться со своими новыми намерениями и обдумать, как постепенно и незаметно приучить к ним других, ибо мне было совестно слишком быстро разочаровать их, мне хотелось избежать слишком бурного взрыва удивления и негодования. Но, как видно, я очень неловко взялась за дело и ничего не сумела избежать.
Я забыла упомянуть об одной подробности, которую вам надо знать: возвращаясь на ферму к господину Вийо в сопровождении горничной, отводившей меня в монастырь, я встретила молодого человека, о коем говорила монахиня,— того самого аббата, из-за которого она пролила столько слез и чье письмо, лежавшее у меня в кармане, привело ее в такое смятение.
Я отослала горничную и уже собиралась войти в дом, когда этот молодой тартюф, с обычной своей благостной миной, остановился, чтобы со мной поздороваться и сказать несколько любезных слов.
— Значит, мы не увидим вас сегодня у госпожи де Сент-Эрмьер, мадемуазель? — спросил он.— Я как раз иду к ней ужинать.
— Нет, сударь, меня там не будет,— ответила я,— зато я могу передать вам поклон от госпожи де (я назвала имя монахини), с которой только что рассталась; мы говорили о вас.
Мой холодный тон, вероятно, произвел на него впечатление: так мне, по крайней мере, показалось.
— Это очень любезно с ее стороны,— отозвался он,— я изредка посещаю ее в монастыре. Как она поживает?
— Хотя вы видели ее всего три часа назад (он покраснел при этих словах), вы не узнали бы ее, так она расстроена,— ответила я,— я ее оставила всю в слезах и доведенную до отчаяния безрассудным поведением одного господина, который несколько часов тому назад написал ей письмо. Она с отвращением вспоминает свои прежние встречи с ним, не хочет его больше видеть и просит передать, что все его попытки посетить ее будут тщетны, и поручила мне вернуть ему это письмо; вот оно,— заключила я, вынимая из кармана письмо, которое, непонятно каким образом, оказалось распечатанным. Должно быть, монахиня успела надломить печать, теперь же конверт окончательно разорвался, и аббат, вероятно, подумал, что мне известно содержание письма и что я знаю, как далеко он зашел в своем нарушении правил религии и нравственности и даже простой порядочности, ибо, судя по всему, речь шла не больше и не меньше, как о похищении из монастыря, а ведь только бесчестный человек мог сделать ей подобное предложение.
Он взял письмо дрожащей рукой. Прежде чем уйти, я сказала ему:
— Прощайте, сударь, можете меня не опасаться; обещаю сохранить все в тайне. Но бойтесь моей подруги, она решилась на самые отчаянные шаги, если ваши преследования не прекратятся.
Эту угрозу я придумала на свой страх и риск; монахиня мне таких поручений не давала, просто я считала своим долгом уберечь ее от нависшей над ней ужасной опасности, я была возмущена поведением аббата и хотела отбить у него охоту продолжать свои домогательства.
Мне это действительно удалось, он больше не появлялся в монастыре, и я спасла от него монахиню или, лучше сказать, ее добродетель, ибо она в иные минуты готова была отдать жизнь за то, чтобы увидеть его еще хоть раз; она и сама в этом призналась при наших последующих встречах.
Между тем, после многих внутренних борений, покаянных молитв и стенаний, ей удалось вернуть себе душевный покой; она постепенно вновь обрела вкус к монастырской жизни и стала примером благочестия и веры для всего монастыря.
Что касается аббата, то этот урок не пошел ему на пользу; как видно, он был слишком низок душой, чтобы исправиться. Монахиня впала в заблуждение; аббат же был развратником, лжецом в личине благочестия; бог, умеющий отличить слабость от злодейства, не даровал ему такой же милости, как ей, в чем вы убедитесь из дальнейшего, когда я дойду до одной из самых печальных страниц моей жизни.
На другой день я отправилась после обеда к госпоже де Сент-Эрмьер; она была у себя в молельне, в то время как в гостиной ее уже ждало несколько посетителей.
Спустя четверть часа она вышла к гостям, и еще издали, увидев меня, радостно крикнула, точно не в силах сдержать порыв восторга:
— Ах, наконец я вас вижу, дорогое дитя! Я как раз думала о вас, даже не могла углубиться в молитву. Скоро, скоро мы лишимся удовольствия видеть вас с нами, но вы только выиграете. Господа, нам предстоит очень скоро расстаться с ней; невеста Христова укроется от нас в стенах божьей обители!
— Как так, сударыня? — спросила я, стараясь улыбнуться и тем скрыть румянец, выступивший на моем лице при упоминании о божьей обители.
— А так, мадемуазель,— ответила она,— я только что получила письмо от маркизы (речь шла о моей матери) в ответ на мое: я писала ей, что она должна быть готова к уходу своей милой дочери в монастырь, ибо таковы ваши намерения. Она просит передать вам, что слишком нежно вас любит, чтобы противиться вашей воле; она и сама охотно променяла бы свою хлопотливую жизнь на монастырское уединение и не настолько уважает свет, чтобы удерживать вас в миру против вашего желания; она разрешает вам принять монашеский обет когда угодно. Это ее подлинные слова, и я советую вам немедля воспользоваться разрешением,— добавила она, протягивая мне письмо.
Вместо ответа я залилась слезами; то были слезы печали и отвращения, что было ясно видно по моему лицу.
— Что с вами? — спросила госпожа де Сент-Эрмьер.— Можно подумать, что вы опечалены этим письмом! Неужели я ошиблась в вас? Значит, мы все в заблуждении? Вы передумали?
— Зачем вы не посоветовались со мной, прежде чем писать моей матушке? — спросила я сквозь слезы.— Вы окончательно погубили меня в ее мнении, сударыня. Я вовсе не хочу идти в монастырь; это не угодно господу.
При моих словах госпожа де Сент-Эрмьер застыла на месте и даже побледнела от неожиданности. Друзья ее переглядывались и разводили руками.
— О, боже! Вы вовсе не хотите идти в монастырь? — воскликнула наконец вдова с горестным изумлением, как бы говорившим: «Что тут происходит? Ничего не понимаю».
И в самом деле, я расстроила затею этой дамы, назидательную для общества и весьма почетную для нее. Она направила меня на стезю благочестия, и теперь для завершения ее триумфа мне оставалось только принять постриг.
— Не тревожьтесь,— сказал с улыбкой умиления один из ее гостей,— я ждал этого; это последнее искушение лукавого. Я уверен, что завтра она на крыльях веры помчится в святое убежище; чтобы сподобиться столь блаженной участи, не жаль пройти через некоторые испытания.
— Нет, сударь, нет,— все еще плача, ответила я.— Это не искушение лукавого; мое решение твердо и окончательно.
— Если так, я искренне жалею вас, мадемуазель,— сказала госпожа де Сент-Эрмьер с холодностью, предвещавшей в будущем полный разрыв между нами; она тотчас встала и вышла в сад; остальные последовали за ней, я тоже. Но с этого момента обращение их со мной так изменилось, что я просто не узнавала их. Передо мной очутились совершенно другие люди; они были не те, и я была не та.
О моих душевных достоинствах больше не было и речи; от почтительного удивления перед моими добродетелями, от восторженных возгласов, восхвалявших столь явные милости, ниспосланные небом юной невесте Христовой, не осталось и воспоминания: я превратилась в самую заурядную провинциальную барышню, которая кое-что обещала, но не оправдала надежд, и я из всех преимуществ сохранила лишь одно, довольно сомнительное — миловидное личико, в котором ничто даже отдаленно не напоминало моей прежней красоты, утраченной мною в тот миг, как я отказалась стать монахиней; и никто об этом особенно не сожалел: на что нужна красота, если в ней нет ничего поучительного?
Словом, я потеряла всякое уважение, и в отместку за мое былое величие они довели теперь свое равнодушие и нелюбезность до такой крайности, что, казалось, не замечали моего присутствия.
Поэтому визиты мои в замок становились все реже и наконец почти совсем прекратились. В продолжение целого месяца я видела госпожу де Сент-Эрмьер не больше двух или трех раз, и она отнюдь не жаловалась на это, не стремилась к встречам со мной, но и не избегала их, принимала меня с безразличным и рассеянным видом, но всегда безупречно вежливо; по всей видимости, мое присутствие не было ей противно, но и не доставляло никакого удовольствия.
Так прошло месяцев пять, как вдруг однажды ко мне явился лакей госпожи де Сент-Эрмьер с приглашением пожаловать к ней на обед. Я приняла приглашение, хотя немного удивилась. Удивление мое еще возросло, когда эта дама, увидя меня, опять заговорила со мной тем ласковым и предупредительным тоном, о каком в последнее время мне пришлось забыть.
Я застала у нее некоего дворянина, ставшего завсегдатаем ее гостиной уже после моей опалы. Я видела его только при двух последних моих визитах в замок; это был господин лет сорока, хилый, болезненный, страдающий астмой и еле живой. Астматик этот, как говорили, не прочь был покутить и повеселиться, но из-за слабого здоровья и необходимости соблюдать строжайший режим ему не оставалось ничего иного, как стать святошей. Вследствие этого лицо его стало тощим, бледным и аскетически-суровым.
И вот этот-то изнуренный, чуть ли не умирающий человек, кстати богатый и холостой, видевший меня всего два раза, успел разглядеть, что я красива и хорошо сложена.
Он знал, что за мною нет приданого, что моя мать после моего отказа уйти в монастырь будет очень рада как-нибудь сбыть меня с рук; все говорили, что, несмотря на мое непостоянство в деле с пострижением, я не перестала быть кроткой и разумной девушкой. И он решил, что сделает доброе дело, женившись на мне, что он окажет мне благодеяние, взяв на себя заботу о моей молодости и красоте и дав им, так сказать, приют под кровом супружества. В этом смысле он и высказался перед госпожой де Сент- Эрмьер.
Она была весьма рада возместить урон, который я нанесла ее престижу, оставшись в миру.
Дом богатого дворянина, думала она, ничуть не хуже монастыря, и, выдав меня замуж, она заслужит в обществе не меньшую славу, чем добившись моего пострижения. Итак, госпожа де Сент-Эрмьер одобрила затею своего знакомого и договорилась с ним сейчас же поставить меня в известность о его предложении, для чего пригласила меня на обед, на котором присутствовал и он.
— Входите, дитя мое, входите,— сказала она, лишь только увидела меня,— дайте я вас поцелую. Я люблю вас по-прежнему, хоть и перестала говорить вам об этом. Но не будем касаться моей сдержанности и причин, вызвавших ее. Надо полагать, господь все устроил к лучшему; то, что вам предлагают сегодня, может заменить понесенную вами утрату, и это меня утешает. Вы все узнаете после обеда. Сядем за стол.
Пока она говорила, я украдкой взглянула на гостя; он сидел, опустив глаза, со смиренным и в то же время загадочным видом человека, имеющего отношение к предмету разговора.
Мы приступили к обеду, он сам передавал мне блюда, пил за мое здоровье — и всем этим давал понять, что имеет на меня какие-то особые виды; то было молчаливое и в высшей степени благопристойное предложение руки и сердца. Все это легко заметить, но трудно объяснить словами. Предчувствие не обмануло меня.
После обеда господин этот вышел в сад.
— Мадемуазель,— обратилась ко мне госпожа де Сент-Эрмьер,— у вас нет приданого; матушка ваша не может дать вам никакого состояния; барон де Серкур (так она назвала своего благочестивого гостя) очень богат. Он человек глубоко верующий и полагает, что не может сделать лучшего употребления своим деньгам, как поделившись ими с девушкой из благородной семьи, добродетельной и достойной, как вы, и обладающей качествами, которым не хватает только хорошего состояния. Он предлагает вам свою руку. Брак должен быть заключен в несколько дней; он даст вам имя и богатство. Остается только сообщить о нем вашей матушке. Решайтесь же; вам раздумывать нельзя, подумайте о своем теперешнем положении и о том, что ждет вас в будущем. Я говорю с вами, как друг, барон де Серкур еще не стар. У него хрупкое здоровье, спора нет, навряд ли он протянет долго,— добавила она, понизив голос,— все в руках божьих, мадемуазель. Если вам суждено потерять супруга, по крайней мере, у вас будет хорошее состояние, чтобы с честью поддерживать его имя и чтить его память; положение молодой и богатой, хоть и печальной вдовы, право же, лучше, чем судьба обездоленной девушки из благородной семьи. Итак, решайтесь. Принимаете вы предложение?
Я ответила не сразу. Несколько мгновений я молчала. Этот человек с лицом кающегося грешника и унылым и томным взглядом, которого мне прочили в мужья, был мне совсем не по душе. Таким он представлялся мне в то время, но рассудок мне говорил другое.
Рожденная в бедности, почти покинутая матерью, я понимала всю безысходность своего положения. Не раз я со страхом думала о том, что меня ждет,— наступила минута, которая могла решить мою судьбу. Если я выйду замуж за барона, конец всем тревогам и страхам за будущее.
Правда, муж этот мне противен, но со временем я привыкну к нему. Ко всему можно привыкнуть, живя в достатке: богатство — великий утешитель.
К тому же должна сознаться, к стыду не только своему, но к стыду сердца человеческого вообще (ведь каждый, кроме своих личных, имеет ещё и черты, общие всем людям), должна сознаться, что среди других мыслей мелькала, правда отдаленно, и мысль о том, что муж этот слаб здоровьем и, как говорила госпожа де Сент-Эрмьер, я могу скоро овдоветь. Мысль эта, повторяю, промелькнула как тень в моем сознании, даже не запечатлевшись в нем, но, безусловно, она тоже повлияла на мое решение.
— Пусть будет так, сударыня,— сказала я не без грусти,— напишите моей матушке; я поступлю, как она пожелает.
Барон де Серкур вернулся в комнату. Сердце мое забилось при виде его; я только сейчас рассмотрела как следует этого человека. Я дрожала, глядя на него, мне казалось, что я уже в полной его власти.
— Вот ваша невеста, барон,— сказала госпожа де Сент-Эрмьер,— мне не пришлось долго уговаривать ее.
Я сделала ему реверанс, дрожа всем телом.
— Премного благодарен за оказанную честь,— проговорил он, поклонившись мне в свою очередь и стараясь не выдать своего удовольствия, которое могло бы показаться недостаточно благопристойным; но все же в его обычно тусклых глазах вспыхнул огонек.
Он сказал мне несколько слов, весьма сдержанных и обдуманных, но в них чувствовалось скорее что-то игривое, а не приличная случаю учтивость; так говорят влюбленные святоши.
Было решено, что барон, не откладывая, напишет моей матери; госпожа де Сент-Эрмьер, со своей стороны, тоже отправит ей письмо, к которому я припишу несколько строк, подтверждающих мое согласие.
Мы условились также не разглашать этот секрет до самой свадьбы, потому что у барона был племянник, претендовавший на наследство, и не следовало раньше времени оповещать его об этом браке.
Хотя, по общему мнению, этот молодой человек был всецело поглощен любовью к господу, он мог втайне рассчитывать на дядюшкино наследство, тем более что был не совсем в ладах с епископом, духовная карьера его находилась под угрозой: не далее как два месяца тому назад он отказался от места приходского священника.
Кем же оказался этот благочестивый юноша, которого барон не пожелал назвать? Кто был этот племянник, коего не следовало огорчать раньше времени? Я сразу догадалась, услышав, что он отказался занять должность кюре: это был тот самый аббат, от которого я избавила мою приятельницу, монахиню.
Надо вам сказать, что после нашей памятной встречи с ним на дороге он довольно часто наведывался в дом господина Вийо, чтобы повидать меня; он говорил, что хочет поблагодарить меня за то, что я храню его тайну, и просить меня и впредь не отказывать в этой милости (так он называл мое молчание о его делах); он уверял меня также, что больше совсем не думает о монахине,— и в этом не лгал. Иногда, заметив, что я гуляю по аллее возле нашего дома с книгой в руках, он присоединялся ко мне. Несколько раз нас видели вместе, знали, что он иногда заходит в дом, где я живу, но не придавали этому значения; напротив, это еще поднимало меня в общем мнении, так как он считался чуть ли не святым.
В последнее время я не видела аббата; он появился возле фермы Вийо спустя два дня после сговора у госпожи де Сент-Эрмьер, о котором я вам рассказала выше.
Он пришел, когда я гуляла в нашем саду; зная характер аббата, его далеко не безупречную нравственность, а следовательно, и корыстолюбие, я думала о том, как он будет расстроен, узнав о женитьбе своего дядюшки. Но он уже был вполне осведомлен.