Мы решили, что нам рано вмешиваться, и предоставили священнику отвечать.
— Может быть, это тайна, предназначенная только для вас, сударыня, и вы сами будете недовольны, если она станет достоянием посторонних,— сказал священник.— Примите во внимание, сударыня, что человек, пославший меня за вами, при смерти, что хочет он говорить только с вами — и это отнюдь не прихоть,— и было бы жестоко отказаться выслушать его.
— Нет, сударь,— ответила она,— если он обещал моему сыну говорить со мной, меня это ни к чему не обязывает. Я сохраняю за собой право отказать в его просьбе В чем бы ни заключалась тайна, о которой вы говорите, сударь, я согласна доверить ее вам. Я готова поделиться с вами этой тайной. Пусть это неосторожно я никого не буду винить, кроме самой себя.
— Ах, тетушка,— вмешалась я,— постарайтесь победить свое отвращение! Незнакомец предвидел ваш отказ и умолял госпожу Дорфренвиль и меня присоединиться к просьбе господина кюре.
— Да, сударыня,— подхватила госпожа Дорфренвиль,— я тоже обещала ему привести вас; он уверял, что вы никогда не простите себе если не согласитесь прийти к нему.
— Боже, в какие тиски я попала! — воскликнула госпожа Дюрсан.— Целых пятнадцать минут я выдерживаю ваши атаки. Что же такое он хочет сообщить мне? А вы, Брюнон,— заметила она, бросив взгляд на свою невестку, по лицу которой текли слезы,— вы-то о чем плачете?
— Она узнала больного,— ответила я за нее,— и ей тяжело смотреть, как он умирает.
— Как, и ты его знаешь? — изумилась тетушка
— Да, сударыня,— сказала Брюнон,— у него есть родные, к которым я всю жизнь буду питать самые нежные и почтительные чувства; я назвала бы их, если бы этот человек сам не пожелал остаться неизвестным.
— Я вовсе не стремлюсь узнать то, что он хочет скрыть,— заметила моя тетушка,— но раз ты знаешь его и говоришь, что он долго жил бок о бок с Дюрсаном, может быть, тебе привелось видеть их вместе?
— Да, сударыня, так оно и есть,— сказала она,— я знала не только господина Дюрсана, но и его сына, когда он был еще совсем малюткой.
— Его сына! — воскликнула та и стиснула руки.— Так у него есть дети?
— Кажется, только один сын,— ответила Брюнон.
— Боже, и зачем он только родился? — воскликнула тетушка.— Как он будет жить? И что из него получится? Господи, и для чего мне все это знать? Брюнон, ты растерзала мне сердце; но продолжай, продолжай, не скрывай ничего; может быть, ты знаешь больше, чем говоришь! Где теперь его отец? Как он жил, когда ты встречалась с ним? Что он делал?
— Он был несчастен, сударыня,— отвечала Брюнон, печально опустив голову.
— Несчастен, говоришь ты? Он сам того хотел. Но продолжай, Брюнон. Он вдовец?
— Нет, сударыня,— ответила она со смущением,— я видела их всех троих; ваш гнев смягчился бы, если бы вы тоже их видели.
— Ну довольно, не говори мне больше ничего,— сказала тетушка, вздохнув.— Какая участь, боже мой! Какая женитьба! Так она была с ним, эта женщина, которая завладела моим несчастным сыном и опозорила его!
Брюнон вдруг покраснела, у всех у нас сжалось сердце; но она быстро овладела собой и снова обрела кроткий и спокойный вид, не лишенный даже известной гордости.
— Я уверена, что вы признали бы ее достойной уважения, если бы могли простить ей бедность и низкое происхождение,— ответила она,— это женщина достойная, сударыня. Все, кто ее знает, подтвердят мои слова. Правда, этого недостаточно, чтобы стать госпожой Дюрсан, но мне было бы слишком горько за себя, если бы за это одно можно было презирать человека.
— Ах, что ты говоришь, Брюнон? — удивилась тетушка.— Я была бы рада, если бы она походила на тебя!
Тут я заметила, что Брюнон вся задрожала и посмотрела на меня, как бы спрашивая моего совета, но, пока я раздумывала, тетушка встала, чтобы вместе с нами спуститься к больному, и все это случилось так быстро, что благоприятный миг был упущен,— когда Брюнон взглянула на меня, было уже поздно, и я решила, что лучше пока молчать.
Бывают положения, когда надо уловить какое-то единственное мгновение, но мы его пропустили, и я это ясно почувствовала.
Итак, мы все сошли вниз, не смея произнести ни слова. Сердце мое сильно билось. То, что мы задумали, вдруг предстало передо мной в новом свете; я стала беспокоиться за тетушку: не окажется ли слишком жестоким это испытание? Но отступать было уже поздно, я сама сделала все, чтобы достичь той развязки, которой теперь испугалась; на нее должен обрушиться удар, и подготовлен этот удар мною. Впрочем, иначе было нельзя; не собрав, так сказать, воедино многих сильных потрясений, я не могла рассчитывать на успех.
Наконец мы подошли к комнате больного. Тетушка вздыхала, переступая ее порог. Она опиралась на мою руку; с другой стороны ее поддерживала Брюнон, на которую страшно было смотреть — так она побледнела. У меня самой подгибались колени. Госпожа Дорфренвиль молча следовала за нами, встревоженная и подавленная. Священник вошел первый. Полог кровати был задернут только наполовину.
Священник подошел к умирающему; тот полулежал на подушках; ему помогли приподняться, чтобы легче было дышать. Сын его плакал, стоя у изголовья, и немного посторонился, когда мы вошли. Наступал вечер, уже темнело, к тому же кровать стояла в самом темном углу комнаты.
— Сударь,— сказал священник, приблизившись к умирающему,— я привел госпожу Дюрсан, которую вы желали видеть, прежде чем предстать перед господом. Вот она.
Сын с трудом поднял свою худую дрожащую руку, чтобы обнажить перед матерью голову, но она поспешила остановить его.
— Нет, сударь, не беспокойтесь, прошу вас; вы сейчас в таком состоянии, что от вас нельзя требовать соблюдения всех правил учтивости,— сказала она, не успев еще разглядеть его.
Мы усадили ее в кресло, стоявшее у изголовья, и встали возле нее.
— Вы желаете поговорить со мной, сударь? Может быть, нам лучше остаться наедине? То, что вы сообщите, тайна? — спрашивала она, все еще стараясь не столько разглядеть его, сколько расслышать.
Больной в ответ только вздохнул; она положила руку на кровать, он накрыл ее своей рукой, потом, к великому удивлению тетушки, поднес ее руку к губам; его поцелуи смешались со сдавленными, едва слышными рыданиями; он был очень слаб, и дыхание его то и дело прерывалось.
Госпожа Дюрсан взволновалась; материнское сердце предчувствовало истину: она всмотрелась в него внимательно и испуганно.
— Что вы делаете? — вскрикнула она более громким, чем обычно, голосом.— Кто вы такой, сударь?
— Ваша жертва, матушка,— сказал он едва слышно; жизнь покидала его.
— Вы мой сын! Ах, несчастный Дюрсан! Я узнала тебя и, кажется, сейчас умру от горя,— сказала она, откинувшись в кресле. Она была очень бледна и как бы в беспамятстве.
Тетушка не потеряла сознания. Ей стало худо, но это не был обморок. Наши крики и помощь, оказанная ей, вскоре привели ее в чувство.
— Ах, боже мой, Тервир! Какому ужасному испытанию ты меня подвергла! — сказала она, несколько раз вздохнув.
— Увы, тетушка,— воскликнула я,— могла ли я лишить вас радости простить умирающего сына! А разве этот молодой человек не имеет права занять место в вашем сердце? Разве он не достоин вашей любви? Вправе ли мы лишить его вашей нежности? — добавила я, указывая на Дюрсана-младшего, который тут же упал к ногам своей бабушки; та, уже сдаваясь, безвольно протянула ему руку, а он целовал ее, плача от радости, и все мы плакали вместе с ним; госпожа Дюрсан, все еще под личиной Брюнон, священник, госпожа Дорфренвиль и я — все мы разделяли волнение и нежность старой матери и этими слезами благодарили ее за то, что она позволила своему сердцу смягчиться.
Но это было не все. Нам предстояло примирить ее с Брюнон; та все еще стояла на коленях позади сына и, несмотря на мои знаки, не решалась подойти к тетушке, боясь повредить мужу и сыну и снова стать препятствием для их благополучия.
И в самом деле, до этой минуты наша задача была пробудить нежность в душе разгневанной матери; но теперь предстояло победить ненависть и презрение к чужой женщине; правда, старушка уже любила эту женщину, но не зная ни кто она, ни каково ее настоящее имя.
Между тем тетушка все смотрела с умилением на молодого Дюрсана, не отнимая у него руки.
— Встань, дитя мое,— наконец сказала она ему,— тебя-то мне не за что упрекать. Увы, как я могу противиться тебе, если простила твоего отца.
Внук нежно успокаивал свою бабушку, а из наших глаз текли слезы умиления.
— Сын мой,— сказала наконец моя тетушка, обращаясь к больному,— неужели нет возможности вылечить вас? Нельзя терять ни минуты; в городе есть врачи, надо скорее послать за помощью.
— Дорогая тетушка,— сказала я тогда,— вы забыли еще одну особу, которая дорога вашим детям, небезразлична всем нам и просит разрешения предстать перед вами.
— Я поняла,— ответила госпожа Дюрсан,— что же, я прощаю ее! Но я уже стара, мне недолго осталось жить, избавьте меня от этой встречи.
— Поздно, тетушка,— сказала я тогда,— вы видели ее вы ее знаете, спросите у Брюнон.
— Я ее знаю? — воскликнула тетушка.— Брюнон говорит, что я ее видела? Где же она?
— У ваших ног,— сказал Дюрсан-младший.
Его мать бросилась к ногам своей свекрови.
Моя тетушка, потрясенная новой неожиданностью, несколько мгновений молчала, но потом протянула руку к своей невестке.
— Идите ко мне, Брюнон,— сказала она и поцеловала ее,— я вознагражу вас за службу. Мне сказали, что я знаю ее, а я добавлю — и люблю.
Брюнон, которую я буду теперь называть госпожой Дюрсан, так была тронута добротой моей тетушки, что совсем растерялась. Она целовала сына, без конца говорила ласковые слова госпоже Дорфренвиль и мне, обнимала мужа, подвела к нему сына, просила больного собраться с силами и не умирать. Он, уже почти бездыханный, тоже целовал ее, звал к себе мать, которая в свою очередь целовала своего сына и вздыхала, глядя на него.
Но с каждой минутой ему делалось все хуже и хуже; он сознавал это и просил священника поторопиться. Однако после всех пережитых волнений больному нужно было душою подготовиться к таинству, и все мы сочли уместным выйти, пока священник исполняет свои обязанности.
Тетушка, со своей стороны, была не в силах вынести столько волнений; она совсем ослабела и просила отвести ее в спальню.
— Я совершенно подавлена и едва жива,— сказала она госпоже Дюрсан,— у меня нет сил оставаться здесь; помогите мне подняться к себе, Брюнон (иначе она не называла свою невестку).
Мы проводили ее наверх. Она была так измучена, что я посоветовала ей сразу лечь в постель. Она согласилась.
Я думала позвонить и вызвать кого-нибудь из служанок, но госпожа Дюрсан-младшая остановила меня.
— Вы забыли, что Брюнон здесь,— сказала она и стала сама раздевать мою тетушку.
— Поступайте, как хотите, дочь моя,— сказала ей тетушка, боясь, что отказ ее может быть истолкован как остаток прежней неприязни. Затем она отослала нас всех к больному, а с ней осталась одна служанка.
Тетушка думала, что будет отдыхать не больше двух или трех часов, а затем вернется к сыну, но ей не суждено было снова его увидеть.
Как только она легла, ее обычное недомогание так усилилось, что она не в состоянии была встать с постели, а в десять часов вечера сын ее скончался.
Тетушка догадалась о его смерти по шуму на лестнице — мы с госпожой Дорфренвиль то поднимались, то спускались,— а также по тому, что госпожа Дюрсан-младшая и ее сын больше не появились наверху.
— Ко мне не заходят ни молодой Дюрсан, ни его мать,— сказала она мне, когда прошло уже не меньше четверти часа после смерти ее сына.— Не скрывай от меня ничего. У меня больше нет сына?
Я ничего не ответила, только заплакала.
— Все в руках господа,— продолжала она, не пролив ни единой слезы; ее спокойствие испугало меня, оно показалось мне зловещим; и действительно, то был признак оцепенения, охватившего ее от избытка горя.
Я не ошиблась. Тетушке с каждым днем становилось хуже и хуже; не было никакой возможности вывести ее из меланхолии. У нее началась лихорадка, не оставлявшая ее до конца.
Не буду вам описывать горе госпожи Дюрсан и ее сына. Вдова вызывала во мне жалость, так она была убита. Завещание, по которому ее муж был лишен права наследования, все еще оставалось в силе; вероятно, она боялась, что свекровь умрет, так и не исправив его; если бы это случилось, то не по моей вине, я несколько раз напоминала об этом тетушке, но она откладывала со дня на день.
Госпожа Дорфренвиль, прожившая у нас несколько дней, тоже говорила с больной о завещании; утром в день ее отъезда мы в последний раз начали этот разговор.
— Принеси мне, племянница, ключик,— велела тетушка,— который спрятан там-то; отопри этот шкаф и принеси запечатанный пакет, он лежит сверху.
Я сделала все, как она сказала, и принесла ей пакет.
— А теперь оставьте меня на полчаса,— сказала она нам; мы удалились.
Все это произошло между нами тремя; госпожи Дюрсан и ее сына при этом не было; но тетушка послала за ними когда мы с госпожой Дорфренвиль вернулись.
Она, видно, только что кончила писать, на постели была еще чернильница и бумага. В руке она держала пакет, который я ей принесла.
— Вот,— сказала она госпоже Дюрсан,— завещание в пользу моей племянницы; это распоряжение я думала уничтожить, когда появился мой сын; племянница уже четыре дня торопит меня переделать его, и я нарочно вручаю вам прежнее, чтобы вы видели, что я ей оставляла все свое состояние.
Сказав это, она протянула завещание госпоже Дюрсан. Второй, запечатанный пакет она отдала госпоже Дорфренвиль.
— Вот второе завещание — его я вручаю госпоже Дорфренвиль, хотя не сомневаюсь, что вы по доброй воле исполните все упомянутые в нем пункты,— продолжала она, обращаясь к госпоже Дюрсан,— я все же считаю нужным подтвердить их еще раз устно, чтобы вы знали, что пожелания эти исходят из моего сердца и продиктованы моим нежным расположением, и вы ничем так не выкажете мне своей благодарности и так не почтите моей памяти, как точным исполнением выраженной здесь воли. Этот пакет я отдаю в руки госпожи Дорфренвиль; помните, что я люблю вас, что мне приятно даровать вам благополучие и что добрым моим отношением к вам вы обязаны моей племяннице.
Она смолкла, потом сказала, что хочет отдохнуть; госпожа Дорфренвиль поцеловала ее и уехала в одиннадцать часов. Шесть дней спустя моей тетушки не стало.
Вы легко поймете, как велико было мое горе. Госпожа Дюрсан старалась, как могла, утешить меня, но я плохо понимала успокоительные слова; хотя госпожа Дюрсан и сама была огорчена, но не в такой степени, казалось мне, как бы следовало. Ее слезы не были горькими; слишком легко они лились, и поэтому она не могла меня успокоить, несмотря на все старания.
Ее сыну это удавалось лучше, его печаль была более искренна. Отца он жалел всем сердцем, а о бабушке говорил с нежной благодарностью, не радуясь, подобно своей матери, их будущему благосостоянию.
И потом, я видела что он от души сочувствует моему горю. В этом я не сомневалась, и поэтому, может быть, он и в остальном был мне ближе.
Как бы то ни было, через два дня после похорон в замок приехала госпожа Дорфренвиль с запечатанным пакетом, переданным ей моей тетушкой; пакет был вскрыт в присутствии свидетелей, с соблюдением всех положенных формальностей.
Моя тетушка восстанавливала внука во всех правах наследования, утраченных его отцом после женитьбы; но она признавала его полностью своим наследником только при одном условии: что он на мне женится; в случае же, если он женится на другой или же я откажусь от брака с ним, он обязан выделить мне третью часть завещанного ею имущества, в чем бы оно ни состояло.
Кроме того, вопрос о нашем браке должен быть решен в течение года после вскрытия завещания, а до этого времени мне должны выплачивать пенсию в размере тысячи экю вплоть до нашего бракосочетания или до моего вступления в права наследования одной трети имущества.
— Все эти оговорки ни к чему,— с живостью заметил Дюрсан-сын, когда читали этот пункт,— мы будем во всем заодно с моей кузиной.
Я опустила глаза и покраснела от смущения и удовольствия, но ничего не сказала; признаюсь, отказаться от брака с ним и получить треть имущества — такая перспектива совсем меня не радовала.
— Не торопитесь, сын мой; пусть сначала закончат чтение,— довольно резко оборвала его госпожа Дюрсан, что было отмечено и мною, и госпожой Дорфренвиль.
— Мне было бы стыдно промолчать,— сказал он мягко.
Чтение продолжалось.
Резкий тон госпожи Дюрсан объяснялся, вероятно, тем, что у меня не было никакого состояния, и хотя наследство ее сына уменьшалось на целую треть, если он отказывался от брака со мной, она считала, что он может сделать более выгодную партию и даже найти жену среди высшей знати.
Во всяком случае, встретившись через несколько дней с госпожой Дорфренвиль, она не утерпела и сказала ей, что я имею все основания оплакивать тетушку, которая была так щедра ко мне.
— Что вы хотите сказать словом «щедра»? — спросила, возмутившись, госпожа Дорфренвиль.— Вам бы следовало знать, что, будь на то воля мадемуазель Тервир, она могла бы получить от своей тетушки гораздо больше! Не забудьте, что вы бы вообще ничего не получили, если бы не бескорыстие и находчивость этой барышни. Не считайте ее бесприданницей, сударыня; женившись на ней, ваш сын женится на наследнице всего состояния, какое он имеет. Он и сам так думает, а если бы вы думали иначе, это было бы неблагодарностью, на которую вы, надеюсь, не способны.
— Что до их брака,— сказала госпожа Дюрсан с улыбкой,— мой сын еще так молод, что может несколько лет повременить с женитьбой.
— Как вам будет угодно,— ответила госпожа Дорфренвиль, не удостоив ее дальнейшего разговора; рассталась она с госпожой Дюрсан довольно холодно, что послужило для госпожи Дюрсан предлогом, чтобы больше с ней не встречаться и избавить себя от ее упреков.
Все мы плохо знали эту женщину. Она не только старалась отложить наш брак на неопределенное будущее, но и советовалась с разными сутягами о том, как бы признать недействительным последний пункт завещания моей тетушки; об этом рассказали госпоже Дорфренвиль, а она уведомила меня о столь недостойных происках.
Сам Дюрсан знал, что задумала его мать, но не смел открыть мне глаза; он был в отчаянии; я в то время не могла жаловаться на него: он любил меня всем сердцем, и я тоже не скрывала, что люблю его; и чем неблагосклонней ко мне делалась госпожа Дюрсан, тем дороже становился мне ее сын, сердце мое словно хотело наградить его за то, что он непохож на свою мать.
Но эта неблагодарная женщина имела огромное влияние на своего сына. Он не решался дать ей должный отпор на это у него не хватало духа. Чтобы положить конец его возражениям, ей достаточно было сказать: «Ты меня огорчаешь», и он сразу умолкал.
Происки госпожи Дюрсан не ограничились попытками оспаривать у меня треть тетушкиного наследства: она приняла решение удалить меня из замка, в надежде, что ее сын, отвыкнув от меня, постепенно забудет свою любовь и не станет мешать ее планам. И вот что она придумала.
Я уже говорила, что между нею и госпожой Дорфренвиль произошел разрыв, вернее, охлаждение и она решила обвинить в этом меня.
— Мадемуазель,— сказала она мне,— госпожа Дорфренвиль все еще дружит с вами, но перестала дружить со мной, как это случилось?
— Я спрашиваю об этом у вас, сударыня,— отвечала я,— вы лучше меня знаете, что между вами произошло.
— Лучше вас? — спросила она с иронией.— Вы шутите. Если бы не вы, она бы легко поняла, что брак моего сына с вами дело не такое уж срочное.
— Для меня, во всяком случае, не срочное,— заметила я,— но, по ее мнению, вам бы не следовало с ним медлить, если я согласна.
— Что это, мадемуазель, вы уже говорите дерзости? Вы попрекаете меня услугой, которую оказали? Это не предвещает ничего доброго для моего сына,— сказала она и вышла.
— Брюнон была со мною много любезней! — крикнула я ей вдогонку; и с этой минуты мы почти перестали с нею разговаривать; мне приходилось терпеть каждый день столько обид и колкостей, что через три месяца после смерти тетушки я приняла решение покинуть замок, несмотря на отчаяние сына, который заболел от огорчения и поссорился с матерью; а я не могла ни увидеть его, ни уведомить о дне своего отбытия, ибо госпожа Дюрсан ссылалась на то, что не понимает причины моего отъезда и что сын ее по болезни не в состоянии выйти проститься со мной, тем более что этот отъезд — какая-то странная причуда.
Ее коварные приемы так возмутили меня, что мне было противно спорить, но, чтобы показать ей, сколь мало я ее уважаю, я перед отъездом сказала:
— Я прожила у вас три месяца и считаю уместным заплатить за свое содержание.
— Напротив: это я должна вам выплатить пенсию за три месяца, как следует по завещанию, я сию же минуту расквитаюсь с этим долгом,— сказала она, улыбаясь моим словам и утешаясь тем, что я уезжаю.
— Нет,— сказала я гордо,— оставьте себе ваши деньги; мне они сейчас не нужны.
С этими словами я села в портшез, который прислала за мной госпожа Дорфренвиль.
Не буду описывать вам гнев госпожи Дорфренвиль, когда она узнала, какие обиды я терпела в замке. Уже два раза после смерти тетушки я писала в Париж своей матери, но не получала ответа; я несколько лет не имела о ней никаких известий, и это меня огорчало.
Чего могла я ждать от будущего? Впереди все было неясно; что станется со мной, если госпоже Дюрсан удастся изменить завещание тетушки в свою пользу? Поселиться совсем у госпожи Дорфренвиль? Об этом не могло быть и речи; оставалось только одно: ждать помощи от матери. Одна пожилая дама, приятельница госпожи Дорфренвиль, собиралась ехать в Париж; и я решила воспользоваться этим случаем и отправиться вместе с ней; так я и сделала. Через две или три недели после того, как я рассталась с госпожой Дюрсан, она прислала причитавшуюся мне пенсию, и я могла уехать. Сын ее все еще хворал; я оставила для него письмо у госпожи Дорфренвиль, которая обещала передать его по назначению.
ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ
Мне кажется, сударыня, я отсюда слышу, как вы восклицаете: «Еще одна часть! Три части подряд! Откуда это прилежание и почему чужую историю вы рассказываете так охотно и так медлите со своей собственной? Не описала ли свою жизнь сама монахиня, а вы только переписываете ее рукопись?»
Нет, дорогая, нет; я ничего не переписываю; я просто вспоминаю то, что рассказывала мне монахиня, и то, что пережила я сама; описание ее жизни требует такого же труда, как мои собственные воспоминания, а прилежней я стала просто потому, что исправляюсь от порока лености. Вот и весь секрет; вы мне не верите, дорогая, но скоро убедитесь, что я говорю правду. Итак, продолжаю.
Вечером мы с монахиней опять сошлись у меня в комнате.
— Если желаете,— сказала она мне,— я сокращу свою историю. Не то чтобы мне было некогда, а просто неудобно так много рассказывать о себе; не лучше ли бегло коснуться менее важных событий моей жизни и скорее перейти к самому главному, о котором вам следует знать?
— Нет, сударыня,— сказала я,— не пропускайте ничего, прошу вас; с тех пор как я стала слушать ваш рассказ, собственные злоключения уже не кажутся мне столь невероятными, а судьба — столь печальной! Грустно, конечно, как случилось со мной, остаться с малых лет без матери, но не легче быть покинутой своей матерью, как случилось с вами; обе мы, каждая по-своему, достойны жалости; вы справлялись со своей бедой, как умели, я тоже стараюсь с ней справиться. По правде говоря, я все-таки пока считаю себя несчастнее вас; но, когда вы кончите свое повествование, я, возможно, буду думать иначе.
— Не сомневаюсь в этом,— сказала она,— так продолжим эти воспоминания.
Я уже говорила вам, что отъезд мой был решен, и несколько дней спустя я выехала в Париж вместе со знакомой дамой.
Мне выплатили половину пенсии, которую госпожа Дорфренвиль получила за меня под мою расписку. При этом госпожа Дюрсан была очень любезна и предложила даже увеличить размер суммы.
— Мы едем вслед за вами,— сказала она накануне моего отъезда,— но если бы вам, паче чаяния, понадобились деньги раньше, чем мы попадем в Париж, напишите, мадемуазель, я вам сразу же вышлю.
Это предложение сопровождалось множеством заверений в дружбе, которые показались мне чересчур приторными; я бы им больше поверила, если бы они звучали сдержанней: доброе сердце не прибегает к многословию.
В общем, я уехала, совершенно неуверенная в ее искренности и не зная, каковы ее намерения, но зато нисколько не сомневаясь в истинных чувствах ее сына.
Не буду больше говорить об этом, мне слишком больно вспоминать, что он говорил мне тогда, да и впоследствии не один раз; пришлось забыть его нежные признания, трогательное выражение его глаз, его лицо, когда он смотрел на меня; они до сего дня стоят у меня перед глазами; пришлось забыть все это, но, хотя я и приняла монашеский обет, я целых пятнадцать лет не могла вычеркнуть этого человека из своей памяти.
Мы ехали в почтовой карете; однажды утром, в каких-нибудь двадцати лье от Парижа, на одной из остановок какая-то дама подошла и спросила, нет ли в карете свободного места. Ее сопровождала крестьянка, которая несла коробку и держала под мышкой постельный мешок. Кучер ответил, что есть еще одно боковое место у дверцы.
— Хорошо, я займу его,— сказала дама.
Она сразу уплатила за проезд и села на свое место, поздоровавшись с нами очень вежливо и с большим достоинством; в ее поклоне не было провинциальной чопорности. Все обратили на это внимание, а я больше всех.
Она сидела рядом с пожилым священником, направлявшимся в Париж по судебному делу. Мы с приятельницей занимали передние места; на задних сидели пожилой господин, страдавший какой-то болезнью, и его жена. Второе боковое сиденье занимали офицер и горничная моей спутницы; ее лакей следовал за каретой верхом.
Новая пассажирка была высокого роста и очень стройна; я дала бы ей лет пятьдесят, на самом деле она была моложе; судя по виду, она только что оправилась после болезни, да так оно и было на самом деле. Несмотря на бледность и худобу, видно было, что у нее очень красивый овал лица и прекрасные черты; весь ее утонченный облик говорил о том, что она относится к самому аристократическому кругу; осанка ее была величава, что проистекает не от гордости, а от привычки к вниманию и уважению высшего общества.
Не отъехали мы и одного лье от трактира, как наша новая попутчица почувствовала себя плохо из-за дорожной тряски.
Я заметила, что она побледнела, начались приступы тошноты.
Мы предложили сделать остановку, но она сказала, что не стоит беспокоиться и это скоро пройдет. Я была самая молодая из сидевших на удобных местах и потому настойчиво и с искренним участием стала предлагать ей пересесть на мое место.
Судя по всему, она была чрезвычайно тронута, дала мне почувствовать, как глубоко ценит мое участие, примешала к своим словам столько лестного для меня, что я удвоила свою настойчивость, но убедить ее мне не удалось, да и недомогание ее действительно в скором времени прошло.
Мы сидели почти рядом и изредка перекидывались несколькими словами.
Дама, с которой я ехала, женщина далеко не молодая, по большей части называла меня «дитя мое», и незнакомка решила, что она моя мать.
— Нет,— сказала я,— эта дама — друг нашей семьи. Она взяла меня на свое попечение до Парижа, куда мы едем вместе,— она — чтобы вступить в права наследства, а я — чтобы встретиться с матерью, которой очень давно не видела.
— Как бы я хотела быть этой матерью,— сказала она мягким и ласковым голосом, не спрашивая, откуда я еду, и ничего не рассказывая о себе.
Мы прибыли на станцию, где думали обедать. Был прекрасный, теплый день; к постоялому двору примыкал сад, который показался мне очень красивым. Я вошла туда, чтобы погулять и размяться после долгой езды.
Госпожа Дарсир (так звали мою спутницу) и священник, о котором я упоминала, остались у входа в сад, офицер заказывал для всех нас обед, а недомогавший пассажир с женой ждали в помещении, где уже накрывали обеденный стол.
Офицер вышел и сказал госпоже Дарсир, что все в сборе, за исключением дамы, подсевшей к нам в пути; она уединилась и, видимо, собирается обедать отдельно от нас.
Я прогуливалась среди деревьев; госпожа Дарсир, священник и офицер присоединились ко мне. Прошло с полчаса, когда лакей этой дамы доложил нам, что обед готов; мы отправились в комнату, где нас ждала пожилая чета, о которой я говорила.
Я не знала, что наша новая спутница отделилась от нас, меня не было при этом разговоре; проходя по двору, я увидела ее в окне комнаты нижнего этажа как раз в ту минуту, когда ей подавали какое-то блюдо.
— Как,— обратилась я к офицеру,— мы будем обедать в этой маленькой комнате? Здесь для нас слишком тесно.
— Разумеется, мы идем не в эту комнату, а наверх,— ответил он,— а дама пожелала обедать одна.
— Мне кажется, она бы не стала обедать одна, если бы мы ее попросили присоединиться к нам,— заметила я,— может быть, она ждала, что мы ее пригласим, но никто из нас не проявил должного внимания к ней. По-моему, надо сейчас же исправить эту оплошность.
Я пропустила всех вперед и, не теряя времени, вошла в комнатку. Дама как раз развертывала салфетку, она еще не притронулась к еде; перед ней стояла тарелка с супом, а рядом, на другой тарелке, лежал кусочек отварного мяса.