А Леон Бэвердейдж сидит через три человека от Шермана, между ним и Марией – англичанин-мертвая-голова, женщина с розовой штукатуркой на лице и Барбара Корналья. В противоположность кипучей жене, Леон безмятежен как лужа. У него гладкое, ленивое, благодушное лицо, волнистые светлые волосы, лоб с залысинами, вытянутый узкий нос и бесцветная, иссиня-бледная кожа. Вместо общепринятой надсадной светской улыбки от уха до уха, на губах у него – несмелая, слабая усмешка, и он обращает ее в данную минуту на свою соседку мисс Корналья.
Шерман вдруг спохватился, что ему следует поддерживать разговор с дамой слева. Ротроут, миссис Ротроут, кто она, черт возьми, такая? И что он ей может сказать? Он поворачивает голову влево и видит, что она ждет. Смотрит на него и дожидается, выдвинув к его лицу свои лазерные глаза-перископы. Типичная «рентгенограмма», тощая, с пышной шапкой светлых волос и с таким заговорщицким выражением лица, Шерман поначалу даже подумал, что она что-то знает… Он открыл рот… изобразил улыбку, лихорадочно ища, что бы ей такое сказать… И придумал, что мог, – спросил:
– Будьте так любезны, не назовете ли вы мне имя вон того господина справа, такого худого? Лицо вроде бы знакомое, но имя никак не могу вспомнить, хоть умри.
Миссис Ротроут надвинулась еще ближе, Шерману уже виделось у нее на лице три глаза, и, проницая его горящим взором, ответила:
– Обри Баффинг.
– Обри Баффинг, – растерянно повторил Шерман. В сущности, это был вопрос.
– Поэт, – пояснила миссис Ротроут. – Он входит в шорт-лист претендентов на Нобелевскую премию. Сын покойного герцога де Брея.
Тон ее подразумевал: «Ну мыслимо ли этого не знать?!»
– А-а, ну да, конечно, – закивал Шерман, сознавая, что вдобавок к своим прочим грехам еще берет на душу грех низкопоклонства. – Конечно. Поэт.
– Как он, по-вашему, выглядит? – Она смотрит на Шермана глазами кобры, впилась и не отпускает. Он бы рад отодвинуться, да не в силах, парализован…
– Кто выглядит? – переспросил он.
– Лорд Баффинг. При его состоянии здоровья…
– Откуда же мне… судить? Я его не знаю.
– Он проходит лечение в клинике Вандербильта. У него СПИД!
И чуть отпрянула, чтобы лучше оценить произведенное впечатление.
– Какой ужас! – произнес Шерман. – Откуда вы знаете?
– Я знакома с его другом. – Она опустила веки и снова подняла, как бы говоря: «Мне такие вещи известны, а вы не задавайте лишних вопросов». И предупредила: – Это строго entre nous. – Но ведь мы с вами только что познакомились! – Главное, секрет от Инес и Леона. Он гостит у них в доме уже целых две с половиной недели. Не приглашайте англичанина на уикэнд, потом месяц не отделаетесь. – Это она произнесла без тени улыбки, как самый полезный совет, какой ей довелось бесплатно дать ближнему. И при этом продолжала близоруко смотреть Шерману прямо в лицо.
Чтобы как-то уклониться от ее завораживающего взора, Шерман скосил глаза на костлявого англичанина лорда Баффинга из шорт-листа претенденток.
– Можете не волноваться, – сказала миссис Ротроут. – Через стол это не передается. А то бы мы все уже давно заразились, в Нью-Йорке половина официантов – гомосексуалы. Покажите мне счастливого педераста, и я покажу вам голубой труп. – Этот каламбур в стиле черного юмора она выговорила таким же ровным деловым тоном, как и всё, и тоже без тени улыбки.
Тут появился красавец официант латиноамериканской наружности и принялся обносить гостей первым блюдом. Это было нечто, похожее на пасхальное яйцо под густым белым соусом, установленное на постаменте из красной икры в обрамлении листьев зеленого салата.
– Не эти, конечно, – продолжила свою мысль миссис Ротроут, нисколько не стесняясь присутствием молодого латиноамериканца. – Эти состоят на работе прямо у Инес и Леона, новоорлеанские мексиканцы. Живут у себя в деревне и приезжают на машинах обслуживать званые обеды. – И вдруг ни с того ни с сего: – А что вы делаете, мистер Мак-Кой?
От неожиданности Шерман растерялся. Он не находил слов, совсем как в тот раз, когда такой же вопрос ему задала Кэмпбелл. Совершенное ничтожество, «рентгенограмма» под сорок, а он ищет, чем бы произвести на нее впечатление! В мыслях проносились клочьями варианты ответов… Я – старший сотрудник отдела ценных бумаг в «Пирс-и-Пирсе»… Нет… это звучит… словно бы он заменяемая деталь бюрократической машины, чем и гордится… Я – самый крупный добытчик фирмы… Тоже нет. Похоже на торговца пылесосами… У нас имеется группа специалистов, которые принимают все важные решения… Нет. Неточно и довольно бестактно… За минувший год я заработал на продаже облигаций 980 000 долларов… В этом, конечно, вся соль, но вслух получится глупо… Я… я Властитель Вселенной!.. Мечты, мечты… Да и нельзя говорить такие вещи… Поэтому он ответил:
– Да так, знаете ли, продаю понемножку ценные бумаги в «Пирс-и-Пирсе».
И слегка улыбнулся, самую чуточку, в надежде, что такой скромный ответ будет расценен как знак титанической самоуверенности, проистекающей из крупных финансовых достижений.
Миссис Ротроут пронзила его своим лазерным взглядом с шестидюймового расстояния и сказала:
– Джин Лопвитц – наш клиент.
– Ваш клиент?
– Да, «Беннинга и Стюртеванта».
Чей, чей? Шерман недоуменно вытаращился.
– Вы разве не знаете Джина?
– Конечно знаю. Я же у него работаю.
По-видимому, она сочла такой ответ неудовлетворительным. К изумлению Шермана, она, ни слова не говоря, вдруг обернулась к соседу слева, румяному жизнерадостному господину, поддерживавшему разговор с «лимонной конфеткой», которую привез барон Хохсвальд. Шерман только теперь узнал в нем телевизионного деятеля по имени Рейл Бригем. Разглядывая костлявые позвонки, выступающие на загривке миссис Ротроут, Шерман ждал, что она, может быть, поговорит немного с тем и все-таки снова повернется к нему… Но не тут-то было. Она вторглась в беседу Бригема с «конфеткой», зачастила, затарахтела… прислонилась к Бригему плечом, впилась в него лазерами-глазами… И явно не намерена была уделять больше внимания ему… какому-то брокеру на бирже ценных бумаг.
Шерман снова оказывается не у дел. Справа от него Мария была по-прежнему поглощена разговором с лордом Баффингом. Над Шерманом опять нависла угроза светского фиаско. Человек сидит в шумном обществе за обеденным столом и – один-одинешенек! Вокруг жужжит пчелиный рой. Все гости – на верху блаженства. И только Шерману не к кому податься, не с кем перемолвиться словом, он – точно барышня на балу, которая осталась без кавалера, пустое место в этом зверинце светских львов… У меня вся жизнь рушится! – и тем не менее в глубине его перегруженной, подавленной души горел стыд – стыд! – за свою светскую несостоятельность.
Будто тонкий ценитель искусства цветочной аранжировки, он принялся разглядывать плетеное творение Гека Тигга. Потом изобразил на лице ухмылку, будто забавляется собственными мыслями. Потом отпил вина и устремил взгляд на второй стол, будто переглядываясь там с кем-то… Улыбнулся… Что-то беззвучно пробормотал, обращаясь к бликам на стене. Отпил еще вина. Снова полюбовался плетеным боком корзины. Пересчитал обнаженные позвонки миссис Ротроут. И от души обрадовался, когда за плечом у него возник один из официантов, приезжающих работать в Нью-Йорк из-под Нового Орлеана, и снова наполнил ему стакан.
В качестве главного блюда внесли на огромных фарфоровых подносах нарезанный ломтями розовый ростбиф в завитках жареного лука, моркови, картофеля. Простая, здоровая американская еда. Простые, здоровые американские главные блюда между экзотическими прологами и эпилогами, сейчас comme il faut,[7] ведь парадность вышла из моды. Когда официант начинает протягивать над плечами гостей огромные подносы, чтобы все брали, что захотят, это служит своего рода сигналом для смены разговорного партнера. Смертельно больной – строго entre nous – английский поэт лорд Баффинг обращается к перепудренной мадам Корналья. А Мария – к Шерману. Она улыбается и заглядывает ему в глаза. Слишком близко! Что, если Джуди как раз сейчас на них посмотрит? Он изображает на лице каменную светскую улыбку.
– Ф-фу! – Мария облегченно переводит дыхание, указывая глазами на лорда Баффинга.
Шерман не хочет говорить про лорда Баффинга. Он хочет рассказать про посещение двух детективов. Но лучше не сразу, а то, может быть, Джуди смотрит.
– Да, как же, как же! – говорит он, по-светски скалясь во весь рот. – Вы же недолюбливаете англичан.
– Не в том дело, – отвечает Мария. – Он вроде и неплохой мужик. Но я почти ничего не могла понять. Такой акцент, умора!
Шерман, со светским оскалом:
– О чем же он рассуждал?
– О смысле жизни. Нет, правда-правда.
Со светским оскалом:
– И в чем же этот смысл состоит, он случайно не сообщил?
– Именно что сообщил. В размножении.
Все также скалясь:
– В размножении?
– Ага. Он сказал, у него семьдесят лет ушло на то, чтобы постичь, что единственный смысл жизни – это размножение. Природа, говорит, озабочена только одним: размножением ради размножения.
Не переставая скалиться:
– В его устах это звучит довольно пикантно. Он ведь голубой.
– Да ну? Кто сказал?
– Вот эта. – Шерман кивает на миссис Ротроут. – Кстати, кто она? Вы знакомы?
– Да. Салли Ролроут. Агент по продаже недвижимости.
– Недвижимости? – не забывая про светский оскал, повторил Шерман. Надо же! Кто это приглашает в гости агентов по продаже недвижимости?
Мария, словно прочитав его мысли, сказала:
– Ты отстал от жизни, Шерман. Сейчас агенты по недвижимости – это самый шик. Она повсюду бывает вон с тем красномордым бочонком. Лорд Гутт его имя, – она кивком указала на второй стол.
– Тот жирный? Говорит с английским акцентом?
– Ну да.
– А кто он?
– Банкир какой-то.
Шерман снова спохватился насчет оскала:
– Мне надо тебе кое-что сказать, Мария, но… пожалуйста, отнесись спокойно. Моя жена сидит за тем столом лицом к нам. Так что сохраняй сдержанность.
– Ах, что вы говорите, мистер Мак-Кой, мой голубчик?
Держа на лице, словно маску, все ту же застывшую светскую улыбку, Шерман поведал ей вкратце о своем объяснении с двумя полицейскими.
Как он и опасался, Мария, забыв о приличии, нахмурилась и покачала головой.
– Ну, и черта ли ты не дал им осмотреть машину, Шерман? Ты же говорил, она в порядке!
Изо всех сил растягивая губы:
– Эй! Поосторожнее, пожалуйста, моя жена, может быть, смотрит. Меня беспокоила не машина. Я не хотел, чтобы они расспрашивали дежурного. Мог оказаться как раз тот же, что и тогда, когда я ставил машину.
– Господи, Шерман! И ты же еще мне говоришь, чтобы я вела себя спокойно! А сам бог знает что накрутил. Ты уверен, что ничего им не ляпнул?
Со светским оскалом:
– О да, вполне.
– Да перестань ты, ради Христа, скалиться как идиот. Ты вполне имеешь право вести с соседкой за столом серьезный разговор, даже если твоя жена и смотрит. Я вообще не понимаю, какого черта ты согласился разговаривать с полицейскими.
– Мне тогда показалось, что так будет лучше.
– Говорила я, что ты для таких вещей не годишься.
Снова любезно растянув губы, Шерман бросил взгляд на Джуди. Она тоже старательно сияла светской улыбкой, нацеленной на краснокожего барона Хохсвальда. Шерман, не переставая скалиться, обернулся к Марии.
– Я же просила, – сказала она.
Он согнал ухмылку с губ.
– Когда мы можем поговорить? Когда я смогу тебя увидеть?
– Позвони завтра вечером.
– Хорошо. Завтра вечером. А пока я хочу у тебя спросить, ты не слышала, чтобы кто-нибудь обсуждал ту публикацию в «Сити лайт»? Сегодня, здесь?
Мария весело рассмеялась. И очень хорошо. Если Джуди смотрит, то подумает, что они ведут остроумный светский разговор.
– Ты шутишь? – отозвалась Мария. – Эти люди если что и читают в «Сити лайт», то только вот ее колонку. – И указала глазами на свою визави, крупную женщину «интересного возраста» со взбитой шапкой светлых волос и такими густыми и длинными накладными ресницами, что едва поднимала веки.
– Кто это? – со светским оскалом.
– «Тень».
У Шермана екнуло сердце.
– Ты серьезно? Пригласить на званый обед журналистку из «Светской хроники»?
– А чего? За милую душу. Только ты не беспокойся. Ты ее не интересуешь. И уличные происшествия в Бронксе ее тоже не интересуют. Вот если бы я застрелила Артура, это бы ее заинтересовало. И я бы не прочь доставить ей такое удовольствие.
Мария принялась ругать своего супруга. Он злобный и ревнивый. Превращает ее жизнь в ад. Обзывает ее шлюхой. Лицо ее все больше искажалось ненавистью. Шерман встревожился: может быть, Джуди как раз смотрит! Надо бы снова изобразить на лице жизнерадостную улыбку, но как тут будешь улыбаться, когда она так жалуется?
– Представляешь, ходит по дому и зовет меня шлюхой: «Ты, шлюха! Шлюха!» – прямо при слугах. Думаешь, приятно? Еще раз он меня обзовет, я тогда трахну его по башке чем-нибудь тяжелым, вот ей-богу.
Углом глаза Шерман замечает, что Джуди повернула лицо в их сторону. Вот черт, а он как раз без улыбки. Он поспешно растянул губы, зафиксировал оскал и в таком виде заявил Марии:
– Это жуть что такое! Он, похоже, впал в детство.
Она внимательно посмотрела на его любезно ухмыляющуюся физиономию. А потом, тряхнув головой, сказала:
– Ну тебя к черту, Шерман. Ты тоже не лучше, чем он.
Шерман вздрогнул, но скалиться не перестал. Со всех сторон гудел улей. Такой восторг, куда ни посмотри! Так сверкают глаза и несмываемые улыбки! Так блестят белоснежные зубы! Кхак-кхак-кхак-кхак! – звучит триумфальный смех хозяйки Инес Бэвердейдж. Хо-хо-хо-хо-хо! – раздается в ответ мощный гогот Провинциального Самородка. Шерман опять одним глотком осушил свой бокал.
На десерт подали абрикосовое суфле, приготовленное отдельно для каждого гостя в специальных горшочках под нормандскую народную керамику, с волнистой закраинкой и ручной работы узором. В этом сезоне опять модны сытные десерты. Прошлогодние, свидетельствовавшие о всеобщей озабоченности калориями и холестерином – всякие там ягоды, дынные дольки в шербете, – стали самую чуточку провинциальны. Да притом приготовить двадцать четыре отдельных суфле – это целый подвиг. Тут должна быть и кухня соответствующая, и штат поваров.
Когда с подвигом было покончено, хозяин дома Леон Бэвердейдж поднялся над столом и постучал по своему бокалу с розово-золотистым сотерном – теперь и крепкие десертные вина снова вошли в моду, – и в ответ за обоими столами среди общего смеха поднялся веселый трезвон. Хо-хо-хо-хо! – громче всех раскатился хохот Бобби Шэфлетта, яростно бившего в свой бокал. Красный рот Леона Бэвердейджа расползся поперек лица, у глаз собрались морщины – этот хрустальный благовест оповещал об удовольствии, которое получают в его доме славные гости.
– Вы здесь все – наши с Инес самые добрые, сердечные друзья, нам всегда большая радость видеть вас в нашем доме, и в поводах для встреч мы не нуждаемся, – проговорил он с ленивой, чуть даже женоподобной растяжкой южанина. Потом, обратившись прямо к Шэфлетту, сидящему за другим столом: – Вот, например, мы иногда зовем к себе Бобби Шэфлетта, просто чтобы послушать, как он смеется. По мне, его смех – та же музыка, петь его все равно не заставишь, даже если Инес лично сидит за фортепиано.
– Кха-кха-кха-кха! – раскатилась Инес Бэвердейдж.
– Хо-хо-хо-хо-хо! – перекрыл ее мощный тенор Золотого Пастушка. – Хо-хо-хоо-хоо-хооо-хооо! – все выше, все пронзительнее, все искусственнее, а потом его хохот стал затихать, глохнуть – и оборвался рыданием. Гости замерли – воцарилась мертвая тишина, пока до присутствующих, до большинства, по крайней мере, дошло, что для них была исполнена знаменитая концовка арии Канио «Смейся, паяц!».
За обоими столами бешено захлопали – улыбки, смех, возгласы «бис!».
– Э, нет, – ответствовал златокудрый титан. – Я пою в уплату за ужин, только когда наелся от пуза. А мне тут дали мало суфле, Леон!
Взрывы смеха, аплодисменты. Леон Бэвердейдж томно приказывает одному из мексиканцев-официантов:
– Еще порцию суфле мистеру Шэфлетту! Заварите полную ванну.
Официант выслушал распоряжение, даже не изменившись в лице.
А телевизионщик Рейл Бригем, раззадоренный дуэлью великих остряков, выкрикнул, сверкая глазами:
– Суфле-самогон!
Впрочем, это у него вышло так плоско, Шерман со злорадством заметил, что никто не засмеялся, даже лазероглазая миссис Ротроут.
– Однако сегодня у нас действительно есть особый повод для встречи, – продолжил свою речь Леон Бэвердейдж. – Сегодня нас навестил гостящий в Штатах наш очень дорогой друг Обри Баффинг! – Он приветственно улыбнулся великому человеку, и тот, обратив к хозяину костлявое лицо, изобразил на нем некое осторожное подобие слабой усмешки. – В прошлом году наш друг Жак Прюдом, – улыбка в сторону французского министра культуры, сидящего за его столом, – сообщил нам с Инес из весьма достоверных источников… Надеюсь, я не выдам служебной тайны, Жак?
– Я тоже на это надеюсь, – серьезным тоном отозвался министр и на французский манер уморительно пожал плечами. Все покатились со смеху.
– Но, Жак, вы ведь действительно говорили нам с Инес, что по вашим вполне надежным сведениям Обри присуждена Нобелевская премия. Увы, Жак, ваша разведка в Стокгольме работает не слишком исправно.
Министр еще раз картинно пожал плечами и изысканно-похоронным голосом заметил:
– К счастью, Леон, мы не планируем военных действий против Швеции.
Громкий смех.
– Но как бы то ни было, Обри не добрал вот такую чуточку, – продолжал Леон, отмеряя большим пальцем самый кончик указательного, – и вполне возможно, что следующий год окажется его годом. – Еле заметная усмешка застыла на лице старого англичанина. – Хотя, по существу, это вовсе не так уж и важно, потому что значение Обри для… для нашей культуры превосходит всякие премии, а значение Обри как друга для Инес и меня превосходит и премии, и культуру, и… – он замялся, подыскивая третий член триады, махнул рукой и закончил так: – и вообще все. Словом, я хочу предложить тост за Обри и пожелать ему приятно провести время в Штатах.
– Ну, теперь он прогостит у них в доме еще месяц, – театральным шепотом заметила миссис Ротроут Рейлу Бригему.
Леон поднял стакан с сотерном:
– Лорд Баффинг!
Поднятые стаканы, аплодисменты, возгласы: «Слушайте! Слушайте», – совсем как в Англии.
Англичанин медленно встал. Страшный, изможденный. Нос – чуть не в милю длиной. Ростом поэт невелик, но огромный гладкий череп придает его облику внушительность.
– Вы слишком добры, Леон, – проговорил он, взглянул на Леона и скромно потупился. – Как вы, должно быть, знаете… тому, кто стремится к Нобелевской премии, лучше всего жить так, как будто ее вообще не существует, я, во всяком случае, слишком стар, чтобы волноваться по этому поводу… Так что я, право, даже не знаю, о чем, собственно, речь. – Недоуменные смешки. – Другое дело – ваша с Инес чудесная дружба и гостеприимство, тут я, слава богу, не должен притворяться, будто о них мне тоже ничего не известно. – Он нагромоздил отрицаний и совсем запутал в них слушателей, хотя они одобрительно кивают. – Словом, лично я с удовольствием спел бы в уплату за ужин…
– Еще бы! – шепотом съязвила миссис Ротроут.
–…но полагаю, это было бы непростительной дерзостью после того, как нам напомнил о горе Канио сам мистер Шафлетт.
Он произнес «мистер Шафлетт» с чисто английской язвительной иронией, подчеркивая неуместность уважительного обращения к какому-то деревенскому шуту.
Вдруг он смолк, вскинул голову и устремил взор вдаль, словно увидел сквозь стены весь огромный мегаполис. С его губ сорвался сухонький смешок.
– Прошу меня простить. Я услышал собственный голос и подумал, что полстолетия назад, когда я был молод – и восхитительно горяч, помнится мне, – я бы при звуках столь вызывающе английского прононса сам первым покинул бы помещение.
Гости недоуменно переглядываются.
– Но вы, я знаю, не уйдете, – продолжает лорд Баффинг. – В Соединенных Штатах к англичанам всегда было прекрасное отношение. Лорд Гутт, возможно, мне возразит. – «Гутт» он произнес почти как бранное слово. – Впрочем, вряд ли. Когда я впервые приехал молодым человеком в Штаты, это было перед началом второй мировой войны, люди, слыша мою речь, говорили: «О, так вы англичанин?» – и из почтения во всем мне уступали. Теперь же, когда я приезжаю в Штаты, люди, слыша меня, говорят: «Так вы англичанин? Бедняжка!» – и опять же я добиваюсь своего, потому что граждане вашей страны относятся к нам с неизменным состраданием.
Слушатели облегченно смеются. Старик, оказывается, ни к чему серьезному не клонит. Он снова замолчал, как видно взвешивая, стоит продолжать или нет. И решил, что стоит.
– Почему я за всю жизнь ничего не написал о Соединенных Штатах, я и сам не знаю. Вернее – не так. Знаю, конечно. В нашем столетии поэты не пишут о чем-то конкретном и менее всего – о странах, имеющих реальные географические имена. Но Соединенные Штаты заслуживают эпической поэмы. Были времена, когда я подумывал написать такую поэму. Но не написал. В нашем столетии поэты эпических поэм уже тоже не пишут, хотя нельзя отрицать, что остались и пребудут в веках лишь те, кто как раз писал поэмы. Гомер, Вергилий, Данте, Шекспир, Милтон, Спенсер… Где, в сопоставлении с ними, очутятся через двадцать пять лет мистер Элиот или мистер Рэмбо? – произносится с той же интонацией, как раньше «мистер Шафлетт». – В тени, я полагаю, в комментариях, в грудах сносок… вместе с Обри Баффингом и множеством других поэтов, которых я когда-то высоко ценил. Нет, у нас, современных поэтов, не хватит духу на эпическую поэму. У нас даже не хватает храбрости писать в рифму – потому что ведь в американской поэме непременно должны быть рифмы, целые раскованные каскады рифм, как продемонстрировал Эдгар Аллан По… Да… По, который, помнится, последние годы жил где-то здесь поблизости, в районе Нью-Йорка под названием Бронкс… В домике с кустами сирени и вишневым деревцем… с женой, умирающей от чахотки. Конечно, он был пьяница и, возможно даже, душевнобольной, но одержимый пророческими видениями. Он написал один рассказ, где находятся все необходимые объяснения того, что происходит с нами сегодня… Называется «Маска Красной Смерти»… В некоем государстве свирепствует эпидемия таинственной болезни, Красной Смерти. Принц Просперо – принц Процветание, заметьте себе, – собрал в своем замке всех лучших людей страны, заложил на два года запасы еды и питья и заперся от внешнего мира, от заразного простого люда. И здесь у него идет бал-маскарад, который продлится до тех пор, покуда эпидемия за стенами не исчерпает себя. Бесконечный, безостановочный маскарад происходит в семи великолепных покоях, и от одного к другому празднество становится все бешеней, все безогляднее. Последний покой убран сверху донизу черным бархатом. И там среди ликующих вдруг появляется неизвестный гость, одетый в самый необычный, самый пугающе-прекрасный костюм из всего ослепительного хоровода ряженых. Он изображает собою Смерть, и так правдоподобно, что Просперо разгневан и велит его изгнать. Никто не отваживается, и это берет на себя сам принц, но едва лишь прикасается к савану, как тут же падает мертвый, ибо сама Красная Смерть вошла к нему в дом… в дом Просперо, дом Процветания, друзья мои… Поразительно тут то, что гости с самого начала в общем-то знают, что ожидает их в седьмом покое, но их неодолимо влечет туда, слишком велико возбуждение, слишком необузданно веселье, и так роскошны платья, и яства, и напитки, так сладостна плоть – а сверх того у них ничего нет. Семья, дом, дети, великая цель существования, вечный поток хромосом для них больше не существуют. Они связаны только друг с другом и кружатся, кружатся бесконечно, точно частицы в распадающемся атоме, – что же такое для них Красная Смерть, как не последнее упоение, не plus ultra? Так что По предрек наш конец более ста лет назад. А зная конец, кто напишет жизнерадостные пассажи, которые должны ему предшествовать? Не я, во всяком случае – не я. Боль, отвращение, жестокая мука покинули меня вместе с лихорадкой, бушевавшей в моем мозгу, – вместе с болезнью под названием Жизнь, сжигавшей мой ум. Болезнь под названием Жизнь – так он написал совсем незадолго до кончины… Нет, я не смогу быть тем эпическим поэтом, которого вы заслуживаете. Я чересчур стар, я устал, измучен болезнью под названием Жизнь, слишком ценю ваше очаровательное общество, безумный, безумный хоровод. Благодарю, Леон. Благодарю, Инес.
И с этими словами призрачный англичанин медленно опустился на стул.
В столовой у Бэвердейджей воцарился непрошеный гость, которого здесь больше всего страшатся, – молчание. Присутствующие неловко переглядываются. Это тройная неловкость. За старого поэта, который нарушил этикет и привнес серьезность на званый вечер у Бэвердейджей. И за себя, потому что тянет выразить ему свое высокомерное презрение, а непонятно как. Просто посмеяться над ним? Но ведь он все же не кто-нибудь, а лорд Баффинг, из первых кандидатур на Нобелевскую премию, и к тому же гостит у Бэвердейджей. А в-третьих, их смущает, как всегда в таких случаях, что, может быть, в речи «старого бритта» содержался глубокий смысл им не по разуму. Салли Ротроут состроила постную мину, закатила глаза, а потом быстро стрельнула ими туда-сюда: как остальные? Лорд Гутт изобразил на своем жирном лице кислую улыбку и покосился на Бобби Шэфлетта, но Бобби сам вопросительно смотрит на Инес Бэвердейдж, ожидая подсказки. А она сидит подавленная и молча смотрит перед собой. Джуди улыбается, на взгляд Шермана, дурацкой улыбкой, ей, наверно, кажется, что почтенный джентльмен из Великобритании сказал какую-то чрезвычайно приятную вещь.
Наконец Инес Бэвердейдж поднялась и объявила:
– Кофе будем пить в соседней комнате.
И постепенно, сначала неуверенно, улей вновь загудел.
Когда ехали домой – шесть кварталов в один конец выходит 123 доллара 25 центов, потому что в оба конца – 246 долларов 50 центов – с седовласым шофером компании «Мэйфер таун кар, инкорпорейтед» за рулем, Джуди разговорилась вовсю. Она была очень оживлена, Шерман не видел ее такой по крайней мере две недели, с тех пор как она поймала его на супружеской неверности по телефону. Ясно, что сегодня она относительно Марии ничего не заметила, наверно, даже и не догадывается, что сидевшую рядом с ее мужем красотку зовут Мария. Так что она в прекрасном настроении, опьянена, но не вином, от вина полнеют, а роскошным приемом.
С притворным безразличием, словно бы нисколько не завидуя, Джуди болтала о том, как удачно подобрала Инес своих знаменитых гостей: трое титулованных (барон Хохсвальд, лорд Гутт и лорд Баффинг), один политический деятель международного масштаба (Жак Прюдом), четверо гигантов искусства и литературы (Бобби Шэфлетт, Наннели Войд, Борис Королев и лорд Баффинг), двое дизайнеров (Рональд Вайн и Барбара Корналья), три Очень Знаменитых Извращенца («Извращенца?» – удивился Шерман. «Да. Очень Знаменитые Извращенцы, ОЗИ, их все так зовут», – ответила Джуди. Шерман вспомнил только одного, англичанина, который сидел справа от нее: Сент-Джон Томас) и трое титанов бизнеса (Хохсвальд, Рейл Бригем и Артур Раскин). После этого она стала обсуждать Раскина. Дама слева от него, мадам Прюдом, не хотела с ним разговаривать, а дама справа, жена Рейла Бригема, не выказала никакого интереса, и тогда он через ее голову стал рассказывать барону Хохсвальду про то, что фрахтует воздушную линию на Ближнем Востоке.
– Представляешь, Шерман, чем этот человек зарабатывает свои миллионы? Возит на «Боингах» арабов в Мекку! Тысячами, десятками тысяч! А сам еврей!
Шерман и забыл уже, когда это было, чтобы она вот так, по-дружески, делилась с ним тем, что услышала в свете. Но теперь его уже не трогают жизнь и приключения Артура Раскина. Мысли его занимает один только измученный, истерзанный англичанин Обри Баффинг.
Неожиданно Джуди сказала:
– Как ты думаешь, что нашло вдруг на лорда Баффинга? Так это все у него прозвучало… уничижительно.
Да уж куда уничижительнее, подумал Шерман. Он хотел было сообщить ей, что Баффинг умирает от СПИДа, но не стал, светские сплетни его уже тоже не трогают.
– Не знаю, – ответил он.
Но на самом деле он знает. Знает очень четко. Этот призрачный культурный английский голос был голосом оракула. Обри Баффинг обращался прямо к нему, Шерману, словно медиум от самого Господа бога. Эдгар Аллан По! – гибель от распутства! – да еще в Бронксе – в Бронксе! Безумный хоровод, необузданная плоть, крах домашнего очага – и в последнем покое тебя ждет Красная Смерть.
Пока они шли от наемного автомобиля к подъезду, Эдди успел распахнуть им навстречу двери. «Хелло, Эдди!» – звонко пропела Джуди, а Шерман только взглянул на него мельком и ничего не сказал. У него кружилась голова. Мало того что его терзал страх, но вдобавок он был еще и пьян… Улица Моей Мечты… Он украдкой обвел взглядом вестибюль, почти готовый увидеть фигуру в саване.
16
Ирландский разговор
В глазах Крамера Мартин был такой невозмутимый, отчаянный ирландец, какого вообще невозможно представить себе веселым, разве что в пьяном виде. Да и то, он пьяный, наверно, злобствует и нарывается. Но сегодня утром Мартину явно весело. Беспощадные добермановские глазки округлились, сияют. Радуется, как малое дитя.
– Стоим мы там в вестибюле, толкуем с двумя швейцарами, – рассказывает он, – и вдруг – дззз! Кнопка такая загорается, и один из швейцаров с места бегом прямо в дверь, будто у него ракета в заднице, свистит в свисток, рукой машет, такси останавливает.