В настоящее время в массовое сознание внедряется стереотип, что идеологический канон в историографии был установлен едва ли не на следующий же день после захвата власти большевиками. В действительности наименее подверженным канону и богатым в фактографическом отношении периодом в изучении российского революционного терроризма стало время 1920 - начало 1930-х годов. Именно на послеоктябрьский период пришлось издание большей части известных на настоящее время документальных, эпистолярных и мемуарных материалов, относящихся к проблемам индивидуального террора.
Ряд обнародованных в эти годы фактов, связанных, главным образом, с участием в террористической деятельности большевиков, в последующее время предпочитали вуалировать. "Вся наша боевая и террористическая работа, - писал в 1931 г. один из большевистских боевиков Н.М. Ростов, - ныне - удел истории. Если двадцать пять лет тому назад по тактическим соображениями мы не афишировали эту часть своей деятельности, то теперь эти соображения, полагаю, отпали. Актов партизанской войны в 19061907 гг. социал-демократы совершили много, в том числе и большевики". Буквально через несколько лет о большевистском терроризме писать уже стало невозможно.
В первые послеоктябрьские годы на территории Советской России еще продолжали действовать партийные структуры некоторых организаций, прибегавших в дореволюционный период к террористической тактике. Ряд мемуарных материалов, относящихся к истории терроризма, были опубликованы, в частности, в 1918-1921 гг. в центральном органе ПСРМ журнале "Максималист".
Первым историографическим трудом послеоктябрьского периода по истории революционного терроризма явилась книга, изданная ПСР в 1918 г., "Боевые предприятия социалистов-революционеров в освещении охранки". Она стала одним из последних легальных изданий эсеров в Советской России. Особое внимание в ней уделялось характеристике книг А.И. Спиридовича и личности их автора. Отмечалась парадоксальная ситуация: лучшие исследования по истории социалистов-революционеров были проведены врагами партии, представителями охранки. Цель эсеровской публикации заключалась в доказательстве тезиса о большей для самодержавного режима опасности, исходящей от социалистов-революционеров, по сравнению с социал-демократами, о чем и свидетельствовало освещение истории революционного движения представителями охранного отделения. Обращалось внимание, что, к примеру, истории российской социал-демократии А.И. Спиридович посвятил всего 250 страниц, тогда как эсерам - почти 600, причем в основном боевой и террористической деятельности.
|
|
Вместе с тем многие из работ, посвященные оппонентам большевиков в борьбе за власть в то время, когда идеологические противники большевизма еще не сошли с политической арены, имели ярко выраженный пропагандистский характер. Главным проводником террористической тактики в России считалась партия социалистов - революционеров. В книгах и брошюрах А. Луначарского, Н. Попова, Ю. Стеклова, М. Покровского, А. Лучинского, П. Лисовского и др. отношение к ПСР определялось ярлыком террористической партии. Терроризм эсеров преподносился в качестве единственного средства ведения ими политической борьбы, что коррелировалось с мелкобуржуазной, а следовательно, контрреволюционной природой социалистов-революционеров.
|
|
В советской историографии индивидуальный политический террор осуждался не как насилие, а как проявление мелкобуржуазного индивидуализма в классовой борьбе. Ему противопоставлялись массовые формы движения угнетенных классов. Сам по себе террор не только не осуждался, но превозносился как наиболее действенный способ разрешения социальных антагонизмов. Индивидуальный террор в контексте выхода на политическую арену пролетариата считался недостаточным. Мелкобуржуазному индивидуальному терроризму противопоставлялся массовый пролетарский террор.
Идеологическим клише советской историографии стали оценки, высказанные В.И. Лениным в отношении терроризма в 1902 г. в статье "Почему социал-демократия должна объявить решительную и беспощадную войну социалистам-революционерам?". Терроризм определялся в ней как скоропреходящее явление, не связанное с революционным движением масс. Вслед за В.И. Лениным советские историки констатировали, что на деле террор социалистов-революционеров является не "чем иным, как единоборством, всецело осужденным опытом истории".
В.И. Ленин, оценки которого служили директивой подходов советской историографии, был далек от того, чтобы осуждать терроризм по гуманистическим соображениям. В работе "Детская болезнь левизны в коммунизме" он писал: "Мы отвергали индивидуальный террор только по причинам целесообразности, а людей, которые способны были бы "принципиально" осуждать террор великой французской революции или вообще террор со стороны победившей революционной партии, осаждаемой буржуазией всего мира, таких людей еще Плеханов в 1900-1903 годах, когда Плеханов был марксистом и революционером, подвергал осмеянию и оплевыванию". Большевики также устраивали террористические акты, менее эффектные, но более прагматически выверенные.
|
|
Тезис о мелкобуржуазной сущности индивидуального политического террора был апробирован в советской историографии еще в начале 1920-х годов. Авторами работ, затрагивающих проблемы эсеровского и анархистского террора, выступили главным образом видные большевистские деятели, такие как А.В. Луначарский, Ю. Стеклов, А. Платонов, Я. Яковлев и др. Отличительной особенностью их трудов являлось преобладание дидактического компонента. Названные авторы не столько пытались реконструировать историческую канву, сколько полемизировали со своими оппонентами в социалистическом лагере, еще не сошедшими к тому времени с политической авансцены.
В советской историографии в период доминации школы М.Н. Покровского предпринимались неоднократные попытки объяснения феномена революционного терроризма с позиций экономического детерминизма. Преобладал тезис о том, что теракты были вызваны резким ухудшением экономического положения народных масс. В воспоминаниях о М.А. Натансоне бывший представитель партии социалистов-революционеров Г. Ульянов утверждал, что начало эсеровской пропаганды терроризма осуществлялось на фоне голода в Центральной России. Однако, если проследить хронику политических терактов, то прямой зависимости их динамики от хозяйственного положения страны не обнаруживается. Политические убийства осуществлялись в годы как экономического упадка, так и подъема. Более того, в условиях хозяйственного кризиса представители радикальных организаций начинали апеллировать к народу и соответственно отдавали приоритет в тактическом отношении массовым формам революционного движения, тогда как в годы экономического роста оставалось возлагать надежду на индивидуальные методы борьбы.
После осуждения школы М.Н. Покровского экономическое объяснение сущности политического терроризма оказалось окончательно заменено социологической интерпретацией. Терроризм определялся тактикой классовой борьбы мелкой буржуазии.
Повышенный интерес к теме провокаторства в советской историографии 1920-х годов объясним преломлением психологического стереотипа победившей стороны. После одержанной победы начались естественные, судя по опыту революции других стран, процессы поиска изменников, сведение счетов. Феномен провокаторства среди эсеровских боевиков предоставлял советским историкам прекрасную возможность в очередной раз продемонстрировать мелкобуржуазную сущность своих политических оппонентов внутри социалистического лагеря.
Советская послеоктябрьская историография развивалась под знаком "охоты на ведьм". Историки революционного движения активно включились в поиск бывших агентов царской охранки.
Иногда интересы охранных служб и террористов парадоксальным образом совпадали. Полиции, по ее корпоративным соображениям, полный разгром террористических организаций был не выгоден. При отсутствии террористической угрозы социальный, а соответственно и материальный статус охранки имели бы тенденцию к понижению. Поэтому охранные службы иногда пользовались приемами создания террористических фантомов. Естественно, что советские авторы не упускали возможности разоблачения такого рода провокаций. Уже в 1918 г. В.К. Агафонов писал об организации П.И. Рачковским в Париже лаборатории по изготовлению бомб, сведения о которой были переданы французской полиции. В результате оказалось сфабриковано следственное дело о заговоре в целях убийства Александра III во время визита того во Францию.
Первым из советских авторов использовал для изучения истории революционного терроризма архивы Департамента полиции В.К. Агафонов. Непосредственно его исследование было посвящено определению роли и места в системе органов политического сыска заграничной агентуры. Им приводились материалы о методах вербовки провокаторов в террористических организациях. В приложении к своей книге В.К. Агафонов опубликовал очерк "Евно Азеф", в котором подробно описывалась полицейская карьера руководителя эсеровской Боевой организации.
При широком ажиотаже поиска бывших секретных сотрудников охранки особо востребованными оказались материалы личного архива Л.П. Меньщикова, составленного по копиям документов Департамента полиции. В начале 1920-х годов часть документов была продана им В.Д. Бонч-Бруевичу. Остальные материалы его коллекции скупил в 1926 г. за 500 долларов Российский заграничный исторический архив в Праге. На основании источников полицейского происхождения и личных мемуаров была написана трехтомная книга Л.П. Меньщикова "Охрана и революция". Последняя часть его труда целиком посвящалась рассмотрению феномена "азефовщины". По мнению Л.П. Меньщикова, двойная игра Е.Ф. Азефа стала возможна как ввиду идеалистического отношения революционеров к террористической деятельности, так и по причине порочности розыскной практики Департамента полиции. Сам провокатор предстает в интерпретации автора довольно примитивной в моральном и интеллектуальном отношении фигурой, банальным циником и мелким эгоистом. Подготовленная Л.П. Меньшиковым в конце жизни "Черная книга русского освободительного движения", представлявшая собой комплексное изложение сведений о секретных сотрудниках Департамента полиции, так и не была опубликована. Парадигма поиска агентов царской охранки замещается в 1930-е годы поиском шпионов императорских государств.
И в постреволюционные годы общественное сознание продолжал будоражить "синдром Е.Ф. Азефа". Так, в бюллетене № 1 ЦК партии левых социалистов-революционеров, изданном в период левоэсеровского мятежа, причина убийства немецкого посла эсеровским боевиком Я.Г. Блюмкиным объяснялась следующим образом: "В распоряжение Мирбаха был прислан из Германии известный русский провокатор Азеф для организации шпионажа, опознанный партийными товарищами в Петрограде и в Москве". В действительности Е.Ф. Азеф ко времени левоэсеровского мятежа в списке живых уже не значился. Он умер 24 апреля 1918 г. в Германии. Возможно, слухи о его сотрудничестве с В. Мирбахом были связаны с последним местом работы в германском министерстве иностранных дел.
Большевистские авторы также использовали фигуру Е.Ф. Азефа для дискредитации идеологических противников. Азефовщина преподносилась не в качестве единичного инцидента, а как выражение контрреволюционной сущности эсеровского движения. Если левые эсеры уличали в связях с Е.Ф. Азефом германского посланника в России, то большевики устанавливали идеологическое преемство от него самих левых эсеров. Такая мысль проводилась, в частности, в статье Эрде "Азеф и азефовщина", написанной по горячим следам левоэсеровского мятежа. "От Азефа, - декларировалось со страниц "Известия ВЦИК", - протянулись прямые нити к партии левых эсеров", которая выступает "действительной наследницей заветов Азефа и азефовщины". "Двойниками Азефа, пробравшимися в ВЧК" назывались такие представители, как Я.Г. Блюмкин, Н. Андреев, А. Александрович, А. Попов.
Для полярного мировосприятия, которым отличается душевный склад террористов, отрицательный персонаж является отрицательным во всех своих ипостасях. Симптоматично, что наиболее уничижительные характеристики личности Е.Ф. Азефа были даны бывшей соратницей его по эсеровской БО П.С. Ивановской. "Подлая трусость", - утверждала она, - являлась основной чертой азефовского характера. Хотя, очевидно, что трус не мог бы вообще заниматься террористической деятельностью, тем более как Е.Ф. Азеф вести рискованную двойную игру между охранкой и боевиками.
Одно из наиболее обстоятельных исследований, посвященных личности Е.Ф. Азефа, было проведено А.В. Лучинской. Однако ссылки на ее работу в современной историографии азефовщины фактически отсутствуют.
Впоследствии, вплоть до середины 1980-х, фигуру Е.Ф. Азефа предпочитали обходить стороной, ограничиваясь сведениями справочного характера. Иногда указывалось, что "азефщина" была имманентно присуща ПСР. В действительности тема провокаторства Е.Ф. Азефа могла подвести к проблеме провокаторов и в большевистской среде.
Если в эмиграции авторы указывали на азефскую двойственность и противоречивость, то в советской историографии преобладала однозначная трактовка Е.Ф. Азефа как шпиона, без допущения предположения о каком-либо вкладе его в революцию. Традиция такого объяснения шла от исследования СИ. Черномордика, доказывавшего, что через Е.Ф. Азефа полиция, по сути, управляла ПСР и потому, даже вопреки своей воле, эсеры осуществляли контрреволюционную миссию.
Помимо азефовского дела, яркой иллюстрацией тезиса о связях террористов с охранкой, а соответственно о подлинной контрреволюционной сущности терроризма, стала публикация сенсационных материалов об агентурной службе убийцы П.А. Столыпина Д.Г. Богрова в Киевском и Петербургском охранных отделениях. Одними из первых архивные документы полицейского происхождения по Д.Г. Богрову были обнародованы Б. Струмилло. В его публикации убийца премьера однозначно оценивается как провокатор. Мотивом совершения теракта, полагал Б. Струмилло, являлась попытка уличенного в связях с охранкой Д.Г. Богрова реабилитировать себя в глазах товарищей. В результате, резюмирует автор, разоблаченный провокатор "вместо самоубийства, кончил убийством Столыпина".
Таким образом, через фигуру Е.Ф. Азефа проводилась дискредитация эсеров, а через Д.Г. Богрова - анархистов. Для последних же убийство реакционного премьер-министра являлось, по существу, главным вкладом в революцию. Другие предприятия анархистских террористов были несоизмеримы по масштабу. Поэтому остававшиеся в Советской России бывшие адепты анархизма стремились хотя бы частично реабилитировать Д.Г. Богрова. Конечно же, целиком отрицать после публикации соответствующих документов его сотрудничество с охранкой они не могли. Но при этом делалась оговорка, что какой бы то ни было помощи охранному отделению предоставляемые Д.Г. Богровым сведения не оказали. На следствии он скрыл подлинную картину участия анархистов в организации теракта 1 сентября. Читателю давали понять, что убийство премьер-министра осуществлялось по организованному анархистами плану. Сотрудничая с полицией, Д.Г. Богров вел игру на стороне революционеров. "Богров, - писал в своих воспоминаниях бывший лидер парижской анархисткой группы "Буревестник", фигурировавшей в следственном деле об убийстве премьера, И.С. Гроссман-Рощин, - я в этом убежден, презирал до конца хозяев политической сцены, хотя бы потому, что великолепно знал им цену. Может быть, Богрову захотелось уходя "хлопнуть дверью", да так, чтобы нарушить покой пьяно-кровожадной, дико гогочущей реакционной банды - не знаю".
Тезисы Б. Струмилло пытался также опровергнуть один из членов киевской группы анархистов Г.Б. Сандомирский. С его точки зрения, Д. Г, Богров являлся "провокатором без провокаций". Никаких партийных обвинений в провокаторстве над ним в момент совершения теракта в Киеве не довлело. Будучи одно время сотрудником охранки, он, по мнению автора, со временем пересмотрел свои взгляды. Проблема для Г.Б. Сандомирского заключалась только в выявлении факторов революционного перерождения сотрудника охранки. Д.Г. Богров, согласно его интерпретации, был "типичным героем Достоевского, у которого была "своя идея". К этой идее он позволил себе идти сложными извилистыми путями, давно осужденными революционной этикой. Разобраться в этих путях сейчас очень трудно, но уже с достоверностью можно сказать, что в худшем случае Богров был не полицейским охранником, а революционером, запутавшимся в этих сложных, "запрещенных" путях, которыми он шел неуклонно и мужественно к осуществлению "своей идеи".
Впрочем, теракт против П.А. Столыпина подготавливали и эсеры. Старшая дочь премьера Маша получала послания с угрозами и предложениями отдаться счастью партийной работы. В декабре 1906 г. аресту подверглась готовившая убийство премьера боевая дружина во главе с П.П. Доброжинским В июне 1907 г. в Петербурге полиция арестовала представителей эсеровского "летучего отряда", специально сформированного для устранения ПА. Столыпина. Через несколько месяцев был взят под стражу видный террорист А.Д. Трауберг, организовавший в рамках Боевой организации эсеров группу, главной целью которой являлось убийство премьер-министра.
О наличии у Д.Г. Богрова давнишней мечты убийства премьер-министра свидетельствовала его гимназистская приятельница Б.М. Прилежаева-Барская. Согласно ее воспоминаниям, он считал П.А. Столыпина самым талантливым и самым опасным врагом, повинным во всем существующем в России зле. Исходя из воспоминаний Б.М. Прилежаевой-Барской становилось очевидным, что план убийства премьер-министра принадлежал лично Д.Г. Борову и не был навязан ему ни охранкой, ни революционными партиями.
Точка зрения о режиссуре охранки теракта 1 сентября была довольно слабо представлена в советской историографии 1920-х годов. По-видимому, она не коррелировалась с интерпретацией революционного терроризма через призму классовой борьбы".
Убийство П.А. Столыпина никогда не ставилось в один ряд с убийством народовольцами Александра П. Сам по себе замысел цареубийства являлся высшим критерием революционности. В определяемой синдромом "азефиады" семиосфере всеобщей подозрительности среди радикалов лучшим доказательством отсутствия тайных контрреволюционных симпатий служило намерение осуществления теракта "первостепенной важности". Даже Е.Ф. Азеф главным аргументом в свое оправдание приводил подготовку цареубийства. Не случайно после свержения монархии в первых же очерках по истории революционного движения появляется множество свидетельств об организации терактов по устранению Николая П. Серьезными операциями преподносились даже такие фантасмосорические проекты, как сооружение летательного аппарата для бомбардировки Зимнего двора. Информация такого рода приводилась, в частности, в посмертном издании книги одного из видных представителей руководства ПСР С.Н. Слетова "К истории возникновения партии социалистов-революционеров". Вероятно, по тем же соображениям сюжетная линия об эсеровских планах цареубийства не получила развития в советской историографии. В противном случае аксиома о контрреволюционной сущности мелкобуржуазных партий, к каковым относилась и ПСР, теряла бы свою актуальность.
Правда, историком российской дореволюционной пенитенциарной системы М.И. Гернетом были обнаружены следственные дела, из которых явствовало, что террористические акты по устранению Николая II планировались едва ли не сразу же по восшествии того на престол. По замыслу террористической группы, состоявшей главным образом из учащейся молодежи, предполагалось бросить разрывной снаряд в царскую карету при въезде Николая II в Москву на коронацию в мае 1895 г. Только ввиду нежелания властей омрачать праздник дело о подготовке цареубийства не получило широкой огласки.
Катализатором массового выхода работ, посвященных эсеровскому терроризму, стал политический процесс над партией социалистов-революционеров. Мотив антиэсеровского процесса 1922 г. отражается в названии книги И. Вардина "Эсеровские убийцы и социал-демократические адвокаты". Написанные под конъюнктуру судебных обвинений, такого рода памфлеты в основном не отличались исследовательской глубиной. Однако для оптимизации современной контртеррористической деятельности особенно интересен факт использования большевиками политического заложничества. Исполнение приговора для эсеров-смертников было отложено с оговоркой, что казнь обвиненных состоится в том случае, если ПСР будет использовать террористические методы борьбы против Советской власти. Последующее власти. Последующее развитие событий свидетельствует об эффективности метода политического заложничества в сдерживании террористической деятельности. Причем в правовом отношении приемы заложничества, практикуемые большевиками, были гораздо изощреннее, чем система родового заложничества, применяемая царскими властями в ряде национальных регионов.
Наиболее крупной из череды антиэсеровских работ, опубликованных в контексте судебного процесса 1922 г., стала книга В.Н. Мещерякова "Партия с. - р. ". Ее шестая глава "Азефиада" посвящалась рассмотрению генезиса терроризма на фоне истерии революционной борьбы. Апогей террористической тактики, констатировал автор, пришелся на период Первой русской революции. С ее завершением начался спад террористической волны, и новому этапу освободительной борьбы, завершившемуся победой Октябрьской революции, соответствовали уже совершенно иные тактические приемы. Другим, ставшим впоследствии общепринятым, тезисом работы В.Н. Мещерякова явилось положение об отсутствии контроля ЦК ПСР над эсеровской Боевой организацией. Такая автономия боевиков и привела, по его мнению, к возникновению феномена азефовщины. Базовым источником исследования В.Н. Мещерякова стало, по-видимому, опубликованное в 1911 г. "Заключение Судебно-следственной комиссии по делу Азефа".
Интересно, что в советской историографии 1920-х годов выдвигались два взаимоисключающих тезиса: с одной стороны, об авторитаризме эсеровского ЦК, с другой - об отсутствии контроля со стороны эсеровского руководства над Боевой организацией. В очерке А.В. Луначарского "Бывшие люди" утверждалось, что истоки азефовщины заключались во всевластии ЦК ПСР в управлении партийной жизнью. Авторитарный стиль руководства, полагал он, отличали партию социалистов-революционеров с момента ее основания. Демократическая же платформа большевиков исключала, с точки зрения наркома просвещения, появление неподотчетных партии террористических групп. Подводя итоги деятельности ПСР, А.В. Луначарский писал, что именно терроризм оттолкнул народные массы от эсеров и вследствие авантюризма боевиков партия была доведена почти до полного уничтожения.
Рассуждения советских авторов отличались известной степенью схематизма. В частности, не выдерживает никакой критики концепция об идейной близости террористов к либеральному направлению российской общественной мысли. Есть основания считать, что из всех эсеровских боевиков лишь Е.Ф. Азеф придерживался либеральных воззрений, да и то их тщательно скрывал от соратников по партии.
Отношение в советской историографии 1920-х годов к максималистам определялось ленинской оценкой ПСРМ как "интеллигентской террористической группы". Поэтому в опубликованных в этот период работах В.Н. Мещерякова, ЕА. Мороховца, Н.М. Дружинина, М.М. Энгельгардта, К. Галкина освещался преимущественно образ действий максималистов, сводившийся к террористической тактике. За ПСРМ было закреплено реноме наиболее радикальной из террористических организаций России. Само обращение максималистов к террористической тактике Н.М. Дружинин объяснял контекстом отступления революции. "Чем ожесточеннее становилась правительственная реакция, - писал он о ситуации, сложившейся после подавления Декабрьского вооруженного восстания в Москве, - тем больше ненависти и чувства мести рождалось в сердцах активных революционеров. Бомба и револьвер, единичное убийство и партизанский набег должны были восполнить недостаток революционной действенности. Замирая, революция распылялась на бесчисленное количество отдельных убийств, экспроприации и покушений".
Максималистский терроризм, как правило, рассматривался через призму самого громкого теракта ПСРМ - организации взрыва 12 августа 1906 г. на петербургской даче П.А. Столыпина на Аптекарском острове. Теракт характеризовался многочисленными жертвами при том, что его цель - убийство премьер-министра достигнута не была. Взрыв на Аптекарском острове использовался советскими историками как аргумент против левого уклона в революционном движении и террористической тактики. Чаще всего рассмотрение данного вопроса осуществлялось в контексте исследования столыпинской проблематики.
Попытку восстановить на основе личных воспоминаний некоторые аспекты истории анархистского терроризма в России предпринял И.И. Ген-кин. Правда, его рассуждения базировались в основном на впечатлениях, которые произвели на него анархисты, пребывавшие вместе с ним на каторге.И. И. Генкин отмечал у анархистов особую склонность, в сравнении с другими политкаторжанами, к бунту и неповиновению тюремным властям. Особенностью анархистских воззрений он считал преобладание "идеи прямого действия", что, как раз и подразумевало террористическую практику. "Для психологии анархистов, - писал И.И. Генкин, - по крайней мере, большинства их, любопытно... отсутствие расхождения между словом и делом, а также отсутствие границ между,„если можно так выразиться, "властью" законодательной и исполнительной. Если, например, кто-нибудь теоретически признавал террор и экспроприации, то он же сам практически и участвовал в их совершении, какой бы высокий "ранг" он ни занимал среди членов группы, - черта, которую не всегда отметишь в отношении социалистов".
Вот один из приводимых И.И. Генкиным характерных примеров, иллюстрирующих поведенческие стереотипы анархистов-безначальцев. Некий анархист Гольцман, опасаясь ареста, скрылся из анархистской лаборатории, прихватив с собой бомбы. Но "идя по улице, увидел, что патруль ведет какого-то арестованного. Гольцман поднял стрельбу и, ранив солдат, дал возможность арестанту бежать, зато был арестован сам".
Согласно Б.И. Гореву, существовало три основных типажа анархистского терроризма, соответствующих главным центрам российского анархизма - Белостоку, Екатеринославу и Одессе. Первый образ был представлен белостокским еврейским юношей-идеалистом; второй - екатерино-славским заводским рабочим - боевиком, ненавидящим всякую власть над собой, включая боевой стачечный комитет; третий - одесским налетчиком - прожигателем жизни.
О террористической деятельности белостоцкой анархической группы вспоминал бывший лидер "чернознаменского движения" И. Гроссман-Рощин. Показательно, что видный теоретик "безмотивного террора" приветствовал Октябрьскую революцию, объявив себя анархо-большевиком.
Значительная часть анархистских организаций была интегрирована в советскую систему. Признание ими главенствующей роли большевиков давало возможность вплоть до конца 1920-х годов издавать литературу, проводить съезды, собрания, встречи и даже организовывать музеи по истории анархизма. По данным партийной переписи, в рядах РКП в 1922 г. состояло 633 бывших анархиста. Вероятно, вследствие такой интеграции анархистский терроризм не стал предметом столь же массовой критики, как эсеровский, хотя, казалось бы, имел оснований для этого гораздо больше, чем последний. Однако с течением времени критический вектор все более усиливался. На рубеже 1920-1930-х годов анархистский терроризм изобличался в работах М.Н. Равича-Черкасского, В.Н. Залежского, Л.Н. Сыркина. Сложился образ анархиста, как хулиганствующего молодчика, что во многих случаях соответствовало действительности.
О деклассированной сущности терроризма, как правило, рассуждали именно применительно к анархистскому движению. Резкой критике анархистский терроризм подвергся, в частности, в книге В. Залежского "Анархисты в России". Его генезис автор ставил в зависимость от притока деклассированных и даже полууголовных элементов, которых анархисты в пику социалистам охотно привлекали в свои ряды. Идейная платформа безначальцев интерпретировалась В. Залежским в качестве призыва к физическому истреблению всех "классовых врагов" пролетариата, к каковым те относили и социалистические партии. Концепция "безмотивированного террора" сводилась к императиву "бить первого попавшегося буржуа". Терроризм, по представлениям безначальцев, только тогда мог достигнуть успеха, когда был направлен "против всего буржуазного общества в целом".
Однако в начале 1930-х годов однозначно негативная оценка В. Залежским анархистского террора еще не получила поддержки у рецензентов. На службе советской власти находились многие бывшие анархисты, декларировавшие признание своих ошибок и переход к большевикам. Рецензент журнала "Каторга и ссылка" И. Генкин даже обвинил В. Залежского в отступлении от ленинского подхода трактовки анархизма и переходе на плехановские позиции. Он указывал на наличие в современном анархизме коммунистического течения, представленного, в частности, аршиновцами, сближающегося в понимании природы классовой борьбы с большевиками. Но в скором времени элементы какой бы то ни было благожелательности в отношении к террористическим группам предреволюционной России стали для советской историографии невозможны.
Освещение в советской историографии анархистского терроризма явно уступало эсеровскому. Такое положение вещей объяснимо трудностями подбора репрезентативных источников по истории разрозненных групп анархистов.
Критические стрелы советской историографии были направлены также против национальных террористических организаций. Так, террористы "Дашнакцутюн" обвинялись в тайном сотрудничестве с правительственными чиновниками. Польские боевики порицались С. Пестковским в неразборчивости своих действий. Жертвой терактов с их стороны мог стать, по сути, каждый человек, носивший русскую форму.
Малоизвестные современным исследователям факты террористической деятельности сионистских и других еврейских организаций в России начала XX века привел А.Д. Киржниц. Теракты этого рода совершались, главным образом, в пределах черты еврейской оседлости и носили характер мести по отношению к конкретным лицам. Впрочем, религиозные иудейские мотивы, как правило, не определяли деятельность еврейских террористов. А.Д. Киржниц приводит пример организации евреями - террористами в 1906 г. в маленьком промышленном городке Кринки взрыва бомбы в синагоге, где происходило собрание местной промышленной элиты, по преимуществу, естественно, еврейской.
Царские власти обвинялись советскими историками в двойных стандартах по отношению к терроризму. Развернув борьбу с революционным террором, они в то же время если не сами организовывали террористическую деятельность черносотенцев, то смотрели на нее сквозь пальцы. В частности, обращалось внимание на мягкость наказания Николая Махалина, приговоренного Московским окружным судом 13 марта 1907 г. лишь к полутора годам заключения в исправительное арестантское отделение. Не отбыв установленного срока, уже через полгода он по представлению министра юстиции был помилован царским указом. Обращалось внимание и на личность убийцы, судимого ранее за совершение кражи.
Весьма ценным в фактографическом отношении для реконструкции истории революционного терроризма, но недостаточно проработанным исследователями источником являются материалы, публиковавшиеся в различных изданиях Всесоюзного общества политкаторжан и ссыльно-переселенцев. Сама по себе серия такого рода публикаций не имеет аналогов в мировой печатной практике. Образ террориста в них воссоздается не в результате осмысления эмпирических данных, а изнутри террористической субкультуры, являясь продуктом саморефлексии бывших боевиков.
Богатые в фактическом отношении материалы по индивидуальному террору помещались в печатном органе Всесоюзного общества политических каторжан и ссыльно-переселенцев - историко-революционном вестнике "Каторга и ссылка". Боевым организациям социалистов-революционеров посвящались публикации П.С. Ивановской, М. Грунди, 3. Клапиной, Н. Комарова. Об обстоятельствах подготовки покушений на видных российских сановников сообщали в своих статьях А. Боровский, Е. Вагнер-Дзвонкевич, П. Васильев, А. Педеоновский, Б. Горинсон, И. Жуковский-Жук, А. Измаилович.И. Жуковский-Жук помещал, к примеру, архивные материалы по первому следственному делу Проша Прошьяна, попытавшегося в июне 1905 г. взорвать стену одесской тюрьмы с целью устройства массового побега политических заключенных. В другой своей статье, приуроченной к двадцатилетию казни С.Я. Рысса, он попытался снять обвинения с одного из лидеров Боевой организации максималистов в провокаторстве.
Мемуарная литература 1920 - начала 1930-х годов определенно свидетельствовала, что не только эсеры, но и социал-демократы активно участвовали в террористической деятельности. Так, в опубликованных в 1922 г. "Материалах для биографии P.M. Семенчикова" содержались подробные сведения о складировании оружия, ограблении магазинов и убийстве полицейских чинов представителями Боевой организации Рижского комитета РСДРП.
Например, А. Голубков на страницах "Каторги и ссылки" иронизировал по поводу смены в канун октябрьского манифеста "оружия критики" на "критику оружия". Он вспоминал, что в центре, в отличие от провинциального Орла, эта установка приобрела реальные очертания. Организовывались мастерские для изготовления динамита, пироксилина, оболочек для бомб и т.п. Особая роль, по свидетельству А. Голубкова, отводилась Л.Б. Красину, создавшему боевую группу для обеспечения снабжения партийной организации оружием. В Москве, вспоминает он, шла открытая продажа в магазинах оружия - револьверов, маузеров, винчестеров. Сам мемуарист вел переговоры в Двинске о приобретении большой партии оружия. Стоит ли возмущаться, как это делает А. Голубков, погрому социалистов, учиненному черносотенцами в Орле. "Наступал момент, - делился он своими впечатлениями, - когда, казалось, ружья сами начинают стрелять". В период баррикадных боев в Москве мужчины миновали полицейские посты, спрятав оружие за полами пальто, а женщины - в чулках. Отсутствие массовых арестов при столь примитивных приемах конспирации А. Голубков относил на счет растерянности и неорганизованности полиции. Другим техническим аспектам опыта декабрьских боев в Москве является констатация мемуаристом особого значения высотных зданий как при реализации, так и при предотвращении террористических актов. По ироническому замечанию А. Голубкова, в этом и заключалась миссия церкви в революции. На значительной части московских церквей и колоколен размещались пулеметные гнезда.
Информацию о широкомасштабных закупках оружия динамитов, производимых социал-демократами в Европе в период революции 19051907 гг., свидетельствовал изданный в 1925 г. сборник статей и воспоминаний "Боевая группа при ЦК РСДРП ". Сообщалось, к примеру, что некоторые германские оружейные предприятия, ориентируясь на российский революционный рынок, существенно увеличили выпуск производимой продукции.