ЕВГЕНИЙ КУРДАКОВ
ИЗБРАННОЕ
(1968 – 2002)
Псы Актеона
Миф этот, в общем-то, не прост, хоть и наивен с виду...
Отстав от собственных собак, охотник Актеон
В случайном гроте увидал нагую Артемиду,
И за оплошность ею был в оленя превращён.
Ещё не зная, кем он стал по прихоти богини,
Виденьем знойным ослеплён, беспечный Актеон,
Не чуя ног, помчался вдаль по солнечной долине, –
И миф на этом мог бы быть спокойно завершён.
Но миф коварно-кропотлив... Устав от напряженья,
От странной тяжести своей, несчастный Актеон
Остановился над ручьём, вгляделся в отраженье,
И – ужаснулся он тому, что вдруг увидел он:
Ветвистый рог, пятнистый бок, огромный глаз в тумане...
И закричал он, но сумел издать лишь хриплый стон.
И даль ответила ему предсмертным криком лани, –
И снова миф на этом мог быть честно завершён...
Но нет... Уже катился вслед, заметно настигая,
Забытой своры звонкий лай и злобный рёв вдогон.
И понял бедный Актеон, кидаясь прочь от стаи,
Что жертва – он, лесной олень, что здесь он обречён.
И понеслась вдоль мирных рощ кровавая погоня,
Собаки выученно шли на срезку и в обгон.
Он знал их всех по именам, он их кормил с ладони, –
И вот – ни крикнуть, ни позвать не в состоянье он.
Здесь миф жестоко заспешил в предчувствии развязки...
Олень споткнулся и тотчас был сворой окружён, –
И взятый выжлецем под пах и стиснутый под связки,
На землю рухнул Актеон, и не поднялся он...
Над пёстрой тушею платан шумел листвой лениво,
Витал над миртами цикад неистребимый звон,
Собаки слизывали кровь и ждали терпеливо,
Когда хозяин их придет... Но что-то медлил он...
И миф иссяк уже вполне, без вывода, урока, –
|
|
И смысл загадочный его остался затемнён...
О чём ты, миф, ведь не о том, что не уйти от рока?
И не о том ведь, что никто не будет пощажён?
Строка пустеет на ходу и дремлет утомлённо,
Глаза закроешь и летит, летит кровавый гон...
Стихи мои, слепые псы, собаки Актеона,
Я вас с руки кормил, а вы всё мчитесь мне вдогон.
СЛОВНО БЕЛЫЙ РАССВЕТ
(1978 – 1988)
Апрель
На миг остановишься в споре и вздоре,
И вдруг сквозь рутину, сквозь гул неживой,
Внезапно окликнут весенние взгорья
И дали мои, позабытые мной.
Они там давно раскричались грачами,
Там пойма от птичьего гвалта тесна,
Там, всё накопляясь сырыми ночами
По птице, по стеблю, – крепчает весна!
Там косо по плёсам разбросаны льдины,
Там в вётлах дрозды зарябили с утра,
Там тихо туманы стекают в низины,
Туда мне бежать безоглядно пора!
От гула, от бреда, от прошлых метелей
Скорей в отдаленья по серой стерне,
Куда журавли принесли коростелей,
И стало кому прокричать обо мне!
...Стрельнет зимородок зеленым и красным,
И словно б навылет простреленный им,
Паду и воскресну пред вербным, пред ясным,
Прощающим миром, забытым моим.
* * *
Отойдет луговая вода
Вспыхнут розовым марьи-коренья,
И кукушки короткое пенье
Обозначит кому-то года...
Я усну под зеленым кустом,
Пусть черёмухи ветер горчащий
Принесет из белеющей чащи
Старый сон о желанье простом.
Чтоб на миг показалось опять:
Вот моя вековая обитель,
Где никто никого не обидел,
Где не нужно напрасно страдать, –
Где весеннему ветру вослед
|
|
Май являет извечную милость,
Где еще ничего не случилось,
Чтоб бояться обещанных лет...
Отойдет луговая вода,
Тронет зелень лесные опушки,
И тоскующий голос кукушки
Мне назад отсчитает года..
Корчевье
По чёрному полю, по гребням и кочкам,
Прозектор пожарищ, корчевий, кострищ,
Корней соглядатай, кустарь-одиночка,
Брожу, узнавая черты корневищ.
Земля здесь свободна от всяких излишеств,
От трав и деревьев, от птиц и зверей.
Корчевье – харчевня бульдозерных пиршеств,
Безмолвное вече исчервленных пней.
Распаханы насмерть и насмерть забыты
Прелюды синиц и цветов пастораль.
Здесь будут жиреть и картошка, и жито,
И жить станет сытно, и будет не жаль.
Как сумрачно в мире, подвергнутом чистке,
Осталось сгрести его в кучу и сжечь!
Лишь вздрогнет кипрей и отсветит лучисто
Калужницы в лужице жуткая желчь.
И сам будто вздрогнешь: не хлебом единым,
Который едим мы, мир счастлив и жив.
А мы – не от мира ли этой калины,
Убитых берез и раздавленных ив?
Профессии странной смешной обладатель,
Ваятель по корню, искатель чудес,
Влачи в мастерскую, пока не растратил,
Все то, что отдал тебе вспаханный лес, –
Чтоб завтра ожившие птицы и звери
С большими зрачками раскрашенных глаз
На ваши серванты, бюро, секретеры
Воссели и горько смотрели б на вас.
Песенка мастера
Бью баклуши, бью баклуши, бью баклуши,
Бью с размаху топором по чурбаку,
Всю-то липу, всю-то белую порушу,
И баклуши развалю по верстаку.
Будет пахнуть летлм, мёдом и мочалой,
Русским духом, душным летом и травой...
|
|
Бить баклуши – развесёлое начало
Главной мастерской работы резьбовой!
И к груди прижав холодные баклуши,
Обегаю их со всех сторон,
Чтоб игрушек замурованные души
Вылетали б из-под заболони вон!...
Вырезаю, вырубаю, бью баклуши,
Сколько глаз уж одарил и сколько душ!
А свою-то, а свою-то, мастер, душу
Уберёг ли по завалами баклуш?
Бью баклуши, бью баклуши, бью баклуши, –
Только гул от топора по мастерской!..
Вырубаю замурованные души,
Уходите и не стойте над душой!
* * *
Переберу любимыми словами
Еще одной весны случайный свет,
Что вспыхнул мимолётными цветами,
Что, вздрогнул, – и его уж больше нет.
Которого уже не наверстает
Ни этот стих, ни будущие сны,
Ведь не весна навеки исчезает,
А сам навек уходишь из весны.
Уходишь по разбитой в прах дороге
Меж сонных колокольцев сон-травы,
И все леса божественно убоги,
И небу не хватает синевы.
И сердцу слов любимых не хватает
Запечатлеть, как ветрен луг пустой,
Как жаворонок, падая, стихает,
Как одинок осокорь над водой.
Как чёрен грач на этой дымной пашне,
Как холодна лозы речная медь,
Как всё – ненастояще, всё – вчерашне,
Как ничего нельзя запечатлеть, –
Как ничего уже не наверстает
Ни этот стих, ни будущие сны, –
Ведь не весна навеки исчезает,
А сам навек уходишь из весны.
* * *
Из кедровой доски несказанной текстуры,
Из взволнованной свили слоёв смоляных
Мне забрезжат однажды скупые фигуры
Дорогих и ушедших, любимых моих.
И тогда в эту тяжкую пласть древесины,
В эту белую заболонь с тёмным ядром
Мне врезаться и резать, и жить рядом с ними,
Истязая, терзая себя день за днём.
Из-под синих резцов, из-под жал закалённых
Чьё лицо дорогое возникнет сперва?
Это мама моя, там вдали, среди клёнов,
Вся в сентябрьской листве, вся светла, как листва.
Всё волною резной оплетётся в два круга,
Чтоб в сумятице линий увидеть не вдруг
Две неясных фигуры, – подруги и друга
С горькой пластикой губ и опущенных рук.
Всё излишнее стружкой слетит в подверстачье,
Словно беглых случайностей сколотый лёд, –
Только старого мастера профиль прозрачный
Из листвы для меня невзначай промелькнёт.
Как из сердца теперь, и в янтарный и в бурый,
В прорезной листопад вовлечённые вдруг,
Из кедровой доски несказанной фактуры
Смотрят мама и мастер, подруга и друг.
* * *
А.С. Розанову
Этой сказки уж видно не будет,
Успокойся в каморке своей.
Пусть кого-то другого разбудит
Этот звон золочёных ключей.
Успокойся без горечи в сердце,
И под пледом на зябких плечах
Позабудь о неведомой дверце,
В нарисованный глядя очаг.
Чтоб сверчка обязательный лепет
Всё журчал бы, стихая во сне...
Ах, не вы ль там стучитесь, Джузеппе,
Не полено ли тащите мне?
* * *
Сороки, вороны, сварожичьи свары,
С того ли их склоки, что в каждом логу
Бессменно парят снеговые угары
И пахнет угарно, как сеном в стогу.
Весь воздух скворцами иссвистан, и розов
Клубится над пенной водой краснотал,
И жёлтые брызги лимонниц в берёзах
Мерцающим крапом кропят наповал.
И ветер знобяще холоден и терпок,
И в ранневесеннем чаду и дыму
Усталые ели вздыхают и терпят, –
И всё я чего-то никак не пойму.
И всё не пойму, для чего, отчего там
Над каждым подснежником, как в полусне
Поёт и свистит по заученным нотам
Пернатое племя себе и весне?
Движеньем и жаром какого горнила
Всё это должно было сбыться и стать?..
Сорока, ворона ли кашу варила,
И всё это, кажется, не расхлебать.
* * *
В эти дни зацвели тополя,
Там, в скворчином журчанье и свисте,
Распустились бордовые кисти,
Золотистой пыльцою пыля.
Тополь женский и тополь мужской
Вновь повенчаны ветром апреля,
И опять эти дни полетели
Безоглядной своей чередой.
И опять я шепчу, как во сне:
Просто жить, разве этого мало,
Разве мало, пусть даже устало,
Всякий раз удивляться весне?
Всякий раз воскрешённой душой
Безотчётно, как тополь и птица,
Растворяться, надеяться, длиться
В этой ветреной дали живой?
...Облака золотистой пыльцы
Тихо тают в туманах апреля,
И плетут бесконечные трели
В загустевших вершинах скворцы.
* * *
Сказка, жимолость, мерцанье,
Непролазных дебрей крепь,
Треск, смятенье, бормотанье,
Кто там, ветер или вепрь?
Пронесло звериным духом,
Пронесло ли, унесло?
Кто-то рядом ухнул глухо,
Словно выдохнул в дупло.
Кто-то зыркнул быстрым взглядом,
Кровяным стрельнув зрачком, –
Волчьих ягод, волчьих ягод
Брызнул наземь алый ком.
Где-то долго каплет время,
Сучья лязгают костьми...
Сучье вымя, волчье племя,
Покажись скорей из тьмы!
...Скрежетанья, козни, шашни,
Белена, дурман, алтей,
Дебри, жимолость, собашник,
Задыхаюсь, пожалей...
Соловьиный дождь
Туман сырой и мгла попеременно
Спускались с гор, где, вымокнув, блистал
Цветущий вереск, белоснежной пеной
Сползающий по гребням тёмных скал.
Парил и лес. Две влаги, два дыханья,
Кружась, переплетались в вышине,
Беззвучно нагнетая ожиданье
И что-то накопляя в тишине.
Застыли купы траурных пионов
Над тёмной присмиревшею водой...
И в этот миг, сорвавшийся со склонов,
Раздался соловья прозрачный бой.
Он грянул наугад, по восходящей,
И тут же смолк, отбойный дав раскат.
Но вслед тотчас из отдалённой чащи
Ему ответил радостный собрат!
И вся как бы ожившая округа,
Деревья рощ, кустарник ближних скал,
Очнулись от давящего испуга,
И каждый куст, очнувшись, засвистал.
И – дождь пошёл. С холодным нетерпеньем
Он хлынул враз. И звук любой струи
Был словно соловьиным порожденьем...
Шёл майский дождь! Свистали соловьи!
Леший
Среди замшелых пней с трутовиками,
Среди глухих и пасмурных тенёт,
Мелькнет вдруг кто-то и как в воду канет,
И в крепь свою, невидим позовет...
Ищи-свищи его в глуши корявой!
А он из тьмы, подвыв слегка вослед,
Накорчит рож и скорчится корягой,
Лишь охнет мох, да цвиркнет короед,
И – засвистит! И отклик диковатый
Прошелестит над путанной тропой!...
То леший мой дурной, куртак курбатый
Всё, словно эхо, бродит за спиной.
Щербатый щур, не чересчур ли, пращур,
В твою игру не раз уж вовлечен,
Я прочь спешу и, покидая чащу, –
Чур-чур, – плюю за левое плечо...
Так и в ином пути, как в этой роще,
Вдруг из-за спин блудливый лик мелькнет,
Накорчит рож, нашепчет, напророчит,
И в глушь блудить с собою позовет.
Но как знаток и выученик леса,
Его заветы древние храня,
Я прочь спешу от всех зазывов беса,
И бормочу тихонько – чур меня...
Старый пень
Памяти мастера Ядрышникова
Бездонно дупло, оглушённое мохом,
Там что-то осталось, там вечно не спят,
И чревовещая, ответствуют вздохом
На каждый едва различимый раскат.
И только послышится гром непогоды,
Как тут же ответит из плоти глухой
Пустая душа омертвелой колоды
Сквозь короб корявой коры над трухой.
Что значат те звуки под ржавой корою,
Кто там без конца надзирает и бдит?
То мёртвое предупреждает живое
И в вечной тревоге кряхтит и гудит.
* * *
Лишь задую в гармошку губную,
Только выведу несколько нот,
Сразу пёс мой подходит, тоскуя,
И скуля, продолжения ждёт.
И забравшись ко мне на колени,
Новый звук на лету подхватив,
Он заводит высокое пенье,
Самый древний на свете мотив.
Что случилось с дворнягой невзрачной,
Отчего этот горестный вой?
Это музыка в сердце собачьем
Отозвалась какой-то струной.
Ах, как верно мелодия льётся,
Как звериные чувства сильны!
Сам бы спел, да не очень поётся,
И кому мои песни нужны?
Ведь не так это просто, тоскуя,
Всё простить, что прошло и пройдёт...
Я в гармонику дую и дую,
А собака поёт и поёт.
Наша стая
Моим дочерям
Наша стая с утра, поднимаясь, свистит и щебечет,
Сочиняет стихи, распевает, рисует, поет,
И живет, как играет в смешную игру чёт-и-нечет,
И пока только чет, слава Богу, пока только чет.
Целый день трескотня, шум и гам, карусель, клоунада,
Свистопляска, базар, представленье, спектакль, маскарад,
Все шумят и кричат все, что надо и все, не надо,
Но цветами верстак расцветает и просится в сад.
Все навыверт, наружу, но, в общем работы не видно,
Не горбом, а добром добываются хлеб и вино,
В толкотне, тесноте, суете – никому не обидно,
И собаки, и дети, и птицы – навек заодно.
О слетайтесь к нам в стаю, шуты, чудаки и чудачки,
Все, кто в долгом полете от собственной стаи отстал,
В наше шумное празднество, птичье-цветочье-ребячье,
В наш бедлам, тарарам, маскарад, балаган, карнавал!
В нашу стаю всяк будет и принят, и всяк будет понят,
Всякий мокрые крылья осушит и крышу найдет,
Добрый сад наш укроет и птицы из клювов накормят,
И собака споет вам, о как вам собака споет!
...И – пока не исчезла навеки, в тумане истая,
И – пока не сомкнулась над нами бесцветная тишь, –
Ты кружись и свищи, распевай и взлетай, моя стая,
И лети, и не знай, для чего и куда ты летишь!
Холмы Чечек [*]
Холмы уже сухи, темны, открыты,
Лишь понизу, повиснув над ручьём,
Зернистый снег покоится забыто
В ракитнике холодном и пустом.
Над вербой, над курганными камнями
Почти неразличимы, чуть слышны,
Два жаворонка в солнечном тумане
Названивают тонко с вышины.
Их косо ветер сносит за кошары,
Туда, где с перевалов на поля
Стекают отощавшие отары,
Пыля и блея, блея и пыля.
Земля парит, придымливая дали,
И видно, как проходит забытьё
Холмов, что утомлённо вспоминали
Названье потаённое своё.
Чечек, чечек, – слетает птичье слово
С проветренной живой голубизны,
И старая земля в ответ готова
Воспрянуть под звучание весны.
...Зернится снег под тёмными кустами,
Буреет склон, и в небе дотемна
Два жаворонка сеют над холмами
Цветов и трав сухие имена.
Осина
Дрожащий тополь[†]– круглый лист, –
осина предосенняя,
Ты вечный шум, ты птичий свист,
тревога и спасение, –
Когда от полдней всё светлей,
вся сквозь тебя просеяна,
Отекает синь к душе моей
свободно и рассеянно.
И бесконечное, как дождь,
листвы, листвы биение, –
Уже не дрожь, уже не дрожь,
но душеобъяснение...
Всё жёстче очерки теней,
как дней и лет узорочье,
И ветер горечи твоей
моей не легче горечи.
Горчи, скрывая эту дрожь.
в листве чужую хворь тая,
Дрожащий тополь,
вечный дождь,
моя осина горькая.
* * *
Растворимся в воде и озоне,
Оглянись осторожно назад:
Чьи-то тени в мерцающем звоне
Беспрерывно над нами парят.
Ощути же, – с терпеньем и мукой,
Пробиваясь в глухие сердца,
Дуновеньем, свечением, звуком
Нас тревожат они без конца.
Всё настойчивей трепет касаний,
Всё теснее взволнованный круг
Налетающих напоминаний
Обо всех, растворённых вокруг.
Птицей взмыть ли, легко и печально,
Иль волной приласкаться к ногам, –
Чем же мне через годы случайно,
Неназойливо вспомниться вам?
Чем до самого сердца идущим
Тронуть вас за пределом дорог?
Чум, лишь мне беспредельно присущим
С вами снова побыть бы я смог?
...Над трепещущей зеленью мая
Чей пожар, чья заря там видна?
То горит, то горит, не сгорая,
Золотая моя купина.
* * *
Ангел крылья отряхнул:
Грянул дождь и серебристо
Засияли травы, листья,
Гром весёлый громыхнул...
Семицветный вспыхнул свет,
Это ангел, озоруя,
Яркой радугой рисуя
Очертил небесный след...
Позже стих промокший сад,
Не заметив в упоенье
Вдруг сверкнувший на мгновенье
В облаках лукавый взгляд.
Клубника
Волнуются травы, и манят, и дразнят...
Что в солнечной ягоде проку? – а всё ж
Клубничной неделей венчается праздник,
Шмелиное лето, Вселенский галдёж.
В волну зверобоя, ромашек и пижмы
Нырнуть без оглядки, склониться и плыть!
Пусть зной над тобой, пусть рубашку – хоть выжми,
Здесь некогда встать, оглядеться, остыть.
Клубничного плена волшебное действо,
Разливы щедрейших июльских щедрот!
Всё странно, как в сказке, всё просто, как в детстве:
Ссыпай это чудо и в вёдра и в рот!
И в бой перепёлок, и в скрип коростелей,
В поляны, кулиги, в луга и поля
Бросается город, взволнован, растерян,
И лето звенит, и прекрасна земля!
* * *
Звёзды брызнули в зенит,
Тая, отлетая...
В сон усталый мой летит
Бабочка ночная.
Золотой чешуекрыл
Взмахом тьмы крылатой
Танец ночи закружил
Незамысловатый.
Звёзды Рыбы и Стрельца
Затерялись в травах,
И касаются лица
Взмахи крыл шершавых.
Словно белый рассвет
Этот кряж тополёвый давно уже просится в дело,
Он гудит под корой крепко сбитый, матёрый, сухой,
Безмятежный объём, полноспелое плотное тело,
Сквозь которое мне прорубаться до встречи с собой.
Сквозь сучки и подсучья, сквозь скрученный луб заржавелый,
Сквозь подкамбий, который держать свою марку устал,
Сквозь кору чепухи, затвердевшей в бугристые желвы,
Сквозь слои годовые, сквозь годы на скол и на свал, –
Сквозь пути и пространства, квартиры, дома, квартирантство,
Где так тесно сплелись меж собой годовые слои,
Сквозь узлы и мешки, сквозь хозяйское чванство, тиранство,
Сквозь мытарства, дикарства, бунтарства, штукарства свои,
Сквозь пелёнки, клеёнки, сорочки, сквозь куклы для дочли,
Сквозь глухую трёхсменку, сквозь ломаный хлам напрокат,
Сквозь получки, рассрочки, текучки, долги, сверхурочки,
Чьи долги и уроки досель отдаются назад.
Сквозь прощанья, вокзалы, сквозь бедную ту полусвадьбу
С беляшами и тестем за нищенски щедрым столом,
Сквозь блужданья вдвоём, сквозь забытую богом усадьбу,
Сквозь дожди на Покров, сквозь дождями пронизанный дом.
Сквозь густой косослой, где резцом не распутать волокон,
Сквозь голландку, лежанку, где мама, где весь её мир,
Сквозь матрас, керогаз, сквозь тоску промерзающих окон,
Сквозь картошку в мундире и жёсткий отцовский мундир.
Сквозь запои отца, сквозь скандалы и горечь подачек,
Сквозь приёмных щенков, снегирей, и щеглов, и котят,
Сквозь дощатый закуток, где спит не разбуженный мальчик,
И ресницы дрожат, и во сне его птицы летят,
Сквозь тропу через сад, где для мальчика вечно возвышен
Восходил и горел, и сиял, словно белый рассвет,
Над разбитым крыльцом расцветающих, млеющих вишен
Лебединый, святой целомудренный утренний свет.
Ещё медлит рассвет, и парят над ресницами птицы,
Сад цветёт и плывёт в золочёную медь и камедь, –
Не дышать, не будить, – пусть ему в этих снах не приснится,
То, что станет над ним через миг нарастать и коснеть, –
Нарастать, наплывать в то, что после навек задубело,
Затвердело, замшело, скрутилось в густой косослой,
В этот кряжистый кряж, в полноспелое противотело,
Сквозь которое мне прорубаться до встречи с собой.
* * *
Кате
В золотом, далёком, солнечном краю
Нарисуй, художник, милую мою, –
Чтоб она в тельняшке с моего плеча
На велосипеде мчалась, хохоча!
И чтоб лето, лето – солнцем и листвой
Мчалось бы навстречу девушке с косой!
Чтобы всё смеялось: ветер, солнце, я,
Юность, лето, радость, девушка моя!..
В золотом, далёком, солнечном краю,
Нарисуй художник, молодость мою.
Пятый романс
Памяти Л.Д.Горской
Что бродило, томясь, и горчило, и горкло,
Что стучало внутри и просилось во свет, –
О подруге погибшей, о музыке горькой,
Только музыкой можно б, а музыки нет.
Только музыкой можно б поденно, понотно
Проиграть ее жизнь, что успел, что застиг,
Вот из снежной пыли она входит бесплотно,
Чтобы клавишей легких коснуться на миг.
Чтобы только на миг отогревшись под крышей,
Всех на свете навек и простить и понять,
Чайковским бы всех усмирить и утишить,
И пока б не прогнали, играть и играть.
И играть, как блуждать от ночлега к ночлегу,
Сквозь безлюдье толпы, меж постылых домов,
Так, без возраста, дома, по светлому снегу,
В своем темном пальто, с сумкой нот и стихов.
Вот уходит, уходит сквозь снежные игры,
В белых игрищах ветра туманится след,
Словно Пятый романс до беззвучья заигран,
Этот след ее снежный запет и отпет...
Только музыкой тихой об этом пристало б,
О душе одинокой, сгоревшей в снегах,
Распылённой на всех миллионом кристаллов
В холодеющий тлен, в полыхающий прах.
Близорукость
Он жил в цветовом беспрядке, в пленэре,
И город в руанских соборах Моне
Горел, рассыпаясь на окна и двери,
И звёзды туманились в каждом окне.
В коллоидном, вязком пространстве, в наплыве
Цветы распадались на зелень и медь,
И странные женщины медленно плыли,
И не было смелости их разглядеть.
Большие деревья, склонясь близоруко,
Тревожно читали бесплотную тьму, –
И только вот это мерцанье и звуки
От мира навек оставлялись ему.
И лишь утешенье, что в сорок, возможно,
Придёт дальнозоркость, в едино собрав
Рассыпанный мир этот неосторожно, –
По горсти, по вороху листьев и трав.
Что вся эта зыбкость, туман, бездетальность
Уступит порядку, кирпич к кирпичу,
И детская та золотая хрустальность
Померкнет, как ветром погасит свечу.
И в чётком пространстве штрихами простыми
Восстанет вещей обнажённая жесть,
И женщины станут по-плотски живыми,
И стоит ли, в общем, об этом жалеть.
Что, в общем, не стоит, что, в общем, нелепо
В надеждах ошаривать каждую пядь,
И зоркости возраста щуриться слепо,
Свою близорукость пытаясь понять.
Пытаясь напрасно в тумане, в пленэре
Воздвигнуть соборы в дрожащем огне,
Рассыпанный мир волшебства и мистерий
С хрустальными звёздами в каждом огне.
* * *
Отец, глухие распри отложив,
Скажи мне что-нибудь, пока ты жив.
О мама, приподняв земной покров,
Шепни хоть ты мне пару слов.
Мой юный друг, мой говорливый друг,
Чего же ты примолк смущённо вдруг?
А вы, наставник осторожный мой,
Поговорили б нехотя со мной...
Деревья леса, поле, лес скворцов,
Скажите что-нибудь в конце концов!..
И, показалось, дрогнул небосвод:
– Мы всё сказали. Твой теперь черёд...
Брату
На вынос гроба, чтобы грянуть вместе,
Качнёт трубой и даст начальный тон
Григорьич, деловитый капельмейстер,
Знаток провинциальных похорон.
И словно жизнь вдыхая в инструменты,
Вы двинетесь, трубя последний путь
С печалью, соответственной моменту,
И в белых полотенцах через грудь.
На трубный глас бессмертного Шопена,
На медь оркестра, на чужую смерть,
Сойдуться люди, чинно и степенно,
Прикинуть, обсудить и посмотреть.
И губы в мефистофельской гримассе
Трагически расплющив о мундштук,
О чём ты думал, брат, бредя по трассе,
От клапанов не отрывая рук?
О жизни, о бессмертье, о надежде?
О юнрсти, не ведавшей надежд?
Труби, мой брат, и ветренно, и нежно,
Потешь невежд и знатоков утешь.
Корнет-пистон идёт уже нетвёрдо,
Басят басы всё чаще невпопад,
Но барабанщик яростно и гордо
Бьёт в барабан, откинувшись назад.
И кто-то там слезу смахнёт украдкой.
Нет, нет! Ваш скорбный труд не пропадёт:
Пока сердца людей до зрелищ падки,
Бей, барабан, процессия идёт!..
Когда покину мир несовершенный,
Все счёты с жизнью насмерть разрубив,
Найди трубу и старого Шопена
Ты надо мною, брат мой, протруби!
О жизни, о бессмертье, о надежде,
О юности, не ведавшей надежд,
Труби, мой брат, и ветренно и нежно,
Утешь невежд и знатоков потешь.
Из первых рук
С запутанными, тёмными стихами
Я к другу шёл, чтоб в мёртвой тишине
Мой друг глухонемой прочёл руками
То, что стихами показалось мне.
Побуквенно, дословно и построчно,
С пластически наглядной простотой
Он их лепил уверенно и точно
И, как скульптуры ставил предо мной.
В движеньях рук безжалостных и нежных
Мне открывался вдруг со всех сторон
Их скрытый смысл под слоем строк небрежных
И явный брак, где спотыкался он.
Порой мой друг, рукой кружа устало,
Безрадостно мычал, и видел я:
Здесь музыки мне явно не хватало,
Утробного мычанья бытия.
И видел я, как эта полушалость,
Мальчишеское недоремесло
Рукомеслом свободным возвышалось
И новое значение несло.
И тайным этим знанием владея,
Когда нахлынет музыка порой,
Заведомо теперь я вдруг немею
И в воздухе черчу пустой рукой.
Пустой рукой по пустоте постылой,
Пустые формы мысленно кляня...
Мой друг глухонемой, мой рукокрылый,
Забытый мой, переведи меня.
Обет
Усредненье, безликость, равненье,
Очерёдности строгая нить,
Прибылых осторожное рвенье,
Перестарков игривая прыть, –
Бормотанье, жеванье резины,
Пламенение без огня
С характерным для всякой рутины
Утвержденьем вчерашнего дня, –
Придыхания краснобая,
Перетруска белья на весу...
Крест обетный в лесу вырубаю,
Зарубаю себе на носу.
* * *
Сойду ли, сведут ли, с пути ли, с ума ли,
Но мне б за минуту до смерти узнать,
Что вы хоть немного меня понимали,
Пускай забывая любить и прощать.
Узнать, что вы были жестоки и строги
Не злого поветрия ради и для,
А просто от чувства, что тяжки дороги,
Что, в общем, неласкова наша земля.
От вечной тоски, что расписан, как вздернут,
Прописан по месту и в списки внесен,
Что чуть не с пеленок учтен, как спеленут,
Что вечно в долгу перед всеми во всем.
Что в светлой наивности этих провинций,
В повинности вечной работать и жить
Излишне еще запрягаться в повинность
Кого-то жалеть, понимать и любить.
Давно уж привычное стало обличьем...
И что вам за дело, уставшим от дел,
Что к вам в это время скребется по-птичьи
Певучих и певчих печальный удел?..
Сойду ли, сведут ли, с пути ли, с ума ли,
Но мне б за минуту до смерти узнать,
Что вы хоть немного меня понимали,
Пускай забывая любить и прощать.
* * *
Не верю, не люблю, не понимаю,
Иду и осторожно, с полувздоха,
Я эту дверь, как книгу открываю,
Чужую книгу, начатую плохо.
Здесь всё, от тишины и до постели,
Удобно для сожитья с пустотою,
Чтоб ногти грызть, подглядывая в щели
За жизнью, как за женщиной чужою, –
Чтоб напустить значительности дымку,
Пока ещё безвредно и несмело,
Листом бумаги, вставленным в машинку,
Наивно выдаваемым за дело.
Всё жадно, всё тоскливо, все недаром,
Всё пошло в самомнении натужном,
Без праздника, без мятежа, без дара
Одаривать и быть кому-то нужным.
Креплюсь и бормочу не без упрёка
О том, что надо вырваться из круга,
Жизнь радостна, крепка и краснощека,
Когда она не спутник, а подруга, –
Жизнь празднична, щедра и безобманна,
Когда она любовь, а не засада...
Но страшен скрип смятенного дивана,
Неверен взгляд, где прячется досада.
Не верю ни досаде, ни неверью,
Не вижу то, что виделось когда-то, –
И хлопнуть бы теперь покрепче дверью,
Да только дверь ни в чём не виновата.
Песня
Разгорается звезда,
полная тревоги,
Ты не вей, не вей гнезда
у большой дороги.
У дороги столбовой,
у дороги тесной
Оглушат тебя чужой
проходною песней.
Заметут твой след живой
небылью и былью,
Суетой и маетой,
придорожной пылью...
Вей гнездо свое вдали
от тропы набитой,
Посреди родной земли,
под речной ракитой,
Чтобы жаворонок пел
над стеной пшеницы,
Чтоб, старея, молодел
у святой криницы, –
Чтобы плакал не чужой
над твоей могилой
Посреди земли родной,
под звездой счастливой.
* * *
Когда-нибудь на склоне этих дней
Приснится мне, плывущая из дали,
Знакомая до каждой складки шали,
Любимая из юности моей.
Я буду вновь без памяти влюблен,
Не потому, что сердце стосковалось,
А оттого, что больше не осталось
И в снах того, чем был бы я прощен.
Чем мог бы оправдать на склоне дней
Единственно оставшуюся милость,
Молить о том, чтоб снова мне приснилась
Любимая из юности моей.
Ты – звезда
Там в созвездьях, и мглистых, и ясных,
Раздуваемых бездной ночной,
Нет случайных светил и напрасных,
И любое зовется звездой.
Каждый свет – это вспышка прозренья,
Искупленья пустой темноты...
Тот огонь, что горит в отдаленье,
Та звезда – это, может быть, ты.
Ты – звезда, даже если не знаешь,
Ты – любовь, даже если невмочь,
Даже если бесследно сгораешь –
Дожигаешь смертельную ночь.
Оттого-то и жизнь не ослепла,
Что в глухой пустоте чередой
Звёзды душ возникают из пепла
И сгорают – звезда за звездой...
Ты – звезда...
Жаворонок
Ковыльный холм, волнуясь, серебрится,
И там, над ним, развесив зеркала,
Журчит взахлёб полуденная птица,
Таинственно мерцая в два крыла.
То жаворонок в знойном поднебесье
Не устает собой напоминать,
Что песне нужен свет, чтоб сбыться песней,
А свету – песня, чтобы светом стать.
Купина неопалимая
Памяти Николая Абрамова
И опять в этом мире зеленом,
Разгораясь кострами цветов,
Купина полыхает по склонам
Раскаленных июньских холмов.
Смутный облак дрожит над кустами,
Спичку брось – и взлетит, как фантом,
Синевато-спиртовое пламя,
Обдавая эфирным дымком.
И в мгновенном сухом полыханье
Станет ясен во всей простоте
Древний миф об огне мирозданья,
Затаенный в нетленном кусте.
О туманном дыхании мира,
Восходящем живою волной,
Где и сам ты – лишь выдох эфира
Над горящей его купиной…
Сонным зноем пропитано лето,
И с его раскаленного дна
Отраженьем Всевышнего света
Выкипает, клубясь, купина.
ЗАЛИВ
1.
В дождливой полумгле предлетних дней
На берегах реки, холодной, ветреной,
Я отхожу душой давно бестрепетной,
И словно б оживаю вместе с ней.
И снова пахнет рыбой и костром,
И ржёт скопа за рыжими утёсами,
И чайки над светлеющими плёсами
Взлетают ввысь, рассвет чертя крылом.
Плеснёт залив тяжёлою волной
На берег, сплошь покрытый пенным крошевом,
И галки, потревоженные коршуном,
Закружатся, крича над головой.
И мне легко, – мир снова света полн!
Всё отошло без боли, без отчаянья, –
Таинственною силой врачевания
Исполнен каждый всплеск холодных волн.
...Плещи залив, и, жизнь моя, плыви
Сквозь лёгкий этот дым, парящий, розовый,
В рассветный мир, не ослеплённый грозами,
Под ветер воскрешенья и любви.
2.
Под вечер станет уплывать куда-то в бесконечность
Палатки выгоревший верх в мозаике заплати...
Что нужно ветреной душе? – Два сухаря и вечность,
Да всякий раз встречать рассвет, да провожать закат.
Я всё забыл, мне триста лет, я никому не нужен.
Кряхтя, в костёр свой вековой ещё подброшу дров,
И потихонечку куря, сварю себе на ужин
В кастрюльке чёрной каурдак из щучьих потрохов.
Взлетит густая мошкара, предчувствуя погоду,
И, исподняя всякий раз привычный свой каприз,
Я мелко рыбы накрошу и чайкам брошу в воду, –
И закипит закат от крыл, пикирующих вниз.
И загудит большой залив от крика вечных чаек,
И триста чаячьих детей взлетят на этот крик...
Ах, стоит ли так жадно рвать и так кричать, отчаясь,
Когда залив вокруг и щедр, и празднично велик?
...А позже сумрак прекратит и шум, и гвалт, и драку,
И берег будет мой корабль, плывущий в никуда.
И парус рван, и шкипер пьян, – и стоит жить, однако,
Пока вдали в кромешной тьме горит одна звезда.