Заливаются ангелы рядом…
Будет знать поэтический люд
топологию рая и ада,
пока эти сирены поют.
Нам с тобой
напророчили птахи
под мелодию струн неземных
неизвестность от Вены до Праги
и дорогу – одну на двоих.
Не ропща, девять жизней скитаться,
спать в стогах, умываться дождём,
понимать и цыган, и китайцев,
и над Доном построить свой дом.
В промежутках сложить книгу песен
о героях труда и войны,
звёздах, ангелах, поле и лесе;
замолчать, захотев тишины.
С холодами варить вязкий клейстер,
по весне пировать на ветру…
Наконец – по возможности, вместе
постучаться
к святому Петру.
Семейная сага
Когда я парю в эмпиреях,
на землю меня не зови:
стихия созвучий
сильнее
всего – даже бога любви.
Однако без кос твоих длинных,
без темного пламени глаз
я стану бездушней машины,
забыв и восторг, и соблазн.
Родная, лишь ты – моя муза
и нашей галактики ось.
Храни
нас связавшие узы
от тленья, как встарь повелось.
Умей, оставаясь желанной,
на курсах своих успевать,
не мчаться на бой с Марьиванной,
Илюшке пеленки стирать.
Чтоб дней наших пестрая свора
входила по-волчьи, след в след
в поэму, прекрасней которой
в анналах у классиков нет!
Слава Солнцу и Богу!
Посох дремлет в руке.
Если молод, в дорогу
выходи налегке.
Отзвенела дарами
соловьиная ночь.
В чистом поле, как в храме,
можно всё превозмочь.
В сердце крестная сила,
в небе – солнечный круг...
Счастье было, да сплыло,
ускользнуло из рук.
Забулдыга-вертопрах,
верный ветру да гульбе,
сколько б ни блудил в степях,
возвращаюсь вновь к тебе.
В рюкзачке – один Кольцов,
клочья неба на плечах.
Дом мой – рук твоих кольцо,
твое лоно – мой очаг.
Твои губы алым жгут,
твои груди – два холма…
Пусть меня схоронят тут,
когда спустит псов зима.
А когда с охапкой роз
на холмы придет Весна,
как Осирис и Христос,
отрекусь от смерти-сна.
Как ликует наш земляк –
слышишь? – курский соловей!
Будь непраздна, мать-Земля,
и роди мне сыновей.
Чтоб в челнах избороздить
галактический простор
и вплести земную нить
в древний праздничный ковер,
солнцем сердца
обогреть
всё, что встретится в пути…
А когда вернемся – встреть,
земляникой угости.
Опьянеем без вина –
от колодезной воды.
Вечер. Сосны. Тишина.
Песня, ждущая звезды…
* * *
Ты всегда со мной: в простом букете,
сдвинутом на краешек стола,
песне, размышленье, лунном свете,
страсти, раскаленной добела.
Без тебя всё сумрачней и суше,
а с тобой, мой друг, и ночь светла.
Не рассорит вечность наши души,
даже если смерть возьмет тела.
И на Марсе, и в созвездье Тигра,
под чужой, не русскою луной
я тебя узнаю и настигну,
и услышу: “Здравствуй, сокол мой…”.
21 февраля 2003
ВтуманностиМорфея
Марьям, в туманности Морфея
есть мир, где мы близки с тобой.
Там звёзды ярче и крупнее,
там вечный август, сушь и зной.
Там притворяться нет резону,
там я, забыв и стыд, и сон,
к твоим губам, груди и лону,
как нож к магниту, устремлён.
Там за рекой стога, как горы,
и алый вымпел на шесте,
и неоконченные споры
о коммунизме и Христе.
А здесь – заботы о насущном,
семейство, дружба и вражда.
Уже давно не тянет в кущи.
И всё же, всё же, иногда…
Когда дожди или морозы
ночами долгими кляну
или, вконец устав от прозы,
гляжу на полную луну –
то вижу берег, поле, тени,
и на двоих нам тридцать шесть,
поёт сверчок в душистом сене
и значит, будущее – есть.
Бог не отринет оглашенных,
я не исчезну, аки обр…
И больше нет иных вселенных,
а мир, как встарь, един и добр.
* * *
Людмиле Долгановой
Милая, планов на завтра не строй:
фишки смешает насмешливый Фатум.
Как утверждает отшельник святой,
мир разрушается
с каждым закатом.
А на рассвете творится иной,
только
мудрец различает их сразу.
Вот почему в тишине под луной,
ангел мой, взвешивай каждую фразу!
Благословляю наклон головы,
алые губы, бессонные очи,
золото Трои, музеи Москвы,
пляски огней, языки многоточий.
Лучше бы нам не дойти до конца,
остановиться
у самого рая,
слушать вполуха слепого певца,
за полночь в детские игры играя.
Но ординарны земные пути:
мы соблазняемся, словно ребята,
чтоб на рассвете услышать: прости…
Пусть не кончается
время заката!
Илия шлёт грозу
или стрельба слышна?
Сна ни в одном глазу,
выпью стакан вина.
Сяду писать сонет,
выстрою строчки в ряд:
здесь, у меня – рассвет,
там, у тебя – закат.
Где-то орлы парят,
где-то шуршит снежок.
Древний Калининград,
юный Владивосток.
Сонная тишина,
золото зорь в крови…
Это моя страна,
ложе моей любви.
Дай мне глоток огня,
женщина с сердцем льва!
Выстрел сразил меня
или твои слова?
"Наша любовь – лузга,
писем, поэт, не жди".
Там, у тебя – снега.
Здесь, у меня – дожди…
7 декабря 1996
ПослеМедовогоСпаса
После Медового Спаса
иволги плачут навзрыд.
Время готовить припасы:
осень из окон сквозит.
Милая, кончено лето!
Нету тепла ни на грош.
Угомонись и поэта
лаской хмельной не тревожь.
Сяду один у камина,
рядом – бутылка вина.
В сердце, как в поле, пустынно...
Ты уже мне не нужна.
Катятся тучи над миром,
кажется нежность смешной.
Как говорят, не до жиру...
Встретимся новой весной?
Соловей
Зачарованный, жил не с теми,
как с индусами христианин –
но покинул чужое племя,
растопив “Агни-йогой” камин.
Соловей, не смолкай отныне,
заливайся на все лады!
Посредине людской пустыни
я напился живой воды,
стал отважен и молод снова,
верен солнцу, дождю, мечте,
написав “Ирина Зубкова”
серебром на своём щите.
Соловей поёт как по нотам
о костре, что сгорит дотла.
Я когда-то был Дон Кихотом,
ты тобосской пастушкой была.
Нам дозволено пересечься
не на день, не на час – на миг,
изумиться, сплестись, обжечься
и сбежать на страницы книг,
в кисло-сладкую мякоть сливы,
образумившись наконец…
А пока мы бесстыдно живы –
задыхаясь, ликуй, певец!
* * *
Пусть душа ещё не ледник,
но былого нет задора.
Мятный вкус любви последней,
сон некрепкий, как у вора.
Принимаю всё как счастье,
что, согрев, бесследно сгинет,
и, как в храм, спешу к причастью
губ твоих, моя богиня.
Небо – то же, что при Фете –
манит ввысь с нездешним пылом.
За спиной не камни – дети:
не дают взлететь над миром.
Что не чаяли, обрящем –
бездны ада, тайны рая.
Захлебнёмся Настоящим,
взявшись за руки у края.
Пепел
Перемешались имена подруг
(которое из них всего больнее?).
Сожгу все письма; в памяти сотру
все бредни о Тобосской Дульсинее.
В остатке – только пепел и дымок…
Мчи, Росинант – клинок покинул ножны!
А правда, что таилась между строк,
кричит в лицо, что счастье невозможно
и даже если встретится – уже
в ладонях будет не любовь, а жалость…
Как верно оседает на душе
осенним дымом
горькая усталость!
Заметкипереводчика
Называл твоё лоно – норкой,
одного лишь хотел, как кочет…
А теперь вот возжаюсь с Лоркой,
что по-русски звучать не хочет.
Ведь испанский язык – покруче
нашей северной вязкой речи:
перед Богом смиряться учит
и сердечные раны лечит.
Но и там, в золотой Кастилье,
хватишь досыта пошлой прозы,
и в душе пастушонка Вильи –
те же омуты, те же грозы.
И его не минует старость,
ни-че-го не оставив телу…
Дай же нам, мертвецам, хоть малость –
чтобы сердце о прошлом пело.
10 – 14 сентября 2005
Предутреннее
Пушистый снег на крыши ночью лег:
привет Земле от Млечного Пути.
Ты не цветок, дружок а я не йог,
нам в клетках тел
несладко взаперти.
От окон дует, хочется тепла –
и близким
вдруг становится чужой.
А утром зазвонят колокола
про всех пропащих телом и душой…
Пусть падают снежинки
мне на плешь, –
там, впереди, немало тихих утр.
Налей вина и хлеба нам отрежь.
… Как лотос свеж,
а йогин сед и мудр!
Дюймовочка
В тёмно-русых твоих
заблудился, как в чаще,
а до чёрных, курчавых доберусь ли – Бог весть!
В пятьдесят ощутить себя юным, пропащим –
это местных богов изощрённая месть?
Но за что? Как тебя, я люблю этот берег,
запах йода, магнолий удушливый яд,
древний рай, где от дэвов спасаются пери,
а огни светлячков в Зазеркалье манят…
Ты – Дюймовочка, что мне с тобою делать?
Старый крот прошлогоднюю встретил весну.
Как осталась девчонкой в свои сорок девять –
расскажи мне как сказку, а то не засну.
Обманул: не засну все равно,
до рассвета
проблукаю по Сочи от моря до гор;
буду с ветром ночным танцевать менуэты,
поцелуев твоих незадачливый вор.
А когда все дрозды запоют о тебе же
и восстанет светило, лениво губя
дэвов, пэри, русалок и прочую нежить, –
как судьбу и возмездие, встречу тебя.
Сочи, 18 – 19 декабря 2011
Мы–непара
Под осенним ливнем промок до нитки,
уж простыл, да остыть не могу никак.
До утра торчать у твоей калитки –
mauvais ton* (доиграешься, старый дурак).
Куртуазнейший мэтр, никогда не мачо,
кожей содранной
вдруг ощутивший май,
от груди твоей
отлучённый, плачу:
дай!
Царь-девица, ландскнехт в боевых доспехах!
Протрублю, как древле, в заветный рог,
понимая: вовек не добьюсь успеха,
но века – труха, шелуха у ног.
По твоей отчизне пройду пожаром
и возьму тебя силой, как злой монгол, –
ничего не взяв. Я и ты – не пара.
Возвращайтесь, величество, на престол…
_________
*Мове тон (фр.) – дурной тон
25 – 26 января 2012
ВНеземное...
Где меня носили злые силы,
там теперь зыбучие пески.
Опустились весла, а ветрила
на восток умчались взапуски.
Созерцаю
в мире и покое
(страсти, как вода, ушли в песок).
Почему же сердце сладко ноет,
когда ты заходишь на часок?
Между нами нет любви и фальши –
не придешь, так проживу и без.
Но когда ты рядом, видно дальше:
за пределы тверди и небес.
Загляни со мною в Неземное,
ужаснись, но рук не оторви...
Нет и там ни мира, ни покоя –
только больше гнева и любви.
Разговор
Копна волос – как спелая пшеница.
Потрогать… Но держу себя в руках:
обидишься (деревня не столица).
Пьем кофе, говорим о пустяках.
Твои магниты действуют не сразу,
но тем вернее грянет первый гром –
и оборвав на полуслове фразу,
уже таращусь раненным орлом…
А ты уютно тонешь в старом пледе,
неспешно отвечая на вопрос,
и понимаю, что не баба – леди.
Что мне “не светит” – духом не дорос.
Да разве я к тебе за этим – эко,
кругом в избытке жарких губ и рук!
В людской пустыне встретить Человека,
припомнить смысл простого слова “друг”…
Какой восторг – взаимопониманье,
доверие и мыслей круговерть!
Что рядом с этим
первое свиданье,
последняя любовь и даже смерть!
Я чужд игре, манерности и позе,
ты – три в одном: сестра, жена и мать…
Ещё не скоро
наш последний поезд,
ещё не всё успели досказать.
* * *
И на закате дней,
как на исходе лета,
любовь явилась ей:
смешенье сна и света,
пернатых облаков
и тайных струй Купалы, –
и стало так легко,
как с детства не бывало.
И стало так светло,
что задрожали губы,
и в сердце процвело
простое имя Любый …
И нет иных имён –
лишь шорохи да росы,
да тропка под уклон,
где двое ходят, босы,
да жаркого бедра
игривое касанье,
да шёпот до утра,
да низких звёзд мерцанье…