Хулио Кортасар. Сеньорита Кора

--------------------------------------------------------------- Рассказ (Из книги "Все огни - огонь") Перевод Н. Трауберг Оригинал этого текста расположен в библиотеке Олега Аристова https://www.chat.ru/~ellib/--------------------------------------------------------------- We'll send your love to college, all for a year or two. And then perhaps in time the boy will do for you 1 (Английская народная песня) Не пойму, почему не дают оставаться в клинике на ночь, в конце концов я-- мать, и доктор де Луиси познакомил нас с директором. Принесли бы кушетку,и я б у него ночевала, чтоб он попривык, а то, когда мы пришли, он былсовсем бледный, словно сейчас на стол, это, наверное, от запаха, муж тоженервничал, еле дождался, чтоб уйти, а я не сомневалась, что меня оставят умальчика. Ему ведь только-только пятнадцать, да и тех не дашь, всегда он сомной, хотя теперь, в этих брюках, он храбрится, хочет быть повзрослее.Ужасно, должно быть, расстроился, когда понял, что я не останусь, но, ксчастью, муж с ним болтал, помог надеть пижаму, уложил. А все эта девчонка,сиделка -- интересно, у них такое правило, или она мне назло. Я ее так испросила, прямо сказала, точно ли она знает, что мне остаться нельзя. Сразувидно, что за девица, корчит из себя такую, видите ли, вамп, передник вобтяжку, вида никакого, а гонору -- ну, просто главный врач! Ну что ж, я ейвсе сказала, мальчик просто не знал, куда деваться, муж делал вид, что непонимает, и, конечно, глядел на ее ножки. Одно хорошо: условия прекрасные,сразу видно, что клиника для приличных людей. У мальчика прелестный столик,есть куда положить эти журналы, и муж, слава богу, не забыл принести емумятных леденцов. А все же завтра с утра поговорю с де Луиси, чтоб онпоставил на место эту выскочку. Посмотрю-ка, хорошо ли она его укрыла, ивообще попрошу для верности еще одну сиделку. Укрыла, укрыла, спасибо хотьушли, мама думает, я совсем сопляк, все надо мной трясется. Сиделка решит,что я и попросить ничего не могу, она на меня так посмотрела, когда мама еепилила. Ну, не дали тут остаться, и ладно, делать нечего, я не маленький,могу и один поспать. А кровать удобная, вечер, тихо, разве что лифтпрожужжит где-то далеко, и я вспоминаю тот фильм, там тоже больница, и ночьюоткрывается дверь, понемножку-понемножку, и эта старуха, у нее паралич,видит мужчину в белой маске... А сиделка ничего, симпатичная, она пришла в полседьмого, всякие бумажкипринесла и стала меня спрашивать имя там, фамилию, возраст и все такое. Яжурнал поскорее спрятал, пускай увидит, что я книги читаю, а не журналы сфотографиями, и она, конечно, заметила, но ничего не сказала, наверное,сердится еще на маму и думает, я тоже такой, буду распоряжаться. Спросила,как аппендикс, я сказал -- ничего, ночью не болело. "А как там пульс", --говорит, пощупала, что-то еще записала и повесила листок в ногах кровати."Есть хочешь?" -- говорит. Я, наверное, покраснел, я удивился, что она мнетыкает, очень она молодая и мне понравилась. Я сказал, что есть не хочу, исоврал, мне всегда в это время есть хочется. "На ужин очень мало получишь",-- она говорит и, не успел я моргнуть, забрала мои конфеты. И ушла. Не знаю,сказал я ей что или нет, кажется -- не успел. Я очень рассердился, что она со мной, как с маленьким, могла хотьсказать "конфет нельзя", а то взяла, унесла... Конечно, она на мамувзъелась, а на мне отыгрывается. Странное дело, как она ушла, я не могбольше злиться -- хочу, а не могу. Молодая какая, лет восемнадцать, ну --девятнадцать, наверное, недавно тут, в больнице. Ну, пусть она принесет, и яее спрошу, как ее звать, надо ж мне ее называть, если она при мне будет.Нет, другую прислали, добренькая такая, в синем платье, принесла бульон исухарики и дала зеленых таблеток. Эта тоже спросила то и се, и как я себячувствую, и сказала, тут спать хорошо, у меня чуть не лучшая палата, и точно-- я почти до восьми проспал, а разбудила меня еще новая, маленькая, вся вморщинах, вроде обезьянки, очень ласковая, и сказала, чтоб я встал, умылся,только сперва дала градусник, чтоб я его поставил, как тут принято, а ясперва не понял, я всегда ставил под мышку, ну, она объяснила и ушла. Тутмама явилась, ах, слава богу, он в порядке, я думала -- он глаз не сомкнет,бедный мальчик, что ж, все они такие, бьешься, бьешься, а он здесь спитпреспокойно, и ему все равно, что я всю ночь не спала. Доктор де Луиси пришел его посмотреть, а я вышла на минутку, он ведьбольшой, неудобно, и потом я хотела встретить вчерашнюю сиделку и поставитьее на место -- молча, просто взглядом смерить, но в коридоре было пусто. Тутвышел доктор и сказал, что операция будет завтра утром и мальчик впрекрасном состоянии, об опасности нет и речи, в его возрасте вырезатьаппендикс -- сущие пустяки. Я горячо поблагодарила и сказала кстати, чтосиделка, на мой взгляд, не умеет себя вести, и я это говорю потому, чтомоему сыну необходимы внимание и уход. Потом я пошла к мальчику, чтоб с нимпобыть, пока он читает журналы. Он знал, что операция завтра. Ну, чего она,бедняга, так смотрит, как будто завтра светопреставление, я ж не умру, мама,ну, пожалуйста. Нашему Качо тоже вырезали, а он через неделю играл в футбол.Ты иди, не волнуйся, мне совсем хорошо, все у меня есть. Да, мама, да, ну,сколько можно -- битых десять минут: "тут болит?", "а тут не болит?", хорошоеще, дома моя сестрица ждет. Ну, ушла, хоть дочитал этот комикс, которыйвчера начал. Вчерашнюю сиделку зовут сеньорита Кора, я эту, обезьянью, спросил,когда она завтрак принесла. Дали мне мало, и опять зеленых таблеток и капельвроде мятных. Наверное, снотворные, у меня журнал из рук выпал, и сразуприснилось, что мы едем на пикник с девчонками из женской школы, как прошлыйгод, и танцуем на берегу, очень хорошо было. Проснулся в пятом часу и сталпро операцию думать, я не боюсь, де Луиси сказал -- чепуха, только странно,наверное, под наркозом, тебя режут, а ты спишь. Качо говорит -- хуже всего,когда проснешься, больно, и рвет, и жар большой. Сегодня маменькин сыночексдал, по лицу видно, что трусит, а щуплый он -- прямо даже жаль. Я вошла, онсел, журнал сунул под подушку. Немножко было прохладно, я открыла отоплениеи принесла ему термометр. Спрашиваю: "Ставить умеешь?" -- а он покраснел,чуть не лопнул. Кивнул и лег, а я пока что шторы опустила и лампу зажгла.Подхожу взять термометр, а мальчишка весь красный, я чуть не фыркнула, этиподросточки всегда так, трудно им привыкнуть. А главное, смотрит прямо вглаза, чтоб ее совсем, ну, что мне ее эти взгляды, она ведь просто баба, ивсе, смотрит и смотрит, когда я градусник вынул из-под одеяла и ей дал, ивроде улыбается, наверное, что я такой красный, никак не могу, краснею, хотьты что. Записала на листок, который в ногах, температуру и ушла, как пришла.Не помню, что мы с мамой и с папой говорили, они явились в шесть. И скороушли. Сеньорита Кора напомнила, что пора меня готовить и вообще эту ночь ненужно волновать. Я думал, мама себя покажет, нет, ничего, только посмотреласверху вниз, и папа тоже, ну, я старика знаю, он-то по-другому смотрит.Слышу, уже в дверях мама говорит: "Ухаживайте за ним получше, я забот незабываю, мальчик привык к ласке и вниманию", -- и всякие такие глупости, ячуть не подох со злости, даже не слышал, что та ответила, а уж ей, конечно,не понравилось, еще подумает, я на нее наябедничал. Потом она пришла, в полседьмого примерно, прикатила такой столик наколесиках, на нем бутылочка, вата, и я вдруг чего-то испугался, а вообще-тонет, просто стал все рассматривать, скляночки всякие, синие там, красные,бинты, щипчики, резиновые трубки. Испугался, бедняга, без мамы, а мама-точистый попугай, я забот не забываю, смотрите за мальчиком, я говорила с деЛуиси, ну, ясное дело, сеньора, обхаживать будем, как принца. А он у васхорошенький, особенно как покраснеет, только я войду. Когда я одеялооткинула, он как будто хотел опять укрыться. Заметил, кажется, что мнесмешно, чего он так стесняется. "Давай, спусти штаны", -- я говорю и смотрюпрямо в лицо. "Штаны?" -- повторяет и стал узелок развязывать, с пуговицамивозиться, а расстегнуть не может. Спустила я с него штаны, почти до колен,ну, все там у него, как я и думала. "Ты парень взрослый", -- говорю и кистьнамыливаю, хоть, по правде, брить почти и нечего. Мылю ему там, а самаговорю: "Как тебя дома зовут?" -- "Пабло", -- отвечает, очень жалобно,просто не может со стыда. "Ну, а как-нибудь поласковей?" -- я говорю, и ещехуже вышло, он чуть не заплакал, пока я ему три волосинки брила. "Значит,никак не зовут?" Ясное дело, просто "сыночек". Побрила его, он тут жеукрылся чуть не с головой. "Пабло -- имя красивое", -- я говорю, захотелосьего поуспокоить. Прямо жалость брала, что он так стесняется, первый раз мнепопался такой смирный мальчишка, а все ж и противный он какой-то, наверное,в мать, что-то такое вроде взрослое, неприятное, и вообще чересчур онкрасивый, ладный для своих лет, сопляк еще, а воображает, еще приставатьначнет. Я закрыл глаза, чтоб от этого спрятаться, и все зря, она тут жеспросила: "Значит, никак не зовут?" -- и я чуть не умер, чуть ее не задушил,а когда открыл глаза, увидел прямо перед собой ее каштановые волосы, онанаклонилась, мыло вытирала, и от них пахло миндальным шампунем, как у нашейпо рисованию, или еще там. чем, и я не знал, что сказать, только одно вголову пришло: "Вас Кора зовут, правда?" Она так ехидно посмотрела, она ведьменя насквозь знала, всего видела и говорит: "Сеньорита Кора". Нарочносказала, мне назло, как тогда: "Ты совсем взрослый", издевается. Терпеть немогу, когда краснею, это хуже всего, а все же я сказал: "Да? Вы такаямолоденькая... Что ж. Кора -- красивое имя". Вообще-то я не то хотелсказать, и она поняла, проняло ее, теперь я точно знаю -- она из-за мамызлится, а я хотел сказать, что она молодая и я бы хотел звать ее простоКора, да как тут скажешь, когда она злится и катит свой столик, уходит, а ячуть не плачу, вот у меня еще одно -- не могу, горло перехватит, передглазами мигает, а как раз надо бы все прямо сказать. Она у дверейостановилась -- как будто хотела посмотреть, не забыла ли чего, и я думалвсе сказать, а слов не нашел, только ткнул в тазик, где пена, сел накровати, прокашлялся и говорю: "Вы тазик забыли", -- важно, будто взрослый.Я вернулась, взяла тазик и, чтоб он не так убивался, погладила его по щеке:"Не горюй, Паблито. Все будет хорошо, операция пустяковая". Когда я еготронула, он голову отдернул, обиделся, а потом залез под одеяло до самогоноса. И говорит оттуда еле слышно: "Можно, я буду вас звать Кора?" Очень ядобрая, чуть жаль не стало, что он так стесняется и еще хочет отомстить мне,только я ведь знаю: уступи -- потом с ним не управишься, больного надодержать в руках, а то опять что-нибудь сплетет Мария Луиса из четырнадцатой,или доктор наорет, у него на это нюх собачий. "Сеньорита Кора", -- говорю,взяла тазик и ушла. Я очень рассердился, чуть ее не ударил, чуть не вскочил,ее не вытолкал, чуть... Не знаю, как мне удалось сказать: "Был бы я здоров,вы бы не так со мной говорили". Она притворилась, что не слышит, даже необернулась, ушла, я остался один, даже читать не хотелось, ничего я нехотел, лучше бы она рассердилась, я бы просил прощения, я ведь ей не тохотел сказать, но у меня так сжалось в горле, сам не знаю, как я слововыдавил, я просто разозлился, я не то сказал, надо бы хоть как-топо-другому. Всегда они так -- с ними ласково, скажешь по-хорошему, а тут он себя ипокажет, забудет, что еще сопляк. Марсьялю рассказать, посмеется, а завтрана операции он его совсем распотешит, такой нежненький, бедняга, щечкигорят, ах ты черт, краснею и краснею, ну что мне делать, может -- вдыхатьпоглубже, раньше чем заговоришь? Наверное, очень рассердилась, она, конечно,расслышала, сам не знаю, как и сказал, кажется, когда я про Кору спросил,она не сердилась, ей полагается так отвечать, а сама она -- ничего, несердилась, ведь она подошла и погладила меня по щеке. Нет, она спервапогладила, а я тогда спросил, и все пошло прахом. Теперь еще хуже, чемраньше, я не засну, хоть все таблетки съешь. Живот иногда болит, странно --проведешь там рукой, а все гладко, а самое плохое -- сразу вспомнишь иминдальный запах, и ее голос; голос у нее важный, взрослый, как у певицыкакой-нибудь, она сердится, а будто ласкает. Когда я услышал шаги вкоридоре, я лег совсем и закрыл глаза, не хотел ее видеть, зачем мне еевидеть, чего она лезет, я чувствовал, что она вошла и зажгла верхний свет.Он притворился, что спит, как убитый, закрыл рукой лицо и глаз не открыл,пока я не стала у кровати. Увидел, что я принесла, и жутко покраснел, я чутьего опять не пожалела, и немножко мне было смешно, вот дурак, честное слово."Ну-ка, спускай штаны и ложись на бочок", -- он чуть ногами не затопал,наверное -- топал на мамочку свою лет в пять, вот-вот заплачет: "Не буду!"-- под одеяло залезет, заверещит, но теперь ему так нельзя, он посмотрел наклизму, на меня, -- а я стою, жду, -- повернулся, руками возит под одеялом,ничего как будто не понимает, пока я кружку вешала, пришлось самой одеялооткинуть и опять сказать про штаны и чтоб он зад приподнял, мне легчеснимать эти штаны и подложить полотенце. ^Ну-ка, ножки приподними, вот,хорошо, еще больше на бок, больше повернись, говорю, вот так". Он лежиттихо-тихо, а как будто кричит, мне и смешно -- у моего поклонничка задголый, и жаль немножко, словно я ему это назло за то, что он тогда спросил."Скажи, если горячо", -- я говорю, а он молчит, кулак, наверное, кусает, яне хотела видеть его лицо и села на кровать, жду, когда он заговорит, водыбыло очень много, но он все вытерпел, молчал, а потом я ему сказала, чтобыстарое загладить: "Вот теперь молодец, совсем как взрослый", -- укрыла его ипопросила, чтоб подольше терпел, не шел туда. "Свет потушить или оставить?"-- это я уже в дверях. Сам не знаю, как и сказал, что мне все равно, иуслышал, что она запирает дверь, и укрылся с головой, что мне делать, животрезало, я руки кусал и плакал. Никто не поймет, ну, никто, как я сильноплакал и ругал ее, обижал, втыкал ей нож в сердце пять раз, десять раз,двадцать, и ругал ее, и радовался, что ей больно и она меня умоляет, чтоб яее за все простил. Обычное дело, друг Суарес, -- разрежешь, посмотришь и нарвешься начто-нибудь такое. Конечно, в эти годы шансов немало, а все ж скажи отцу, ато потом не расхлебать. Верней всего, он выберется, но что-то тут не так --ну хотя бы возьмем то, что было, когда наркоз давали, и не поверишь, такоймладенец. Я часа в два к нему ходил, он -- ничего, ведь сколько времениоперировали. Когда вошел де Луиси, я ему рот вытирал, бедняге, его всервало, наркоз еще не отошел, но доктор все равно его выслушал и попросилменя сидеть с ним, пока совсем не проснется. Старики -- в соседней палате,сразу видно, мамаша к такому не привыкла, всю дурь вышибло, а папаша совсемскис. Ну, Паблито, ты не удерживай, если тошнит, и стонать не стесняйся, ятут, да тут я, с тобой, спит, бедняга, а в руку мне вцепился, как будтозадыхается. Наверное, думает, что это -- мама, они все так, просто надоело.Ну, Пабло, не дергайся, больней будет, нет, руками не вози, там трогатьнельзя. Трудно ему, бедняге, просыпаться. Марсьяль говорил, очень долгорезали. Чего-то там нашли, или аппендикс не сразу раскопали, это бывает,спрошу сегодня Марсьяля. Да здесь я, миленький, здесь, ты не стесняйсястонать, а руками не двигай, вот у меня лед в бинтике, я тебе губы смочу, ато ведь пить хочется. Да, миленький, можно, если тошнит, давай, легче будет.Ну и руки у тебя, я буду вся в синяках, поплачь, пореви, если хочется,пореви, Пабло, легче будет, реви и кряхти, чего там, а ты еще не проснулся идумаешь -- это мама. Знаешь, ты такой хорошенький, носик немножко курносый,ресницы длинные, сам бледный-бледный, ты от этого старше кажешься. Не будешькраснеть из-за всякой чепухи, правда, миленький? Ой, мама, больно, дай я этосниму, они мне что-то на живот положили, очень тяжело, больно, мама, скажисестричке, чтоб сняла. Сейчас, сейчас пройдет, полежи тихонько, ну и сильныйты, прямо хоть зови на помощь Марию Луису. Ну, Пабло, я рассержусь, лежитихо, больней ведь будет, если тихо не лежишь. Кажется, узнал меня... Болит,сеньорита Кора, вот тут, очень больно, помогите мне, пожалуйста, оченьболит, не держите меня за руки, больше не могу, сеньорита Кора, не могу. Хорошо хоть, он заснул, бедняжка, сиделка пришла в третьем часу иразрешила с ним побыть, ему лучше, но вот он бледный, много крови потерял,хорошо хоть, доктор говорит, что все прошло прекрасно. Сиделка устала с нимбороться, не знаю, почему меня раньше не позвали, очень строго в этойклинике. Уже темнеет, мальчик все время спал, сразу видно -- огромнаяслабость, но лицо как будто лучше, чуть розовее. Еще стонет иногда, но бинтыне трогает и дышит ровно, наверное, ночь пройдет неплохо. Ох, знала же я --да что поделаешь? Только страх с нее соскочил, сразу за свое, распоряжаться:позаботьтесь, моя милая, чтоб у мальчика было абсолютно все. Жаль мне тебя,старую дуру. Видела я таких, думают -- сунут потом на чай, и все в порядке.И дадут всего ничего, да ладно, нашла над чем голову ломать. Марсьяль,погоди, видишь, -- он заснул, расскажи-ка мне, что там утром было. Ладно,устал -- не надо,; потом расскажешь. Что ты, Мария Луиса войдет, не здесь,да ну тебя. Вот пристал, сказано -- иди. Уходи, сказано, а то рассержусь.Дурак ты, чучело. Да, милый, до свидания. Ну, ясное дело. Очень. Темно как, но это лучше, все равно глаза открывать не хочется. Почти неболит, хорошо -- лежишь, дышишь спокойно, не рвет. Тихо-тихо, да, я ведьмаму видел, она что-то сказала, не помню, очень было плохо. Старика почти неразглядел, он стоял в ногах и подмигивал, вечно он одно, бедняга. Немножкохолодно, еще б чем укрыться. Сеньорита Кора, можно чем-нибудь укрыться? Да,она тут сидела, я сразу увидел, читала журнал у окна. Сразу подошла, укрыла,все поняла, хоть и не говори. А, помню, я ее путал с мамой, а она меняуспокаивала, или это было во сне? Сеньорита Кора, я спал? Вы мне рукидержали, да? Я порол чепуху, это я от боли, и тошнило... Простите меня,пожалуйста. Трудная у вас работа. Вот вы смеетесь, а я вас перепачкал, язнаю. Ладно, не буду. Мне так хорошо, не холодно. Нет, не сильно, чуть-чуть.Поздно сейчас, сеньорита Кора? Да вы помолчите, я вам говорила -- многоболтать нельзя, радуйтесь, что не больно, и лежите себе. Нет, не поздно,часов семь. Закройте глаза и поспите. Вот так. Я бы и сам хотел, да не могу. Вот-вот засну -- и вдруг как дернет ранаили в голове завертится. Открываю глаза, смотрю, она -- у окна, абажурприспособила, чтобы свет мне не мешал. Почему она все тут и тут? Какиеволосы у нее, и блестят, когда головой шевельнет. Молодая, а я ее с мамойспутал, вот чепуха. Ну и наплел я ей, наверное, а она надо мной смеялась...Нет, она водила мне льдинкой по губам, сразу становилось легче, я вспомнил,и смачивала лоб одеколоном, и голову, и руки держала, чтоб я не сорвалбинты. Она уже не сердится, может -- мама извинилась или что, она совсеминаче смотрела, когда сказала мне: "Поспите". Хорошо, когда она так смотрит,прямо не верится, что тогда она сердилась и унесла конфеты. Я б хотел ейсказать, что она красивая и я на нее не обиделся. Наоборот, я бы хотел,чтобы ночью была она, а не та, маленькая. Опять смочила бы лоб одеколоном. Ипопросила бы прощенья и разрешила Корой называть. Спал он довольно долго, а к восьми я прикинула, что де Луиси скоропридет, и разбудила его, чтобы градусник поставить. Он был вроде получше.Сон на пользу пошел. Увидел градусник, высунул руку, а я сказала, чтоб тихо,не двигался. Я не хотела на него глядеть, чтоб он не мучился, но он всеравно покраснел, говорит: "Я сам". Я, конечно, не послушала, но он оченьнатужился, пришлось сказать: "Пабло, ты большой, что ж, так и будем каждыйраз?" Ну вот, ослабел, и опять слезы. Я как будто и не вижу, температурузаписала, пошла готовить укол. Когда она вернулась, я уже вытер глазапододеяльником и так на себя злился, все бы отдал, чтоб заговорить, ейсказать, что мне все равно, чепуха, а ничего не могу поделать. "Это небольно, -- она говорит и шприц держит. -- Это чтоб ты хорошо поспал".Откинула одеяло, я опять покраснел. Она улыбнулась немножко и протерла набедре ваткой. "Да, не больно", -- говорю, надо же что-нибудь сказать, а тоона смотрит. "Ну вот, -- и вынула иголку, и опять протерла ваткой. --Видишь, ничего. Все будет хорошо, Паблито". Укрыла меня и погладила по щеке.Я закрыл глаза, я б лучше умер, умер бы, а она бы гладила меня вот так иплакала. Никогда я ее не понимал как следует, но на этот раз совсем от рукотбилась. Вообще-то мне все равно, зачем их, женщин, понимать, лишь былюбили. Нервы, всякие штуки -- ладно, киска, поцелуй меня, и дело с концом.Да, зеленая еще, не скоро оботрется на этой чертовой работе, сегодня ележивая пришла, полчаса выбивал из нее дурь. Не умеет себя поставить сбольными, вот хотя бы та старуха из двадцать второй, я уже думал -- она стех пор научилась, а теперь этот сопляк ее доводит. Мы пили чай у меня часав два, она вышла сделать укол, возвращается -- сама не своя, меня и знать нехочет. Вообще-то ей идет, когда она сердится, дуется, я ее понемножкурасшевелил, засмеялась наконец, стала рассказывать, люблю ее ночьюраздевать, она чуть-чуть дрожит, будто зябнет. Поздно очень, Марсьяль. Я ещекапельку побуду, другой укол в полшестого, эта не придет до шести. Ты меняпрости, дурочку, ну что мне этот сопляк, он теперь как шелковый, а все жиногда жалко, они такие глупые, важные, если б можно -- я бы попросилаСуареса, чтоб он меня перевел, на втором этаже тоже двое, оба взрослые, ихспросишь, как стул, подсунешь судно, подмоешь, если надо, поговоришь пропогоду, про политику, все по-людски, как у людей, Марсьяль, понимаешь, не точто здесь. Да, конечно, ко всему надо привыкать, сколько я буду убиватьсяиз-за этих сопляков, навык нужен, как там у вас говорится. Ну, конечно,милый, конечно. Это все мамаша, понимаешь, сразу так повернула, не поладилимы с ней, а он гордый, и больно ему, особенно поначалу -- он не знал, что кчему, а я хотела градусник поставить, и он на меня так посмотрел, как ты,ну, как мужчина. Я его теперь не могу спросить, надо ли ему по-маленькому,он всю ночь продержался б, если бы я там сидела. Прямо смешно -- хотелсказать "да", а не мог, мне надоело, и я велела делать лежа, на спине. Онглаза закрывает, это еще хуже, вот-вот заплачет или обругает меня, и нитого, ни другого не может, маленький он, Марсьяль, а эта дура егозабаловала, мальчик, мальчик, одет, как большой, по моде, а все -- деточка,мамино золотце. И еще, как на грех, меня к нему приставили, как ты говоришь-- электрошок, лучше бы Марию Луису, вроде его мамаши, они б его мыли,брили, а ему хоть что. Да, не везет мне, Марсьяль. Мне снился французский урок, когда зажглась лампа, я всякий раз спервавижу ее волосы, наверное, потому, что она наклоняется сюда, как-то даже мнерот защекотало, и пахнет хорошо, и она чуть-чуть улыбается, когда протираетваткой, она долго терла, потом колола, а я смотрел на ее руку, она такуверенно нажимала, эта желтая жидкость шла и шла, больно мне было. "Нет, небольно". Никогда не сумею сказать: "Не больно. Кора". И "сеньорита" не скажуникогда. Вообще буду мало говорить, а "сеньорита" не скажу, хоть бы просилана коленях. Нет, не болит. Нет, спасибо, мне лучше. Я посплю. Спасибо. Слава богу, опять порозовел, но еще очень слабенький, еле-еле меняпоцеловал, а на тетю Эстер и не смотрел, хоть- она и принесла журналы иподарила чудесный галстук, он его дома ждет. Утром сиделка, прекрасная,вежливая, приятно поговорить, сказала, что мальчик проснулся к восьми ивыпил молока, кажется, начнут его кормить, надо предупредить Суареса, что онне выносит какао, ах нет, отец уже сказал, они ведь беседовали. Если вам нетрудно, сеньора, выйдите на минутку, мы посмотрим, как наш больной. Выостаньтесь, сеньор Моран, это женщин может испугать такая куча бинтов. Ну,посмотрим, мой друг. Здесь больно? Так, иначе и быть не может. А тут вот --больно или просто чувствительно? Ну что ж, все в порядке, дружок. Целых пятьминут -- болит, не болит, чувствительно, а старик уставился, словно видитмое пузо первый раз. Странное дело, не по себе мне, пока они тут, ониубиваются, бедняги, и говорят все не то, особенно мама, хорошо хоть, этаглуховата, ей все нипочем, вроде ждет чаевых. И еще про какао наплели, чтоя, маленький? Проспал бы пять суток подряд, никого бы не видел, Кору первую,а попрощался б перед самой выпиской. Надо подождать, сеньор Моран, доктор деЛуиси говорил вам, что операция была сложней, чем думали, бываютнеожиданности. Конечно, такой прекрасный мальчик с этим справится, но выпредупредите сеньору Моран, что неделей не обойдется. А, ну, конечно,конечно, поговорите с директором, это вопрос хозяйственный. Нет, смотри, какне везет, Марсьяль, говорила я вчера -- не везет, и вот, его тут долгопродержат. Да знаю, что неважно, а все же мог бы и понять, сам видишь, как яс ним развлекаюсь, да и он со мной, бедняга. Не смотри так на меня, что ж --нельзя его и пожалеть? Не смотри на меня! Никто мне читать не запрещал, а журналы сами падают, хотя мне двеглавки осталось, ну, и тетины еще все. Лицо горит, жар, наверное, или тутжара, попрошу, чтоб приоткрыли окно или сняли второе одеяло. Вот бы заснуть,хорошо бы, она бы тут сидела, читала, а я бы спал и не знал, что она здесь,только теперь она не останется, на поправку пошло, я ночью один. С трех дочетырех я вроде поспал, а в пять она принесла новое лекарство, капликакие-то горькие. Всегда она как будто из ванны, как будто сейчаснарядилась, свежая такая, пахнет пудрой, лавандой. "Оно противное", --говорит и улыбается, чтоб меня подбодрить. "Да ничего, горчит немножко", --я отвечаю. Она градусник ставит и спрашивает: "Как сегодня жизнь?" Я говорю-- хорошо, поспал немного, доктор Суарес доволен, и болит не особенно. "Чтож, тогда поработай", -- и дает мне градусник. Я не знал, что отвечать, а оназакрыла занавески и прибрала на столике, пока я мерил. Даже успелпосмотреть, пока она градусник не взяла. "У меня же огромная температура",-- он говорит, испугался. Не могу, так и помру дурой -- чтоб его не мучить,дала градусник, а он, ясное дело, смотрит и видит, какой жар. "Первые четыредня всегда так, и вообще нечего тебе смотреть", -- я говорю, очень на себярассердилась. Спросила, не двигал ли ногами, он говорит -- нет. Лицо у неговспотело, я вытерла и немножко смочила одеколоном; он глаза закрыл, раньшечем мне ответить, и не открыл, пока я его причесывала, чтоб волосы немешали. Да, 39,9 -- температура высокая. "Ты поспи", -- говорю, а самадумаю, когда же можно сказать Санчесу. Он лежит, глаза закрыл, двинул таксердито рукой и говорит: "Вы меня обижаете, Кора". Я не знала, что ответить,и стояла возле него, пока он 'глаза не открыл, а глаза температурные,печальные. Сама не знаю, чего я руку потянула, хотела его погладить по лбу,он руку толкнул, дернулся и прямо покривился от боли. Я ответить не успела,а он говорит так тихо: "Вы бы со мной по-другому обращались, если бы мывстретились не здесь". Я чуть не прыснула, очень уж смешно, говорит, а глазамокрые, ну, я, конечно, рассердилась, даже вроде испугалась, как будто яничего не могу против такого задаваки. Справилась с собой (спасибо Марсьялю,это он меня научил, я все лучше и лучше справляюсь), разогнулась, как ничегои не было, повесила полотенце, закрыла одеколон. Что ж, теперь хоть знаем,что к чему, так оно и лучше. Я -- сиделка, он -- больной, и ладно. Пусть егомамаша одеколоном вытирает, у меня дела другие, буду их делать безо всяких.Не знаю, чего я там торчала. Марсьяль потом сказал, что я хотела дать емувозможность извиниться, попросить прощения. Не знаю, может, и так, а скорей,я хотела посмотреть, до чего ж он дойдет. А он лежит, глаза закрыты, вселицо мокрое. Как будто меня положили в кипяток, и пятна какие-то плавают,красные, лиловые, я веки покрепче сжимаю, чтоб ее не видеть, знаю, что онане Ушла, и все бы отдал, только б она опять наклонилась, вытерла лоб, будтоя ничего не говорил, но этого уже быть не может, она уйдет, ничего несделает, не скажет, а я открою глаза, увижу ночь, столик, пустую палату, ещенемножко будет пахнуть лавандой, и я повторю раз десять, раз сто, что я этоправильно сказал, пусть знает, я ей не мальчишка, и чего она лезет, зачемона ушла. Всегда они начинают в седьмом часу, наверное, живут под карнизом, онворкует, она отвечает, и даже вроде поют, я сказал маленькой сиделке,которая меня умывает, завтрак носит, а она пожала плечами и говорит, многиежалуются, но директор не хочет, чтоб прогоняли голубей. Сам не помню,сколько я их слушаю, первые дни я спал и очень мне было плохо, а эти три дняслушаю и очень горюю, домой хочется, там лает Милорд и тетя Эстер встает кранней обедне. А температура эта чертова не падает, не знаю, сколькопродержат, надо сегодня Суареса спросить, в конце концов -- чем дома хуже?Вот что, сеньор Моран, я не хочу вас обманывать, картина тяжелая. Нет,сеньорита Кора, я считаю, что вам следует остаться с ним, и вот почему... Нучто ж это, Марсьяль... Иди, я тебе кофе сварю, покрепче. Да, зеленая ты еще.Слушай, старушка, говорил я с Суаресом. Парень твой, кажется... Перестали наконец, везет им, голубям, -- летают, где хотят, над всемгородом. Утро тянется, тянется, я было обрадовался, когда ушли старики, ихтеперь часто пускают, потому что у меня большой жар. Ну ладно, полежу днейпять, чего уж. Дома лучше, конечно, но так и так -- температура, и хуже всевремя становится. Странно, журнал не могу почитать, совсем нету сил, будтокрови нет. А все этот жар, вчера говорил де Луиси, а утром Суарес -- всежар, ну, им виднее. Сплю и сплю, а время не идет, вечно третий час, будтомне важно, три часа или пять. Наоборот, мне в три часа хуже, маленькаясменяется, а с ней так хорошо. Вот бы проспать до самой ночи. Пабло, это я,сеньорита Кора, твоя вечерняя сестра, которая уколами мучает. Знаю, чтоуколов не боишься, это я в шутку. Спи, если хочешь. Вот и все. Сказал"спасибо", глаза не открыв, а мог бы и открыть, с этой он болтал вдвенадцать, хоть ему и запретили много разговаривать. В дверях я быстрообернулась -- глядит, все время глядел в спину. Я пошла к нему, села, пульспроверила, расправила белье, он пододеяльник помял, теребит от жара. Онглядел на мои волосы, а посмотришь в глаза -- отводит взгляд. Я пошла, всевзяла, стала его готовить, а он лежит, не мешает, как будто меня и нет. Заним должны были прийти ровно в полшестого, еще мог поспать. Родители ждаливнизу, он бы разволновался, если б они явились. Доктор Суарес сказал, чтопридет пораньше, объяснит ему, что надо кое-что подрезать, поуспокоит. Нопришел почему-то Марсьяль, я очень удивилась, входит, показывает мне, чтобне двигалась, читает листок, стоит в ногах, пока Пабло к нему не привыкнет.Потом начал как бы со смехом, уж он-то умеет, на улице холод, в палате --благодать, а Пабло смотрит, молчит, вроде ждет, а мне как-то странно стало,лучше б Марсьяль ушел, оставил с ним, я бы объяснила хорошо, нет, наверное-- нет. Я и сам знаю, доктор, меня снова будут резать, это вы мне давалинаркоз, я рад, что ж так лежать с температурой. Я знал, что-нибудь дасделают, очень болит со вчерашнего дня, по-другому, глубоко. А вы там нестройте рожи, не улыбайтесь, как будто хотите меня в кино пригласить. Идите,целуйтесь с ним в коридоре, не так уж я крепко спал, когда вы на негорассердились, зачем он здесь лезет. Оба уходите, дайте Поспать, во сне хотьне так болит. Ну вот, молодой человек, сейчас мы с этим покончим раз и навсегда,сколько можно место занимать. Считай, помедленней, раз, два, три. Хорошо,считай, считай, через неделю будешь есть бифштекс. Да, старина, покопалисьчетверть часа и зашили. Да, хорошенький был вид у де Луиси, к такому ведь непривыкаешь. Слушай, я уломал Суареса, тебя переведут, я сказал -- ты совсемизмоталась, очень больной тяжелый. Поговори еще сама, переведут на второй.Дело твое, как хочешь, сама ныла, ныла, а теперь, видите ли, какаямилосердная. Не сердись, для тебя же старался, да, я знаю, только -- зря, яостанусь сегодня с ним и все время с ним буду. Он стал просыпаться вполдевятого, родители сразу ушли, ему нельзя было видеть, какие у них лица,у бедных, пришел Суарес, тихо меня спросил, сменить или нет, а я покачалаголовой -- нет, остаюсь. Мария Луиса немножко побыла, мы его держали,успокаивали, потом он вдруг затих, и его почти перестало рвать. Очень онслабый, заснул, даже не стонал, спал до десяти. Опять эти голуби, мама, оникаждое утро так, что ж их не прогонят, полетели б на другое дерево. Мама,дай мне руку, очень знобит А, это я спал, мне приснилось, что утро и голуби.Простите меня, пожалуйста, я думал -- это мама. Снова он глаза отводил, отворачивался, себе во вред, все смотрел наменя. Я ухаживала за ним, словно и не знала, что он сердится, села, смочилаему губы льдом. Вытерла одеколоном лоб и руки, тогда он посмотрел, а янаклонилась, улыбнулась и сказала: "Зови меня Корой. Да, поначалу мы неладили, но мы с тобой подружимся, Пабло". Он смотрел и молчал. "Ну, скажимне -- хорошо, Кора". Он все смотрел, потом говорит: "Сеньорита Кора", -- изакрыл глаза. Я сказала: "Нет, Пабло, нет", -- и поцеловала его в щеку, усамых губ. "Я для тебя -- Кора, только для тебя". Мне пришлось отдернуться,а все равно лицо забрызгал. Я утерлась, подержала ему голову, он вытер губы,я его опять поцеловала и приговаривала на ухо. Он сказал "простите" оченьтоненько. "Не смог удержаться". Я сказала, чтоб не дурил, для того я с ним исижу, пускай его рвет, сколько угодно, легче будет. "Я бы хотел, чтоб мамапришла", -- он говорит и смотрит куда-то, а глаза пустые. Я его погладила поголове, простыни расправила, все ждала, что он заговорит, но он ушел далеко,и я поняла, что со мной ему еще хуже. В дверях я обернулась, подождала. Онсмотрел в потолок, глаза были совсем открытые. Я сказала: "Паблито.Пожалуйста, миленький. Пожалуйста!" Вернулась, наклонилась его поцеловать,от него пахло холодом, одеколоном, рвотой, анестезией. Еще бы немножко -- яб заплакала тут, перед ним, по нему. Я еще раз его поцеловала и побежала заматерью и за Марией Луисой. Я не хотела туда идти при матери, и потом, доутра, да я и знала, что идти незачем, -- Марсьяль и Мария Луиса все сделают,освободят палату.