Современная Нонну риторика дала «Деяньям Диониса» не только композиционную схему энкомия, но и другие элементы, исследованные Альбертом Вифштрандом,
[1] автором классического исследования нонновской метрики.
У Гомера, а также у его последователей Аполлония Родосского и Квинта Смирнского речи всегда обращены к какому–либо конкретному лицу, и на них дается ответ. У Нонна речи занимают около одной четверти всей поэмы, но выполняют совершенно другую функцию: у них чаще всего нет адресата, а в тех случаях, где он есть, ответной речи не ожидается, иногда просто дается краткое согласие. В первых двенадцати песнях поэмы лишь один раз Электра отвечает Кадму на пиру (III, 248 — 319; 326 — 371). В содержании речей преобладает риторика, играющая многочисленными сравнениями, хиазмами и повторами, причем в плане содержания речь не вносит ничего нового; поэма осталась бы не менее связной (или бессвязной), если большинство речей исключить. Вифштранд считает, что новый стиль Нонн заимствовал из прозы, и приводит несколько соответствий между «Деяньями Диониса» и романом Ахилла Татия «Левкиппа и Клитофонт».
[2] Этот тип речей Вифштранд сближает с риторической «этопойией», определения которой даются у Либания, Гермогена, Николая из Миры. Определение Николая одинаково подходит к Нонну и Ахиллу Татию: «Этопея – воспроизведение нрава говорящего лица»·.
[3]В самом деле, нонновские речи почти всегда похожи на риторические упражнения вроде «что сказал бы Менелай, узнав о бегстве Елены».
Но цель нонновских речей, всегда описывающих действие поэмы, а не меняющих его, другая — поставить еще одно «зеркало» в цепочке пестрых отражений. Весьма часто сам говорящий появляется в поэме только для этого, чтобы произнести речь, изобилующую мифологическими сравнениями, и исчезнуть. Сплошь и рядом он даже не имеет собственного имени, как, например, моряк, смотрящий на увозимую быком Европу, матрос на корабле, на котором плывут Кадм и Гармония, безымянные нимфы и вакханки. Наслаивающиеся друг на друга мифологические «отображения» — основное содержание нонновских речей
[4] (даже если герой говорит о себе самом, как Актеон в своем предсмертном монологе или влюбленный Моррей, он сравнивает себя с другими мифологическими персонажами), причем никогда не встает вопрос, мог ли говорящий по хронологическим и географическим соображениям знать о том, о чем он говорит. Действительно лишь символическое соответствие мифов, «образов» и «прообразов», а не пространственно–временные условности. Так, Моряк, увидевший Европу, плывущую на быке, вспоминает о Тиро и Энипее, в которого превратился Посейдон, а сама Европа опасается, как бы ее не похитил Борей подобно тому, как он похитил Орифию.
[5] Актеон, раздираемый собаками, сравнивает самого себя с Тиресием, а Артемиду — с Афиной, которую тот увидел обнаженной. Речная наяда, видя купающуюся Семелу, последовательно сравнивает ее с Афродитой, Музой, Селеной и Афиной.
[6]
|
|
Возвращаясь к работе Вифштранда, следует назвать изменения, которым подвергается у Нонна описание военных действий. Традиционные гомеровские аристии, наличествующие у Квинта Смирнского, уступают место безличному описанию сражения; многочисленных павших не называют по именам, как у Гомера; текст изобилует словами «один», «другой», «многие» и т. п.
[7] Особенно заметны эти черты в XXII и XXIII песнях; в XXVII и XXVIII описание боев ближе к традиционным образцам. По мнению Вифштранда, на Нонна здесь оказал влияние риторический экфрасис Либания; не менее обоснованным будет утверждение о влиянии исторической прозы.
|
|
* * *
Неоднократно высказывалось наблюдение, что начало «Деяний Диониса» — похищение Европы совпадает с эстетизирующим началом романа Ахилла Татия «Левкиппа и Клитофонт», описанием картины, на которой изображено то же похищение; само это описание является риторической экфразой, которые были весьма распространены в литературе второй софистики (от Филострата сохранился целый сборник таких экфраз). Вообще о греческом романе заставляет вспомнить многочисленность любовных эпизодов «Деяний Диониса», разработанность лексики любовной страсти, наличие типа описаний божественной красоты героев. Повторяя с большими или меньшими вариациями этот тип, Нонн описывает красоту Кадма (устами Афродиты, превратившейся в Пейсиною, подругу Гармонии), Ампелоса, друга юного Диониса, Гермеса и других.
[8] Все эти юноши еще безбороды, их белоснежные плечи блистают, длинные локоны, ниспадающие на них, превосходят красотой гиацинт,
[9] руки белее молока, след от ступни подобен розе на лугу, блеск глаз затмевает свет Се лены, шея подобна утренней звезде, голос слаще меда. Подобные развернутые описания утонченной идеализированной красоты немыслимы в традиционном эпосе и напоминают именно о современных Нонну греческих романах, главные герои которых превосходят прочих людей небывалой и однообразной красотой, или о романическом эпосе Тассо и Руставели.
[10]
|
|
* * *
В нонновский жанровый синтез входит и научная — медицинская, астрологическая, географическая, парадоксографическая литература: многие отступления в «Деяньях Диониса» являются как бы переложениями, «парафразами» научной прозы: «Деянья Диониса» превращаются время от времени в «дидактический» эпос, который в эллинистическое и римское время и был ничем иным, как гекзаметрической «парафразой» научной прозы.
[11] Именно у дидактиков Никандра и, особенно, Оппиана, а также из современной ему прозы, а не из героического эпоса Дионисия или Квинта Смирнского, Нонн, как будет продемонстрировано ниже, часто черпает ту свою лексику, которой нет у Гомера.
Наконец, вся парафраза — это тоже не что иное, как переложение стихами евангельской прозы. Эпическая поэзия для Нонна -- творческий метод, который может вобрать в себя и привести к стилистическому единству любые чуждые поэзии в узком смысле слова элементы — риторику, роман, научную литературу, евангельскую проповедь.
Метод «парафразирования», превращающий исходный «прозаический» текст (фиксированный или возникающий в голове поэта) в поэтический (заметим, по длине в несколько раз превышающий оригинал), заключается, говоря огрубленно, во «вставке» эпитетов между словами исходного текста (при помощи эпитетов, как отмечал еще Фалькенбург, Нонн достигает большинства своих поэтических целей). Например, в начале Евангелия от Иоанна сказано: Έ ν àpχῇ ἦν ό λόγος, «в начале было Слово»; Нонн «парафразирует»:
Ἄ χρονος ἦν ἀ κίχητος ἐ v ἀρρήτω λόγος ἀρχῇ
(невременное, неколебимое в неизреченном начале было Слово); все слова оригинала сохранены; вставлено три эпитета, и ими внесены в текст идеи неизреченности, сверхвременности и недосягаемости для возмущений божественного абсолюта; тройное отрицание, соединенное аллитерацией (αχρ — α… χ — αρρ -· αρχ) со словом àpχῇ, создает торжественный смысловой и звуковой аккорд, выражающий мистическую апофатичность содержания.
Кроме поэтического парафразирования операция вставки эпитетов здесь одновременно выполняет задачу философского комментария; это и текст, и комментарий к нему, и художественная обработка того и другого.
* * *
В «Деяньях Диониса» присутствуют и элементы стихотворных жанровых традиций. Байрон Херриз
[12] исследует буколические элементы «Деяний Диониса», находя их в историях пастуха–Кадма, Актеона, Ампелоса, Химноса и Никайи. Пасторальный, буколический элемент предстает в поэме, согласно Херризу, как вытесняемый и поглощаемый дионисийским. Пастушеская сиринга олицетворяет буколику, оргиастические кимвалы и погремушки (ρόπτρα) — - дионисийское. Аристей, бог патриархальной простоты, и его напиток, мед, терпит поражение в состязании с Дионисом и вином; его сын Актеон погибает как растерзанная дионисическая жертва и в его плаче о самом себе звучат буколические интонации «Плача по Биону» Мосха. Гибнет и пасторальный герой Ампелос, чтобы превратиться в виноград. Бронг предлагает Дионису пастушескую трапезу — - козье молоко и овечье мясо, играя на сиринге; в ответ Дионис дарит ему вино, подлинное освобождение от забот. Влюбленный в Никайю быкопас Химнос убит ею, и его, как Дафниса у Феокрита, оплакивают звери и нимфы, а Никайя достается Дионису. Пастух должен быть простодушен по определению; но дед Диониса Кадм - — «ложный пастух», буколическая песнь которого -- смертоносное коварство.
Роли александрийского эпиллия в «Деяньях Диониса» посвящена упоминавшаяся книга д'Ипполито. Хуже осмыслена чрезвычайно важная для Нонна связь его поэзии с поэзией гимнов и торжественной хоровой мелики Пиндара и трагиков.
* * *
Из многообразия жанровых элементов вытекают многочисленные определения — «риторический эпос», «любовно–авантюрный эпос», «гимнический эпос» грозящие вытеснить традиционное «героический эпос». В самом деле, сущность «Деяний Диониса» не в описании доблестей и подвигов героев; но она и не в любовных приключениях, и не риторических «экфразе» и «этопее». «Деянья Диониса», эта «история эпохи мифологического развития» (по определению Ф. Виана) — эпос «мифологический», или, точнее «теологический», описывающий природу божества Диониса и ее взаимодействие с миром. Этой природе свойственны, согласно Нонну, протеическая неустойчивая многоликость, рождающая множество отображений и ввергающего того, кому она явлена, в экстатическое блуждание и в состояние уподобления ей. Метод же изображения того мира, которому является божество — «эпическое парафразирование» всевозможных жанровых традиций.
Определение «мифологический» или «теологический эпос» хорошо и тем, что точно подходит и к парафразе Евангелия, жанровая специфика которой практически не осмыслена исследователями.
[13] Нужно отметить, во–первых, связь этого жанра с риторическими упражнениями вообще и с такими фокусами поэтической техники в частности, как упоминавшаяся «липограмматическая Илиада» или переложенная элегическим дистихом «Илиада» Пигрета Галикарнасского, который после каждого гомеровского гекзаметра добавил свой [пентаметр, а во–вторых, с дидактическим эпосом, являвшимся в это время ничем иным, как «парафразой» научной прозы.
[1] Wifstrand Л. Von Kallimachos zu Nonnos. Lund, 1933.
[2] I, 13; III, 10.V, 25; I, 116; II, 292; XXXV, 171.
[3] Ηθοποΐα, έστὶ μίμησις ἤβους ύποκειμένου προσώπου.
[4] Подавляющее большинство нонновских сравнений — «риторическое» сравнение одной мифологической ситуации с другой, а не «эпическое» сравнение мифологического с не–мифологическим. Даже такие «эпические» сравнения попадают у Нонна из и юрской речи в речь персонажей, как например, гомеровское сравнение поколений с опадающими листьями — в речь Кадма о своей судьбе (III, 249 — 256; Ζ 145 sqq.).
[5] I, 124–140.
[6] VII, 226–251.
[7] Ό μεν, ό δέ, ἄλλο ς, ἔ τερος, τις, πολύς, πολλοί..
[8] IV, 128–142, Χ, 169–195, III, 412–416.
[9] Ср. ζ 231, где это говорится о Фебе.
[10] Однако в это время в греческой литературе уже существовали попытки Преодолеть стандартизованность описаний внешности (прекрасный Кадм во всем похож на прекрасного Ампелоса) и создать индивидуализированные портретные описания мифологических героев. Подобные описания мы находим в трактате Филострата «О героях» и в предполагаемом греческом оригинале «Повести о разрушении Трои» Дарета Фригийского. Затем, в византийский период, у Кедрена и Малалы, портретные каталоги стали традицией.
[11] Ср. Keydell R. Nonnus // RE s. v.
[12] ' Herries В. The Pastoral Mode In The Dionysiaca / / Studies In The Dionysiaca Of Nonnus. Cambridge, 1994. P. 63–85.
[13] «Похищение Прозерпины» Клавдиана, соотечественника и, в общих чертах, Временника Нонна (филологам так и не удается установить, кто же из них на кого влиял — также «теологический эпос», посвященный, как и «Деянья Диониса», центральному мифу мистерий.
Нонн в России
В Москве хранится одна из рукописей нонновской парафразы Евангелия. С деятельностью петербургского профессора Фридриха Грефе связано, как отмечалось выше, «возрождение» «Деяний ДиОниса» после двухсотлетнего забвения. Упоминалась и высокая оценка Нонна графом Уваровым.
Однако в целом вплоть до второй половины XX века Нонном почти не интересовались в России. Например, во «Всеобщей истории Литературы» под редакцией В. Ф. Корша (1881 год) Нонн, в отличие от Оппиана, просто не упоминается. Характерно отсутствие внимания к Нонну и в «Дионисе и прадионисийстве» Вячеслава Иванова: Иванов не столько отказывает в доверии позднему и ненадежному источнику (он как раз иногда приводит нонновские цитаты как аргументы для своих построений относительно того, что имело место не менее чем за 1000 лет до Нонна
[1]), сколько просто не замечает существования этого, как выражается Пьер Шювен, «самого большого мифологического текста, который сохранился от античности».
[2]Не замечает Иванов и того, что творчество Нонна, одинаковым языком и часто при помощи одинаковой образности изложившего истории Диониса и Христа, может многое дать для их сближения, которое, конечно, подспудно было столь важно для автора «Эллинской религии страдающего бога».
* * *
Именно в контексте мифологического исследования вспоминает о Нонне А. Ф. Лосев в главке «Миф о Загрее у Нонна» «Античной мифологии в ее историческом развитии».
[3] Хотя «местами разработка мифа о Загрее у Нонна высокохудожественна»·, недостатками ее являются «растянутостью и «произвольные фантастические измышления»· (каков весь рассказ о всемирном пожаре и потопе). В отличие от большинства исследователей, Лосев обнаруживает «полное отсутствие какого бы то ни было символизма в концепции Нонна. Загрей изображен здесь при помощи позднейших импрессионистических приемов, но это изображение выдержано в тонах старого, непосредственного эпоса и абсолютной мифологии без какого бы то ни было намека на символическое толкование. Восходя к древнейшим орфикам, Нонн здесь абсолютно неорфичен». Лосев не хочет называть «символами» нонновские «прообразы» и «отображения» (зеркало Персефоны зеркало Загрея сон Семелы, Тифония — потоп — Фаэтония и др.), «символизирующие» главным образом друг друга: поэма Нонна, пронизанная символическими соответствиями изнутри, закрыта вовне.
* * *
Μ. Ε. Грабарь–Пассек перевела на русский язык фрагменты «Деяний Диониса»
[4] и посвятила Нонну обстоятельный очерк.
[5] Грабарь–Пассек судит «Деянья Диониса» с точки зрения поэзии чистого и искреннего чувства: поэт, по ее мнению, злоупотребляет одинаковыми словами и выражениями в конце стиха (речь идет о нонновских формулах); все герои изъясняются удручающе однообразным и условным языком (Авра обращает к Дионису два десятка риторических вопросов, чтобы сказать, что она его не любит). Поэма написана зрелым человеком, на что указывает сухой, анатомический характер описания любовных сцен. Вообще «под поверхностным блеском пестрых мифов и любовных приключений развертывается трагическая, страшная и отвратительная повесть»·. Изобилие символов отмечается, но не вызывает у исследовательницы интереса. «Деянья Диониса», возможно, являются вовсе не «дифирамбом» Дионису, но высмеивающим его и развенчивающим язычество памфлетом, который написал человек, близко стоявший к культу Диониса, но разочаровавшийся в нем. Дионис – неудачник; он теряет ιιγι–χ своих друзей и любимых, неоднократно терпит поражение и [Трусливо обращается в бегство, а побеждает либо чужими руками, либо при помощи вина и колдовства; обещая счастье, он приносит несчастье всем, с кем сталкивается.
Последний вывод М. Е. Грабарь–Пассек не столь уж парадоксален: в самом деле, Дионис ни в малой степени не является традиционным, «гомеровским» эпическим героем. Храбрость Ахилла, стойкость Аякса, умудренность Нестора, терпение и находчивость Одиссея — всё это не его достоинства, и Нонн безвкусно исказил бы сам взятый им мифологический образ, если бы пытался приписать их ему. «Деянья Диониса» вообще не героический, но «теологический» эпос: бог вина, экстаза и таинства чужд любых «доблестей», как и любых «добродетелей»; он равно далек как от христианской, так и от классической системы ценностей. Его кажущаяся пассивность и нераскрытость его характера вызваны тем, что не доблесть и не добродетель он противопоставляет перипетиям судьбы и козням врагов, но лишь саму свою природу: друзьям и врагам он дарует одно и то же — опьянение, чудо и безумие экстаза (вином он «побеждает» Никайю, вином же — вражеское войско); только для тех, кто хочет быть его врагами, его дары могут оказаться смертельны (так помилованный богом Оронт, узрев дионисийское чудо, закалывается собственным мечом). Дионис и сам подвержен безумию, как простому (которое наслали на него Гера и Эриния), так и, особенно часто, любовному; при этом он пускается в блуждание, которое -- благо для него и его друзей, но зло для врагов (как для ставшего бродягой Ликурга). Диониса легко обратить в бегство потому, что неустойчивость, — его природа; и его конечная победа основана не на силе и не на мудрости, а на заразительности безумящей дионисической тайны.
Касаясь парафразы Евангелия, Грабарь–Пассек считает само собой разумеющимся, что Нонн обратился в христианство; при этом привлекло его не нравственное учение Евангелия, а мистериальная символика.
* * *
Л. А. Фрейберг
[6] в статье «Античное литературное наследие в византийскую эпоху»· сравнивает два вида ранневизантийского восприятия греческой мифологии; примером одного служит Нонн, примером противоположного, «низового» Иоанн Малала. «Деянья Диониса» «вводят нас в мир византийского нарочито–высокого иносказания, утонченной аллегорезы». В поэме несколько сюжетных планов: первый — мистериальный, «троекратная теофания Диониса»; второй - — «исторический», к которому относятся изобретение виноделия и описание Индии, третий · «мифологический орнамент». Мотив превращения проходит по поэме «красной нитью». Поэт «не упускает случая выразить восторг перед гомеровскими поэмами»
[7]. Наконец, «Нонн выступает как идеолог римского правопорядка; в конце поэмы (sicl) он помещает персонифицированный образ Бероэ (от Бейрута — - центра юридического образования), которая получает из рук Афродиты свод римских законов. Так животворящее начало в образе греческой богини упорядочивает дионисийскую стихию, обрывает, казалось бы, нескончаемую цепь метаморфоз посредством образа трезвой рассудочности римской юриспруденции»·. К сожалению, столь эффектного финала не получается; даже если бы Нонн и противопоставлял римское право дионисической стихии, в любом случае Бероя не становится женой Диониса, и после эпизода с ней следует еще шесть песен «нескончаемых метаморфоз» и прочего вакхического безумия.
М. Л. Гаспаров в статье «Продром, Цец и национальные формы гекзаметра» в том же сборнике,
[8] рисуя историческую эволюцию гекзаметра в греческой и новоевропейской поэзии, касается ноннов–ской метрики, исходя из исследований Людвиха
[9] и Вифштранда. Нонн — «центральная фигура позднеантичной предвизантийской истории гекзаметра»·. У Нонна гекзаметр приобретает, подобно другим длинным размерам греческой метрики, вторичный ритм и диподическое строение.
С. С. Аверинцев посвятил Нонну статью «Поэзия Нонна Панонолитанского как заключительная фаза эволюции античного эпоса»,
[10] материал которой вошел позднее в главу «Мир как загадка и разгадка» «Поэтики ранневизантийской литературы».
[11] Нонн, по предположению Аверинцева, коптское имя:
[12] Нонн был коптом, душа его была «по всей вероятности, сложной и скрытной», а его поэзия — ни греческая, ни коптская, ни византийская — «снятие»· античного эпоса в его «уже–не–античном состоянии», «поэзия «сдвинутого» слова», «поэзия косвенного обозначения и двоящегося образа, поэзия намека и загадки»· и вообще «поэзия неестественного мира»·, для которой «естественно быть неестественной». Поэтические принципы Нонна сближаются с поэтикой Псевдо–Дионисия Ареопагита, призванной обозначить «неименумое» обилием не называющих, но отвязывающих» его читателю слов; проводятся параллели между приемами Нонна и скандинавскими кеннингами или аналогичными выражениями арабской поэзии. «Слово у Нонна никогда не попадает I в точку; не в этом его задание. Совершенно приравненные друг к другу синонимы выстраиваются как бы по периферии круга, чтобы стоятъ вокруг «неизрекаемого» центра». В качестве примера приводится нонновское выражение βαθυσμήριγγος ἀλήμονα βότρυν ἐθείρης, «блуждающий грозд глубокошерстной гривы».
[13]Нонн, согласно Аверинцеву, делает все, чтобы разрушить наглядность и не назвать волосы прямо, сделав их «отгадкой» загадки–кеннинга.
Однако Нонн сплошь и рядом говорит πλόκαμοι или κόμαι, то есть называет волосы вполне прямо. Дело не в том, что Нонн побегает прямого названия, а в том, что оно практически ничем не отличается для него от метафорического. В нагромождениях синонимических метафор может встретиться и прямое обозначение, а может и не встретиться. Таким образом «центр», вокруг которого иыстраиваются нонновские слова, отнюдь не является «неизрекаемым»; они вообще не «выстраиваются» вокруг чего бы ни было. К принципам нонновского использования слов скорее подошла бы влюбленная им самим метафора «парящего блуждания»; нонновские слова «никогда не попадают в точку», потому что подобны не выпущенным в цель стрелам (хотя и стрелы у Нонна «блуждают»), но бесчисленным птицам, кружащим в небе перед перелетом. «Выстраиваются» же нонновские слова по правилам символических ассоциаций и отображений: «гроздью» волосы названы для того, чтоб напомнить о превращении Ампелоса и о виноградных символах, «блуждающей» — для того, чтобы поставить их в ряд символовблуждания. «Центра», таким образом, не может быть в нонновском мире потому, что он неизбежно «отразится» в чем–либо; Дионисова природа «эксцентрична».
С. С. Аверинцев пробует осмыслить и эстетику нонновской парафразы; сближая само слово пара–фраза с понятием парадокса, он видит результат пересказывания «евангельских реалий» «гомеровскими оборотами речи» в «остраннении» того и другого: «Эллинская «форма» становится мистически бесплотной. Евангельское «содержание»· становится мистически материальным».
[14] Сочетание христианского содержания с языческой поэтической формой не было специфичным для Нонна; такова вообще поэзия образованных христиан того времени, прежде всего Григория Назианзина. Какой же эстетический эффект должен был произойти, когда Оппиан пересказал выспренным эпическим языком сухой трактат «О псовой охоте»?
* * *
О. П. Цыбенко
[15] осмысляет особенности изображения городов в «Деяньях Диониса»
[16] с позиций русского структурализма, благодатную почву для которого создают нонновская любовь к «бинарным противопоставлениям» (суша море, земля небо и т. п.) и склонность к космическому символизму. Основанные Кадмом Фивы у Нонна становятся центром мировой гармонии, символом которой является ожерелье Гармонии, и подобием неба, поэтому семь ворот в Фивах посвящены семи главным планетам. Ожерелье Гармонии отображает сцену основания Фив, змея, вплетенная в него, символизирует основу мироздания, драгоценные камни — мировой океан. Другие два города также являются для Нонна моделью мироздания — это Тир с дворцом Геракла–Астрохитона, основанный «землеродными мужами», остановившими две блуждающие в море скалы,
[17] и Бейрут, город Берои. Тир это одновременно невеста, супруга и мать Посейдона, подобие неба;
[18] Бероя, невеста Посейдона, отождествляемая с Афродитой, Гармонией и Селеной, уничтожает хаос и олицетворяет собой мировую законность.
[19] Афины и Спарта упоминаются Нонном только как родина законодателей Солона и Ликурга, а в описании Бейрута Нонн создает миф мировой полисной законности, совершенно чуждый предшествующей ему литературе. Дионис и Посейдон, состязающиеся из–за Берои, уподобляются им Афине и Посейдону, спорящим за право владеть Афинами. Город у Нонна космичен и космогоничен, он находится у истоков процесса космогонии; построение Фив Кадмом — венец космогонического змееборства; Тир и Бероя вступают в символический брак с водой, ожерелье Гармонии является мифопоэтическим символом нонновского мира. Цыбенко выделяет у Нонна несколько черт, присущих византийской литературе:
1. Странничество: города основаны скитальцами и на странствующей тверди.
2. Преемственность: Самофракия — Троя — Рим — Византий; Сидон (Тир) — Самофракия — Фивы; «города мира» Рим и Бейрут.
3. Образы города–женщины, по примеру Константинополя: Микены,
[20] Фивы.
[21]
4. Направленность с Востока на Запад: Египет и Финикия (Осирис) — Самофракия (Кабиры) — Греция (Дионис).
* * *
Таким образом, русская филология последних десятилетий шла по пути постепенного «признания» Нонна. Очерк М. Е. Грабарь–Пассек, весьма ценный своей неподдельной внутренней последовательностью, содержит полное эмоциональное неприятие нонновской поэзии; в статьях М. Л. Гаспарова и Л. А. Фрейберг важность роли Нонна признается как объективный исторический факт; С. С. Аверинцев, хоть и считает «весьма вероятным», что Нонн «в некотором μι смирно–историческом смысле дурной поэт», все же удостаивает его: шания «большого поэта» и противопоставляет Нонна таким его «посредственным коллегам, как Квинт Смирнский» (вся «посредственность» которого заключается в его традиционализме, «неоклассицизме», если можно так выразиться), а затем пытается интуитивно проникнуть в парадоксальность нонновской «дурной, но большой» поэзии. Наконец, в статьях О. П. Цыбенко «Деянья Диониса» рассматриваются как само собой разумеющееся общезначимое достояние мировой литературы.
[1] Например, глава IV, 4, прим. 1; примечание 2 к главе И, 4 позволяет предположить, что нонновские цитаты попадали к Иванову из знаменитого «Аглаофама» Лобека, отразившего романтическое возрождение интереса к мистериальным и Дионисическим культам.
[2] Chuvin Р. Local Traditions & Classical Mythology In The Dionysiaca / / Studies In The Dionysiaca Of Nonnus. Cambridge, 1994. P. 167.
[3] M., 1957. C. 160–161.
[4] Памятники поздней античной поэзии и прозы II–V веков / Под ред. М. Е. Грабарь–Пассек. М. 1964. С. 66 — 76. Переведены отрывки о мировом пожаре и потопе после смерти Загрея (VI, 206 — 231, 250 — 291, 367 — 388), о дочери Тектафа (XVI, 141–144), о тканье Афродиты (XXIV, 230–339), плач Кадма об Агаве (XLVI, 240 — 271), смерть Эригоны (XLVII, 187 — 255). Несколько фрагментов (наиболее крупный о Загрее, мировом пожаре и потопе — VI, 155 — 388) в переводе Д. С. Недовича опубликованы в «Античной мифологии» А. Ф. Лосева (с. 174—180).
[5] Грабарь–Пассек М. Е. Н онн // История греческой литературы / Под ред. С. И. Соболевского, М. Е. Грабарь–Пассек, Ф. А. Петровского. Москва, 1960. Т. III. С. 327–334.
[6] Фрейберг Л. А. А нтичное литературное наследие в византийскую эпоху // Античность и Византия. М., 1975. С. 22–24.
[7] Заблуждение, распространенное со времен Фалькенбурга. Нонн неоднозначно относится к Гомеру.
[8] Гаспаров М. Л. П родром, Цец и национальные формы гекзаметра // Античность и Византия. М., 1975. С. 362 — 385.
[9] Ludwich A. Aristarchs Homerische Textkritik. Leipzig, 1885.
[10] Аверинцев С. С. П оэзия Нонна Панополитанского как заключительная фаза эволюции античного эпоса // Памятники книжного эпоса. Москва, 1978. С. 212 — 229.
[11] М., 1977. С. 132–149.
[12] См. прим. на с. 6.
[13] I, 528.
[14] Курсив С. С. Аверинцева.
[15] Цыбенко О. П. Г ород в поэзии Нонна // ВДИ, 1983, № 166. Статья «Тифония Нонна» опубликована О. П. Цыбенко в: Питання классичной фiлологiи (= Iноземна фiлологiя, 70), XIX, Львiв, 1983.
[16] К которым можно было бы добавить изображение Иерусалима в парафразе.
[17] XL, 430–477; 493–496.
[18] XXXV, 311–326; XL, 313.
[19] XLI, 91–91; 41; 96; 130–131; XLI, 155; 160–174.
[20] XLI, 268.
[21] XLIV, 264, 633; XXV, 11–14; XLV, 325.
Деяния Диониса
Песнь I
Первая песнь - о хищенье девы Зевесом пресветлым,
Также о дланях Тифона, потрясших звездное небо.
Пой же, богиня, посланца огнистого ложа Кронида,
Молнии сполох, что родам помог, став светочем брачным,
Гром, у лона Семелы сверкавший; пой же явленье
Дважды рожденного Вакха! Из молнии влажного вынул
Зевс недоноска-младенца от девы еще не родившей,
Бережной дланью разрезал бедро и туда-то, в ложницу
Мужескую упокоил, отец и владычная матерь!
Ведал он роды и прежде, когда из главы плодоносной,
В коей с виска, чревата, безмерная зрела припухлость,
10
Вдруг Афина изверглась, сверкая для битвы доспехом!
Тирсом меня вразумите, о музы, ударьте в кимвалы,
Тирс мне во длани вложите хвалимого мной Диониса!
Там, у земли фаросской, у острова, близкого суше,
Дайте коснуться Протея многоликого, пусть он
Явит пестрый свой облик - пеструю песнь и сложу я!
Примет он змея обличье, влекущего кольцами тело -
Стану я славить ту битву божью, где тирс плющеносный
Племя низвергнул ужасных змеевласых Гигантов!
Льва ли он образ примет, трясущего гривой густою -
20
Вакха вспою, столь слепо прильнувшего к млечному лону
Рейи грозномогучей, богини, кормилицы львиной!
Прянет ли бурно, в воздух прыжком устремившись могучим
Как леопард, своевольно меняя искуснейший облик -
Стану я отпрыска Дия греметь, истребившего индов
Род, кто в повозке, влекомый барсом, слонов обезумил!
Коль его плоть обернется вепрем - то сына Тионы
Я воспою, как пылал он к Авре-вепреубийце
В землях Кибелы, третьей матери позднего Вакха!
Влагой податливой брызнет - восславлю я Диониса;
30
Бросился в лоно он моря, спасаясь от схватки с Ликургом!
Если листвой обернется лозы, трепещущей тихо,
Вспомню Икария - древле в давильне, пьянящей столь тяжко,
Истово сочные грозди стопою собственной мял он!
Посох дайте мне в руки, о мималлоны, на плечи
Бросьте мне шкуру оленью пятнистую вместо хитона,
Туго ее завяжите, душистый дух маронидский
Веет с нее! Эйдотее бездонной, согласно Гомеру,
Грубая шкура тюленья достанется пусть Менелаю!
Дайте мне в руки накидку козью и бубны, другие
Пусть в сладкозвучную флейту двуустую дуют, но Феба
40 [41]
Не оскорблю! Ненавидит он отзвук полой тростинки
С той поры, когда Марсий был побежден вместе с нею,
Бог же кожу навесил на ветви, по ветру качаться,
Вживе ведь с пастуха сорвал он плотски́е покровы!
Ты же начни, о богиня, с исканий Кадма-скитальца!
Некогда Зевс на сидонский берег быком круторогим
Прянул, глоткой поддельной томленья мык испуская,
Сладостным слепнем гонимый... За пояс ручонками деву
Точно слегка приобняв, двойными узами дланей
50
Эрос ей правил малютка! Близ брега и бык-мореходец
Вдруг оказался, подставил загривок и спину он деве,
Пал на колена, склонясь, на спину юной Европе
Сесть дозволяя... Лишь села, он к морю тотчас устремился,
Плавным копытом касаясь влаги безмолвной пучины,
Бережный шаг сохраняя, а дева простор озирала
Моря, от страха бледна, на бычьей плыла хребтовине,
Влагой не тронута пенной... Всякий, увидев, сказал бы:
То Галатея, Фетида иль Энносигея супруга,
Иль на загривке Тритона воссела сама Афродита!
60
Сам Лазурнокудрый быку, что плывет, изумился.
Бог же Тритон, заслышав мычанье притворное Дия,
В раковину затрубил Крони́ону песнью ответной,
Свадебным кликом. На деву, поднявшись из волн, с изумленьем
Глянул Нерей и Дориде на мореходного зверя
Указал, на рогатый убор... На быке, что касался
Еле зыбей, совершала плаванье в море юница,
Волн страшася высоких от быстрого хода, прильнула
К рогу словно к кормилу, ведь Эрос плаваньем правил!
А злоковарный Борей, вздымая свадебный ветер,
70
Складки развел покрывала ревнивым томимый желаньем,
Зависть тая, расшумелся, лаская груди девичьи!
Из Нереид одна, временами являясь из моря,
Сидя верхом на дельфине, взрезала текучую влагу,
Длани вздевала вверх, посылала приветствие словно
Кормчим каким подражая... Дельфин же, ее не тревожа,
Еле видный над зыбью, стремил сквозь пенные гребни,
Странник с округлою спинкой, и гладь разбивая морскую,
Рыбьим хвостом разделенным прочерчивал сверху дорожку.
Бык умыкал Европу, быка же плывущего Эрос,
80
Сей быкопас, по вые стегал пояском по покорной,
Лук закинув на плечи как посох какой-то пастуший,
Палкою гнутой Киприды пастись гнал Геры супруга
По Посейдоновым влажным пастбищам, и застыдилась
(Щеки в румянце!) Паллада, не знавшая мук материнства,
Видя, что правит Кронидом как мулом запряженным дева.
Дий же свой путь продолжает влажный, взрезая пучину.
Зыбь не угасит ведь страсти - бездонную Афродиту
Древле зыбь породила от влаги небесной Урана!
Так безмолвно свершала свой путь (и бремя, и кормчий!)
90
Дева, быком управляя. И тут-то, увидев такое,
Сходное столь с кораблем, бегущим проворно по морю,
Сам бывалый муж, мореходец воскликнул ахейский:
"Верить ли собственным взорам? Копытом волну раздвигая,
Бык деревенский по морю бесплоднопросторному рыщет!
Сушу ль Кронид мореходной содеял? Возможно ль повозке
Ехать по морю сухой, проложив колею водяную?
Струга ищу я глазами - не вижу! Наверно, Селена
Сев на быка без поводьев, на море с небес опустилась!
Или Фетида из глуби сей быстрый бег направляет?
100
Только вот бык морской не подобен зверю земному,
Тело имеет он рыбье, а тут не нагой он, иное:
Пешим странником в волнах, совсем без узды и поводьев,
Длинноодетая правит чудным быком нереида!
Если же это Деметра пышноволосая ищет
Бычьим копытом рассечь хребет смарагдовый моря,
Пусть тогда Посейдон, восстав над зыбистой бездной,
Пешим пахарем выйдет на страждущей почвы хребтину,
Словно бы струг морской борозду Деметры взрезая,
Плаванья способ удобный под ветром, веющим с суши!
110
Бык! Ты тут заблудился, в краю чужедальном! Нерей ведь
Не быкопас! И Протей не пахарь! И Главк - не крестьянин!
Нет тут ни луга, ни поймы в валах, в бесплоднопросторном
Море плавают только по влаге соленой пустынной,
Зыби взрезая кормилом, а лемехом воду не режут
Слуги Энносигея борозд тут не засевают,
Здесь ведь морское растенье - водоросль, почва же - влага,
Пахарь - моряк, а борозды - зыби, а лемех - лебедки!
Только зачем же ты деву влечешь? Неужто в пыланье
Страсти любовнобезумной и жен быки умыкают?
120
Или опять Посейдон юницу прельстил и похитил,
Приняв рогатый образ быка речного как древле?
Хитрость иную измыслил, когда с Тиро́ насладился
Только недавно, богом реки прикинувшись влажным,
С виду лишь Энипеем, обрушившим водную гору?"
Молвил слово такое, плывя по валам, корабельщик
Эллинский изумленный, а дева, проникнув в любовный
Умысел бычий, забилась в рыданиях, косы терзая:
"Волны безмолвные, зыби безгласные, туру скажите.
Если внимать он способен - "Безжалостный, сжалься над девой!"
130
Молвите, пенные гребни, родителю-детолюбу,
На хребтовине быка покинула землю Европа
Отчую, он же похитил меня для супружества, мыслю
Матери пряди несите сии, круговые моряны!
Ныне молю, о Борей, похититель аттической девы,
Ввысь меня ты на крыльях взнеси... О плач мой, довольно!
Ах, не изведать бы после быка мне безумства Борея!"
Так младая стенала, несома быка хребтовиной.
Странствовал Кадм из края в край чужой той порою,
В поисках зыбкого следа невестоводителя тура.
140
Вот он дошел до аримов пещеры плачущей: горы
Вздыбившись, во врата нерушимого бились Олимпа,