В предельном напряжении уставились мы на темнеющую опушку. Начинало светать, над лугом поднимался легкий туман. И нам предстала картина, какую в этой войне прицельного оружия редко можно было наблюдать. Из темноты подлеска отделились тени и вышли на открытый луг. Пять, десять, пятнадцать, целая цепь. Дрожащие руки освободили рычаг предохранителя. Тени приблизились на пятьдесят метров, на тридцать, на пятнадцать... Огонь!! Треск выстрелов раздавался в течение минуты.
Вдруг крик: «Внимание, слева!». Оттуда к нам спешила группа нападающих; шедший впереди гигант, с револьвером в вытянутой руке, размахивал белой булавой. «Левая группа, левое плечо вперед!». Люди сгрудились и стоя встретили нападающих. Некоторые из них, в том числе и командир, рухнули под встретившим их огнем. Другие исчезли бесследно так же быстро, как и появились.
Пора было наступать. С примкнутыми штыками и отчаянным «ура!» мы штурмовали лесок. Гранаты полетели в густые заросли, и вот уже наш полевой пост безраздельно принадлежал нам, но увертливый враг так и не был захвачен. Мы собрались на соседнем ржаном поле и уставились друг на друга, глядя в бледные от бессонной ночи лица. Сияя всходило солнце. Жаворонок [186] забрался высоко и злил нас своими трелями. Мы были приблизительно в том же настроении, в каком игравший всю ночь человек бросает карты на стол, в то время как прохладный утренний воздух из распахнутых окон мешается с застоявшимся сигарным дымом.
Пока мы прикладывались к фляжкам и передавали сигарету, мы слышали, как противник с громко стонущими ранеными удалялся по ложбине. Однажды на мгновение показалась даже вся процессия, впрочем, оно было слишком кратким, чтобы успеть им добавить.
Я решил вернуться на место боя. С луга, откуда мы били по цепи стрелков, доносились чужие стоны и крики. Они напоминали кваканье лягушек, несметно появляющихся в лугах после грозы. В высокой траве мы обнаружили нескольких убитых и трех раненых; хватая нас за руки, они взывали к милости. Казалось, они были уверены, что мы их прикончим. На мой вопрос: «Quelle nation?»(24) — один ответил: «Pauvre Radschput!»(25)
Итак, перед нами были индусы, явившиеся из-за моря, чтобы на этом Богом забытом куске земли крушить черепа ганноверским стрелкам. Их хрупкое телосложение было, однако, плохо для этого приспособлено. На таком коротком расстоянии пуля обладает действием взрывчатки. Часть из индусов уже на земле была ранена по второму разу, так что след от пули тянулся по всему их телу. Ни один не получил меньше двух пуль. Мы подобрали их и потащили к нашей траншее. Поскольку они кричали, как будто их режут, мои люди заткнули им рты и пригрозили кулаком, дабы привести их в чувство. Один умер уже по дороге. Но его все равно взяли с собой, так как за голову каждого пленного — живого или мертвого — была назначена цена. Двое других, стремясь снискать наше расположение, беспрерывно кричали: «Anglais [187] pas bon!».(26) Почему они говорили по-французски, мне было толком не ясно. В этом шествии, в котором визг пленных мешался с разбирающим нас смехом, было что-то превобытно-воинственное и варварское.
В траншее рота, слышавшая шум боя и сама накрытая заградительным огнем, встретила нас ликованием. Наш трофей был оценен по достоинству. Теперь мне удалось несколько успокоить пленных, которым, кажется, порассказывали о нас всякие ужасы. Постепенно они оттаивали и называли свои имена. Одного звали Амар Сингх. Затем я вместе с Киусом, сделавшим дюжину снимков, вернулся в нашу хижину и предложил ему отметить этот день обширной яичницей.
Наше маленькое сражение было отмечено в приказе по дивизии. Мы с командой в двадцать человек доблестно противостояли многократно превышающему нас отряду, зашедшему к нам с тыла, хотя при численном перевесе противника существовала инструкция отступать. Но об этом не могло быть и речи: слишком уж жадно ждал я во время скуки позиционной войны подобных ситуаций, бывших истинной отрадой для воинского духа.
Могу с удовлетворением сказать, что благодаря моей быстроте принятия решения, а также личному примеру, вражескому командиру были уготованы большое разочарование и ранняя могила. Мы на равных мерялись с ним силами, как это бывает на офицерских учениях в гарнизоне, только здесь не было холостых патронов.
Если участникам Первого Арианского стрелкового доведется прочесть эти строки, я хочу засвидетельствовать свое уважение к войску, имеющему таких командиров, как старший лейтенант, против которого я имел честь сражаться.
Впрочем, выяснилось, что помимо раненых у нас есть еще одна потеря. Речь идет о человеке, больше не [188] годном к полевой службе, так как предыдущее ранение оставило в нем болезненное чувство страха. Мы хватились его только на следующий день; полагаю, страх погнал его в ржаные поля, и там какая-нибудь пуля его прикончила.
На следующий вечер я получил приказ снова занять полевые посты. Поскольку противник уже мог там укрепиться, мы двумя отрядами, как клещами, охватили перелесок. Один отряд вел Киус, другой — я. Здесь я впервые применил особый способ приближения к опасному пункту, состоявший в том, что мы друг за другом по широкой дуге окружали это место. Если пункт оказывался занятым, то правый и левый изгибы образовывали фланкирующий огневой фронт. После войны я ввел этот способ, под названием «змейка», в пехотно-боевой устав.
Оба фланга встретились у обрыва без всяких приключений, не считая того, что Киус чуть не пристрелил меня, взводя курок своего пистолета.
Врага нигде не было видно, только из ложбины, где мы с фельдфебелем Хакманом производили разведку, нас окликнул часовой, выпустил осветительную ракету и обстрелял. Мы взяли этого дерзкого молодого человека на заметку до следующей нашей вылазки.
На месте, где мы прошлой ночью отражали атаку с фланга, лежали три трупа. Это были два индуса и офицер-англичанин с двумя золотыми звездами на погонах, то есть старший лейтенант. Его ранило в глаз. Пуля, выходя, пробила ему висок и раздробила край каски — она находится теперь в моем собрании подобных предметов. В правой руке он еще держал обрызганную кровью булаву, левая сжимала большой шестизарядный кольт, в барабане которого еще оставалось два патрона. Со взведенным курком мы положили его на тело офицера.
В последующие дни я заметил еще какое-то число скрытых в зарослях трупов, — свидетельство тяжелых потерь противника, омрачавшее наше пребывание на [189] полевом посту. Работая как-то в зарослях, я услышал странный шипящий и булькающий звук. Я подошел ближе и наткнулся на два трупа, вследствие жары, казалось, пробудившихся для какой-то призрачной жизни. Ночь была душной и тихой. Как прикованный, долго стоял я перед жуткой находкой.
18 июня пост опять подвергся атаке; на этот раз все обошлось не столь благополучно: люди разбежались и их невозможно было собрать. Один из них, унтер-офицер Эрдельт, в помрачении кинулся прямо к обрыву, скатился вниз и оказался в гуще засевших там индусов. Он метнул гранату, но индийский офицер схватил его за воротник и вытянул по лицу проволочной нагайкой. Потом у него отняли часы. Подталкиваемый подзатыльниками, шел он с ними на марше. Ему все же удалось убежать, когда индусы бросились на землю под настильным огнем. После долгих блужданий за вражеской линией фронта он, с лицом в толстых шрамах, вновь пришел на нашу линию.
Вечером 19 июня я с маленьким Шульцем, десятью людьми и легким пулеметом вышел в дозор с этого уже ставшего для меня постылым места, чтобы нанести визит часовому, так бойко проявившему себя в ложбине. Мы продвигались от ложбины; Шульц со своими людьми справа, я — слева, с условием прийти на помощь друг другу, если один из отрядов обстреляют. Время от времени прислушиваясь, мы ползли вперед по траве и зарослям дрока.
Вдруг раздалось щелканье выдергиваемого и вновь заталкиваемого патронника. Мы прилипли к земле. Видавший виды патрульный сумеет понять неприятные чувства следующих за тем секунд, когда утрачиваешь свободу действий и ждешь, как поступит противник.
Выстрел разорвал давящую тишину. Я лежал за кустиком дрока и выжидал. Товарищ справа от меня метнул гранату в ложбину. Мгновенно перед нами вспыхнула линия огня. Отвратительно резкий звук выстрелов [190] говорил о том, что стрелки залегли всего в нескольких метрах от нас. Я понял, что мы попали в ловушку, и велел отступать. Вся команда вскочила и с безумной торопливостью ринулась назад. И в это время заговорили винтовки с нашего левого фланга. Посреди этой пальбы я утратил всякую надежду на то, что нам удастся выбраться живыми. Сознание все время ждало пули. Смерть охотилась на нас.
Где-то рядом с пронзительным «у-рр-я!» на нас выскочил отряд. Позднее маленький Шульц признавался мне, что на секунду ему показалось, будто какой-то тощий индус, размахивая ножом, появился у него за спиной и чуть не схватил его за шиворот.
Вдруг я упал, и унтер-офицер Тайленгердес перелетел через меня. Каску, пистолет и гранату я потерял. Быстрее отсюда! Наконец мы добрались до спасительного обрыва и приникли к земле. Тут же явился Шульц со своими людьми. Задыхаясь, он сообщил, что с наглым малым на посту он, по крайней мере, рассчитался. Вслед за тем двое людей притащили с собой стрелка Ф., раненного пулей в обе ноги. Все остальные были целы.
Хуже всего было то, что человек, которому был поручен пулемет, споткнувшись о раненого, бросил свое оружие на произвол судьбы.
Пока мы обо всем этом судили и рядили, планируя вторую вылазку, начался артиллерийский огонь, живо напомнивший мне страшное смятение ночью 12 июня. Я оказался на обрыве один с раненым, который, ползя ко мне, протягивал руки и умолял: «Герр лейтенант, не бросайте меня!»
К моему прискорбию мне пришлось его оставить и заняться расстановкой полевых постов. Я разместил караулы в специальных углублениях на опушке леса, но был от души рад, когда занялось утро, не принеся с собой ничего нового.
Следующий вечер мы провели на том же месте, пытаясь отобрать свой пулемет, однако подозрительный [191] шум, который мы услышали при разведке, говорил о том, что в засаде снова сильный противник.
Нам было велено силой завладеть утраченным оружием, а именно: в 12 часов ночи после трехминутной огневой подготовки мы должны были напасть на вражескую охрану и отыскать пулемет.
Я сделал хорошую мину при плохой игре и сам произвел днем расчет дистанции для артиллерии.
В 11 часов мы с моим товарищем по несчастью Шульцем были опять на том зловещем участке земли, где нам уже довелось пережить столько бурных часов. Запах разложения в душном воздухе невыносимо усилился. Мы посыпали убитых хлорной известью, взятой с собою в мешках. Белые пятна, как саваны, выступали из темноты.
Операция началась с того, что пули из наших же пулеметов летали у наших ног и ударялись в обрыв. Из-за этого между мной и маленьким Шульцем, устанавливавшим орудие, возник яростный спор. Мы примирились только тогда, когда Шульц обнаружил меня в кустах с бутылкой бургундского, которым я пытался поддержать себя в этой опасной авантюре.
В условленное время просвистел первый снаряд; он разорвался в пятидесяти метрах за нами. Не успели мы удивиться столь странной стрельбе, как уже второй снаряд воткнулся в обрыв возле нас, обдав фонтаном земли. На сей раз мне некого было проклинать: я сам вел пристрелку.
После столь малообнадеживающего зачина мы двинулись вперед, скорее из чувства чести, чем надеясь на успех. Нам повезло: в этот час охраны, по-видимому, не было на местах, а то нашим уделом стал бы далеко не любезный прием. К сожалению, пулемета мы не нашли, впрочем, мы не очень долго его искали.
На обратном пути Шульц и я снова обменивались мнениями: я — насчет установки его пулеметов, он — о пристрелке орудий. Я пристреливался так точно, что происшедшее казалось мне непостижимым. Лишь позднее [192] я узнал, что каждое орудие ночью стреляет ближе и что, задавая расстояние, я должен был накинуть метров сто. Затем мы обсуждали самое важное в этой операции — рапорт. Мы так ловко его составили, что все остались довольны.
На следующий день нас сменили войска другого дивизиона. Пререкания окончились.
Мы вернулись на время в Монбреэн и оттуда двинулись маршем в Камбре, где пробыли почти весь июль.
В следующую ночь, после того как нас сменили, мы потеряли участок полевых постов.
Лангемарк
Камбре — тихий, сонный городок в провинции Артуа, с его именем связаны некоторые исторические воспоминания. Древние узкие улочки змеятся вокруг осанистой ратуши, изъеденных временем городских ворот и множества церквей, в которых проповедовал великий Фенелон. Мощные башни высятся над лабиринтом остроконечных крыш. Широкие аллеи ведут к ухоженному парку, который украшает памятник летчику Блерио.
Его жители — спокойные, приветливые люди, ведущие в просторных, скромных на вид, но богато обставленных домах уютное существование. Многие рантье поселяются здесь на закате жизни. Недаром у городка есть титул — la ville des millionaires:(27) еще перед самой войной здесь их насчитывалось более сорока.
Великая война вырвала тихое гнездо из его сказочной дремы, превратив в очаг гигантской битвы. Торопливая новая жизнь загремела по тряской мостовой, задребезжали маленькие окна, а за ними притаились испуганные лица. Чужие парни опустошали заботливо наполненные погреба, бросались в просторные, красного дерева кровати, постоянной своей суетой нарушая блаженный покой обывателей, которые, собираясь группами посреди потревоженной округи, шепотом передавали друг другу всякие страсти и [194] достоверные слухи о близости окончательной победы их соотечественников.
Войска жили в казарме, офицеров разместили на Рю-де-Линье. За время нашего присутствия эта улица стала похожа на студенческий квартал: переговоры через окна, ночное пение и маленькие приключения — вот чем мы занимались.
Каждое утро на большом плацу возле деревни Фонтен, ставшей впоследствии знаменитой, проводились учения. Мои обязанности были мне по душе: полковник фон Оппен доверил мне формирование и обучение штурмовой группы.
Моя квартира была в высшей степени приятной; хозяева, симпатичная супружеская пара ювелиров Планко-Бурлон, редко упускали случай прислать мне наверх к обеду что-нибудь вкусное. Вечером мы вместе пили чай, играли в триктрак и болтали. Чаще всего, естественно, обсуждался трудный для ответа вопрос: зачем люди ведут войны.
В эти часы добрый мсье Планко с удовольствием делился всякими побасенками праздных и охочих до шутки обитателей Камбре, вызывавших громовой хохот на улицах, в кабачках и на рынке в былые времена. Все это напоминало мне дядюшку Беньямина, любителя подобных вещей.
Так, однажды некий проказник послал всем без исключения горбунам в округе приглашение явиться к нотариусу по поводу дела о наследстве. В назначенный час, спрятавшись за окном стоящего напротив дома вкупе с несколькими друзьями, он наслаждался редкостным зрелищем: семнадцать разъяренных, орущих кобольдов наседали на несчастного нотариуса.
Хороша была также история о живущей неподалеку старой карге, отличавшейся как-то странно искривленной шеей. Лет двадцать назад все знали ее как девушку, во что бы то ни стало желавшую выйти замуж. Шестеро молодых людей сговорились, и каждый заручился с охотой данным разрешением просить ее руки [195] у родителей. В ближайшее воскресенье подкатил вместительный экипаж, в котором сидели все эти шестеро, каждый с букетом в руке. Девица в ужасе заперлась в доме, тогда как шалуны учинили на улице форменное безобразие на потеху соседям.
Или такая историйка: молодой, пользующийся дурной славой камбрезиец появляется на рынке и спрашивает у крестьянки, указывая на круглый, мягкий, аппетитно посыпанный зеленым луком сыр:
— Почем этот сыр?
— Двадцать су, сударь. Он дает ей двадцать су.
— Теперь этот сыр мой?
— Разумеется, сударь.
— И я могу делать с ним все, что захочу?
— Ну разумеется!
Шлеп! Он швыряет ей сыр в лицо и, оставляя ее в остолбенении, уходит.
25 июля мы простились с этим славным городком и двинулись на север к Фландрии. Из газет мы знали, что там уже неделю кипели артиллерийские бои, каких еще не было в мировой истории.
Мы высадились в Стадене под далекий гул канонады и зашагали по новому для нас ландшафту на позицию Онданклагер. Слева и справа от военной дороги зеленели богатые, ухоженные поля и сочные, влажные, окаймленные живыми изгородями луга. Рассыпанные вдали, виднелись крестьянские дворы с низкими соломенными и черепичными крышами, на стенах для просушки были развешаны пучки табачных листьев. Попадавшиеся по дороге селяне были похожи на немцев, они и разговаривали на простом, напомнившем нам родину наречии. Всю вторую половину дня мы провели в садах крестьянских хуторов, укрывших нас от глаз вражеских летчиков. Временами над нашими головами с издалека идущим клокотанием проносились мощные, выпущенные из корабельных орудий снаряды и взрывались неподалеку. [196]
Такой снаряд попал в один из множества маленьких ручьев и убил купавшихся в нем солдат из 91-го полка.
К вечеру с высланной вперед командой я отправился на позицию резервного батальона, чтобы подготовить замену и дать указание своим людям. Мы шли к резервному батальону Хутхульстерским лесом и деревней Коки и по дороге из-за тяжелых снарядов несколько раз сбивались с шага. В темноте я услышал голос одного рекрута:
— А ведь лейтенант никогда не прячется!
— Ему лучше знать, — поправил его кто-то постарше.
— Если снаряд в самом деле сюда, он спрячется первым!
Этот человек ухватил мое соображение: «Прячься в укрытие, только если нужно, но тогда уж — мгновенно». Впрочем, степень необходимости способен правильно оценить только опытный человек, инстинктом ощущающий конечный пункт траектории раньше, чем новичок чуть заслышит легкое вибрирование воздуха.
Наши проводники, не вполне, кажется, уверенные в своих действиях, повели нас бесконечно длинной траншеей, так называемой коробкой, которая из-за грунтовых вод роется не вглубь, а выстраивается на земле в виде тоннеля из мешков с песком и фашин. Затем мы прошли мимо зловеще измочаленного леса, оттуда, по рассказу проводников, пару дней назад штаб полка был выбит такой малостью, как тысяча десятидюймовых снарядов. «Кажется, здесь нам немало достанется», — подумал я про себя.
Затем мы продирались без пути и дороги через плотный подлесок и, в конце концов потеряв проводников, беспомощно остановились в зарослях камыша, окруженные болотистой топью, на черном зеркале которой ломался свет луны. Постоянно слышались взрывы, и взметенная кверху тина смачно шлепалась обратно в воду. Наконец вернулся несчастный проводник, [197] на которого мы обрушили весь свой гнев, и объявил, что нашел дорогу. Тем не менее мы опять плутали, пока не добрались до санитарного блиндажа; над ним совсем близко, с коротким интервалом, дважды хлопнула шрапнель, пули и осколки засвистели сквозь сучья. Дежурный врач дал нам рассудительного человека, он и довел нас до убежища, где сидел командир резерва.
Я тут же отправился дальше в роту 225-го полка, которую должна была сменить наша вторая, и после долгих поисков на изрытой воронками местности обнаружил несколько разрушенных домов, неприметно нашпигованных изнутри железобетоном. Один из них за день до этого смяло тяжелым снарядом, а команда, оказавшись запертой, была раздавлена рухнувшей крышей.
Остаток ночи я провел в заполненном людьми бетонном блиндаже командира роты — славного фронтового парня, коротавшего время за бутылкой шнапса и огромной банкой солонины. Время от времени он отрывался от этого занятия и, качая головой, прислушивался к все нараставшему артиллерийскому огню. Затем он стал со вздохом вспоминать прекрасные времена, проведеные в России, и прошелся, чертыхаясь, насчет своего совершенно обессилевшего полка. Наконец глаза мои закрылись.
Сон был тяжелым и беспокойным; падавшие в непроницаемой тьме вокруг дома фугасные снаряды вызывали среди мертвого ландшафта невыразимое чувство одиночества и заброшенности. Я невольно придвинулся к лежавшему рядом на нарах человеку. Вдруг меня подбросило сильным толчком. Мои люди осветили стены, чтобы посмотреть, не пробиты ли они. Выяснилось, что легкий снаряд раскололся о наружную стену.
Всю вторую половину следующего дня я провел у командира батальона в его убежище, так как мне нужно было выяснить еще несколько важных вопросов. [198] Вокруг командного пункта беспрестанно взрывались шестидюймовые снаряды, в то время как ротмистр со своим адъютантом и офицером-порученцем играли в нескончаемый скат, передавая друг другу бутыль из-под сельтерской, полную мерзкого самогона. Иногда он бросал карты, чтобы дать поручение связному, или с озабоченным видом заводил разговор о надежности нашего убежища. Несмотря на усердные возражения, мы уверяли его, что недосягаемы для снаряда сверху.
Вечером огонь с неистовой силой бушевал повсюду. Пестрые осветительные ракеты взмывали перед нами беспрестанной чередой. Запыленные связные сообщали, что враг ведет наступление. После длившегося неделю ураганного огня в бой пошла пехота. Мы прибыли как раз вовремя.
Вернувшись на пункт к ротному командиру, я ждал прибытия второй роты, появившейся в четыре часа утра в разгар огневого налета. Я принял свой взвод и повел его на указанное нам место — к бетонному строению, прикрытому развалинами уничтоженного дома, невыразимо одиноко лежавшему посреди жуткой пустынности огромного, изрытого воронками поля боя.
В шесть часов утра засветился плотный фландрский туман, открыв нашему взору ужасающий вид окрестностей. Затем, плотно нависая над землей, появился отряд вражеских летчиков. Сигналя сиренами, он обследовал изрытую местность, пока рассеянные взрывами по полю пехотинцы прятались в воронки от снарядов.
Через полчаса начался страшный огневой налет, сразу превративший наше убежище в маленький островок посреди моря бушующего огня. Лес разрывов вокруг нас сгустился в движущуюся стену. Мы сгрудились и каждое мгновение ожидали падения снаряда, который смел бы нас бесследно вместе с нашим бетонным укрытием и сровнял с изрытой воронками пустыней. [199]
Среди таких шквалов огня, когда нам удавалось лишь в паузах перевести дух, прошел весь день.
Вечером появился до предела измученный связной и передал мне приказ, из которого я узнал, что первая, третья и четвертая роты в 10. 15 идут в контратаку. Второй же следует собраться и ждать замены. Чтобы сохранить силы на ближайшие часы, я лег спать, не подозревая, что мой брат Фриц, по моим понятиям находившийся еще в Ганновере, спешил на штурм через огненный ураган с отрядом третьей роты как раз мимо моего укрытия.
Мой сон был нарушен стонами раненого, уложенного у нас двумя заблудившимися на поле саксонцами, тут же заснувшими в изнеможении. Когда на следующее утро они проснулись, их товарищ был мертв. Они отнесли его в ближайшее углубление от взрыва, забросали парой горстей земли и удалились, оставив за собой одну из бесчисленных одиноких и неизвестных могил этой войны.
Очнувшись только в 11 часов от глубокого забытья, умывшись из каски, я послал за приказами к командиру роты, но он, к моему удивлению, уже выступил, не известив ни меня, ни взвод Киуса. Так бывает на войне: случаются казусы, о которых на маневрах и подумать нельзя.
Пока я, проклиная все, сидел на своих нарах и раздумывал, что мне делать, появился связной батальона и передал мне приказ немедленно принять под командование восьмую роту.
Я узнал, что прошлой ночью с большими потерями провалилась контратака 1-го батальона, а его остаток занял оборонительную позицию слева и справа от ближайшей рощи, в Добщуцком лесу. Восьмая рота должна была войти в рощу для подкрепления, но была рассеяна с сильными потерями на нейтральной полосе заградительным огнем. Поскольку ее командир, старший лейтенант Бюдинген, был ранен, я должен был снова вести роту вперед. [200]
Попрощавшись со своим осиротевшим взводом, я отправился в путь со связным прямо через усеянную шрапнелью пустыню. Полный отчаяния голос остановил нас, когда мы бежали, пригнувшись. Вдали наполовину высунувшаяся из воронки фигура махала нам окровавленным обрубком руки. Показав в сторону только что покинутого нами убежища, мы помчались дальше.
Восьмая рота предстала передо мной горсткой павших духом, прячущихся за бетонные блиндажи людей.
— Взводных!
Появились три унтер-офицера, объявивших повторное продвижение к Добщуцкому лесу невозможным. В самом деле, мощные разрывы вставали перед нами огненной стеной. Я велел собрать взводы за тремя блиндажами, в каждом приблизительно от пятнадцати до двадцати человек. Вдруг огонь обрушился на нас. Возникшее смятение трудно описать. У левого блиндажа целая группа людей взлетела на воздух, в правый же блиндаж произошло прямое попадание. Многотонные его обломки погребли под собой лейтенанта Бюдингена, все еще лежавшего там после ранения. Мы были точно в ступе, в которую беспрерывно опускается тяжелый пест. Люди с мертвенно бледными лицами взирали друг на друга, снова и снова кричали раненые.
Пожалуй, было уже все равно, оставаться ли здесь, мчаться назад или вперед. Итак, я приказал следовать за мной и прыгнул прямо в огонь. Уже через пару прыжков меня засыпало землей от снаряда и швырнуло обратно в ближайшую воронку. Трудно объяснить, почему меня не задело: разрывы возникали так плотно, что касались, казалось, каски и плеч; они испахали всю землю, будто огромные звери своими копытами. Причина того, что я проскочил невредимым, вероятно, была в том, что многократно изрытая земля глубоко заглатывала снаряды, прежде чем ее сопротивление заставляло их взрываться. И пирамиды разрывов вставали [201] не развесистыми кустами, а вертикальными пиками. К тому же я скоро заметил, что ярость огня при продвижении вперед ослабевала. Когда худшее осталось позади, я огляделся: вокруг не было ни души.
Наконец из облаков дыма и пыли появились два человека, потом еще один, потом снова два. С этими пятью я благополучно добрался до цели.
В разрушенном бетонном убежище с тремя станковыми пулеметами сидели лейтенант Зандфос, командир третьей роты, и маленький Шульц. Меня встретили громким приветствием и дали глоток коньяка, затем описали свое положение, в котором было мало хорошего. Прямо перед нами были англичане, своих не было ни справа, ни слева. Всем было ясно, что для этого места годятся только испытанные, поседевшие в пороховом дыму солдаты.
Неожиданно Зандфос спросил меня, слышал ли я что-нибудь о своем брате. Можно представить себе мою тревогу, когда я узнал, что он участвовал в ночном штурме и исчез. Он был мне самым близким человеком. Чувство незаменимой утраты охватило меня.
Явившийся затем человек сообщил мне, что мой брат ранен и лежит в блиндаже неподалеку. При этом он показал на заброшенное, заваленное вывороченными корнями деревьев бетонное сооружение, уже покинутое защитниками. Я ринулся через лежащую под прицельным огнем просеку и вошел в него. Какое это было свидание! Брат лежал в пропитанном трупным запахом помещении, среди множества стонущих раненых. Он был в тяжелом состоянии. Во время штурма в него попали две шрапнельные пули: одна пробила легкое, другая раздробила плечевой сустав. Глаза его лихорадочно блестели, открытый противогаз висел на груди. Он с трудом мог двигаться, говорить и дышать. Мы пожали друг другу руки и я сказал несколько слов.
Было ясно, что здесь ему оставаться нельзя: каждую минуту англичане могли пойти на штурм, или снаряд мог добить останки разрушенного блиндажа. Самое [202] большее, что я мог сделать для брата, — немедленно убрать его отсюда. И хотя Зандфос был против всякого ослабления наших боевых сил, я все-таки дал поручение пятерым явившимся со мной солдатам доставить Фрица в санитарный блиндаж «Колумбово яйцо» и привести оттуда людей для спасения других раненых. Мы завернули его в плащ-палатку и просунули длинный шест, который два человека взяли на плечи. Пожатие рук — и грустная процессия двинулась в путь.
Я следил за колеблющимся грузом, огибавшим вырастающие до небес колонны взрывов. Каждый разрыв заставлял меня вздрагивать, пока маленькая группа не исчезла в чаду сражения. Я чувствовал себя человеком, одновременно заменяющим мать и ответственным перед ней за судьбу брата.
Еще какое-то время я перестреливался из воронок на передней опушке леса с постепенно наседавшими англичанами, а ночь провел со своими людьми и пулеметным расчетом в развалинах бетонного убежища. Поблизости беспрестанно били фугасные снаряды чудовищного веса, один из них чуть не убил меня вечером. К утру вдруг застрочил наш пулеметчик, потому что приблизились какие-то темные фигуры. Оказалось, это был патруль связных пехотного полка. Одного из них сразило наповал. Подобные ошибки часто случались в эти дни; никто особенно не предавался размышлениям по этому поводу.
В 6 часов нас сменила часть девятой роты, с которой мне передали приказ разместиться на боевых позициях в форте Раттенбург. По дороге туда шрапнельной пулей вывело из строя еще одного моего фаненюнкера. Форт Раттенбург оказался одетым в бетонные блоки строением, носящим следы многочисленных обстрелов. Оно стояло у самого заболоченного русла Каменного ручья, вполне заслуживающего такого названия.
Довольно измученные, вступили мы в форт и бросились на устланные соломой нары, пока сытный обед и [203] затем бодрящая трубка табаку не привели нас понемногу в чувство.
К вечеру начался обстрел снарядами тяжелого и сверхтяжелого калибра. С 6 до 8 часов взрывы следовали один за другим. Иногда все сооружение сотрясалось из-за вызывавших тошноту толчков от падавших неподалеку неразорвавшихся снарядов, грозя обрушиться. В это время обычно велись разговоры о прочности нашего укрытия. Бетонный потолок казался довольно надежным, но так как форт стоял прямо на крутом берегу ручья, были опасения, что какой-нибудь летящий по отлогой траектории тяжелый снаряд добьет нас и свалит со всеми этими бетонными блоками на дно.