Перевод с английского М. Родон

М. Коллинз

Идиллия Белого Лотоса

И комментарии Т. Субба Роу

Перевод с английского М. Родон

 

Izdenieciba N. Gudkovs, Riga, Antonijes iela, 11.

 

Пролог

 

Вот, я стоял в стороне, один среди многих, одинокий среди окружавшей меня сплоченной толпы. И я был одинок, потому что среди братьев моих, людей, обладавших знанием, я один и знал, и учил. Я учил верующих, толпой стоявших у врат храма, и побудила меня к этому власть, обитавшая в святилище. Я не мог поступить иначе, ибо в глубоком мраке Святая Святых я видел свет внутренней жизни; а та власть вознесла меня, сделала сильным и велела открыто возвестить о нем миру. Я умер; но потребовалось десять жрецов храма, чтобы убить меня - так я был могуч - и только собственное невежество могло внушить мне уверенность в их могуществе.

 

Книга I

 

Глава I

 

Очень рано, задолго до того времени, как борода покрыла мой подбородок нежным пушком, я переступил порог храма и в качестве послушника занял место в рядах жреческого сословия.

 

Мой отец был пастухом и жил за чертой города, чем и объясняется то обстоятельство, что до того дня, когда мы с матерью направились к вратам храма, я всего один раз как-то побывал в городских стенах. В этот же замечательный для меня день в городе был праздник, и мать моя, расчетливая и трудолюбивая женщина, задумала вдвойне использовать свое пребывание в нем, что ей и удалось: сначала она доставила меня к месту назначения, а затем отдалась своему короткому празднику и вполне насладилась сценами и впечатлениями городской жизни.

 

Толпа людей и разноголосый шум, несшийся по улицам, сразу овладели мной. Думаю, что у меня была одна из тех натур, которые всегда жаждут отдаться вполне тому великому целому, ничтожную часть которого они составляют, и отдаваясь, вносить в него содержание своей жизни. Мы скоро выбрались из сновавшей взад и вперед толпы и вступили на широкую зеленую равнину, на противоположном конце которой протекала наша родная священная река. Как отчетливо вижу я до сих пор весь этот пейзаж! Храм с окружавшими его строениями стоял на берегу Нила; причудливые кровли и яркие украшения резко выделялись на ясном фоне утреннего неба. Не имея определенного представления об ожидавшей меня за его вратами участи, я не ощущал ни малейшего страха, и только спрашивал себя, так ли прекрасна в нем жизнь, как, по-моему, она должна была быть. У ворот стоял послушник в черной одежде и говорил с женщиной, по виду горожанкой; она принесла воду в оплетенных тростником сосудах и убедительно просила, чтобы кто-нибудь из жрецов благословил ее ношу, что сразу подняло бы ее ценность, так как суеверная чернь дорого платила за святую воду. Стоя у ворот в ожидании очереди, я украдкой заглянул во двор, и то, что я в нем увидел, сразу наполнило меня благоговением. И это чувство сохранилось во мне надолго, хотя впоследствии мне почти ежечасно приходилось сталкиваться с человеком, внушившим мне такое глубокое благоговение к себе с первой встречи.

 

То был один из высших жрецов; на нем была белая одежда, и он медленными, мерными шагами шел по широкой аллее, ведшей к вратам. До сих пор я только раз видел таких носящих белое одеяние жрецов, и это было в мое первое посещение города, когда они принимали участие в речной процессии, стоя на священном судне. Человек подходил к нам, был уже близко, и я затаил дыхание. Кругом стояла глубокая тишина, но и помимо этого, казалось, что никакое земное дуновение не могло бы заставить шевелиться складки пышной белой одежды жреца, который шел в тени аллеи все тем же размеренным шагом. Хотя он и подвигался вперед, но казалось, что ступает он совсем не так, как прочие смертные. Глаза его были устремлены на землю, так что мне их не было видно, да я как-то и боялся того, чтобы поднялись его опущенные веки. У него было бледное лицо, светло-золотистые волосы и длинная, густая борода такого же цвета, поразившая меня своей странной неподвижностью; она казалась - по крайней мере, мне она казалась такой - изваянной или отлитой из золота, навеки неподвижной; я не представлял себе, чтобы ее могло сдуть в сторону ветром. Всем своим видом он производил на меня впечатление человека, далеко стоявшего от мелких интересов повседневной жизни.

 

Думаю, что мой пристальный взор, а не что-нибудь другое, заставил оглянуться послушника, потому что никакого звука от шагов жреца не долетало до моего слуха.

 

- Ах, вот святой жрец Агмахд! - сказал он. - Я его спрошу.

 

Притворив за собой ворота, он подошел к жрецу и сказал ему что-то; тот в ответ слегка кивнул головой. Послушник вернулся, принял от женщины сосуды с водой и поднес их Агмахду, который какую-нибудь на секунду положил руку на них. Получив воду обратно, горожанка принялась усердно благодарить жреца, а послушник занялся нами, и скоро я очутился один в его обществе.

 

Я не чувствовал никакой грусти, хотя робел сильно; к моим прежним обязанностям, состоявшим в уходе за отцовскими овцами, я никогда не чувствовал особенного влечения; кроме того, я, разумеется, успел уже проникнуться мыслью, что мне предстоит в скором будущем стать чем-то особенным, отличным от заурядных представителей человеческого стада. Покинуть навсегда родительский кров, чтобы вступить в новую, неизведанную жизнь, - тяжелый искус; но такого рода мысль может заставить бедную человеческую природу пройти еще более тяжкие испытания.

 

Ворота закрылись за мной, и человек в черной одежде запер их большим ключом, висевшим у него на поясе. Хотя после этого я и не почувствовал себя заключенным в темницу, но все же меня охватило сознание своего одиночества и полной отрезанности от мира. Да и кто бы мог связать мысль о заточении с открывавшейся передо мной картиной?

 

Двери храма приходились как раз против ворот, на другом конце широкой красивой аллеи. Это не была естественная аллея из посаженных прямо в грунт и пышно разросшихся на полной воле деревьев: ее составляли большие каменные кадки, в которых росли огромных размеров кусты; было ясно, что их тщательно подчищали и подрезали, стараясь придать им самые причудливые формы. Между кадками стояли квадратные глыбы камня с высеченными из камня же изображениями наверху; я успел разобрать, что ближайшие к вратам фигуры были сфинксы и большие животные с человеческими головами; остальные я уже не стал рассматривать с тем же любопытством, не смел даже поднять глаза на них: златобородый жрец Агмахд, продолжавший все еще свою прогулку взад и вперед по аллее, направлялся в нашу сторону и был уже близко. Я шел проводником, не отрывая глаз от земли. Он остановился, я - также, и взор мой упал на кайму белой одежды, которая была искусно вышита золотыми буквами; этого было достаточно, чтобы поглотить мое внимание и на несколько мгновений преисполнить меня удивления.

 

- Новый послушник? - произнес очень спокойный, мягкий голос. - Хорошо, отведи его в школу: он еще только подросток. Взгляни на меня, мальчик, не бойся.

 

Ободренный его голосом, я поднял глаза, и мы обменялись с ним взглядом. Несмотря на мое смущение, я тут же успел заметить, что глаза у него были какого-то изменчивого цвета, голубовато-серые; но как ни нежен был их цвет, все же я не нашел в них того поощрения, которое послышалось мне в его голосе. Они были очень спокойны; да, и в них светилось глубокое знание, и все же я при взгляде в них задрожал.

 

Он отпустил нас движением руки и ровным шагом пошел дальше, продолжая свою прогулку по величественной аллее, а я молча последовал за своим молчаливым проводником, чувствуя себя теперь более склонным трепетать, чем до этой встречи. Мы вступили в большие средние двери храма, обе половины которых были сделаны из громадных глыб цельного камня. Вероятно, проницательный взгляд святого жреца нагнал на меня что-то вроде страха, потому что я посмотрел на эти каменные двери с каким-то смутным чувством ужаса. Я заметил, что внутри все здание прорезывалось коридором, начинавшимся сейчас же за этими дверями и составлявшим с аллеей длинную прямую линию. Мы не вошли в него, а свернули в сторону и вступили в целую сеть меньших переходов. Пройдя через несколько небольших пустых комнат, мы попали наконец в просторный красивый зал. Говорю "красивый", хотя он был совершенно пуст, без всякой мебели, за исключением стола, стоявшего в одном из углов; но размеры его были так величественны и расположение частей его так изящно, что даже мои глаза, не привыкшие распознавать архитектурные красоты, со странным ощущением удовлетворения останавливались на всех деталях.

 

В углу, за столом, двое подростков не то списывали, не то срисовывали что-то - я не мог разобрать, в чем состояла их работа; во всяком случае, я убедился в том, что они были очень заняты, так как, к моему великому удивлению, едва подняли головы, чтобы взглянуть на нас, когда мы вошли в покой. Но сделавши несколько шагов вперед, я заметил, что за одним из больших выступов каменной стены сидел пожилой жрец в белом одеянии и внимательно смотрел в книгу, лежавшую у него на коленях. На нас он не обратил ни малейшего внимания. Мой проводник с почтительным поклоном остановился прямо перед ним.

 

- Новый ученик? - сказал жрец, пытливо разглядывая меня своими тусклыми гноящимися глазами. - Что он умеет делать?

 

- Да, должно быть, немного! - ответил мой проводник непринужденно и с оттенком пренебрежения в голосе. - Ведь он до сих пор был подпаском.

 

- Подпаском! - повторил, словно эхо, старик. - Так он здесь ни на что не нужен. Пусть лучше работает в саду. А ты учился когда-нибудь письму или рисованию? - спросил он, обращаясь уже прямо ко мне.

 

Такого рода познания, за немногими исключениями, были распространены только в греческих школах, да еще среди представителей немногочисленных образованных классов; но я был обучен этим искусствам настолько, насколько позволяли наши семейные обстоятельства. Старый жрец посмотрел на мои руки и снова вернулся к своей книге.

 

- Он потом будет учиться, - заявил он, - а сейчас у меня слишком много дела, чтобы обучать его. Мне требуется немало помощников, но теперь, когда надо скорей окончить переписку этих священных писаний, мне некогда учить круглых невежд. Отведи его к садовнику, по крайней мере, ненадолго, а со временем я займусь им.

 

Мой проводник повернулся и вышел из зала; окинув его красоты прощальным взглядом, я последовал за ним. Мы пошли длинным, длинным коридором, полным мрака и освежающей прохлады; на другом конце его вместо дверей стояли решетчатые ворота, у которых мой проводник громко позвонил. Звук колокола замер, и мы стали ждать молча; но никто не явился, и послушник снова позвонил. Я совсем не разделял его нетерпения. Просунув голову между решетками, я любовался таким волшебным миром, что невольно подумал про себя: "Не будет худо для меня, если жрец с больными глазами не пожелает скоро взять меня от садовника".

 

Трудно было идти в жару по пыльной дороге, пролегавшей между нашим домом и городом; мощеные городские улицы оказались бесконечно утомительными для моих деревенских ног; здесь я пока только прошел по большой аллее храма, но в ней все внушало мне чувство такого глубокого благоговения, что я едва осмеливался разглядывать ее. Сейчас же передо мной был целый мир, роскошный, изящный, бодрящий. Такого сада я никогда еще не видал. Он весь утопал в зелени, густой и пышной; было ясно, что грандиозные размеры растений с их богатой и разнообразной окраской были вызваны действием проведенной в нем воды, так как до нашего слуха доносился слабый звук - тихий плеск воды, регулируемой и управляемой, очевидно, искусной рукой, воды, готовой и работать на человека, и освежать его в пылающий зной.

 

Колокол прозвучал в третий раз, и из-за больших зеленых листьев выступила, - направляясь в нашу сторону, какая-то одетая в черное фигура. До чего не к месту казалась здесь эта черная одежда! С тоской думал я о том, что и мне самому скоро придется облечься в подобное платье и бродить в таком виде среди неги и красоты этого волшебного места, словно заблудившийся в нем представитель какой-то иной, мрачной сферы. Mежду тем человек все приближался и шел быстро, задевая нежную листву краем своей грубой одежды. Я сразу заинтересовался им, предполагая, что ему-то я и буду скоро отдан под опеку, и с любопытством заглянул ему в лицо. И это лицо стоило того, чтобы обратили на него внимание: оно должно было возбуждать интерес к себе в каждой человеческой груди.

 

Глава II

 

- Что такое? - проворчал мужчина, глядя на нас сквозь решетку. - Плодов я утром послал на кухню больше, чем надо; а цветов больше сегодня дать не могу: все, какие только могут быть сорваны, нужны для завтрашней процессии.

 

- Ни цветов твоих, ни плодов мне не надо, - сказал мой проводник, по-видимому, любивший говорить свысока. - Я привел тебе нового ученика, только и всего.

 

Он отомкнул ворота, жестом пригласил меня войти, затем закрыл их за мной и, не прибавив ни единого слова, пошел назад тем же длинным коридором, казавшимся теперь, при сравнении с садом, еще темнее.

 

- Новый ученик для меня? А чему мне учить тебя, дитя полей?

 

Я молча смотрел на странного человека: откуда мне было знать, чему он должен был учить меня?

 

- Тайны ли роста растений ты будешь изучать или тайны роста греха и лукавства? Нет, дитя, не гляди так на меня, размышляй над моими словами, и со временем ты поймешь их смысл. Ну а пока ступай со мной и не бойся!

 

Он взял меня за руку и повел под широколиственными деревьями, направляясь к тому месту, откуда несся шум воды. Как сладко отдавался в моих ушах этот нежный, радостный, музыкальный ритм!

 

- Вот здесь - жилище нашей повелительницы - царицы Лотоса, - сказал мне садовник. - Садись тут и полюбуйся ее красотой. А я пока буду работать: у меня много такого дела, в котором ты мне помочь не можешь.

 

Для меня ничего не могло быть приятнее возможности опуститься на зеленую траву и глядеть, глядеть без конца; я был весь удивление, восторг, благоговение! Эта вода, эта сладкозвучная вода была проведена сюда лишь для того, чтобы питать царицу цветов; и я подумал: "Поистине, ты - царица всех цветов, какие можно только себе представить, ты, Белый Лотос!"

 

Весь охваченный юношеским увлечением, я мечтательно смотрел на белый цветок, который со своим нежным, золотом опыленным сердцем представлялся мне настоящей эмблемой чистой романтической любви. И вот, в то время как я глядел на него, мне стало казаться, что форма его меняется, что он распускается, тянется ко мне... И вдруг передо мной явилась красавица со светлой нежной кожей и волосами, подобными золотой пыли. Я видел, как она пила струю нежно поющей воды, как она наклонялась, поднося к устам своим освежающие капли. Пораженный, я, не спуская с нее глаз, хотел было направиться к ней, но не успел даже приступить к осуществлению своего намерения: внезапно я лишился сознания. Вероятно, со мной сделался обморок, потому что первое, что я припоминаю после того, как пришел в себя, - это ощущение холодной воды на лице, затем, через некоторое время, открываю глаза и вижу, что я лежу на траве, а надо мной с озадаченным выражением на лице склонился садовник в черной одежде.

 

- Или сегодня слишком жарко для тебя? - спросил он, хмуря брови в тревоге. - Выглядишь таким здоровым парнем, а падаешь в обморок от жары, да еще в таком прохладном месте.

 

- Где она? - сказал я вместо всякого ответа, делая попытку приподняться на локте, чтобы взглянуть на лотосы.

 

- Что? - воскликнул садовник, сразу весь преображаясь. Я никогда не подумал бы, что на таком некрасивом лице могло появиться выражение такой глубокой нежности. - Разве ты ее видел? Но нет, это слишком поспешное предположение. Что ты видел, мальчик? Говори смело!

 

Кроткое выражение его лица помогло мне опомниться и собраться с мыслями. Не спуская глаз с лотосов и все еще надеясь, что красавица снова склонится над водой, чтобы утолить свою жажду, я стал описывать только что виденное мной. По мере того как я говорил, мой странный наставник все больше и больше менялся в лице; а я с увлечением мальчика, никогда никого кроме представительниц своей собственной темнокожей расы не видавшего, с жаром описывал ему красавицу. Когда я замолчал, он упал на колени рядом со мной.

 

- Ты видел ее! - произнес он глубоко взволнованным голосом. - Привет тебе! Ты призван стать учителем среди нас, опорой для народа: ты - духовидец!

 

Сначала я только глядел на него и молчал так ошеломили меня его слова; но вскоре меня охватил ужас: мне представилось, что он сошел с ума, и я оглянулся кругом, соображая, нельзя ли как-нибудь убежать от него и вернуться в храм. Но я еще обдумывал, рискнуть убежать или нет, когда он обратился ко мне со своей кроткой улыбкой, совершенно скрывавшей все безобразие его резко очерченного лица, и проговорил: "Пойдем!"

 

Я встал и последовал за ним. Мы пошли садом, в нем было так много привлекательного для меня, что я невольно замедлял шаги, идя за Себуа. Ах, что это были за яркие цветы! Какое тут было богатство пурпуровых и темно-малиновых тонов! Как трудно было не останавливаться перед каждым прекрасноликим цветком, чтобы упиться его нежным ароматом! А все же, после моего недавнего преклонения перед красотой лотоса, мне казалось, что все остальные цветы - только бледные отражения этого недосягаемого идеала совершенства и изящества.

 

Мы направились к видневшимся издали вратам храма; только то были другие, а не те, через которые я попал в сад. При нашем приближении из них вышло двое жрецов, одетых в такие же белые одежды из чистого льна, какие я видел на златобородом Агмахде. Оба были темнокожие, с черными глазами и такими же волосами; оба как и он отличались величавой осанкой и ровной, твердой походкой, которые делали их похожими на какие-то непоколебимые, глубоко сидящие в земле деревья; только, на мой взгляд, им недоставало чего-то, чем Агмахд обладал в совершенстве, а именно: высшей степени спокойствия и уверенности в себе. Я скоро заметил, что они были моложе его, и в этом-то, может быть, и заключалась вся разница между ними. Мой темнолицый наставник отвел их в сторону и заговорил о чем-то с большим воодушевлением, хотя вместе с тем и очень почтительно; жрецы слушали его с выражением живейшего интереса на смуглых лицах и от времени до времени вскидывали на меня глаза; пока длилась их беседа, я стоял в приятной тени глубокого свода, сделанного над дверями.

 

Выслушав человека в черной одежде, жрецы направились в мою сторону, а он повернулся и зашагал прямо по траве, возвращаясь, по-видимому, к той тропинке, по которой мы пришли сюда.

 

Одетые в белое жрецы шли к моим дверям, разговаривая друг с другом тихим шепотом; дойдя до меня, они знаком пригласили меня следовать за ними, что я и исполнил. Мы пошли по прохладным переходам с высокими потолками, я по своей всегдашней привычке беспечно оглядывал все, что попадалось мне на глаза по пути, они - продолжая перешептываться и изредка бросая на меня взгляды, смысла которых я никак понять не мог. Наконец мы вышли из коридоров и очутились в просторном покое вроде виденного мной раньше, в котором пожилой жрец обучал своих переписчиков. Этот покой делился на две части вышитой занавесью, пышными складками спускавшейся с высокого потолка на пол, и я, как большой любитель красивых вещей, тотчас обратил внимание на то, что, касаясь пола, она благодаря тяжести золотой вышивки не ложилась мягкими линиями, а стояла не сгибаясь прямо. Один из жрецов выступил вперед и проговорил, слегка отстраняя рукой конец занавеси: "Господин, можно ли мне войти?"

 

Тут меня снова охватила оторопь: хотя во взглядах, которые они бросали на меня, не было ничего неприязненного, все же я не мог знать, что меня ожидало, и боязливо поглядывал на занавесь, спрашивая себя, кто за ней скрывается. Но мне не пришлось долго дрожать, опасаясь, сам не знаю чего: скрывшийся перед тем за ней жрец появился опять, но уже в сопровождении златобородого Агмахда, который, не сказав мне ни слова, проговорил, обращаясь к моим спутникам:

 

- Подождите с ним здесь, пока я схожу к брату Каменбаке, - и тотчас удалился, оставив нас одних в каменном зале.

 

Мои опасения вернулись ко мне с утроенной силой. Одари меня гордый жрец хотя бы одним ласковым взглядом, я бы не поддался им так легко, но теперь я снова был охвачен смутным страхом перед чем-то страшным и неизвестным, что вот-вот могло случиться со мной. Кроме того, я все еще чувствовал слабость после моего недавнего обморока; и пока черноволосые жрецы продолжали прерванную беседу, я, дрожа от изнеможения и страха, опустился на каменную скамью, шедшую вдоль стены.

 

Вероятно, это томительное ожидание привело бы к новой потере сознания; но вскоре вернулся Агмахд, которого сопровождал другой, очень красивой наружности, жрец, и я опять пришел в волнение. У этого жреца тоже были русые волосы и светлая кожа, хотя и то, и другое было несколько темнее, чем у Агмахда. Он отличался той же величаво-неподвижной осанкой, которая делала златобородого жреца предметом такого глубокого благоговения для меня, но в его более темных глазах светилось благоволение, чего я еще ни у одного из жрецов не встречал. При взгляде на него я несколько успокоился.

 

- Вот он, - промолвил Агмахд своим холодным музыкальным голосом.

 

Я недоумевал и никак не мог понять, почему так много говорили обо мне: ведь я был всего лишь новым послушником, да притом уже переданным своему наставнику.

 

- Братья! - воскликнул Каменбака. - Не облечь ли его в белую одежду ясновидящего? Отведите его в ванну, пусть его вымоют и натрут благовонными маслами, а затем мы с братом Агмахдом наденем на него белое одеяние. После этого дадим ему отдохнуть, пока сами доложим обо всем собранию высших жрецов. Итак, приведите его обратно сюда после ванны.

 

Молодые жрецы увели меня из зала. Я уже догадался, что они принадлежали к низшему чину жреческого сословия и, вглядываясь теперь в них пристальнее, заметил, что на их белой одежде не было той прекрасной золотой вышивки, которую я видел на одежде Агмахда и Каменбаки, а вместо нее по краям были черные линии и стежки такого же цвета. Как приятно было при моей усталости сесть в ароматическую ванну, к которой они привели меня! Она успокоила, даже убаюкала меня. Когда я вышел из нее, меня натерли нежным благовонным маслом и завернули в полотняную простыню, после чего мне предложена была закуска, состоявшая из плодов и намазанных маслом сдобных печений, которую я запил каким-то очень душистым питьем, подкрепившим и возбудившим меня. Затем я был обратно приведен в покой, где нас ожидали старшие жрецы.

 

С ними я застал другого, низшего чина жреца, державшего яркой белизны одежду из тонкого полотна. Агмахд и Каменбака приняли ее из его рук, мои спутники сняли облекавшую мое тело простыню; высшие жрецы сами, вдвоем, надели на меня белое одеяние, после чего положили мне на голову свои скрещенные руки, в то время как остальные опустились на колени кто где стоял.

 

Не понимая, что все это значило, я было снова заволновался; однако, ванна и еда настолько благотворно подействовали на меня, что когда старшие жрецы без дальнейших церемоний отослали меня с теми двумя, к которым я успел уже привыкнуть, я приободрился и легкими шагами последовал за ними. Они привели меня в небольшую комнату, в которой ничего не было, кроме длинного, низкого ложа, покрытого полотняной простыней. Но я был рад этому; я чувствовал, что глазам моим и мозгу необходим отдых. Чего-чего я не пережил с того момента, когда утром вступил в храм! Сколько времени, казалось мне, прошло с тех пор, как я у врат его выпустил руку матери из своих!

 

- Отдыхай с миром! - сказал один из жрецов. - Высыпайся, потому что тебя разбудят с наступлением первых прохладных часов ночи.

 

И я остался один.

 

Глава III

 

Я прилег на это оказавшееся довольно мягким ложе, с удовольствием расправил усталые члены; вскоре, несмотря на странную обстановку, окружавшую меня, я погрузился в глубокий сон. Здоровье и молодость с ее доверчивостью помогли мне забыть новизну моего положения, и я весь отдался временной роскоши полного отдыха. А давно ли, войдя в келью и рассматривая это ложе, я с недоумением спрашивал себя, куда девалось то душевное спокойствие, которым я наслаждался в то время, когда был простым, невежественным мальчишкою, а не послушником великого храма.

 

Было совершенно темно, когда я проснулся. Однако я сразу ясно почувствовал присутствие в комнате постороннего человека; я привскочил и присел на кровати. Внезапное пробуждение выбило из моей памяти воспоминание о недавних событиях; мне представилось, что я дома, и что это мать сидит у моего изголовья и молча охраняет мой сон.

 

- Мама! - закричал я. - Что случилось? Зачем ты здесь? Или ты больна? Уж не разбежались ли овцы?

 

Ответа не последовало. Между тем я пришел в себя и сообразил, несмотря на окружавший меня полный мрак, что я не дома, а в каком-то незнакомом мне месте, что никого не знаю, кто бы мог стоять тут в комнате и молча подстерегать меня; и сердце мое сильно забилось. Мне кажется, что в общем я был мужественным парнем, не поддававшимся бабьим страхам, но вдруг я упал навзничь на свое ложе и громко зарыдал.

 

- Принесите огня, он проснулся, - произнес чей-то спокойный голос.

 

Послышались какие-то звуки; до моих ноздрей донесся острый, пряный запах. Вслед за этим в дверях показалось двое молодых послушников с серебряными светильниками в руках, и комната разом осветилась ярким светом, при котором я увидел, что она была полна высших жрецов, неподвижно стоявших в своих белых одеждах. Я был так ошеломлен этим зрелищем, что перестал плакать и забыл тоску по дому. Неудивительно, что я изнемогал под тягостным ощущением присутствия какого-то постороннего лица в комнате: меня окружала толпа людей, неподвижных и безмолвных, глаза которых были опущены долу, а руки скрещены на груди. Я крепко прижался к своей кровати, закрыв лицо руками; толпа, огни - все производило на меня тяжелое впечатление, и, когда прошло первое чувство удивления, я готов был снова залиться слезами, но на этот раз уже оттого, что мысли мои смешались, и я ничего не мог понять. Благоухание становилось сильнее и сильнее, комната наполнялась дымом от горящих курений. Открыв глаза, я увидел двух молодых жрецов, стоявших по обе стороны ложа и державших вазы с дымящимся фимиамом. Комната, как я уже сказал, была полна жрецов; но вокруг меня они сплотились тесным кольцом. Я с благоговением стал разглядывать лица ближайших ко мне, среди которых находились Агмахд и Каменбака. Все эти люди отличались той странной неподвижностью лица и осанки, которая так сильно действовала на меня. Я обвел глазами всех присутствовавших и снова, дрожа всем телом, закрыл лицо руками. Я испытывал такое чувство неволи, точно был окружен непроницаемой стеной; и в самом деле, эти стоявшие вокруг меня жрецы образовали такую тюрьму, из которой мне труднее было вырваться, чем из каменных стен. Наконец Агмахд прервал молчание словами:

 

- Вставай, дитя, и иди с нами.

 

Я повиновался; хотя сознаюсь, охотнее согласился бы остаться здесь, в темной комнате, чем сопровождать эту странную, молчаливую толпу людей. Но всякий раз, когда я встречался с холодным, непроницаемым взглядом обращенных ко мне голубых глаз Агмахда, мне ничего другого не оставалось делать, как беспрекословно покоряться. Так было и теперь: я встал и пошел вперед, не выходя из тесного кольца окружавших меня жрецов, которые шли спереди, сзади, с боков; остальные подвигались в полном порядке вне этого круга. Мы спускались по длинному коридору, пока не достигли больших входных дверей храма, которые оказались широко раскрытыми. Сквозь них я мельком взглянул на усеянный звездами небесный свод и почувствовал себя бодрее, точно увидел лицо старого друга. Но это длилось лишь одно мгновение, пока мы стояли как раз внутри больших дверей. Несколько жрецов закрыли их и заперли засовом, после чего мы пошли по большому центральному коридору, на который я обратил внимание, когда в первый раз еще проходил мимо. Теперь я заметил, что, хотя он был и просторен, и очень красив, в нем совсем не было дверей, за исключением одной, под глубокой аркой, в конце его и как раз против большой храмовой аллеи.

 

"Куда ведет эта одинокая дверь?" - спросил я себя, но без особого интереса.

 

Было принесено и поставлено посередине коридора низенькое сидение, на которое жрецы велели мне сесть лицом к этой самой двери, что я и исполнил. Я молчал, хотя и был в сильной тревоге. Что за странность? Ради чего должен я сидеть здесь окруженный высшими жрецами? Какое мне предстоит испытание? Но я решил быть мужественным и не бояться. Разве я не был облечен в полотняное безупречной белизны одеяние? Положим, оно не вышито золотом, но зато и не отмечено черными линиями и стежками, как платья жрецов помоложе; да, оно - совершенно белое! Я гордился этим обстоятельством, полагая, что в нем заключается особого рода отличие; и этой-то мыслью я и старался теперь поддержать свое слабеющее мужество.

 

От сильного запаха курений у меня начинало шуметь в голове: я не привык к благовониям, так щедро расточавшимся здесь, в храме.

 

Вдруг, без единого предварительно произнесенного слова или данного знака, все огни были разом потушены, и я снова очутился во мраке, посреди странно безмолвной толпы жрецов. Я сделал попытку собраться с мыслями и понять, где я. Я вспомнил, что главная масса присутствовавших была позади меня, что жрецы впереди расступились, так что в тот момент, когда были потушены огни, хотя внутренний круг и продолжал отделять меня от других, передо мной открылся весь коридор вплоть до двери под аркой.

 

Повторяю: я был сильно встревожен и чувствовал себя крайне несчастным. Свернувшись в клубок на своем сиденьице, я решился проявить храбрость, если того потребуют обстоятельства, а пока старался сидеть смирно и так, чтобы меня не было заметно.

 

Бесстрастные лица высших жрецов, стоявших, как я знал, неподвижно вокруг меня, пугали меня; гробовое молчание всех прочих наполняло меня благоговейным трепетом; временами на меня нападал такой страх, что я начинал соображать, удастся ли мне уйти не замеченным жрецами, если встать и направиться прямо вперед, вниз по коридору. Но я не смел приступить к осуществлению этого плана; кроме того, одуряющий запах курений в связи с действием вчерашнего душистого питья и предшествовавшего сна вызывал во мне непривычное чувство оцепенения; я сидел с полузакрытыми глазами и чувствовал, что вот-вот засну...

 

В это самое время мое любопытство было внезапно пробуждено: в противоположном конце коридора по краям заинтересовавшей меня двери показалась узкая полоса света. Я широко раскрыл глаза, чтобы лучше видеть, и скоро заметил, что дверь медленно, очень медленно открывается... Наконец она остановилась, открывшись наполовину, и из помещения, куда она вела, стал изливаться какой-то тусклый, словно чем-то закрытый свет. Но на нашем конце коридора тьма осталась нетронутой, полной; нигде не было видно признаков жизни, не было слышно никаких звуков, кроме тихого, сдержанного дыхания окружавших меня жрецов. Через несколько минут мне пришлось закрыть глаза: я так напряженно всматривался в окружавший меня мрак, что они утомились; а когда открыл снова, то увидел, что как раз перед дверью стояла какая-то фигура.

 

Общие контуры были ясно видны, хотя лицо и формы выделялись смутно благодаря тому, что свет падал на нее сзади. Как это ни было безрассудно, но меня сразу охватил какой-то ужас, от которого я весь скорчился, и мне пришлось сделать невероятное чисто физическое усилие над собой, чтобы не испустить громкого вопля. И это невыносимое чувство страха стало расти с каждой минутой, как только мне стало ясно, что фигура эта медленно направлялась ко мне каким-то скользящим движением, в котором не было ничего земного. По мере того как она приближалась, я мог разглядеть, что темное одеяние, в которое она была облечена, почти совершенно закрывало ее тело и голову; но все эти детали я видел смутно, так как свет, выходивший из-за дверей, был очень слаб. Тоска и ужас, стеснявшие мне грудь, вдруг удвоились: приблизившись ко мне, скользившая по воздуху фигура зажгла светильник, который она держала; складки ее одежды тускло осветились, но все остальное продолжало оставаться невидимым... Громадным усилием воли мне удалось оторвать очарованный взгляд от таинственного видения, и я повернул голову в надежде увидеть стоявших рядом со мной жрецов; но никого нельзя было разглядеть: кругом стоял густой, непроницаемый мрак. Это разрешило опутавшие меня страшные чары: я испустил крик, крик тоски и ужаса, и закрыл лицо руками.

 

До моего слуха донесся голос Агмахда:

 

- Не бойся, дитя мое, - произнес он своим мелодичным, невозмутимым голосом.

 

Я сделал усилие, чтобы овладеть собой, ободренный звуком его голоса, в котором было, по крайней мере, нечто не столь чуждое и страшное, как в закутанной фигуре, стоявшей передо мной. Она была здесь не очень близко, но все же достаточно близко, чтобы наполнить душу мою каким-то неземным ужасом.

 

- Говори, дитя, - снова раздался голос Агмахда, - и скажи нам, что тебя так взволновало.

 

Я не смел не повиноваться, хотя язык мой прилип к небу, но чувство изумления превозмогло чувство страха, и я заговорил легче, чем мог бы, не будь его.

 

- Как! - воскликнул я. - Разве ты не видишь света, исходящего из-за той двери? Разве тебе не видно закрытой фигуры? Отгони ее! Она меня пугает!

 

Казалось, тихий сдержанный шепот пробежал сразу по рядам толпы: было очевидно, что мои слова произвели потрясающее впечатление на всех. Затем снова прозвучал ровный голос Агмахда:

 

- Привет нашей царице! Мы преклоняем перед ней колени!

 

Закутанная фигура слегка кивнула головой и еще ближе придвинулась ко мне. Наступило полное молчание, после чего златобородый жрец заговорил вновь:

 

- Не соизволит ли наша Повелительница открыть глаза своим рабам и отдавать им приказания, как встарь?

 

Фигура нагнулась и стала чертить что-то на полу. Я взглянул и прочел слова, начертанные огненными буквами, которые так же быстро исчезали, как и появлялись. "Да, но для этого мальчик должен войти в мое святилище один, без других". Повторяю: я видел слова и, прочитав их, задрожал всем телом от ужаса. Необъяснимый страх перед этой закрытой фигурой был так силен, что я скорее согласился бы умереть, чем исполнить ее требование. Жрецы продолжали молчать, и я угадал, что как фигура, так и огненные буквы были невидимы для них, сколь ни казалось это мне самому странным и невероятным. Я тотчас же сообразил, что если это на самом деле так, то они не знают об ее приказании. А как мог я, доведенный до крайней степени ужаса, заставить себя произнести эти слова, что повело бы за собой такое страшное для меня испытание? И я промолчал. Видение внезапно повернулось ко мне и, как мне показалось, уставилось на меня взглядом; затем оно снова принялось чертить на полу быстро исчезавшие буквы, и я прочитал: "Передай им мое требование".