В неволе у Калипсо наступил момент для Одиссея «по воле судьбы» (V, 41) возвратиться на родину, причем «путь свой он должен совершить и без участия свыше и без помощи смертных» (V, 31-32).
«Радостно парус напряг Одиссей и попутному ветру
Вверившись, поплыл…» (V, 269-270)
На восемнадцатый день плавания Одиссея заметил кутивший у эфиопов Посейдон и разгневался. Он нагнал ветры и взволновал пучину. «В ужас пришёл Одиссей, задрожали колени и сердце» (V, 297). Плот Одиссея разлетелся на куски, сам он погрузился в пучину и лишь в последний момент, выплевывая воду, настиг остатки своего плота и влез на них. Бедствующего Одиссея заметила Кадмова дочь Левкотея и начала его ободрять, призывая положиться на себя (V, 342), взывая к его разуму, и заставляя, сбросив одежду, броситься в море и плыть. Чтобы избежать бед и потопленья она обещает набросить на него (на грудь) чудотворное покрывало. Сказав так, Левкотея исчезла, а Одиссей начал размышлять:
«Начал тогда про себя размышлять Одиссей богоравный;
Скорбью объятый, сказал своему он великому сердцу:
Горе! Не новую ль хитрость замыслив, желает богиня
Гибель навлечь на меня, мне советуя плот мой оставить?
Нет, я того не исполню; не близок еще, я приметил
Берег земли… Ждать я намерен до тех пор, покуда еще невредимо
Судно мое… Но как скоро волненье могучее плот мой разрушит.
Брошуся вплавь: я иного теперь не придумаю средства» (V, 354-364)
Размышляя так, Одиссей проявляет исключительное своеволие и расчет. Он выгадывает. Беспрекословно слушать богиню он отказывается, подозревая обман. Будучи сам обманщиком Одиссей и в других подозревает подобное. Если вспомним, что боги вещают в сердце, то Одиссей не верит своему сердцу, а сообразует свои поступки с видимым. (Плот еще крепок, берег еще далеко и т.п.) Одиссей в этой ситуации руководствуется и сердцем и рассудком (и божественным и видимым), т.е. он проявляет нерешительность и своеволие.
Тою порою, как он колебался рассудком и сердцем
Поднял из бездны волну Посейдон (V, 365-366)… и Одиссею ничего не осталось как сделать выбор; сбросив одежды и обмотавшись покрывалом Левкотеи, он бросился с разваливающегося плота в море.
Посейдон удовлетворился и умчался в Эгию. Афина же начала укрощать волны, помогая Одиссею. Но дело это нескорое и почти трое суток Одиссея носило по волнам. Буря успокоилась, Одиссей увидел берег и поплыл. Но доплыв до берега, он понял, что все еще впереди. Выбраться на утесистый берег не было никакой возможности. Опять задрожали у него колени и сердце и он начал жаловаться и стонать, при этом рассуждая: если пристать попытаюсь, волна разобьет об камни; кругом поплыву – унесет в море, или демон, высланный из бездны, схватит. Опять начались у Одиссея колебания рассудка и сердца. Если бы не Афина, научившая его и вложившая «отважность в душу» (V, 437), он бы так и не нашел выход, не спасся. Едва без сил выбравшись на берег, Одиссей вновь начал выгадывать: «скорбью объятый, сказал своему он великому сердцу: если остаться на берегу, иней и туман прохватят и сдохнешь, если уползти в кусты – звери сожрут.» Так размышлял он: ему, наконец, показалось удобнее выбрать последнее. Он уполз в лес и под оливами закопался в груду слежавшихся листьев.
Что мы здесь увидели? Мы увидели человека думающего о себе и своем спасении в первую очередь. Может быть, к этому принудило Одиссея данное в начале пути предсказание, что путь он свой совершит без посторонней помощи? Пожалуй, это не совсем так. По крайней мере, в пути Одиссей принимал помощь. Если бы он верил в предсказанье, он бы от нее отказался. Похоже, он руководствовался лишь соображением собственного самосохранения, принимая все что этому способствовало даже вопреки предсказанию. Мы видели человека, уже не доверяющего бездумно своему сердцу, человека думающего в первую очередь о своем спасении. Человек сердца отдался бы на волю богов и доверился своему сердцу. Одиссей, обученный обману, допускает для и богов и своего сердца возможность обмана. Он начинает размышлять, т.е. говорить и предполагать возможные ситуации. Он пытается предвидеть речью эти возможные ситуации. Тем самым он пробрасывает настоящее в будущее. Он начинает сожалеть о проделанном и тем самым растягивает настоящее в прошлое. Развернув настоящее как прошлое и будущее речью, он размышляет. Размышление и есть разворачивание в речи настоящего сердца до масштабов прошедшего и будущего. Размышляя, он бытие сердца переливает в бытие рассудка. Появляется возможность выбора и проявления своеволия. Начинаются колебания на этой грани сердечного и речевого, как грани доверия и недоверия, на грани между настоящим и ушедше не наступившим (т.е. прошлым и будущим). Рассуждая, Одиссей начинает выгадывать и соизмерять (т.е. видеть и слышать). Он то слышит и видит в сердце своем, то видит опасности, берег и слышит шум волн.
Богиня в сердце советует ему прыгать в море, а он ее не слушает, ибо доверяет не ей, а видимому. А видит он то, что еще плот-то крепок, а берег далек. Доверяясь видимому, он невольно или вольно рвет нити, связующие его действия с сердцем. Доверившись тому же видимому, он то и дело попадает в гибельные для себя ситуации, из которых сам выбраться не в силах. Спасает его в этих ситуациях все та же любовь (к нему Афины), т.е. то, что идет от сердца. Чувственность слаба и в мире стихий и сил мало эффективна. Там лучше доверять сердцу. А вот в мире людей и человеческих отношений она порой очень даже действенна, но это уже другой сюжет и следующий рассказ.
Р.S. {Мольбы и стоны отринувшего сердце есть акт созидания поверхности, ибо они создают время поверхности: мольбы – будущее, а стоны – прошлое. Мольбы и стоны станут спутниками и содержанием чувственности.}
ОДИССЕЙ И НАВСИКАЯ
(СЕРДЦЕ И РАЗУМ НА ПОВЕРХНОСТИ МИРА ЛЮДЕЙ)
лесть, мольбы и жалобы
Пока, зарывшись в листву, Одиссей спал, «сердечный друг» Одиссея, Афина успела, приняв облик дочери морехода Диманта, проникнуть в спальню дочери местного царя феакиян Алкиноя Навсикаи и ей присниться. Заметив, что «Доброе имя одежды опрятностью» люди «наживают» (VI, 29), Афина настойчиво посоветовала Навсикае с утра заняться стиркой на море (намекнув, что Навсикаю ждет скорое замужество). Выстирав белье и наигравшись вдоволь, Навсикая с подругами стали собираться домой. Одиссей же все спал. Тогда Афина, чтобы пробудить Одиссея, заставила Навсикаю бросить напоследок мяч. Отразив этот мяч в море, Афина заставила подружек закричать. Этот крик и пробудил Одиссея.
«Он поднялся и, колеблясь рассудком и сердцем (VI, 118)… опять начал восклицая (т.е. видимо вслух) размышлять куда он попал и что его ждет: добро или зло. Повосклицав, он решает встать и разведать (VI. 126). {Т.е. размышление здесь уже предшествует действию.}
Надо заметить, что и ранее подружки вели себя довольно громко, даже пели, но Одиссея все ж не разбудили; и теперь ни одно из восклицаний Одиссея не было услышано.
Прежде чем подойти к «прекраснокудрявым девам», Одиссей прикрыл обнаженное тело листьями и ветками. И вышел на дев, как лев на добычу. {При этом Гомер замечает, что лишь «приневоленный нуждой посмел он к девам подойти нагим} (VI, 136)
«Был он ужасен, покрытый морскою засохшею тиной…» (VI. 137)
Подружки разбежались, осталась лишь Навсикая, которой Афина «бодрость в сердце вселила и в нем уничтожила робость» (VI. 140). Одиссей опять начал «размышлять» не зная, что приличней, толи колена у девы обнять, толи «в почтительном став отдаленье, молить умиленным словом ее…» (VI, 142-144)
Решив, что обниманием деву можно прогневать, Одиссей выбрал слово и начал свою «приятно-ласкательную» речь Для начала он сравнил деву с богиней. Развивая тему, он вознес красоту ее лица и стан высокий к достоинствам лучшей из дочерей Зевса, Артемиды.
Ведя речь в сослагательном наклонении, /не утверждая, а лишь предполагая, видимо, чтобы выбор остался за Навсикаей. Ведь Одиссей выступал в роли просителя. Утверждающая или догматическая позиция, видимо, не соответствовала его позиции. А может, размышляющая речь изначально сослагательна?/ далее Одиссей начал разворачивать речь, как «предположение о земной сущности» Навсикаи. Здесь речь была гораздо пространнее. Начал Одиссей с заверения, что у такой дочери «несказанно блаженны должны быть отец и мать; братья должны наслаждаться, видя такую сестру у себя в доме или же восхищать свои очи» видя танцующей ее в хороводах.
Из блаженных блаженнейшим будет, однако, тот смертный, кто, одарив «веном богатым», уведет такую деву к себе в дом.
Посчитав такие комплименты недостаточными, Одиссей впал в пространные рассуждения о том, как он во время одного путешествия к алтарю Аполлона в Делосе, заметил при храме юную пальму, изумившую его сердце. «Так и тебе я дивлюсь (VI, 168)»; ибо нет «ничего столь прекрасного между людей земнородных» (VI, 160) для взора. Рассыпав льстиво-ласкательную речь перед царевной и выразив ей покорность заявлением, что несмотря на такую дивную красоту, он все же не дерзает тронуть ее колени, Одиссей перешел к мольбам и жалобам, прося себе одежду, а ей исполнения желаний и в первую очередь «мужа по сердцу». Вняв речи и мольбам Одиссея, наивная / наивность сказалась прежде всего в уверенности, что феакиян никто не обидит, ибо защищены они от зла любовью богов./ и доверчивая Навсикая призвала подруг накормить и омыть в потоке странника. Приготовив все для омовения подруги стали звать Одиссея.
НО, О ЧУДО! Одиссей застеснялся <сын Одиссея с друзьями не знал, как мы видели, такого стеснения, а Одиссей застыдился.> Не стану я пред вами купаться. «Стыдно себя обнажить мне при вас, густовласые девы»… «станьте поодаль»… (VI, 218-222)
{У размышляющего Одиссея родился стыд. Видимо стыд это дитя «прошлого и будущего», то есть способности предвидеть последствия на основе извлечения уроков прошлого. Стыд есть лишь у того, кто умеет предвидеть, все, что может произойти, у того, кто глядит на себя со стороны, т.е. из прошлого и будущего, из своего представления и воспоминания. Когда говорят, «не стыдно ли вам? Что происходит? Сначала говорящий так отождествляет себя с вами, а затем развивает памятью и представлением ваше настоящее действие и состояние. Развивает он их из себя, а приписывает свои развивающие представления вам. Следовательно, кого же стыдит говорящий?}
Над омывшимся Одиссеем начала трудиться Афина. Перво-наперво, она его «станом возвысила», далее «сделала телом полней» и «густыми кольцами кудри, как цвет гиацинта, ему закрутила» и тем самым главу Одиссея «облекла красотой» (VI, 231-235). И теперь уже к девам шел не ужасный зачуханный странник, а «озаренный силой и прелестью мужества» (VI, 236-237) муж.
Пришел черед «изумляться» и восклицать уже Навсикае. Она так изумилась, что начала себе желать подобного супруга и поделилась своими изменившимися взглядами.
«Ранее, - говорит Навсикая, - он казался мне «человеком простым» (VI, 242), теперь же вижу что он «свой» (в доску) богам. {Что с человеком делает одежда и внешний вид!? Что делают они же со взглядами и отношением женщин!?} Однако, общественное мнение в Навсикае одержало верх над изумлением и желанием и она поступила, сообразуя свой поступок с тем, что о ней могут сказать и подумать. {Навсикая тоже начала размышлять. К размышлению ее, видимо, подвигли метаморфозы, произошедшие во внешности незнакомца. Из пугающего он стал желанным. Навсикая попала в ситуацию, где ее первоначальное видение исчезло и сменилось другим, для нее, связанным с будущим, ибо Афина предсказала ей во сне жениха, и заронила в сердце ожидание. Ожидание это неожиданно слилось с образом или видом преображенного Одиссея. Настоящее оставило в памяти первоначальный облик Одиссея (как прошлое) и развернулось в ожидаемый и тайно желаемый образ жениха (в виде Одиссея преображенного (в будущее)). Разворачивание настоящего в прошлое и будущее, видимо, и породило в Навсикае размышление или представление о том, что с ней может произойти и заставило ее быть благоразумной и посчитаться с тем, какой она может предстать в глазах окружающих.}
«Добрая мысль, пробудилась тут в сердце разумной царевны» (VI, 251). Мысль эта вылилась в 65 строк гомеровского текста (с 250 по 315). Из этой пространной мысли стало ясно, что Навсикая не намерена одновременно с чужестранцем входить в город. Она рекомендовала Одиссею спрятаться в саду Алкиноя и ждать до тех пор, пока она с подругами не войдет во дворец. Сад - от дворца на расстоянии человеческого (по внятности) голоса. Она опасалась обидных толков и порицанья людей, ибо нельзя без согласия отца и матери, девушке, не вступившей в брак, «обращаться с мужчинами вольно» (VI, 288).
Народ у нас (это у любимых-то богами и незлобивых феакиян) злоязычен. Могут спросить: с кем это сдружилась царевна? Не жених ли какой иноземный? Иль может бог с Олимпа снизошедший по ее неотступной молитве? «И будет она обладать им отныне»? Неужели среди своих никто ей по душе не сыскался? – вот что могут сказать и мне будет обидно.
{Если говорить об отличиях в размышлениях мужчин и женщин на примере Одиссея и Навсикаи, то героя подвигает к размышлению беззащитность и страх, а деву – предчувствие и надежда. Размышления героя всегда на грани смерти, всегда есть преодоление страха смерти. Размышления девы всегда благоразумны, т.е. всегда на грани боязни позора, всегда есть преодоление желания, преодоление страха поступить не по обычаю, а по сердцу и по чувству и душе. Герой размышляет в ситуации своеволия, т.е. разрыва связей с сердцем, потому он весь на поверхности. Дева размышляет в ситуации слабоволия, т.е. подавления сердца, потому она сдержана, скрытна, подневольна на поверхности. Герой на поверхности может дойти до отчаяния и наглости, он активен (ему нечего терять). Дева на поверхности сдержанна, таинственна «скрытна, она боязлива и умерена в выражении чувств (она не может раскрыться). На поверхность ее вытягивает предчувствие и желание, сопровождаемое боязнью. Она пассивна на поверхности, если не освободить ее желание от боязни.}
После того как Навсикая вошла во дворец, Одиссей направился в город. Чтобы он не был замечен, Афина окружила его «облаком темным», сама же предстала Одиссею «в виде несущей скудель молодой феакийской девы» (VII, 20), чтобы указать дорогу Одиссею во дворец.
Все видя, а сам будучи незамеченным, Одиссей прибыл ко дворцу Алкиноя и стал в дверях «сильно тревожась сердцем». «… поглядевши на все с изумленьем великим, ступил он смелой ногой на порог и во внутренность дома проникнул» (VII, 134-135).
Афина научила Одиссея обратиться к жене Алкиноя, Арете «любящей долг, почитаемой мужем», (VII, 68) к которой «нежную сердца любовь» все в семействе питали. (Она же характеризуется как «кроткая сердцем, имеющая и возвышенный разум ») (VII, 73)
Приблизившись к Арете, Одиссей «обнял руками колена царицы» и в этот миг тьма вокруг него расступилась и все его увидели. Пожелав счастья и долголетия царю и царице, а также чтоб дом и сан не остались без наследников, Одиссей попросил о помощи и отошел сев на пепле у очага. После недолгих речей, Одиссея усадили за стол, где он смог, «едой и питьем изобильным Сердце свое насладить» (VII, 176-177). Алкиной по велению рассудка и сердца обратился с речью к гостям, где призвал их взять странника под защиту, будь он человек или принявший вид человека, бог. В ответ Одиссей заверил гостей, что не бог он, а простой смертный, к тому же с тощим желудком и скорбящей душой. Такая речь всех пленила и была сочтена очень умной (VII, 227). Описывая свои бедствия Арете и Алкиною, Одиссей, говоря о Навсикае соврал, сказав, что не она посоветовала ему прийти во дворец раздельно, а что он сам устыдившись и убоясь гнева царя, сделал такое предложение. (Этот ответ охарактеризован Гомером как «хитроумный»(VII, 302)) Этим ответом Одиссей добился двойной выгоды:
1. выгородил Навсикаю.
2. Заставил Алкиноя обидеться и ответствовать, что он не такой, каким представил его Одиссей, что к «безрассудному гневу» сердце его вовсе не склонно (VII, 309-310)
Выгадав ситуацию, заполучив гарантии безопасности, Одиссей возвеселился: «пролилось веселье в грудь Одиссея» (VII, 329).
После состязаний (в которых ему опять помогала Афина), после растрогавших Одиссея до слез песен Демодока, Одиссей совсем освоился и даже позволил омыть себя в бане рабыне Алкиноя (VIII, 450-454). Изменилось и его отношение к Навсикае. Навсикая заметила это и хотя, по-прежнему, не сводила с гостя изумленного взора (VIII, 459), о женитьбе уже и не помышляла, а лишь просила не забывать ее по возвращении на родину и помнить, кому он обязан спасением. Одиссей, уже уверенный в себе, защищенный гостеприимством Алкиноя от посягательств на жизнь, разговаривал с Навсикаей уже по-другому. От смирения, покорности и льстивых речей не осталось и следа. Правда, об услуге оказанной ему Навсикаей, он обещал не забыть и даже «ежедневно, как богу, сердцем молиться» ей тоже обещал, но не более.
{Речи сыграли свою роль. Спасли героя от смерти. Но они же, вместе с метаморфозами образа героя, заронили в (Навсикаю) деву изумление и желание. Правда, спасшемуся от смерти герою до этого уже нет дела. Обман спас героя и растревожил деву. Обман исполнил разные функции и тем самым стал для Навсикаи ложью. Одиссей знаток подобных ситуаций. Он научился им противостоять: так «хитрая лесть их (Калипсо, Цирцеи) в груди у меня не опутала сердца»(IX, 33). Видимо, науке льстивых речей Одиссей обучался как раз у Калипсо и Цирцеи. Он научился опутывать сердца сладкою речью, не запутываясь и не увлекаясь сам. Эта наука не столько увлекала сердца, сколько спасала Одиссея от верной смерти. Так спасла она его и у циклопа, когда «с обольстительно-сладкой речью» Одиссей обращаясь к циклопу, назвался именем Никто (IX, 364-366). Можно сказать, что Одиссей не имел намерения обольщать девушек, он и не думал этого делать. Лесть была его средством защиты от смерти. Она была средством, а не целью. }
Похоже что размышления возникают лишь в минуты балансирования на грани, в минуты смертельной опасности. (Так Одиссей в пещере циклопа вися под последним, любимым бараном людоеда «размышляет о многом» (IX, 445). А перед этим ум Одиссея работал особенно интенсивно. Циклоп рассвирепел до безрассудности после того, как ему выкололи со всеми подробностями глаз. Одиссей же, напротив стал осторожнее, многие хитрости и разные способы мыслям его начали представляться (IX, 420-424). Думанье его было долгим, и выбрал он наилучшее и поехал под бараном.
Смерть, однако, не является основной размышлений. Основой является разворачивание времени и ситуация выбора, порожденная этим разворачиваем. Смерть же предстает вместе с разворачиваем времен и сопровождает размышления как представление (представление, закрывающее будущее прошлым, как конец будущего). У размышлений и смерти одни основания. Они как близнецы-братья: размышления и смерть. А потому могут и заменять один другого. Размышление спасает от смерти, смерть избавляет от размышлений. Размышление о смерти есть предельный случай размышлений, преумножающих и размышления и смерть. Поэтому герои размышляют о жизни. Они действуют и спасают себя и других. Только не нуждающиеся в спасении от опасностей жизни (мудрецы – бездельники), начнут размышлять о смерти и превратят жизнь в размышления и смерть. Элеаты попытаются исключить смерть и свести жизнь к чистому размышлению. Вопрос в том смогло ли их чистое размышление избавить их от смерти. Ведь нужно тогда, пожалуй, не прерывать этих размышлений ни на минуту. Нужно закрывать глаза на смерть, т.е. на все кроме размышлений. Отсюда жизнь в логике и ни минуты покоя и свободы от логики. Отсюда игнорирование всего чувственного, как изнанки смерти и всего сердечного, как уводящего от размышлений. (Не любить, не чувствовать, но понимать – вот их credo)
Сократ связал размышление со смертью (размышляющая жизнь есть умирание и смерть) и этим он подчеркнул тождество размышления и смерти. Правда, он принял это тождество. Поэтому неверно расхожее представление, что смерть является источником размышления (как неверно и то, что размышления являются источником смерти). Смерть и ум взаимно невиновны, они оба – дети бессердечности. Размышления убивают сердце так же как и представления о смерти. Не потому ли все уязвленные сердца спасаются размышлениями и мыслями о смерти, вернее, не спасаются, а травятся, пока то или другое не убьет их окончательно. Отказаться от размышлений и от мыслей о смерти – значит спасти свое сердце.
ОДИССЕЙ И ИСТОРИЯ
(История, рассказанная Одиссеем на пиру у Алкиноя)
Цирцея; в Аиде; Сцилла и Харибда, Одиссей и Еврилох, сирены и быки Гелиоса.
«Правду сказать, ты хитрец, и чрезмерно твой ум осторожен». (Калипсо об Одиссее, V, 182)
Мы многое выяснили уже в судьбе и образе жизни Одиссея. Но Одиссей – он один из героев, пусть и главный, у Гомера. Я думаю, чтобы увидеть его особенности, нужно задать фон. А заодно и выяснить его отношения со спутниками. Каковы они, спутники Одиссея? Как они поступают в ситуациях, схожих с ситуациями Одиссея? Чему они научились за время странствий от своего вождя? В этом выяснении будут вставные истории, в русле разворачивания основных тем исследования.
Во-первых, кто они Одиссей со спутниками? Сам Одиссей «думает», что «для сердца ничто быть утешней не может» чем «Видеть, как целой страной обладает веселье; как всюду Сладко пируют в домах, песнопевцам внимая; как гости Рядом по чину сидят за столами, и хлебом и мясом Пышно покрытыми; как из кратер животворный напиток Льет виночерпий и в кубках его опененных разносит» (IX, 5-11). {Правда, нужно учесть, что говорит он это, как раз на таком пиру у Алкиноя. Кто его знает, может Одиссей просто льстит царю?}
Прибывая в незнакомый край ватага Одиссея занимается насилием и грабежом, как этого было в Исмаре, граде киконов.
«… град мы разрушили, жителей всех истребили. Жен сохранивши и всяких сокровищ награбивши много, стали добычу делить мы, чтоб каждый мог взять свой участок» (IX, 40-43)..
Мирных лотофагов они, правда, не тронули, или не успели, ибо перепились «сладко-медвяного лотоса» (IX, 92-94). Служителей богов они щадят, но, видимо, не обязательно, ибо эти служители затем в благодарность за оставленную (видимо, могли и не оставить) жизнь откупаются дарами. (Как жрец храма Аполлона в Исмаре) (IX, 198-200). Пограбив и удовлетворив животные стремление «одиссеиты» (будем их так именовать) чаще всего расслабляются и впадают в безумство (хотя и разумности их особой мы еще не видели). Они становятся неуправляемыми и никого (даже Одиссея) не слушают. Так после грабежа Исмара, Одиссей настаивал на том, что надо, пока не поздно, уносить ноги (IX, 43-44), но, спутники решили иначе «…безумцы, - говорит Одиссей, - Полные хмеля они пировали на бреге песчаном, мелкого много скота и быков криворогих зарезав» (IX, 45-47).
Это чуть не стоило им жизни всем, ибо бежавшие киконы созвали соплеменников и до шести воинов-ахеян с корабля Одиссей после битвы недосчитался.
Перепив лотоса у лотофагов они, вообще, все на свете позабыли (даже отчизну) и захотели вечно собирать лотос. Пришлось их силой плачущих тащить к кораблям и там привязывать к корабельным скамьям (IX, 97-103).
В бездействии «одиссеиты» обычно скучают (IX, 74). Бездействие «изнуряет их силы и опечаливает сердца» (IX, 75).. Поэтому они обычно отплывают «сокрушенные сердцем» (IX, 105) видимо, и от безделья и от того, что их отрывают от пирушек.
Сам Одиссей порой поступает под стать своим спутникам. Так, например, в пещере циклопа, уже спутники Одиссея быстро пограбив, убеждают Одиссея поскорее бежать на корабли. И уже Одиссей не внемля полезному совету, в надежде получить от циклопа еще и подарок, заставляет всех остаться. Едва спасшись от циклопа, Одиссей, вопреки совету своих спутников, начинает дразнить «упорствуя дерзостным сердцем» (IX, 500), «оскорбительной речью циклопа», что опять же навлекает на них неприятности (так неразумные малые дети порой поступают). Спутники Одиссея жадны и завистливы, они не доверяют своему вождю и друг другу. Прежде чем совершить очередную глупость они ободряют и одобряют себя и то, что хотят совершить, речью. Они как бы оправдывают совершаемое, оправдывают себя (уже здесь оправдательная логика). Но если позднее оправдание будет подыскиваться к уже сделанному утверждению, то здесь оно делается еще к не совершенному действию.
Здесь оправдание – есть своего рода, заговаривание голоса сердца, чтоб оно замолчало. Речь здесь есть тоже своего рода размышление, разворачиваемое в пространстве прошлого и будущего. Так, обсуждая, пока Одиссей заснул, что же дал ему в мешках бог ветров Эол в подарок, спутники вспоминают, как куда бы они не прибыли, все одаривают лишь Одиссея, припоминают, что и в Трое, «он много сокровищ от разных собрал добыч» (X, 38-42). Они пробрасывают в будущее ситуацию возвращения домой без добычи, и, надеясь найти в мешках золото и серебро, выпускают на волю ветры, губящие в итоге их.
Такое поведение товарищей Одиссей называет «безрассудностью» и «безумием» (Х, 27, 68). Проснувшийся Одиссей, оказывается в ситуации поверхности, грозящей гибелью всем и начинает свои размышления:
{Можно сказать, что люди сами себе создают ситуации, приводящие к размышлению, т.е. ставят себя своей чувственной разумностью на грань гибели; не слушают голоса сердца, или вовсе его не слышат и не имеют и вынуждены в тяжких колебаниях решать ими самими рожденные проблемы и трудности.}
«Я пробудился и долго умом колебался, не зная
/уже не рассудком и сердцем, т.е. ситуация чистой поверхности, чистой чувственности, как бессердечности. Может потому что эта ситуация была извне задана Одиссею, а не порождена его собственным бессердечием./
Что мне избрать, самого ль себя уничтожить, в пучину
Бросясь, иль, молча судьбе покорясь, меж живыми остаться.
Я покорился судьбе и на дне корабля, завернувшись
В мантию, тихо лежал» (Х, 50-55).
{Похоже, что созданные своим разумением проблемы Одиссей решает решительнее, чем чужим. Там он знает что делать, видимо, связи с сердцем помогают рассудку знать.
Если же связи с сердцем нет, то герой оказывается в ситуации незнания и вот тут-то он впадает в бездействие, т.е. покоряется судьбе. Возможно, судьба, это ситуация невозможности действия по собственной воле. А воли нет, когда связи с сердцем не заданы.
За волевые усилия отвечает сердце.
Разум по воле сердца разворачивается на поверхности. Безвольный (бессердечный) он покоряется судьбе. Возможно, что в полностью разумном, поверхностном мире все безвольны, т.е. бездеятельны, пассивны и апатичны. Они покорились судьбе. Судьба – есть дитя бессердечности. Разум без сердца ведет к подавлению и уничтожению (вернее, не проявлению) деятельности. Но это еще нужно проверить. }
Попытки разумно действовать на поверхности спутников Одиссея оборачиваются «безумством», что ведет к «сокрушению сердца» и «утрате бодрости» (Х, 77-79), ибо заставляет тратить попусту много сил. Они скорбят о товарищах и радуются, что сами избежали их участи. {Похоже, что «разумная поверхность» не знает чистых беспримесных состояний. Разум здесь становится безумством, усилия ведут к апатии, радость неотделима от скорби} {Позднее эпикурейцы, Гассенди, а возможно и ранее. Демокрит и другие, заметят это и пойдет проповедь радости как отсутствия скорби, здоровья как отсутствия болезни и т.п. Возникнет практика (путем научения разума представлять противоположное), борьбы с нежелательными состояниями, порожденными все тем же разумом. Возникнет психология как болезнь и лекарство разума. Аристотель попытается противоположности не противопоставить, а сопоставить, создав или, вернее, провозгласив их гармонию, как их сочетание путем избежания крайностей. Но это – идеал, при реализации которого ограничивается и затухает деятельность.
Ограниченная деятельность на поверхности, похоже, создает рассудок, как модификацию разума. А гармонично-ограниченное действие или стремление к нему на поверхности получает наименование рассудительности, становится основой воспитания и образования. На основе рассудительности появляется учение о характерных чертах личности (о характере), практика сублимации влечений (как принцип взрослости и взросления) и идеология общественного состояния и развития (=культура).}
Грабеж и насилие на поверхности являются нормой для всех, а не только для спутников Одиссея. Поэтому одними из первых спутников разумности являются недоверие, хитрость и осторожность. Вот и у листригонов, только они спасли корабль Одиссея вместе с хозяином от гибели, Одиссей привязал свой корабль не в тихой гавани, а на выходе из нее, отдельно от остальных. И вот, когда, «ростом с великую гору», листригоны начали пожирать товарищей Одиссея, сначала живьем, а затем «как рыб нанизав их на колья» унесли в город на съедение, а корабли и бегущих к ним людей забросали камнями; Одиссей перерубил якорный канат и один со своим кораблем спасся (Х, 105-130). При этом надо заметить, что доверчивость, прямота и открытость являясь (качествами) особенностями сердца, разуму отнюдь не помогают бороться с опасностями. Так, именно доверчивость толкнула спутников Одиссея к гибели у листрингов. {Встретив здоровенную деваху у ручья «одиссеиты» не насторожились, а пошли, куда она их и послала в дом к ее папе, а тот не долго думая тут же, как их увидел, одного и сожрал с великой жадностью.} Либо – ты, либо - тебя, – таков мир за пределами сердца. Тут уж, хочешь – не хочешь, будешь проявлять силу, либо для насилия, либо для спасения от насилия. А кто под руку попадется, заранее спутники Одиссея еще предугадывать не научились. Лишь Одиссей, много раз спасаемый богами несет в себе этот горький опыт поверхности, потому он, даже без всякого повода проявляет хитрость и осторожность. Он знает, что иначе нельзя.
ОДИССЕЙ И ЦИРЦЕЯ
Вот и на острове Эи (Эя), где жила «сладкоречивая и светлокудрявая» «дева Цирцея, богиня, сестра кознодея Ээта» (Х, 135-137). Одиссей начал обследование местности с постановки вопросов.
{Где мы? Есть ли люди? Не слышно ли голосов?} Затем залез на утес и огляделся. Увидел дым и начал размышления:
«Долго рассудком и сердцем колеблясь, не знал я, идти ли
К месту тому мне, где дым от земли подымался багровый?
Дело обдумав, уверился я, наконец, что удобней
Было сначала на брег, где стоял наш корабль, возвратиться,
Там отобедать с людьми и, надежнейших выбрав, отправить
Их з а вестями» (Х, 151-156).
Прежде чем отправлять спутников на разведку Одиссей дал им возможность «Очи свои удовольствовать сладостным зрением» убитого им по дороге оленя, вкусить пищи, выспаться и лишь наутро перед дорогой начал давать им совет. Начал он свою речь с описания безысходности их положения: Где мы – неизвестно. Затем заверил их, что спасения нет: «должны мы теперь совокупно размыслить, можно ли чем от беды нам спастись; я думаю нечем» (Х, 192-193). Сокрушив в груди сердца своих спутников, Одиссей заставил их выдавить из себя разум. Тут же «в память пришли им и злой листригон Антифат и надменный силой своею циклоп Полифем, людоед святотатный; Громко они застонали, обильным потоком проливши слезы, - напрасно: от слез и от стонов их не было пользы» (Х, 198-202).
{Со слезами и стонами выдавив разум и переведя жизнь в режим пользы, Одиссей тем самым подготовил своих товарищей для разведки поверхности}
{Важно заметить, что память заработала тогда, когда Одиссей поставил настоящее на грань смерти, бедствия и безысходности. Он разрушил настоящее своим представлением и тут же к представлению добавилась память и настоящее сердце растянулось в разумную представимо воспоминаемую поверхность.}
Разделив дружину надвое и возглавив одну из половин (вторую по выбору товарищей возглавил Еврилох) – О! Это чудный парнишка. Если кто и является собратом Одиссея по разуму, так это он. Но о нем речь еще впереди.
Одиссей бросил жребий – кому идти первым. Естественно, что жребий выпал «твердому сердцем вождю Еврилоху».
Обе дружины скорбя, разошлись: Одиссей со товарищи остались «объятые горем», а Еврилох с компанией удалились плача (Х, 209). {Похоже, что поверхность не знает вовсе середины. Здесь одни крайности: то буйное веселье, то плач и т.д.}
Подойдя к дому Цирцеи они услышали песню. Начались размышления. Некто Политос («вернейший и любезнейший друг» Одиссея) предложил после вопрошаний подать голос певице. Что и было сделано.
Вышедшая Цирцея пригласила путников в дом, и они «забыв осторожность » вошли. Лишь Еврилох «один назади, усомнившись, остался» (Х, 231-232). Цирцея опоила гостей напитком с волшебным зельем, лишающим памяти об отчизне. Затем превратила всех в свиней, не лишив их, правда, рассудка.
Пока команда с плачем поедала желуди, Еврилох дал деру на корабль. Прибежав, он так был «проникнут в сердце горем», так «от скорби терзался душой и так плакал, что сколь не силился, слова сказать не мог» (Х. 245-248). Только расспросы товарищей привели его в чувство и он рассказал, указав в рассказе, о забывших осторожность товарищах и о себе «предузнавшем погибель».
Одиссей, не долго думая, вооружился и решил спасать товарищей. Он «велел» Еврилоху проводить их. НО … Еврилох «на колена в великом страхе упав … с рыданием бросил крылатое слово:
«Нет, повелитель, позволь за тобой не ходить мне, уверен
Я, что ни сам ты назад не придешь, ни других не воротишь.
Спутников наших; советую лучше, как можно скорее,
Бегством спасаться, иль все мы ужасного дня не минуем» (Х, 264-269).
В ответ Одиссей заявил, что принуждать никого он не хочет. Лишь самому ему должно «покориться непреклонной нужде» Еврилох же пусть остается «утешаться питьем и едой» (Х, 271-273).
{Здесь мы видим, что в отличие от своих товарищей, Одиссей на поверхности руководствуется не страхом, а долгом. При этом долг для него вырастает из принуждения. Он вынуждает себя (принуждает). Долг, следовательно, есть принуждение или связан с принуждением. Это не естественное, а искусственное, разумно принудительного характера, действие.}
Вынужденного исполнить долг Одиссея по дороге останавливает посланец богов Эрмий, принявший облик пленительного юноши. Он рассказывает ему как себя вести у Цирцеи, чтобы избежать участи своих товарищей. {Идущим стезею долга и боги помогают.}
Эрмий дает Одиссею противоядие против Цирцеиного «пойла» и научает, что для спасения товарищей и себя, надо, когда пойло не подействует, кинуться с мечом на Цирцею, как бы вознамерясь ее умертвить. Она испугается и станет «на ложе с собою тебя призывать» (Х, 295-296). Ты не отказывайся, а только сперва возьми с нее клятву великую «что вредного замысла против тебя не имеет» (Х, 300).
«Иначе мужество, ею расслабленный, все ты утратишь» (Х, 301) и тогда будешь в ее власти.
После наставлений Эрмия Одиссей
«Многими, сердце его возлюбившими, мыслями полный,
вызвал богиню из дома и по ее приглашению «с сокрушением сердца» «вступил» в дом (Х, 309-313). Подсыпав зелье, Цирцея надменно послала Одиссея к свиньям. Но зелье не подействовало и с Цирцеей начались метаморфозы. От наглости и самоуверенности не осталось и следа. Она начала рыдать, сжала колени Одиссея и плача стала его расспрашивать «Кто он? Откуда? Каких родителей и где обитает? Стала изумляться, как это на него не подействовало ее чародейство, и сделала предположение, что «у такого мужа сердце, видно, железное бьется в груди, не иначе и, конечно, это может быть лишь «многохитростный муж Одиссей», о котором ее давно уже предупреждал Эрмий (Х, 324-331).
Смягчив Одиссея, Цирцея предложила разделить с нею ложе, при этом она завела речь О Любви, связывая ее с откровением сердца.
«сочетавшись любовью