Ольга Погодина-Кузмина
Сердце Нижинского
Дневники и документы катастрофы
Марта, суббота
Если горят щеки – значит, кто-то вспоминает. Я вспоминаю умерших людей. Что, если нас тоже вспоминают мертвые? Что мы чувствуем, когда кто-то молится за нас?
Что теперь будет с нами? Что означает эта череда потрясений? Может, Бог стучится в наши сердца? Может, Бог оставил нас? Опустил вечный сумрак, чтобы бесследно истребить нас, стереть с лица Земли? Или он снова хочет испытать нас?
Сегодня был странный сон. Мы шли по Набережной Неисцелимых – Дягилев и я. Он – значительный, высокомерный. Шиншилла – называли из-за рано поседевшей пряди, вот здесь, надо лбом. «Шиншилла знает всё об искусстве! – шептались девочки в кордебалете. – Он играет на фортепьяно лучше нашего аккомпаниатора»…
Дорогой Сережа. Шёл рядом и ругал меня. «Ты бездарность, ты ничего не добилась в жизни, и ничего не добьешься. Тебя взяли в труппу из жалости, ты ни к чему не пригодна»… Я пыталась возражать, вспоминала свои успехи, но он не слушал. С удивлением думала – как же? Ведь раньше он хвалил меня, а теперь так холоден и строг…
Я должна заниматься экзерсисом танцевальным. Я должна развивать мои мышцы. Я чувствую смерть моим танцам, но буду танцевать ещё лучше. Сергей Павлович станет доволен… Он снова полюбит меня…
Если думать о том, что происходит, можно сойти с ума. Повернуть время вспять, оживить тени прошлого, чтобы не помнить о настоящем. Радость! Танец – это радость… Танец – это любовь.
Села читать письма и поняла, что сегодня день его рождения. Который по счету? Боже, боже! Прошло столько лет! Он умер в августе тысяча девятьсот двадцать девятого года, в Венеции. Может, этот сон послан мне из неведомого мира?
|
|
Попросила Ольгу купить толстую тетрадь. Теперь я буду записывать свои сны.
Сальвадор Дали обещал какому-то американскому музею сфотографировать Бога за 150 тысяч долларов. Жаль, что у меня нет этой фотографии. Я бы поставила её на тумбочку рядом с кроватью.
Марта, вторник
Весь день идет снег. Вчера Ольга принесла откуда-то два сломанных деревянных стула. Дерево живое, оно горит веселее, чем уголь. Долго смотрели в огонь. Разве это не чудо, что в нашей комнате сохранился действующий камин? Это знак свыше – значит, нам позволяется жить, заботиться о телесном.
Долго не спали этой ночью. Сидели, прислонившись спиной к теплу, вспоминали. Ольга сомневается, что в этом году наступит весна. Она считает, что Земля остыла, и снежный покров будет становиться всё толще.
Я вспомнила его слова: «Земля задыхается. Она производит землетрясения. Я знаю, что люди не понимают землетрясений, поэтому ругают Бога».
Мы с Ольгой помним слишком много. Мы помним время, когда снег ещё убирали с улиц. Теперь, когда у нас украли лопату, мы можем оказаться в сложном положении. Если дверь завалит снегом, Ольге придется выходить из дома через окно. Хорошо, если сугробы будут плотные, она сможет легко залезть обратно. Она сказала – тогда и другие смогут залезть. Я не знала, что на это ответить.
Разрушение так же старо и скучно, как строительство. Как верно он заметил. Милый, несчастный Александр Блок… Потому что и разрушают, и строят рабы. Мы все – рабы своих потребностей: мы не можем не спать, мы не можем не есть. Мы всё время будем строить и разрушать, оставаясь рабами, пока не придумаем что-то третье… Раньше мне казалось, что третий путь – творчество. Мой танец в облаке души…
|
|
Творчество соединяет в себе созидание и разрушение, как глина соединяет в себе землю и воду. Но это всё те же земля и вода… Чтобы глина стала амфорой, нужен огонь. И воздух.
Я, сотворенная из земли и воды, жива, пока во мне теплится огонь. Но всё, о чём я думаю сейчас – как заново открыть этот способ подняться в воздух?
Марта, воскресенье
Два часа занималась у станка и упала в обморок от голода. Ольга пошла на толкучий рынок продавать вещи. Ольга очень любит меня.
Все эти дни вспоминаю Дягилева.
В театре Сергей Павлович часто принимал особую и необычайно отталкивающую осанку, надевал монокль и едва здоровался с простыми танцовщиками. При этом с самой приятнейшей улыбкой кланялся высокопоставленным знакомым... Теперь смешны эти обиды. На Дягилева нельзя сердиться, особенно во сне.
Что испытывает человек, вынужденный признать себя бездарным?
Пишет о себе: «Я шарлатан, притом исполненный блеска; великий чародей; нахал; человек, обладающий большой долей логики и малой — щепетильности; человек, удрученный, кажется, полным отсутствием таланта. Кстати, видно, я нашел свое истинное призвание: меценат. Для этого у меня всего есть в достатке, кроме денег, но это придет со временем!». Ему двадцать три года, он влюблен в искусство, в себя в искусстве, в себя в зеркале, в своё блестящее будущее…
Сегодня видела во сне хорошее, но когда проснулась, всё забыла. Ольга любит меня, но она совсем не умеет торговаться. Выменяла чернобурку на несколько вареных картофелин. Я любила свои меха…
|
|
Теперь мою чернобурку наденет чужая женщина, чтобы пойти на улицу развратничать с солдатами. Нет, солдаты – не верное слово. Не знаю, как их назвать. Варвары? Басурманы? Голодные лица, зубастые рты. Клёкот вместо речи. Они не поймут балет, даже если им объяснить. Впрочем, им ничего не объяснишь.
Если бы я могла, я бы им сказала: балет – это радость! Мы танцуем радость! Нет, я не верю, что больше этого не будет!.. Как люди смогут жить?..
Я сейчас плачу, но я удерживаю слезы – скоро придет Ольга. Она не должна видеть, что я плакала. Я должна о ней заботиться, беречь её здоровье. Я не боюсь смерти, но я боюсь её смерти. Она живет одними воспоминаниями.
Марта, среда
Старший брат Стасик выпал из окна и разбил голову. Пришлось отдать его в психиатрическую лечебницу в Лигово. Часто говорят – в безумии есть высшая цель, безумец иначе видит мир, это расплата за гениальность. Стасику было восемь лет. Он остался в сумасшедшем доме на всю жизнь. За что Бог потребовал от него расплаты? Трудно верить в предопределение, когда страдают дети.
Сегодня приходил странный человек в темных очках, закутанный в шарф. Принес хлеб, консервы, кофе, сахар, коробку конфет и четыре яблока. Сказал, что он давний мой поклонник… Я не могла вспомнить его лица. Я надела свое лучшее платье, меха. Ольга сварила кофе. Мы сели за стол и представляли, будто жизнь идет прежним порядком. Будто слово «балет» ещё что-то значит. Можно было забыть, что снег больше никогда не растает. Забыть, что на улицах режут, сажают на кол, жгут дома.
Обжигающий кофе, конфеты – было сладко и хорошо. Совсем как раньше, рассуждали о политике – но не всерьёз, а что-то легкое, ни к чему не обязывающее.
Гость говорил: «У нас в России люди разделяются на две категории – на вечно «во весь голос» протестующих и на вечно покорно молчащих. И то и другое одинаково бесцельно, так как при этом у нас совершенно отсутствует третья категория – людей что-либо «делающих».
Эти рассуждения о всеобщей праздности звучали так очаровательно старомодно. Сейчас ведь все что-то делают. Вернее, делают всего два дела – одни убивают, другие отчаянно пытаются не умереть.
Я говорила откровенно. Я слишком поздно поняла, что он – один из них. Когда он снял очки, перед тем, как попрощаться. Басурманские глаза. Не могу вспомнить, кого он мне напоминает. Кого-то давно умершего, лицо с черно-белой фотографии… От этого не покидало ощущение тревоги.
После еды чувствуешь свой желудок. Нельзя танцевать с переполненным желудком.
Апреля, суббота
Удивительно милый смех. У него был удивительно милый смех… Говорили, что в нем есть что-то страшное, что он ходит «не один». Много цинизма – и в денежных вопросах, и в отношении к людям. В этом была его сила, но и слабость. Он хотел, чтобы искусство возбуждало чувственность. Всё в Дягилеве страшное и значительное… Он открывал миру гениев.
«Творец должен любить лишь красоту и лишь с нею вести беседу во время нежного, таинственного проявления своей божественной природы. Реакция искусства на земные заботы и волнения недостойна этой улыбки божества»…
На рынке рассказывают про пожар в квартире ресторатора, который поднес мне к юбилею те изумрудные серьги, настоящее сокровище (полмешка мороженой картошки, рыбные консервы, прогорклое масло в бутылке и пшённая крупа). Мы почти не были знакомы, но я хорошо запомнила его улыбку – хитрую и добродушную.
Они пришли под видом обыска, завели хозяина в ванную, ударили по голове прикладом и задушили простыней. Затем пили его коньяк и несколько часов насиловали его молодую жену, а потом задушили и её. Затем подожгли квартиру. Говорят, среди них были рабочие, которые когда-то ремонтировали его квартиру. Пятилетнего сына они оставили в живых, но ребенок задохнулся во время пожара.
Мы с Ольгой видели дым из окна. Не уверена, что это был тот пожар… Сейчас много подобных случаев. Ольга говорит, что не может их осуждать. Они ненавидят нас за изумрудные серьги, за фальшивые благотворительные аукционы, за золотые унитазы в подмосковных особняках, за брильянтовые ошейники для собачек. За все годы унижения и уничтожения, когда их трудом и потом, болезнями их жен и детей оплачивалась роскошь сытых… Если бы пять лет назад ресторатор мог предвидеть, чем всё закончится, он бы, наверное, заплатил своим рабочим по справедливости.
Брата Дягилева, Юрия Павловича, расстреляли на Соловках в том же 1929 году. Младший брат Валентин отсидел 10 лет в лагерях и 5 лет в ссылке.
Апреля, среда
Ужас безумия начинается не тогда, когда принимаешь фантазии за реальность. Наоборот – это реальность становится неуловимой и жуткой, растворяется в воздухе, течет между пальцев. Всё, что происходит с нами сейчас, похоже на галлюцинацию. Бред больной фантазии, морок.
Голоса из прошлого внушают мне больше доверия, чем мой собственный голос. Но я должна говорить. Я буду говорить одна в этой холодной комнате, иначе я сойду с ума…
Я всё время мысленно обращаюсь к тебе. Я скучаю по тебе. Я хочу тебя видеть. Я не хочу, чтобы ты танцевал для меня. Я не хочу тебя утомлять. Я знаю твоё горе. Я думаю о тебе, когда говорю о Боге. Мы скоро должны умереть, но я давно готова к смерти. Я тебя люблю.
Апреля, пятница
Холера. Голод. Тиф. Цинга. Изуверство. Крысы питаются сытным мясом повешенных.
Ольга говорит, что мы должны уехать. Нужно двигаться к югу. Может быть, там нет снега. Она хочет ехать в Польшу, оттуда – в Италию.
Вацлава крестили в Варшаве, в костеле Святого Креста, где покоится сердце Шопена.
Эта тайна навечно хранится в моей груди. Во мне бьётся его сердце.
Художник Серт сказал:
-Знаете ли вы, мадам, что аист может умереть от голода, даже если положить перед ним гору лягушек? Достаточно подпилить ему клюв, и он утратит чувство расстояния.
Его жена, Мися Серт, всё время говорила о русском балете. «Ты не можешь себе представить, Коко, как это прекрасно! Когда ты это увидишь, твоя жизнь преобразится».
Мадмуазель Шанель, ей было чуть больше сорока. Такая моложавая, что могла себе позволить убавить десять лет. Мися рассказывала ей о Дягилеве, о музыке, пичкала её своими воспоминаниями. «Она меня очень развлекала». Она называла его Дяг. Он ворвался к Мисе – сбежал из Лондона, разоренный постановкой «Спящей красавицы». «Приходите ко мне, я живу в отеле Ритц. У меня есть деньги, я хочу вам помочь, сколько вам нужно?»...
Шанель тут же дала ему чек. Они даже не были знакомы. Дягилев боялся её. Он, всесильный Дягилев, подтягивался в её присутствии, чтобы не допустить оплошность, не сказать что-то неподобающее…
Серж Лифарь объяснил ей после смерти Сергея Павловича:
«Ты давала деньги и ничего не просила взамен. Он не понимал. Это его пугало. Когда мы шли к тебе, мы должны были держаться скромно, выглядеть опрятно, чисто»…
Это правда. Дягилев жил в вечном страхе. В страхе, что его замыслы не осуществятся, что его идеи не будут приняты публикой, что на него свалятся непредвиденные проблемы, что не будет денег на новые спектакли… Он был беспощаден к себе и не жалел других. Он загонял танцовщиков. Заставлял работать до изнеможения, требовал знать всё и обо всем, ходить по музеям, разбираться в литературе. Он все время говорил об искусстве. Он был тяжелый человек…
Его секретарь, Борис Кохно, только пожал на это плечами. «Дягилев боялся мадмуазель Шанель? Да нет же, он её любил. Дягилев был русский человек. Он верил в бескорыстные побуждения. Это казалось ему естественным».
«Несмотря на то, что Коко была родом из Оверни?».
«Несмотря ни на что».
Апреля, суббота
Заметила странное соседство в книжном шкафу. Нужно уметь читать знаки. Ольга считает – это всё мои фантазии. То же, что угадывать фигуры в облаках. Ей не объяснить, что на языке знаков с нами разговаривает Вселенная. Она думает, что понимает меня. Но она меня не чувствует.
Ахматова, под ней «Улисс», Достоевский вверх ногами, Сорокин «Роман», По, без имени – но я знаю, что это Эдгар По. «Русский балет». Снова Достоевский, над ним – «Миф и человек. Человек и сакральное». Марк Валерий Марциал. Рильке. Капоте. «Смерть театра». «Морфология искусства». Бунин. Грэм Грин.
После меня никто не откроет этих книг, люди больше не читают книги. Скоро их сожгут в печке. Мне жаль их, как осиротевших детей.
Апреля, понедельник
Вчера снова приходил тот незнакомец. Оставил охрану на лестнице – в этот раз я заметила, что он ходит с охраной. Снова принес фрукты и конфеты, два кило гречневой крупы. И отдельно на блюде – жареную рыбу с картофелем. Мы устроили пир.
Говорил – если бы всё шло своим чередом, я бы сегодня танцевала в жарко натопленном зале Дворянского собрания или в Царском Селе, а он, скромный переводчик, сопровождающий высокую делегацию, один из всей публики ощутил бы моё одиночество. Говорил, что чувствовал именно это, хотя я убеждала – нет, вовсе нет, я всегда танцевала радость!
Помнит все мои спектакли – каждую партию, каждый год, каждый месяц и день. Это странно, ведь многое я сама давно забыла. Хранит записи каждой премьеры. Помнит, в каких платьях, в каких драгоценностях я выходила на каждом творческом юбилее. Говорит, что товарищи по партии подсмеиваются над ним за старомодное увлечение балетом.
Искала в нем признаки жеманства, присущие мужчинам, которых манит к балету жар любострастия, обнаженная телесность других мужчин. Один из них когда-то с изысканной любезностью признался: «Есть вид физического наслаждения, которым я никогда не смогу оскорбить даму». Ах, князь, вы готовите себе очень грустную старость – ответила я…
Нет, нет, он не дает повода усомниться. Он исполнен рыцарской мужественности…
Как давно я не слышала стихов! Как давно в этих комнатах не звучала иностранная речь. Du bist im Schnee begraben, mein Rusland… Он дал понять, что знает причины и цель происходящего с нами. Оказывается, катастрофа преобразила мир не повсеместно. В Африке нет снега – напротив, там установился благоприятный климат, близкий к субтропическому. Там создается новое государство предприимчивых людей, с фантастической скоростью строится оборонительная линия…
Говорил, что не сочувствует страданиям богатых. Что сам он такая же дрянь, уходящая натура. Он образован, знает четыре языка. Знает, что мир никогда уже не станет прежним, а новый мир скоро забудет смысл таких вещей, как балет, стихи, философия, этика вместе с эстетикой. Люди будут знать лишь смысл хлеба и одурманивающих веществ. И удовольствия грубого разврата. Говорил, что в оппозиционном правительстве все опиисты, наркоманы. Их сексуальная жизнь принимает странные формы. Каждый вечер в его приемной дожидаются матери с несовершеннолетними детьми. «Вы так испорчены! Моя Сашенька совсем ребенок, выросла в провинции, чиста как ангел, готова на всё».
Говорил, что принято тайное решение о расстреле Президента и его семьи, содержащихся в казематах в Кремле. Что этот гуманный приговор – уступка Западным державам. Но для главы правительства, министров, губернаторов областей и членов их семей будет применен протокол казней номер один. Это значит – вырывание ноздрей и языка, прободение внутренностей через сажание на кол и всесожжение в жертву новым богам. Точная дата народного торжества пока не назначена – звездочеты вычисляют день благоприятного положения планет.
Я заметила, что когда он говорит, он становится очень красив. Басурманский принц. Смуглая кожа не розовеет, а бледнеет от волнения.
Откланялся в девять вечера, испросив разрешения навестить нас снова. Очень корректный, затянутый в эту элегантно-зловещую униформу, которая раньше так пугала меня.
Ольга слушала с трепетом, словно хотела броситься к его ногам. Ночью она рыдала в своей постели. Говорит, что ей жаль дочерей Президента. Она бывает очень впечатлительна, это утомляет.
И всё же меня что-то в нём беспокоит. Не люблю людей с задней мыслью. Никак не могу вспомнить. Не могу вспомнить, где я видела его лицо…
Апреля, вторник
Записывать воспоминания – занятие вроде раскладывания пасьянса. Рассеянно вынимаешь карты, чтобы сложить их в стройную последовательность. Но карточная колода в человеческих руках – лишь генератор случайных чисел. Карты перемешаны на столе, как умершие и живые в твоей памяти. Остается только наблюдать, в какой причудливый рисунок соединятся их судьбы.
Каждую жизнь можно рассматривать лишь как последовательность случайностей.
Если бы отец не оставил семью, если бы мать не приехала в Петербург в отчаянном стремлении поднять на ноги троих детей, один из которых был безнадежно болен… Если бы она не преуспела в своем желании правдами и неправдами устроить младшего сына в Императорское училище… На казенный счет. Чтобы стать артистом Императорских театров. Чиновничье жалование, возможность обрести высоких покровителей, пенсия по выслуге лет. Хотя и скудно, но обеспеченная старость…
Если бы был безвозвратно исключен из школы за мальчишеские шалости? Если бы не русые волосы, чистая кожа, ясный взгляд? Если был бы некрасив лицом и телом, как сестра Бронислава, чей удел навечно – терпение и труд, силовые, характерные партии, робкий взгляд из тени великого брата?
Если бы благодаря неточным пропорциям его мускулистое тело не поднималось бы в воздух так высоко, без видимых усилий? Чудо, противоречащее законам физики, словно капли дождя, падающие вверх?
«Я хочу быть досками пола, по которым Вы танцуете», – шептал неистово Жан Кокто. Поэт и рисовальщик, худой и подвижный, как кузнечик, с румянами на щеках и накрашенным ртом.
Бронислава спросила: «Но почему он красится?». Вацлав смеялся: «Это же Париж!».
Париж лежал у его ног. Его лицо смеялось и хмурилось сквозь призмы сияющих витрин.
Был неразговорчив. Мне почему-то представляется, что онпринял свой успех, как ребёнок принимает долгожданный рождественский подарок. Возбужденный, раскрасневшийся, он вбегает не в комнату, но в мир волшебной сказки, пахнущий хвоей и мандаринами… Лица родных кажутся незнакомыми, привычные предметы преобразились. Всё замерло в ожидании… Замедляя шаг, он подходит к волшебному дереву, сверкающему сотней разноцветных огоньков… И там… Да! Он знал, что на этот раз взрослые поймут деликатную вязь намеков и жадно-сдержанных взглядов, когда уже два месяца путь к дому или из дома всегда ведет мимо этого магазина, где на видном месте, в самом центре витрины… Да, да, ошибки быть не может, это там – в большой нарядной коробке, перевязанной лентой, украшенной бантом. Да, это счастье – необъятное, совершенное, не рассуждающее… Грохот аплодисментов. Ослепляющие вспышки. Острый блеск драгоценностей, белые перчатки дам, белые руки плещутся в партере, как стая гусей, шумно взлетающих над озером.
Успех. Слава. Как это сладко – проснуться знаменитым, в свежих простынях парижского отеля, когда комнату перерезывает луч между неплотно задернутых штор. Лежать и думать о том, как хорошо и странно было вчера. Мгновенье полной тишины. Шаг к рампе, в перекрещение лучей из прошлого в будущее, как звездоплаватель на неизведанную планету…
Потом, в гримуборной, шла носом кровь. Вытолкали поздравляющих, остались вдвоем. Камердинер Василий растирает и моет ноги, он всегда рядом, при нем можно не сдерживаться. Вместо слов Сергей Павлович неловко нагнулся, поцеловал ступню…
Затем, пьяно пошатываясь под тяжестью букетов, идти по узким коридорам, темным лестницам к служебному выходу – Василий следом несет корзины, Дягилев налегке… Авто, сверкающий зеркалами зал ресторана, снова цветы. Пить шампанское, не чувствуя вкуса… «Почему вы совсем ничего не едите?». «Я не хочу». «Вам нужно»… Душная ночь, разметавшийся во сне Париж. Кто привез? Как уложили в постель?
Поцеловал ногу.
От этого можно сойти с ума.
Апреля, четверг
Ver sacrum, весенняя жертва. Древний италийский ритуал. Во время бедствий давали обет принести в жертву Юпитеру весь домашний скот, который родится предстоящей весной. Праздник всесожжения сопровождался пиром, возлиянием, плясками. Отголосок первобытного обычая жертвовать богам весенних детей.
Когда ели картофельную похлебку, Ольга вдруг сказала, что кошки и собаки давно исчезли с улиц, остались только крысы. Затем, помолчав, добавила, что давно не видела детей.
Дети перестали рождаться – вечная зима. Человечество погибнет с последним поколением. Пусть, мы это заслужили. Но куда делись дети, рожденные до катастрофы – спросила она? Я сказала: видимо, их прячут родители. Дети лежат в своих домах, в нагретых кроватях. Их не отпускают улицу, где снег, пожары, болезнь… Как тот мальчик, сын ресторатора, которого родители прятали в спальне.
Ольга промолчала. Мне не понравился её взгляд.
Апреля, суббота
Я пишу этот дневник особым шифром, зеркальным почерком. Только посвященный может разобрать смысл священных знаков. Я хочу быть откровенной. Я буду говорить только правду.
Если задуматься, балет куда подробней и глубже, чем драма и даже трагедия, исследует случаи патологических влечений, странных одержимостей. Примеры жестокости и холодности к покинутым возлюбленным, бред любовного очарования, внезапное безумие. Картины психических болезней, соответствующие синдромам, описанным в специальной литературе.
«Не подлежит никакому сомнению, что между помешанным во время припадка и гениальным человеком, обдумывающим и создающим свое произведение, существует полнейшее сходство», – пишет Ломброзо.
Талант попадает в цель, в которую никто не может попасть, гений – в цель, которую никто не видит. Не помню, кто это сказал…
Три часа с перерывами занималась у станка.
Ортопедическая подушка под спину. Ортопедические подушки, боль в спине, лечение сколиоза… Балет – боль.
«Даже во время покоя казалось, что он незаметно танцует».
Всё делал с неведением ребенка.
Газеты писали: «Он напоминает самца пантеры, если только сын женщины дерзнет сравниться с подобной красотой. Он владеет даром перемещаться в красоте, держа в ней свои линии в неизменном равновесии. У него есть чутье полезного совершенства, и в каждом мускуле, и в игре их всех, как у пантеры. И так же, как у нее, ни одно движение не лишено могущества и грации в этом великолепном существе. Пантера также и в том, что его самые стремительные прыжки таят в себе какую-то медлительность, настолько они верны. Да, в этой силе столько грации, что он заставит верить, что он ленив: как будто нерастраченной силы остается всегда с лихвой».
Я знаю, что тело умирает, но душа не умирает. Дух есть Бог. Бог живет, если тело живет. Я есть Бог. Я есть дух в теле.
Волосы символ эликсир законы арахнофобия Египет боль знаменитость сон почерк курсы наследство жертвоприношения мысли инсульт привычки открытие влюбленность завещание саке.
Балет – боль – Бог.
Мая, вторник
Снился сон. Прощальный дивертисмент, танцую посреди спальни, не вижу зрителей. Спрашиваю: Ольга, кто пришел? Она мне отвечает: все. Вижу – и в самом деле, пришли они все, бесплотные тени. Обступили мою постель. Горячо спорят, втолковывают что-то… То вместе, то попеременно. Вот один с горькой, презрительной усмешкой на губах. Александр Блок. Милый, усталый.
«Одичание — вот слово; а нашел его книжный, трусливый Мережковский. Итак, одичание. Черная, непроглядная слякоть на улицах. Фонари — через два. Пьяного солдата сажают на извощика (повесят?). Озлобленные лица у «простых людей». Молодежь самодовольна, «аполитична» с хамством и вульгарностью. Ей культуру заменили Вербицкая, Игорь Северянин. Языка нет. Любви нет. Победы не хотят, мира — тоже. Когда же и откуда будет ответ?».
Проснулась – камин остыл, нет угля. В комнате дикий холод. Вспомнила – апокалипсис, вечная мерзлота, конец империи. Боже, прости нашу беспечность. Думала о море, представляла, как чувствовую ступнями горячий песок… Летний дождь. Драгоценная осень. Нежная весна. Солнце, трава, птичий гомон – неужели этого уже никогда, никогда не случится снова? Неужели я больше никогда не увижу цветов?..
Через два-три дня после премьеры Ольга выбрасывала их – охапками, как сено. Отмывала вазы. В квартире стоял тонкий болотистый аромат…
На толкучем рынке продают приборы, которые теперь никому не нужны. Электростанции разрушены и, видимо, никогда уже не будут восстановлены. Даже те удачливые и предприимчивые, кто успел запастись электрическим генератором, не тратят топливо на развлечения – только на поддержание тепла и приготовление пищи. Бесполезные телевизоры, компьютеры, мобильные телефоны никто не покупает. Я жалею только о том, что ни один театр не осветится больше сотнями огней хрустальной люстры, софиты не зальют призрачным светом сцену, и лампочка на пюпитре дирижера не зажжется в сумраке оркестровой ямы, как путеводная звезда…
Вышивка по хлебу, школа клоунов, абстрактный знак, опасность, даосизм, трагический конфликт, ритмоединица. Употребление микромотивов, нередко из одного звука, а также двух-трех, с паузами…
Случайное слово – самый простой вид случайных данных. Например, ткнуть пальцем в газету. Или задумать номер строки, открыть книгу. Случайное слово дает толчок внезапной мысли, обнаруживает непривычную связь понятий, меняет ситуацию, чтобы.
Гениальность, одиночество, безумие, холод, равнодушие, люди, Гёте, Гейне, Байрон, Челлини, Леонардо, Ньютон, Микеланджело… Постоянно твердил, что его искусство заменяет ему жену. Писал сонеты.
Я хочу тебе сказать. Ты есть Бог, а я в тебе.
Я хочу сказать тебе. Я люблю тебя, мой Бог.
Я боюсь людей, ибо они меня не чувствуют. Я боюсь людей, ибо они хотят, чтобы я жила той жизнью, которую они ведут. Я пойду, когда меня позовут… Но я не буду танцевать для него. Чтобы он не думал, что может иметь всё…
Мая, четверг
Он ставил «Послеполуденный отдых фавна». Хореография, расписанная по тактам музыкальной пьесы. Мой естественный темп prestissimo или allegro moderato.
Пока он ставил «Фавна», Дягилеву нравился замысел, детали, композиция в целом. Но за репетициями наблюдали другие артисты и балетоманы, сопровождавшие труппу. Они предрекали провал. За несколько дней до начала парижских гастролей Сергей Павлович сказал, что нужно менять всё – от начала до конца. Вацлав устроил скандал в ресторане «Сиро», в присутствии генерала Безобразова.
«Я всё брошу и уйду и Русского балета! Но я ничего не изменю в своей постановке! Ты слушаешь, что говорят вокруг… Но ты не имеешь права поддаваться на эти разговоры! Ты должен исходить из требований истинного искусства!».
Дягилев возбужден не меньше.
«Я больше не могу так! Я распущу труппу. Я не могу стоять во главе труппы, где к моему голосу не прислушиваются, и я не могу принимать решений. Вацлав еще мальчишка, ему двадцать один год (хотя ему было двадцать три). При этом он не хочет слушать ни слова критики! Я такое в Париже не покажу! Пусть Ваца так и знает! Это никакой не балет. Вы можете передать это своему брату, больше я с ним вести споры не намерен!».
Конфликт уладил Лев Бакст, руководитель художественный части. «Это гениальное произведение, а вы идиоты, если этого не поняли. Вы увидите, Париж будет в диком восторге».
Дягилев сдался: «Что ж, посмотрим… Попробуем. Но вы и представить не можете, каким победителем ощущает себя Вацлав. Теперь он уже никогда не будет слушаться меня»…
Мая, суббота
Видимо, этот странный человек – Восточный принц, как называет его Ольга – больше не придет. Это к лучшему. Я не могу ему доверять.
Вспоминала как он говорил: «В той, недавней нашей по видимости благополучной жизни осталось так мало подлинных вещей. В конце истории человек оказался в мире, которому не может доверять. Искусственный разум, фальшивая красота. Бриллианты из кварца, клубника из формалина, икра из нефти, шиншилла из кролика, кролик из шляпы»…
Балет нельзя подделать.
Художник не может лгать. Не должен щадить себя. Как лебедей кормят хлебом, так разламываешь, крошишь свою душу – вот здесь, у кромки сцены, как у кромки воды… Беспощадный балет. Каждый раз как жертвоприношение. Жрец в колпаке из перьев, с кривым обсидиановым ножом. Склонился над тобой, чтобы вырезать сердце…
Мне страшно. Отчего-то сегодня мне стало страшно.
Послать телеграмму: «Серж, мне очень плохо. Приезжай скорее».
Забыть ссоры. Простить обиды. Всё вернуть.
Приедет, ни о чем не расспрашивая. Поезд. Венеция.
Каждое утро, в любую погоду, осматривать город, вдоль Большого канала, церкви, Санта Мария дель Салюте, музей Академии, долго стоять перед каждой картиной. Беллини, Боттичелли, Рафаэль (наверное, их тоже уже сожгли в кострах, у которых греются солдаты). Идти вперед, вновь возвращаться. Произнести два-три слова в течение нескольких часов. Только на улице, где резкий ветер и косой дождь: «Застегните пальто, Ваца, вы так можете простудиться». И быстрый взгляд – полный нежности, робкий, просительный, словно чужой на бульдожьем самоуверенном лице.
«Ты спрашиваешь, люблю ли я Венецию и почему мы сюда приехали? О последнем скажу: не почему. Просто приехали, ибо нервам здесь уж слишком хорошо и покойно, а жизнь слишком мало похожа на жизнь вообще, да в Венеции, впрочем, и нельзя «жить» – в ней можно лишь "быть" …ибо никогда не мог понять, к чему здесь магазины, биржи, солдаты! Все это не всерьез здесь… Я чувствую, что сподоблюсь хоть в этом поступить как Вагнер и приеду умирать в Венецию. Какой это холодный и страшный дворец, это не капризная готика, но точно сколоченный ренессансный гроб, достаточно величественный для того чтобы похоронить в себе великую душу маленького уродца из Байрейта.
Итак, я убеждаюсь, что окончу дни свои здесь, где некуда торопиться, не надо делать усилий для того, чтобы жить, а это главная наша беда, мы все не просто живем, а страшно стремимся жить, как будто без этих усилий жизнь наша прекратиться»… Написал своей мачехе в 1902 году. Напророчил себе Венецию, как напророчил Иосиф, последний из великих поэтов, никто не придет следом, нет Венеции, нет Парижа, нет мира – только снег, руины, варвары, басурманы…
Я не боюсь смерти. Я знаю, что смерть там хороша, где Бог хочет. Я знаю, что смерть скверна, где нет Бога.
Мая, четверг
Как и предсказывала Ольга, снег в этом году не тает. Сегодня ясный, морозный день. Похоже на Рождество. Почему бы нам не устроить рождественский ужин в мае? Я надену своё любимое платье от Пуаре, цепочку из мелких бриллиантов – подарок близкого человека, вещицу, которую я не могу продать… Подкрашу лицо. Ольга зажжет свечи, заварит остатки кофе. Я выйду в гостиную, как будто на приёме, устроенном в мою честь.
Если мне суждено умереть от этого нескончаемого холода, я хочу умереть в своем лучшем платье, с улыбкой на устах, как древняя римлянка. Возможно, мне предстоит тысячелетия лежать в саркофаге своей квартиры, как в морозильной камере, пока скованная льдами Земля будет лететь в ледяном пространстве космоса к своей неизвестной цели. Рано или поздно этот полет окончится ослепительной вспышкой, гигантским взрывом, в котором навеки уничтожится всё, созданное нами… Путь нечестивых погибнет.
Мне легко думать об этом. Мы, русские, осознаем историю мира как последовательность повторяющихся катастроф. Картина гибели и разрушения стала для нас привычным пейзажем. Мы – сталкеры. Мы – пассажиры Титаника, трюмы которого всегда заполнены водой. Мы вечно живем в ожидании мгновения, когда наш огромный плавучий дом распадется на куски. Мы будем жить, цепляясь за обломки. Мы умрем. Нас не удивляют плохие новости. Мы не ожидаем ничего другого. Мы принимаем гибель мира со смирением, как естественный ход вещей. Видимо, в этом и состоит русская национальная идея.
Мая, пятница
Наш загадочный покровитель объявился снова. Прислал двоих хмурых, раскосых великанов, которым Ольга не хотела открывать. Я открыла. Они сразу прошли в кухню – мешок картошки, мешок угля, мешок поменьше, внутри – яблоки, сахар, крупа, консервы, сало, мороженая курица. Отдельно, завернутые в бумагу – апельсины. Роскошь! Ольга варит похлебку из куриной головы и потрохов.
Ольга знает всё о балете. Но понимает только практическую сторону. Так уж она устроена. Она земной человек, она думает, а не чувствует. Я не хочу, чтобы меня думали. Я не говорю ей, так как не хочу ее расстраивать. Я её люблю.
Ели похлебку. Вечером три часа делала экзерсисы. Сейчас я в прекрасной форме. Думаю, что если он попросит, я соглашусь выступить перед ними. Это мой долг. В конце концов, они тоже люди. По крайней мере, не лишены человечности. Их сердца тоже из плоти и крови, как наши. Мы не должны их бояться. Мы должны учиться жить заново.
Мая, воскресенье
После мяса мой желудок болел всю ночь. Изжога – когда горит всё внутри.
Он горел желанием увидеть рукоплещущий мир у своих ног…
Путь Дягилева схож с путешествием Колумба. Решив открыть миру Россию, он вместо этого открыл территорию нового искусства.
«…Чтобы быть победителями на этом блестящем европейском турнире, нужны глубокая подготовка и самоуверенная смелость. Надо идти напролом. Надо поражать и не бояться этого, надо выступать сразу, показать себя целиком, со всеми качествами и недостатками своей национальности…»
Страстно доказывал: русские – не варвары, не язычники, не огнепоклонники. Жрецы красоты. И в доказательство предъявлял миру бога танца, Нижинского – поклоняйтесь ему, безумствуйте, приносите жертвы.
Слава свалилась на его мальчишеские плечи, как горностаевая мантия. Тяжелая, душная, роскошная – мешала двигаться, мучила ночными кошмарами. Просыпался от крика: «Вы ставите балет моими ногами!».
На приеме у светской дамы стал грызть стеклянный бокал. Обедали в ресторане. Стал требовать, чтобы из зала удалили людей, которые смотрят на него. Дягилев опрокинул бокал с вином – отвлек внимание, ушли.
Ездили в Брюссель, к Ротшильду. Говорили о том, что в застывших, классических формах творчество вырождается. Что искусство должно развиваться как живой организм, искать и находить новые средства выражения для новых идей.
Я был мальчиком, и отец хотел научить меня плавать. Он меня бросил в купальную воду. Я упал и пошел на дно. Я не умел плавать, но я почувствовал, что не имею воздуха, тогда я закрыл рот. Я пошел прямо, куда, не знаю. Я шел и шел и вдруг почувствовал под водой свет.
Больные больше чувствуют, ибо думают, что умрут скоро. Больные работают над Богом, не зная того.
Всю ночь я бредила Вацлавом.
Его лицо. Его губы. Его глаза. Его сердце.
Мая, среда
Приходил Восточный принц. Не понимаю, как он мог узнать! Последний из хранителей умер за год перед началом катастрофы… Я осталась одна.
Конечно, человек слаб – хранителя могли подкупить, обмануть, силой выпытать тайну. Но кто тогда верил в подобные вещи? Кто в это верит сейчас?